Текст книги "Товарищ Богдан (сборник)"
Автор книги: Борис Раевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)
«Берегись, прохвост!»
В воскресной школе появился новый ученик: старший мастер фабрики Максвеля – Шульц. Низенький, худенький, с торчащими длинными рыжими усами, он напоминал таракана. Маленькие красноватые глазки Шульца под редкими, словно выщипанными ресницами все время беспокойно бегали.
Рабочие с фабрики Максвеля рассказывали, что Шульц совсем замучил их штрафами.
Щупленький немец сразу не понравился Бабушкину:
«Что ему здесь надо? Неужто пришел учить арифметику?»
Однажды на уроке русского языка Лидия Михайловна предложила ученикам написать сочинение.
– Расскажите подробно о своей жизни. Пишите только правду, – сказала она.
Ивану Бабушкину и его товарищам – токарям, ткачам, печатникам – нравилась эта учительница. Одевалась она скромно, говорила толково и понятно. А самое главное – в ней, как и в двух других молодых учительницах – Надежде Константиновне Крупской и Зинаиде Павловне Невзоровой – рабочие чувствовали своих, близких людей, друзей.
Бабушкин, придя домой, полночи просидел над тетрадкой. Разбрызгивая чернила, он взволнованно описывал, как бесконечными штрафами по всякому поводу грабят рабочих на Семянниковском заводе, как заставляют стоять у станка по четырнадцать, шестнадцать и восемнадцать часов в сутки, обсчитывают при расчетах, принуждают покупать все продукты только в заводской лавке, а там дерут втридорога и торгуют гнильем…
На следующем занятии Лидия Михайловна собрала сочинения. Пока ученики, склонившись над партами, делали грамматические упражнения, Лидия Михайловна бегло просмотрела несколько сочинений и одобрительно кивнула головой. Рабочие писали о своей тяжелой жизни, о беспросветном труде, о притеснениях.
Лидия Михайловна раскрыла следующую тетрадь и вдруг удивленно подняла брови.
– Послушайте, что пишет один из вас.
Ученики оторвали глаза от тетрадок.
– «Наши фабричные живут хорошо, – читала Лидия Михайловна. – Начальство заботится о рабочих, предоставляет им кредит в фабричной лавке…»
Ученики возмущенно переглянулись.
– Какой холуй это писал? – воскликнул Бабушкин.
– Это сочинение Шульца, – ответила Лидия Михайловна. – Нате, Шульц, ваше творение. Я просила писать правду, а вы…
Шульц боком подошел к столу, взял тетрадку и, не глядя на учительницу, быстро вернулся на место.
– Хозяйский подлипала!
– Продажная шкура! – шептали ученики.
После звонка Лидия Михайловна сложила все сочинения стопочкой, аккуратно связала тесемкой и, уходя из школы, взяла с собой.
«Домой повезла. Проверять», – подумал Бабушкин.
Но он не угадал.
Лидия Михайловна понесла сочинения не домой.
Проехав на конке в другой конец города, она быстро зашагала по узенькому, короткому Казачьему переулку. Украдкой оглянувшись по сторонам – не следит ли кто? – поднялась по лестнице и дала два коротких, отрывистых звонка.
Дверь тотчас отворилась.
– Мне к адвокату Ульянову… Насчет иска по векселю, – громко сказала Лидия Михайловна.
Хотя на лестнице, кажется, никого нет, но осторожность не мешает. Если где-нибудь торчит всеслышащее ухо шпика, – пусть знает, зачем она пришла.
– Пожалуйста!
Лидию Михайловну провели в маленькую невзрачную комнату. У стола сидел сам адвокат – невысокий, молодой, с рыжеватой бородкой. Он встал, приветливо шагнул навстречу учительнице и спросил:
– Принесли?
– Принесла, Владимир Ильич, принесла, – ответила учительница. – Вот! – И она положила на стул стопку тетрадей.
– Очень хорошо, великолепно! – радостно потирая руки, быстро сказал Ильич. – Вы и не представляете, Лидия Михайловна, сколько ценнейшего материала для новой статьи дадут мне эти сочинения рабочих. Благодарю вас, от души благодарю…
…Постепенно Бабушкин подружился с учительницами. Он видел, Надежда Константиновна на уроках пристально присматривается к нему. Однажды она даже пригласила его и еще нескольких наиболее смышленых, решительных учеников к себе домой.
– Давайте сами поставим спектакль, – предложила учительница.
В воскресенье, в полдень, рабочие пришли к Надежде Константиновне.
– Будем ставить пьесу Фонвизина «Недоросль», – объявила она и раздала им переписанные от руки роли Стародума, Милона, Правдина.
Однако изучали роли всего минут двадцать, а потом Надежда Константиновна и Лидия Михайловна пригласили гостей за стол. За чаем завязалась беседа о заводских порядках, о притеснениях, о том, как живут и борются за свои права рабочие в Англии, Германии.
С тех пор не раз и не два побывал Бабушкин с друзьями на квартире учительницы. И каждый раз сперва очень быстро читали роли, а потом долго беседовали.
Как-то Иван Бабушкин, уходя от Крупской и выслушав ее приглашение прийти снова в следующее воскресенье, смущенно, но решительно сказал:
– Вот что, Надежда Константиновна… Мы с приятелями решили… Приходить мы, конечно, будем. С превеликой радостью. Но эти чаи да закуски вы кончайте. А то мы вас вконец разорим.
Он оглядел скромную комнатку учительницы: ситцевые занавески на окнах, простая железная кровать, этажерка с книгами, облупленный низенький шкаф…
– И «Недоросля» будем изучать в другое время. Не за этим мы к вам ходим…
Шульц откуда-то пронюхал, что Бабушкин бывает дома у учительниц.
– Что ви там делайт? – однажды на перемене спросил он Бабушкина.
– Спектакли играем.
– О, вундербар! Я хочу говорить – прекрасно! – воскликнул щупленький немец, задрав кверху свои тараканьи усы. – Театр – мой давний страсть. Сцена, кулисы, грим, лампы, публикум – о, это есть прекрасно! Возможно и мне с вами выступать?
– Для тебя Фонвизин роли не написал, – грубо ответил Бабушкин, желая поскорее отвязаться от Шульца. – Вот когда будет пьеса со шпиками, – приходи!
И он быстро ушел от оторопевшего немца, который так и не понял: шутка это или оскорбление.
На следующем уроке Бабушкин нарочно пересел на другую парту, как раз позади Шульца. Он видел: как только Надежда Константиновна говорила какое-нибудь вольное слово, Шульц сразу записывал в маленький блокнотик, лежащий под тетрадкой.
«Это неспроста», – подумал Бабушкин.
После уроков он выждал, пока Шульц оделся, и незаметно двинулся за ним. Они пошли по Шлиссельбургскому тракту, потом свернули направо в темную улицу.
«Неужто он в полицейский участок наладился?» – волнуясь, подумал Бабушкин.
Он неслышно, по-кошачьи, крался за немцем, стараясь держаться как можно плотнее к заборам и стенам домов.
Шульц приблизился к полицейскому участку, но, не останавливаясь, быстро прошел мимо.
У Бабушкина отлегло от сердца.
«Чуть не возвел напраслину на человека», – облегченно подумал он, однако все же пошел дальше за Шульцем.
Тот завернул в переулок, но не направился к своему дому, а почему-то вскоре опять свернул.
«Куда это он?» – встревожился Бабушкин.
Шульц, то и дело осторожно оглядываясь, сделал круг и вдруг неожиданно для Бабушкина вновь оказался возле полицейского участка.
Воровато оглянувшись, он торопливо шмыгнул в подъезд.
«Вот подлюга!» – возмутился Бабушкин.
Назавтра утром на заводе он, сбиваясь от волнения, рассказал о Шульце своему приятелю – Илье Костину.
Илья с Иваном были одногодки. Оба работали слесарями, учились в вечерней школе, любили потанцевать и приодеться. Илья был выше Ивана, худощавее его. Веселый, деловой, он очень нравился Бабушкину.
Особенно крепко сдружились они после одного печального события. Их знакомый токарь, славный человек, но страшный пьяница, умер, «сгорел» от водки. Удрученные, Иван и Илья ушли на заводской пустырь и торжественно поклялись друг другу: хмельного в рот не брать ни капли, никогда.
– Накинуть Шульцу мешок на голову и отволтузить втемную! – решительно предложил Бабушкин. – Проучить холуя!
– Нет, – перебил Илья. – Тут надо действовать тоньше…
На следующее занятие Бабушкин и Костин нарочно опоздали. Ученики уже рассаживались за парты, когда два друга вошли в тускло освещенную раздевалку.
Илья заговорил со старушкой, которая, сидя у дверей, вязала на спицах. А Бабушкин, окинув быстрым взглядом висящую на крючках одежду, тотчас нашел знакомое пальто Шульца. Оно было из добротного синего сукна с меховым воротником-шалью. Тут же лежала и шапочка аккуратного немца – круглая, бархатная, отороченная выдрой.
Оглянувшись по сторонам, Бабушкин украдкой сунул в карман шульцевского пальто сложенный вчетверо листок и быстро ушел.
Поздно вечером, возвращаясь из школы, Шульц нащупал его в кармане. Развернул бумагу, и руки его затряслись. На плотном листе был нарисован череп с зияющими черными глазницами и скрещенные кости. А внизу большими печатными буквами написано:
«Берегись, прохвост!»
Больше Шульц не показывался в воскресной школе.
В классе сразу как будто легче стало дышать. Ученики ходили веселые, особенно радовался Бабушкин.
На уроке русского языка Лидия Михайловна вызвала его к доске.
– Что-то вы сегодня сияете, как именинник? – сказала учительница. – Какие-нибудь хорошие новости?
– Очень! – Бабушкин указал рукой на пустовавшее место Шульца.
Ученики засмеялись.
– Ну-ну, успокойтесь, – сказала Лидия Михайловна. – А вы, – обратилась она к стоящему у доски Бабушкину, – напишите какое-нибудь предложение и сделайте грамматический разбор.
Бабушкин задумался. Потом улыбнулся и, быстро-быстро постукивая мелом, написал:
«У нас на заводе скоро будет стачка!»
– Сотрите! – побледнев, приказала учительница. – Сейчас же сотрите!
После урока она подозвала Бабушкина:
– Останьтесь! Я вам дам дополнительное задание.
Когда ученики разошлись, Лидия Михайловна укоризненно сказала ему:
– Вас надо еще учить и учить конспирации. Стыдно! Думаете, если Шульца нет, так можно такие вещи писать на доске? А может быть, в классе другой «Шульц» сидит?
Бабушкин смутился. Действительно, глупо, по-мальчишески поступил.
– Больше такого не повторится. Обещаю, – сказал он учительнице.
И, улыбнувшись одними глазами, добавил:
– А если и впрямь другой «Шульц» объявится, мы и его из школы взашей… Научены теперь, как с такими субчиками обращаться…
Прогульная записка
Рабочие Семянниковского завода хмуро шутили:
– У нашего хозяина дней больше, чем в календаре!
И действительно, каждый слесарь, токарь, клепальщик за месяц отрабатывал не двадцать шесть дней, как положено, а тридцать пять – сорок.
Чуть не каждый вечер на фонаре у входа в цех мастер вешал объявление. «Сегодня экстра [9]9
Экстренная работа.
[Закрыть]– работать ночь» или: «Сегодня экстра – работать полночи».
И рабочие волей-неволей должны были оставаться после четырнадцатичасового рабочего дня и трудиться сверхурочно. Мастер не выдавал им табельные номера, а без номера с завода не выпускали.
От такого каторжного труда рабочие совсем изнурялись и ходили с опухшими от вечного недосыпания глазами. Не было ни одной свободной минутки. До поздней ночи – у станка, потом поешь – и сразу спать. А в пять утра – снова на завод.
Даже в баню некогда сходить. Иван Бабушкин однажды зашел в парилку, залез на полок и вдруг увидел: в духоте, в клубах пара неподвижно лежит знакомый токарь.
«Обморок?» – встревожился Бабушкин.
Он потряс рабочего за плечи и тут только понял, что тот не в обмороке, а просто спит. Еще бы! Двадцать часов он проработал у станка, а потом, измученный, пошел в баню, разомлел и уснул. Не разбуди его Бабушкин, чего доброго, задохнулся бы в пару.
А о том, чтобы вечером сходить в театр или почитать книгу, рабочие и не мечтали.
Но Бабушкин не унывал. Приходя с завода, он торопливо ел, наглухо задергивал плотную занавеску на окне и брал с полочки книгу Некрасова, Чернышевского или Золя. Почитает час-полтора, – ресницы сами слипаются. Одолевала дремота. Однако Иван уже давно придумал, как бороться с ней.
Начиная чтение, он клал на стол разрезанную пополам луковицу, и, когда читать становилось совсем невмоготу, когда сон клонил голову, Бабушкин брал луковицу и нюхал ее. Сонливость сразу пропадала. Правда, ненадолго. Минут через пятнадцать дремота снова тяжело, как медведь, наваливалась на усталого слесаря, ломала, давила его, валила грудью на стол, но он опять нюхал луковицу – и сон исчезал.
Было в этом средстве, которое посоветовал его друг Илья Костин, одно неудобство: глаза начинали слезиться. А у Бабушкина и без того с детства были красноватые, припухлые веки. Но все же луковица помогала.
В школе задавали все больше уроков. Да и чтение затягивало Ивана. Чем больше он читал, тем яснее видел, как мало он знает. Вот в книге встретилось слово «апробация». А что это значит? Неизвестно. Иван, как советовала молодая учительница Крупская, выписывал незнакомое слово на длинную полоску бумаги. А вот еще мудреное слово – «экспроприация». Что это за зверь? Бабушкин выписывал «экспроприацию» рядышком с «апробацией». Завтра на перемене в школе он спросит о них Надежду Константиновну.
Но дело не только в словах. Встречая на улице гимназистов в форменных шинелях с сумками, закинутыми на спину, Иван от души завидовал им. Сам он окончил только два класса церковноприходской школы – умел читать, писать, считать да с грехом пополам знал молитвы. А о таких интересных науках, как химия или физика, он в детстве и слыхом не слыхал. Теперь, когда Ивану был уже двадцать один год, приходилось наверстывать: учить дроби и пропорции, реки и горы Италии, походы Юлия Цезаря и Александра Македонского.
Где же взять время на все это? И Бабушкин решил:
«Ничего! Не барин! Поменьше дрыхни!»
Но сколько – поменьше? Вставать он должен был в половине пятого, самое крайнее – в пять утра, чтобы поспеть на завод к гудку.
«Буду спать с одиннадцати до пяти, – постановил Бабушкин. – Вполне хватит!»
Но с завода он частенько возвращался в девять-десять часов вечера; поест – пора спать. Когда же читать? А Иван дал себе клятву: хоть понемногу, но читать каждый день обязательно.
«Ничего, – подумал тогда Бабушкин. – Не барин! С двенадцати до пяти тоже можно бока отлежать!»
Однако и в двенадцать он не всегда мог лечь в постель. Книг прибавлялось, и все они были нужные, интересные. Тогда Иван решил:
«Ничего! Не барин! Могу ложиться и в половине первого! А в воскресенье отосплюсь за всю неделю…»
Квартирная хозяйка, у которой Бабушкин снимал комнату, видя, как он шатается на ходу, возвращаясь с завода, и идет, почти закрыв глаза, покачивала головой и сочувственно говорила:
– Зачитался совсем! Смотри, у тисков не засни. Вытурят с завода!
– У нас не заснешь! – отшучивался Иван. – Такая гонка – пот смахнуть некогда!
Приятель Бабушкина – Петр Граев – не выдержал этого страшного напряжения и решил бросить школу.
– Ты что, сдурел? – накинулся на него Иван. – На всю жизнь желаешь остаться «числительным человеком»?
– Как? – не понял Петр.
– Числительным человеком, – повторил Бабушкин. – Ну, который числится-то человеком, а на самом деле, по темноте своей, недалеко от скота ушел.
Усовестил Петра, и тот остался в школе.
Но и сам Бабушкин чувствовал: долго так не вытянет. В глазах то и дело плавали оранжевые круги. Голова гудела. А бесконечные «экстры» совсем выбивали из колеи. Тут уж не почитаешь!
– Как скоты живем! – однажды пожаловался Бабушкин своей учительнице, Надежде Константиновне. – Здоровье губим, себя не щадим…
– Зато хозяину прибыль, – усмехнулась учительница.
– Но что делать? – спросил Бабушкин.
– Отстаивать свои права, – сказала Крупская, – бороться! Эти принудительные сверхурочные даже по жестоким царским законам запрещены.
Бабушкин после уроков долго беседовал с учительницей. А через несколько дней, увидев в цехе на фонаре объявление: «Сегодня экстра, работать ночь», он после окончания смены положил напильник, подошел к мастеру и потребовал свой табельный номер.
– Ослеп? – заорал мастер, тыча волосатой рукой в фонарь. – Не видишь – «экстра»!
Мастер был высокий, грузный. Лицо его – плоское, рыхлое и белое, как тесто, – казалось бы добродушным, если б не узенькие прорези заплывших жиром, злобно сверкающих глаз.
– У меня дома дела, – спокойно ответил Иван. – Давайте номерок!
Мастер побагровел. Слесари настороженно следили за этой сценой. Мастер был известный всему заводу «ругатель», а разозлившись, даже пускал в ход кулаки, тяжелые, как свинчатки. Особенно доставалось от него ученикам. Славился он своим умением пить не пьянея и ослиным упрямством.
Неужели мастер отпустит Бабушкина домой? Многие слесари тоже хотели бы покинуть цех, но не осмеливались.
– Отдохнуть, чай, желаешь? Как барин, на диванчике полежать? – ехидно спросил Бабушкина мастер.
– Ага! На диванчике, – невозмутимо ответил молодой слесарь.
– Ну что ж, отдохни, голубок, – вдруг ласковым голосом пропел мастер. – А коли шибко уморился, могешь и завтра на завод не приходить, и послезавтра… Отдыхай вволю, милай!
Мастер склонился над своей испачканной смазочными маслами покоробленной конторкой, что-то быстро написал на листке бумаги и швырнул его Бабушкину.
– «Прогульная записка»! – ахнул кто-то из рабочих, окружавших Бабушкина и мастера. – Как же ты теперь, Ваня?
Бабушкин спокойно взял в руки бумагу. Действительно, это была «прогульная записка». Мастер запрещал Бабушкину две недели приходить на завод. Так часто «учили» неуступчивых рабочих. Сиди две недели дома, делай что хочешь и живи на что хочешь. Зарплату за это время заводчик, конечно, не платил. Получить такую «прогульную записку» считалось большим несчастьем. Ведь дома у рабочего семья. Две недели всем придется голодать.
Но Бабушкин, казалось, вовсе не расстроился. Он попрощался с товарищами и ушел с завода.
Назавтра утром он почистил сапоги, надел крахмальную сорочку, выходной костюм, шляпу и вышел на улицу. Его теперь можно было принять за конторского служащего или приказчика.
Только что прошел дождь. Воздух за Невской заставой, обычно тяжелый, наполненный гарью, сейчас был свеж. Железные крыши блестели, словно смазанные маслом. Вымытые ливнем стекла окон, как сотни зеркал, пускали солнечные «зайчики».
Бабушкин сел на конку и поехал к фабричному инспектору.
Кабинет фабричного инспектора был маленький, вдоль всех стен до потолка высились одинаковые полки с одинаковыми серо-зелеными папками – «делами». Сам инспектор тоже был маленький, сухощавый, вертлявый. И лицо у него – мелкое, неприметное. Когда Бабушкин вошел в кабинет, инспектор встретил его стоя.
«Кто бы это? – подумал инспектор. – Руки большие, рабочие, а костюм и шляпа, как у интеллигента».
– Чем могу служить? – любезно спросил инспектор, делая шаг навстречу странному посетителю. Взгляд у инспектора был мягкий, приветливый.
Бабушкин кратко сообщил, кто он.
«Ишь ты! Оказывается, простой слесарь, а тоже шляпу напялил. В образованные метит!» – сердито подумал инспектор.
Глаза у него сразу стали сухими, колючими.
– На Семянниковском заводе дирекция творит безобразия, – спокойно продолжал Бабушкин. – Заставляет металлистов работать сверхурочно. Меня однажды мастер принудил шестьдесят часов не выходить из цеха…
– Тэк-с, тэк-с, – недовольно поморщился инспектор.
Он сел в кресло, но Бабушкина не пригласил сесть.
– Ну, и что тебе нужно? – грубо спросил он.
Глаза у Бабушкина потемнели, во рту пересохло. Но он сдержался.
– Вы, господин инспектор, не «тыкайте», – тихо сказал он. – Мы с вами в одном кабаке не пили. Вы обязаны защищать права рабочих? Так?! Вот и защищайте! По закону никто не может принуждать меня работать сверхурочно…
– Что-то не помню такого закона! – сердито возразил инспектор.
Он встал, в раздражении подошел к окну и повернулся спиной к Бабушкину. Трудную задачу задал ему слесарь. Официально инспектор должен заботиться о рабочих, об охране труда, о том, чтобы фабриканты не нарушали законов. Но как он мог защищать права рабочих, если сам получал взятки от заводчиков и зависел от них?
Вот и сейчас инспектор, конечно, хитрил. Закон, запрещающий принудительные сверхурочные работы, он прекрасно знал. Знал также, что на Семянниковском заводе, как и на других, постоянно нарушают этот закон. Но… Не выступать же ему против хозяев?!
– Ежели вам изменяет память, – дозвольте напомнить, – спокойно сказал Бабушкин.
Он вытащил из кармана бумажку и внятно, отчеканивая слова, прочитал полный текст закона. Эту бумажку дала ему Крупская. Учительница специально сходила в библиотеку, разыскала нужный закон и переписала его для своего ученика.
– Согласно пункта третьего, – сказал Бабушкин, – прошу вас, господин инспектор, немедленно вмешаться в эту историю. Прикажите мастеру отменить «прогульную записку». И пусть больше никого не заставляет работать сверхурочно! Иначе я пожалуюсь министру!
Инспектор забарабанил пальцами по стеклу. Выступать против владельца Семянниковского завода ему, конечно, не хотелось. Однако этот слесарь, очевидно, из «новых», «активных». Такому палец в рот не клади: чего доброго, поднимет шум на весь город!
– Хорошо, – сдерживая злобу, сказал инспектор. – Больно вы все умны стали. Послезавтра приходите на завод. Я поговорю с мастером..
Когда Бабушкин вернулся в свой цех, огромный, дебелый мастер встретил его злым взглядом маленьких, глубоко посаженных, нацеленных, как пистолеты, глаз. Но обычно он через каждые два слова пересыпал свою речь ругательствами, а теперь не сквернословил.
– Становись к тискам, – хмуро сказал он Бабушкину и, взяв у него «прогульную записку», порвал ее на мелкие клочки.
Рабочие перешептывались. Такого еще никогда не было. Подумать только – мастер отступил! Ай да Бабушкин! Смелый парень! Утихомирил держиморду!
В этот вечер мастер не назначил «экстры».
А когда на следующий день на фонаре снова появился плакат: «Сегодня экстра – работать ночь», Бабушкин, ни слова не говоря, подошел к табельной доске и снял свой жестяной номерок.
Работающие неподалеку слесари настороженно переводили взгляд с Ивана на мастера.
«Чем же это кончится?» – думали они.
Илья Костин не стал выжидать. Подмигнув Бабушкину, он нарочно с громким стуком кинул напильник на верстак и потянулся, расправив плечи. Потом неторопливо подошел к табельной доске и снял номерок.
Мастер глядел на него в упор своими злобными заплывшими глазами. Илья стойко выдержал его взгляд.
Вслед за ним еще три слесаря взяли номерки. Впятером, под сочувственный шепот рабочих, они покинули цех.
А еще через несколько дней Бабушкин одержал окончательную победу над мастером. Произошло это вот как: однажды Бабушкин показал рабочим плотный листок бумаги, на котором сверху четким, красивым почерком было написано: «Заявление».
Слесарь просил дирекцию выплатить ему деньги за те два дня, которые он прогулял по вине мастера.
– Ох, допрыгаешься, буйна голова! – хмуро сказал чахоточный старик слесарь. – И так ты им уже в печенки влез! Помяни мое слово, вышибут тебя с завода! Как пить дать, вышибут!
– Брось ты, Ваня, с этим гадом связываться! – посоветовал Бабушкину и Илья Костин. – Проучил пса – и ладно! Охота еще из-за грошей баталию заводить?!
– Не в деньгах корень, – горячо возразил Бабушкин. – Тут дело в принципе. Пусть начальству не повадно будет измываться над мастеровым. Пусть все видят: и мы не лыком шиты, можем отстоять свою правду.
Бабушкин снова поехал к инспектору, заставил его написать на заявлении, что вынужденный прогул подлежит оплате, и передал бумагу в дирекцию завода.
– Все одно не заплатят! – говорили слесари. – Виданное ли дело: рабочий хозяина прижимает!
В день получки несколько слесарей вместе с Бабушкиным направились к кассе.
– Ох, и шуганет тебя кассир! – тихонько посмеивались над Иваном товарищи по цеху.
Но, ко всеобщему удивлению, Бабушкину выдали полностью весь заработок, в том числе и за два дня, которые он прогулял из-за мастера. Очевидно, дирекция побоялась вызвать недовольство на заводе: и так уже рабочие волновались. А мастеру хозяин дал нагоняй.
– Отчаянный ты парень! – восторженно сказал Бабушкину чахоточный старик слесарь. – Ну, пущай теперь мастер только зацепит меня! Я ему, ироду, покажу! – И старик помахал над головой большим костистым кулаком.
