Текст книги "Товарищ Богдан (сборник)"
Автор книги: Борис Раевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
12. «Ви есть без паспорт…»
Рядом находился сквер: цветочные клумбы, две шеренги аккуратно подстриженных, выровнявшихся, словно солдаты на параде, деревьев.
Бабушкин сел на скамейку.
«Что предпринять? – устало подумал он. – Как добраться до Лондона?»
Иван Васильевич сидел долго, глубоко задумавшись. Рукою он изредка, по привычке, поправлял фуражку, чтобы из-под нее не вылезали пряди зелено-малиновых волос.
«Скинуть бы лохмотья, – думал он. – Но как достать другую одежду? А впрочем, может, так и лучше? Похож на безработного. Меньше внимания привлеку…»
Под вечер на скамейку, рядом с Бабушкиным, опустился здоровенный, широкоплечий, похожий на боксера, мужчина, с расплющенным носом и прыщавым лицом. На нем был пиджак в крупную клетку, щеголеватый котелок, в руке – тросточка и портфель.
«Боксер» сидел, пристально поглядывая на Ивана Васильевича, чертил тросточкой узоры на песке и сквозь зубы небрежно насвистывал веселенький мотивчик.
«Шпик», – подумал Бабушкин.
Чтобы проверить свои подозрения, Иван Васильевич встал и неторопливо направился к урне, стоявшей метрах в пятнадцати. Кинул в урну какую-то ненужную бумажку, завалявшуюся в кармане, и, не вернувшись на прежнее место, сел тут же, на ближайшую скамейку.
Незнакомец, ухмыляясь, встал, тоже подошел к урне, смачно плюнул в нее и сел рядом с Бабушкиным. В упор спросил:
– Ви рус?
«Так и есть, попался!» – подумал Бабушкин, оглядывая его могучую фигуру: под пиджаком легко угадывались литые мускулы.
– О, не тревошьтесь! Я вам не хочу плохо. Я ваш фройнд – как это по-руссиш? – заклятый друг, – торопливо сказал «боксер».
Говорил он бойко, но с сильным акцентом и употреблял странную смесь русских, польских и немецких слов. Но, в общем, его нетрудно было понять.
Бабушкин молчал.
– Я аллее знаю, я аллее вижу, – продолжал «боксер». – Ви без хаус-дома, без грошей, без один хороший костюм. Ви есть усталый и голодний человек.
«Куда он гнет?» – настороженно думал Бабушкин.
– Я очень люблю помогайт русменшен, – без умолку трещал прыщавый. – Я думайт, ви не протиф иметь свой хаус-домик, свой один садик, свой доллар уф банк?
Бабушкин молчал.
– В сквер – хороший цветки, но плохой разговор, – заявил «боксер» и вдруг хлопнул Ивана Васильевича по плечу: – Пошел в кабачок! Пьем пиво. Я угощай.
– Благодарю, – ответил Бабушкин. – Но не могу. Тороплюсь на работу.
– Те-те-те. – подмигнув, хитро засмеялся «боксер», помахивая пальцем перед носом Бабушкина. – На работу без паспорта не берут…
Иван Васильевич вздрогнул:
«Ловкий прохвост!»
Но ответил спокойно, не торопясь.
– Почему это «без паспорта»?
– Те-те-те. – снова засмеялся «боксер». – Я – как это по-руссиш? – убитый воробей. Меня на мякише не обманешь. Я знай – ви есть без паспорт..
– Хочешь богатеть? – вдруг перейдя на ты, дружески зашептал он и снова положил руку на плечо Бабушкину. – Вот, – он вытащил из портфеля какую-то бумагу. – Читай. Едем нах Америка!
– В Америку? Зачем? – удивился Бабушкин, быстро просматривая бумагу.
Это был форменный бланк контракта, отпечатанный сразу на трех языках: немецком, польском и русском. Подписавший его давал обязательство отработать три года на сахарных плантациях в Аргентине.
«Отказаться? – быстро соображал Бабушкин. – Нет. Этот прыщавый вербовщик кликнет шуцмана. Чует, собака, что я без паспорта».
– В Аргентину? Отлично! – оживившись, заявил Бабушкин. – Всю жизнь мечтал: ковбои, прерии, индейцы.
Вербовщик не заметил насмешки.
– Вот здесь подписайт, – сказал он. – И не попробуй спрятайтся. Наша компани – как это по-руссиш говорят? – под мостовой найдет.
«Какую бы фамилию поставить? – думал Бабушкин, вертя в руке карандаш. – Герасимов? Сидоров? Петров?»
Усталый, голодный, он усмехнулся и, разозлясь, коряво, неразборчиво подписал:
«Ловиветравполе».
– Какой длинный имя! – присматриваясь к размашистым каракулям Бабушкина, удивился вербовщик.
– Нормальная украинская фамилия, – ответил Бабушкин.
Прыщавый здоровяк, уложив контракт в портфель, сразу оставил свой прежний – ласковый, дружеский – тон. Теперь он произносил слова жестко, требовательно. Не говорил – приказывал.
Он отвел Бабушкина в какой-то полуподвал. Там уже находилось человек двенадцать. У всех у них было что-то общее: все походили на бродяг.
«Компания что надо!» – усмехнулся Бабушкин.
Тут же сидел за столом какой-то коренастый крепыш в плаще. Он был чем-то вроде помощника у «боксера». И все время молчал, как немой.
– Ти есть голодний? – спросил «боксер» у Бабушкина и ткнул рукой в угол: там, прямо на полу стояли консервные банки. Бабушкин вскрыл одну из них. Бобы. Не очень-то вкусная еда, особенно, когда сало застыло. А разогреть негде. Но Бабушкину было не до выбора. Он пристроился поудобнее и опустошил всю двухфунтовую банку.
«Боксер» объявил: отправка завтра в восемь утра. Маршрут – до Франкфурта, а там их сольют с другой группой.
Все улеглись вповалку.
Утром поели те же бобы.
Шагая на вокзал, Бабушкин слушал, о чем толкуют завербованные. В общем, ехали охотно. Здесь, в Германии, судьба их не баловала. А в Америке, по слухам, жизнь богатая. Вербовщик обещает каждому работу, а со временем – и свой домик в рассрочку.
– Хуже не будет, – подытожил один из бродяг.
В поезде их поместили всех вместе, в один вагон. Бабушкин подметил: вербовщик и его помощник устроились так, чтобы видеть всю свою «команду».
Поезд шел на северо-запад. Это было на руку Бабушкину. Пускай вербовщик везет его ближе к Лондону.
«А приятно все-таки ездить с билетом! – подумал Бабушкин. – И не в товарном…»
Но вот поезд стал приближаться к Франкфурту.
«Нет, больше мне с вами, мистеры, не по пути, – подумал Бабушкин. – Неужто я бежал из русской тюрьмы, чтобы стать рабом на американских плантациях?»
Он встал, вышел в тамбур. Вагон сильно качало. Значит, скорость большая.
Бабушкин вернулся на свое место. Выждал, когда поезд пошел в гору.
Снова вышел в тамбур. Поезд на подъеме замедлил ход.
Бабушкин рванул дверь. В лицо ему ударил ветер.
«Ну, мистеры, кланяйтесь президенту!» – он спустился на нижнюю ступеньку и прыгнул.
13. Мистер Рихтер
Маленький пароходик, пыхтя и отдуваясь, шел через Ла-Манш. На носу, возле зачехленной шлюпки, засунув руки глубоко в карманы тужурки, надвинув фуражку на лоб, похожий на бродягу, стоял Бабушкин и глядел вперед: там должна появиться Англия. Но туман, густой как сметана, окутывал пролив: ничего было не разобрать.
Бабушкин закрыл глаза, и так, стоя, привалившись к шлюпке, дремал. Ему казалось: то он колесит в пустом товарном вагоне по Германии; то в эшелоне, набитом мешками сахара, переезжает во Францию; то трясется, забравшись на крышу вагона, к берегу моря.
Неужели самое трудное уже позади?!
Бабушкину чудится: усталый и голодный, снова входит он в немецкий кабачок.
«Битте», – говорит хозяин и, видя, что гость не понимает по-немецки, жестами предлагает раздеться, умыться.
Трактир аккуратный, чистенький, как все у немцев.
Бабушкин уже отвык от чистоты, тепла. Так хорошо бы посидеть, отдохнуть!. Но как снять шапку? Проклятые зеленые пряди!
Он нахлобучивает поглубже фуражку, поворачивается и уходит.
А ночевки?! Где он только не спал! И на скамейках, и в стогах сена, и в сараях. Однажды даже на кладбище ночевал.
«Капиталы» его быстро иссякли. А есть-то надо?! Он пристраивался в очередь безработных у благотворительной столовой: все же бесплатная тарелка супа и ломоть хлеба. В одном городке нанялся грузить дрова на баржу. В другом месте копал картошку.
…Пароходик дал низкий протяжный гудок. Долго перекатывался он над морем, прижатый туманом к самой воде.
Разлепив усталые веки, Бабушкин спустился в обшарпанный салон, сел в углу и заснул…
…Вскоре он уже был в Лондоне.
«Наконец-то!» – Бабушкин медленно брел по оживленным улицам.
Теперь осталась последняя, но нелегкая задача: найти мистера Якоба Рихтера, а потом через него – Ленина.
Иван Васильевич шагал, разглядывая огромные магазины, рестораны, потоки людей.
Свернув влево с шумного проспекта, он неожиданно попал в аристократический квартал. Тянулись тихие, заботливо убранные скверы. В глубине их – нарядные особняки, увитые зеленью, с огромными зеркальными окнами и внушительными швейцарами. Бесшумно катятся сверкающие кебы.
Бабушкин пересек несколько улиц – картина вдруг резко изменилась. Узкие, грязные переулки с развешенным над мостовой бельем, рахитичные бледные малыши на задворках.
«И здесь, как в России, – подумал Бабушкин. – Два Лондона, так же как два Питера и два Екатеринослава».
– Кинг Кросс Род, Холфорт Сквер. – спрашивал он у прохожих.
Те что-то подробно объясняли, но Бабушкин следил только за их жестами: по-английски он все равно ничего не понимал.
На одной из улиц громадный «бобби» [24]24
Полицейский.
[Закрыть]в каске толкал перед собой хилого мальчишку – вероятно, уличного вора. Целая толпа шла сзади, гикала, свистела.
«Знакомая картина», – подумал Бабушкин.
Он свернул направо и очутился на Холфорт Сквер, возле станции Кинг Кросс Род. Сердце стучало неровно, толчками. Во рту вдруг запершило. Переждав минутку, чтобы успокоиться, он подошел наугад к одному из трех домов, выходивших на площадь, и постучал молотком в дверь.
– Мистера Якоба Рихтера, – взволнованно сказал он открывшей женщине и подумал:
«Наверно, нет такого…»
– Плиз, кам ин, – вдруг приветливо ответила та, удивленно глядя на странного оборванца и жестом приглашая его войти.
Бабушкин вошел. Его провели в маленькую прихожую.
– Мистер Рихтер! – воскликнула хозяйка.
Сверху, из комнаты, выходящей на площадку лестницы, отозвался мужчина.
Он что-то сказал по-английски. Что – Бабушкин не понял, но голос показался ему странно знакомым.
«Чушь! – отмахнулся он. – Знакомый? У меня? В Лондоне?»
Видимо, мужчина сказал что-то веселое. Женщина засмеялась. А невидимый мужчина еще что-то произнес.
И опять Бабушкину показалось, что голос этого мистера удивительно знаком ему.
«Бред! – нахмурился он. – Этого еще не хватало!»
Дверь из комнаты отворилась. На площадку вышел невысокий, подвижной человек.
– Ко мне? Кто бы это? – чуть-чуть картавя спросил он по-английски.
Бабушкин слова не мог вымолвить от неожиданности. Мистер Рихтер – это и был Ленин.
14. Лондонские ночи холодные
Бабушкин проговорил с «мистером Рихтером» с восьми вечера до глубокой ночи.
Еще бы! Ведь уже почти три года не виделись.
Ильич прямо-таки засыпал Ивана Васильевича вопросами. Ленина интересовало все о русских делах. Все, решительно все! Иван Васильевич едва успевал ответить на один вопрос, а Ленин тут же нетерпеливо задавал следующий.
Беседуя, Ильич вставал, делал несколько быстрых шагов по комнате, заложив большие пальцы обеих рук в проймы черного суконного жилета. Бабушкин улыбался: эта привычка была так знакома ему!
Крупская сидела тут же, в столовой, на диване. Кутаясь в плед – была уже осень, и лондонские улицы застилал промозглый туман – с удивлением и радостью слушала она Бабушкина.
Подумать только! Неужели это тот самый простой рабочий парень, который всего-то лет восемь назад пришел к ней в вечернюю воскресную школу и заявил, что образования у него «четыре класса на двоих с братом»? Тот парень, который однажды на уроке глубоко задумался, глядя в окно, а потом с искренним недоверием спросил: «Так неужто ж вот эта крохотная звездочка поболе Земли?»
А теперь перед Крупской сидел опытный революционер-подпольщик. Ясно и убежденно рассказывал он Ленину о последних стачках в России, о жандармском полковнике Зубатове, хитром и умном, который организовал свой фальшивый «Рабочий Союз» и обманом завлекает туда пролетариев.
Поглядев на его волосы. Надежда Константиновна улыбнулась. Они лоснились и сверкали под лампой.
«Будто в классе. Когда он, придя первый раз, смазал их репейным маслом».
Но Крупская знала: на самом деле волосы у Бабушкина сейчас блестят вовсе не потому.
Просто они были недавно вымыты и еще не успели просохнуть. Четыре раза меняла в тазу горячую воду Надежда Константиновна, пока черные с зелеными прядями и малиновыми подтеками волосы Бабушкина не обрели свой обычный русый цвет.
…В час ночи Надежда Константиновна решительно встала:
– Все! Пора спать!
Она постелила в столовой на диване простыню, принесла подушку, а вместо одеяла положила свой плед.
«Хоть и шерстяной, но тонкий», – покачала она головой.
Однако лишнего одеяла не было.
Бабушкин лег и сразу как в омут провалился. Немудрено! Так давно уже не спал в постели, мягкой и чистой. Все на полу, на скамейках, скорчившись, прямо в одежде.
Вскоре дверь в столовую бесшумно отворилась. Тихо ступая, вошел Ленин. В руках у него было пальто. Осторожно накрыл им Бабушкина поверх пледа.
Иван Васильевич, хоть и крепко спал, но по выработанной годами привычке подпольщика сразу разлепил веки. Хотел что-то сказать.
– Не возражайте, не возражайте! – воскликнул Ленин, заметив его протестующий жест. – Лондонские ночи холодные.
И, подоткнув пальто, вышел из комнаты.
«Особые приметы»
Всего четыре дня пробыл Бабушкин в Лондоне и уже стал поговаривать, что пора возвращаться в Россию. Время не ждет.
– Ишь какой вы скорый! – улыбаясь, сказал за ужином Ленин. – Нет, батенька, так быстро от меня не вырветесь. Надо вам хорошенько отдохнуть!
– Некогда, – горячо возразил Иван Васильевич. – Да и сами вы – незаметно, чтоб отдыхали.
Это была правда. Ленин и Крупская работали с утра до ночи. Их маленькая квартирка в Лондоне напоминала боевой штаб.
Иван Васильевич с удивлением видел, какие груды писем ежедневно доставляются сюда. Это стекались материалы для «Искры»: заметки рабочих, статьи революционеров, известия о всех важных событиях в России.
Видел Бабушкин, как Надежда Константиновна – секретарь редакции «Искры» – по два-три часа бьется над расшифровкой какого-нибудь коротенького письма искровского агента из Астрахани, Пскова или Самары.
А потом с таким же терпением тщательно пишет шифрованный ответ агенту: где и как следует организовать «явку», откуда достать деньги на побег трех революционеров из местной тюрьмы, где взять «платок» – так конспиративно называли поддельный паспорт.
Таких писем ежедневно рассылались десятки во все концы России.
Здесь Владимир Ильич редактировал материалы для «Искры», писал свои статьи. Отсюда давались указания, сколько отгрузить «мехов» (то есть нелегальной литературы) Осипу – значит, в Одессу, Терентию – значит, в Тверь, Пете – то есть в Полтаву.
– А мне и отдыхать нечего, – засмеялся Владимир Ильич. – Я в тюрьмах и ссылках, слава богу, уже почти три года не гостил. А вот вы – только что из камеры.
Не слушая возражений Бабушкина, Владимир Ильич устроил его жить в комнату-коммуну русских эмигрантов.
– А что мне тут делать? – спросил Бабушкин.
– Отдыхайте! Фундаментально отдыхайте!
Однако Бабушкин не мог сидеть сложа руки. Когда через день Ленин и Крупская зашли в комнату эмигрантов, они удивились. Казалось, ее заново отремонтировали. Сверкали чисто вымытые полы и аккуратно застеленные кровати. Комната словно даже стала светлее: окна были вымыты. А на всех столах и тумбочках лежали, приколотые кнопками, свежие газеты.
– И все это вы сами? – изумилась Надежда Константиновна, разглядывая сверкающий пол.
– Мне не привыкать, – смутившись, ответил Иван Васильевич. – С малых лет один жил.
– А партийную дисциплину почему нарушаете? Не выполняете мой приказ? – скрывая улыбку, нарочито строго спросил Ленин. – Сейчас устроим прогулку.
Он вместе с Бабушкиным вышел на улицу, влез на империал омнибуса. Приехали в Гайд-Парк. Деревья уже пожелтели, под ногами шелестели багряные, сухие листья. Небо обволакивали два слоя туч: верхние – огромные, тяжелые, мрачные – висели неподвижно, а под ними бежали легкие серые облака.
– Вы заметили, – задумчиво сказал Ленин, – осенью лес словно вырубленный, редкий. Я, как приду сюда, все Россию вспоминаю. Вот в Сибири леса!. Необъятные, дремучие, – не чета этому, игрушечному…
Бабушкин кивнул.
В разных концах парка виднелись редкие кучки людей. Каждая группка слушала своего оратора, стоящего на небольшой трибунке.
– Что это? – удивленно спросил Бабушкин, прислушиваясь к резким звукам незнакомой речи.
– Это – «свобода по-английски»! – засмеялся Ильич. – Вот этот – длинный, худой, с впалыми, заросшими щетиной щеками – атеист. Видите, с каким жаром он доказывает: бога нет. А этот проповедник, – Ильич указал на молодого человека, сопровождавшего каждое свое слово плавными движениями рук, – наоборот, попович, офицер «Армии спасения» [25]25
«Армия спасения»– буржуазная религиозная организация.
[Закрыть]. Он призывает всех молиться.
Бабушкин засмеялся.
– А вон те две старушки, – сказал он, – сперва спокойненько послушали поповича, потом перешли к соседней группе, к безбожнику, и – глядите – уже кивают ему головами: значит, согласны…
Вышли из Гайд-Парка. Ильич повел Бабушкина в собор Святого Павла. По дороге Ленин рассказывал о всех примечательных зданиях.
Возле одного из подъездов Ильич задержался, толкнул дверь. Прямо с улицы они вошли в комнату. Там не было никакой мебели, даже стульев. Вдоль всех стен, как в гардеробной, стояли деревянные стойки, похожие на вешалки. На них висели папки с газетами.
– Это читальня, – шепнул Ильич Бабушкину. – Таких в Лондоне много.
То и дело хлопала дверь. Каждый входящий – прямо в пальто и шляпе – снимал со стойки газету, читал, потом вешал на место и уходил.
– Удобная штука, – сказал Ленин, быстро пробежав глазами несколько газет. – Когда-нибудь мы у себя устроим такие же!..
Вернулись с прогулки уже под вечер. Владимир Ильич, веселый, оживленный, сидя за столом рядом с Бабушкиным, шутил, заразительно смеялся.
Иван Васильевич хмуро катал хлебный шарик.
– Сделали из меня не то барина, не то больного, – сказал он. – Отдыхай да отдыхай! Не привык я к этому!
И взмолился:
– Ну дайте мне хоть какую-нибудь работенку!
Ленин сразу стал серьезным.
– Работа вам будет! Не сомневайтесь! Пошлем вас на самый трудный, самый ответственный участок фронта. Но поймите – перед тяжелой битвой надо хоть немного отдохнуть! Вы же на мертвеца похожи!
– Я жилистый, не умру, – усмехнулся Иван Васильевич.
– Повторяю вам приказ партии: отдыхайте. А пока, чтобы времени зря не терять, – напишите для «Искры» свои воспоминания. Мы издадим отдельной книгой. Подробно расскажите всю свою жизнь…
– Что вы, право, Владимир Ильич! – смутился Бабушкин. – Я же не Карл Маркс, не Пушкин и не Суворов. Неловко, ей-богу…
– Никто не утверждает, что вы – гений, – сказал Ленин. – Но учтите, вы не для себя пишете, не для личной славы, не затем, чтобы показать: вот, мол, читайте, какой я хороший! Такая книжка очень нужна молодым рабочим, идущим в революцию. Пусть они учатся на вашей жизни, пусть видят, каким путем вы, рабочий человек, стали борцом за счастье народное.
– Попробую, – нерешительно сказал Бабушкин. – А еще какого-нибудь поручения нет?
– Попробуйте, попробуйте, Иван Васильевич, – вмешалась в разговор Надежда Константиновна. – А я пока могу предложить вам работку попроще…
Она встала, вышла в смежную комнату и вернулась с пухлой, затрепанной книжкой.
– Это «Письмовник» господина Берлинского, – сказала Крупская. – Будьте добры, перепишите отсюда десятка два писем.
– Каких? – спросил Бабушкин.
– Любых…
Не понимая, зачем это нужно Крупской, Иван Васильевич взглянул на обложку.
– «Полный русский письмовник, – прочитал он. – Письма на все случаи жизни: поздравительные, извинительные, пригласительные, укорительные, утешительные, благодарственные, рекомендательные, дружеские, любовные, шуточные и др.»
– Ловко! – усмехнулся Бабушкин, Наугад раскрыл книгу и прочитал вслух: – «Милая душечка, ненаглядная моя! Нежный голубок не так жестоко тоскует по своей сизокрылой томной голубке, как я, несчастный, терзаюсь по тебе в разлуке. Муки мои неописуемы: будто угль пылающий вставили в мою разверстую грудь заместо разбитого сердца. Пленительный образ твой преследует меня и при свете божьего дня, и во тьме ночной…»
Иван Васильевич озадаченно поднял брови, гмыкнул и перевернул страницу.
– «Любезная тетушка, – начал он читать новое послание. – Во первых строках моего письма спешу поздравить Вас и дражайшего дядюшку со светлым праздником рождества Христова. Премного благодарен Вам за то, что Вы устроили малого братика моего Михайлу к сапожнику в обученье. Господь-бог воздаст Вам за доброту Вашу…»
– Что за чепуха?! – недоуменно воскликнул Иван Васильевич, оглядываясь на улыбающихся Ленина и Крупскую. – Вы, конечно, шутите, Надежда Константиновна?! Зачем переписывать эту галиматью?
Крупская засмеялась.
– Нет, я не шучу. Письма действительно глупые. Но оно, пожалуй, и лучше. Перепишите их, а Владимир Ильич потом между строк напишет «тайными чернилами». И пойдут письма к искровским агентам в Россию. Если охранка заинтересуется, вскроет письмо – все в порядке: «голубок жестоко тоскует по своей сизокрылой голубке».
Бабушкин засмеялся.
– А может, мне самому сочинить письма? Все-таки придумаю что-нибудь попроще да поумнее.
– Нет, – сказал Владимир Ильич. – Не стоит! Поберегите умственную энергию для вашей будущей книги.
…С тех пор каждое утро Бабушкин переписывал по пять – шесть писем, одно глупее другого.
Это занимало час – полтора. А остальное время Бабушкин отдавал будущей книге. Поручение Ленина постепенно увлекло его. Каждый день он исписывал своим четким почерком стопку бумаги. Черкал, перечитывал, снова зачеркивал. Трудно и непривычно было ему писать книгу. И все-таки рукопись росла… [26]26
«Воспоминания» Бабушкина были изданы лишь через двадцать лет после его смерти, уже при Советской власти.
[Закрыть]
Однажды вечером в комнату эмигрантов вошел Ленин. Бабушкин сидел, склонившись над бумагой.
– Мы же с вами договорились, – недовольно покачивая головой, сказал Ильич, – писать «Воспоминания» будете только до обеда, а потом – гулять.
Взглянув на часы, он велел Бабушкину быстро одеться.
– Куда мы торопимся? – спросил Иван Васильевич, натягивая пальто.
Ильич загадочно молчал.
Они поехали на вокзал. Там собралось еще несколько эмигрантов-революционеров. Вскоре к перрону, пыхтя, подкатил поезд.
Из роскошного спального вагона вышел нарядно одетый, представительный господин в модной шляпе с изящным чемоданчиком и палкой. Он прямо направился к Ильичу.
«Кто бы это?» – подумал Бабушкин, наблюдая, как веселый, франтоватый господин стремительно обнял Ленина, расцеловался с ним и с Крупской.
И вдруг он узнал приезжего. Да это же Грач! Живой, невредимый, всегда неунывающий Грач! Вот так встреча!
Он сразу вспомнил, как всего год назад в Москве получил от Грача свежие, только что прибывшие из-за границы пачки «Искры», нелегальные брошюры, письма от Ильича. Но потом Грач попал в тюрьму. Как же он очутился здесь, в Лондоне? Бежал?
Да, Грач бежал из Лукьяновской тюрьмы в Киеве.
Идя рядом с Лениным, он весело рассказывал, как целая группа политических заключенных – десять человек – бежали из тюрьмы: опоили снотворным надзирателей, связали часового, закинули стальную «кошку» с веревкой и матерчатой лестницей, свитой из разорванных простынь, на высокую стену, окружающую тюрьму, перелезли и удрали.
И Грач громко смеялся.
Ильич смотрел то на Грача, то на Бабушкина. Два бежавших царских узника, два стойких русских революционера шли вместе по лондонской улице. Как не похожи они! Бабушкин – невысокий, молчаливый, с исхудалым желтым лицом и красными, словно от вечного недосыпания, веками, – казался больным рядом с цветущим, жизнерадостным Бауманом.
«А ведь они – одногодки, – подумал Ильич. – И тому, и другому еще нет тридцати…»
Дома Ленин сказал Бабушкину:
– Шутки шутками, а ваш вид мне не нравится. Болезненно выглядите. И к тому же подпольщик не имеет права на «особые приметы». А у вас веки воспаленные.
– Это с детства, – махнул рукой Бабушкин.
– Тем более надо лечиться. Учтите: вы теперь – «государственный преступник», низвергатель основ, за вами тысячи шпиков и жандармов охотятся…
– Ну, это уж вы преувеличиваете, Владимир Ильич, – улыбнулся Бабушкин. – Не такая я важная персона. Вот за вами – действительно.
– Нисколько не преувеличиваю, – сказал Ленин.
Иван Васильевич не знал, что Ленин прав. После побега Бабушкина из екатеринославской тюрьмы в жандармские управления всех губерний были разосланы запечатанные сургучом большие желтые конверты. В каждом из них лежало шесть фотографий Бабушкина (три в профиль, три – анфас) и подробное описание всех примет «беглого политического преступника Ивана Васильевича Бабушкина».
И теперь тысячи шпиков во всех уголках России, встретив на улице, в трактире, на конке русоволосого коренастого человека с припухлыми веками, тотчас украдкой вынимали из кармана маленькое фото «государственного преступника» и сравнивали: не он ли?
– А ну-ка, откроите рот! – скомандовал Владимир Ильич.
Бабушкин засмеялся: «Вы как врач…» Но послушно открыл рот.
– Так вот, – решительно сказал Ленин, – завтра вы пойдете к дантисту – у вас слева торчит корень от зуба, и к окулисту – относительно припухлости век. Вот вам адреса врачей. И запомните: никаких «особых примет»!
На следующее утро Иван Васильевич пошел к зубному врачу.
«Как же я с ним столкуюсь?» – думал Бабушкин, шагая по оживленным лондонским улицам.
Иван Васильевич знал по-английски всего несколько слов: «да», «нет», «я – русский», «сколько платить?» И еще одну фразу, которую он употреблял чаще всего: «не понимаю!»
«Задушевной беседы у нас, пожалуй, не получится»! – усмехнулся Бабушкин, постучав молоточком в дверь врача.
Доктор, как назло, оказался очень разговорчивым. Но Бабушкин на все его вопросы только указывал пальцем на сломанный зуб и делал такое движение, словно вытаскивал пробку из бутылки.
Врач замолчал и вырвал зуб.
«Хорошо еще, что я не сделал татуировку, – подумал Иван Васильевич, выйдя на улицу и трогая языком непривычно пустое место во рту. – Вот бы от Ленина попало!»
И он вспомнил, как уговаривали его приятели в кронштадтских торпедных мастерских наколоть тушью якорь на руке. Рабочие пареньки носили морские фуражки, полосатые тельняшки и всячески старались походить на заправских моряков, которых так много в Кронштадте. К счастью, у приятеля сломалась игла, и Ваня так и остался без якоря.
Зашел Бабушкин и к глазнику. Старичок врач оказался поляком и немного понимал по-русски. Он вымыл пухлые маленькие ручки, долго осматривал Ивана Васильевича, направляя ему в глаза острый луч света от зеркальца. Потом покачал головой.
– Пан работал грузчик? Носил ноши на затылку?
– Грузчиком не работал, – ответил Иван Васильевич. – А вот тяжести на голове – носил… В детстве…
Старичок врач недовольно пожевал толстыми губами и выписал рецепт.
– Не знаем, чи поможе, – на прощанье сказал он. – Еднако все же.
Бабушкин дал ему гинею – так велел Ленин – и ушел.
«Как дорого дерут врачи в Англии!?» – подумал он.
Иван Васильевич неясно представил себе, сколько это – гинея – в переводе на русские рубли, но понимал: деньги большие.
Он, конечно, очень смутился бы и даже рассердился на Владимира Ильича, если бы узнал, что Ленин в то время остро нуждался в деньгах и отдал своему ученику на врачей последние две гинеи.
Сам Ленин, заболев в Лондоне нервным расстройством, из экономии не пошел к врачу. Лечила его Крупская домашними средствами.
…Вечером Бабушкин доложил Ленину о результатах медицинского осмотра.
– Одну «особую примету» уничтожил, – указывая на рот, сказал он. – А вторая – припухлые веки – останется навсегда.
– Почему? – спросил Ленин.
– Слишком «счастливое» детство у меня было, – хмуро ответил Иван Васильевич.
Он рассказал Ленину, как служил «мальчиком» у купца, как хозяин издевался над ним. Рассказал, как однажды купец избил его до потери сознания.
Ленин расхаживал по комнате, заложив руки за спину, и взволнованно слушал Ивана Васильевича.
– Три месяца я на койке провалялся. Совсем слепой. Открою глаза – черно вокруг. Доктора всяко меня вертели, сказали – бочонки с огурцами да селедками виноваты. На мозг давили. Выписался я из больницы, а глаза так и остались опухшими.
– Мерзавцы! – возмущенно воскликнул Ленин, безостановочно шагая по комнате. И, немного успокоясь, добавил:
– А чтобы ни у кого больше не было таких «особых примет», есть хорошее средство – уничтожить капитализм!
