Текст книги "Поединок с самим собой"

Автор книги: Борис Раевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Борис Раевский
ПОЕДИНОК С САМИМ СОБОЙ

Повесть

Часть первая. ЮЛЬКА-3AMOРЫШ

Глава I. СТЫЧКА ВО ДВОРЕ

глубоком, как ущелье, дворе мрачного старого дома, каких, к сожалению, еще много в Ленинграде, гоняли мяч мальчишки.

Мяч был старенький и напоминал не шар, а скорее яйцо. А уж камера!.. Латаная-перелатаная.

Всего несколько лет назад кончилась война, и камер было не достать. И эту вот с великими муками выменяли у паренька из соседнего дома. Дали за рваную камеру трофейный тесак, железный немецкий крест (это орден такой) и в придачу еще солдатский пояс, с «Гот мит унс!» [1]^[1]
  С нами бог!(Нем).


[Закрыть]на металлической пряжке.

Мальчишки носились с подтеками пота и грязи на лицах, ошалевшие от усталости и азарта.

Только один из них не гонялся сломя голову по всему двору. Не по летам грузный и длинный – не зря его прозвали Витька-Башня, – он топтался неподалеку от ворот противника.

Он выжидал. Выжидал терпеливо, упрямо, исподлобья внимательно следя за игрой.

Вот мяч вдруг перелетел все поле и, подпрыгивая, покатился мимо Витьки-Башни. Вялость мигом слетела с него. Рванулся, настиг мяч и с трех метров кинжальным ударом воткнул его в ворота.

– Неправильно! – яростно заорал низенький тщедушный мальчонка. Голос у него был визгливо-пронзительный. – Офсайт! Не считается!

– Чего-чего?! – Витька-Башня, как танк, тяжко и грозно надвинулся на него. – Гол!

– Неправильно! – не сдавался щупленький. Его звали Юлька-Заморыш. Иногда звали Юла. – Ты же из офсайта!..

– Умолкни, сопля! – Витька двумя пальцами, как клещами, ухватил Юлу за нос. Крепко сжал и потянул к себе. Потом откинул ему голову назад. И опять притянул к себе. И еще… И еще…

… Юла махал руками, дергался, извивался всем телом, но все напрасно. Короткорукий, дотянуться до высоченного Витьки он не мог. Щеки У Юльки побелели, а нос налился густой краснотой.

Ребята вокруг хмуро молчали.

– Сколько раз надо повторять?! – меж тем приговаривал Башня. – Граждане! Не появляйтесь внезапно перед быстро идущим транспортом. Помните, граждане: мгновенно остановить транспорт невозможно…

Это была излюбленная Витькина манера. Он говорил что-то нелепое, не имеющее отношения к делу. Но почему-то получалось иногда смешно.

На этот раз никто не смеялся. Мальчишки по-прежнему угрюмо молчали.

– Брось ты! – наконец не выдержал Венька. – Чего пристал?

– Как не стыдно! Обижать слабых! Это подло! Подло! – вдруг раздался тонкий девчоночий голос.

Ребята обернулись. И Витька тоже.

Ну, конечно. Это Женя из тридцать третьей. Вечно она в мальчишечьи дела суется.

– Это подло! И трусливо! – гневно кричала Женя, наступая на Башню. – Брось сейчас же!

Витька поглядел на нее лениво-небрежно.

– И впрямь бросить, что ль? – вслух подумал он.

И сильно пихнул Юлу. Тот упал.

А Витька неторопливо зашагал со двора.

Грязный, взлохмаченный поднялся Юла с земли. Венька подошел к нему, стал отряхивать пыль с его куртки и штанов.

– Да ладно, – хмуро буркнул Юла.

Он потрогал сильно распухший нос.

– Очень больно, Юлий? – спросила девочка.

– Нет. Даже приятно, – попытался сострить Юла. Но шутки не получилось, и он, прикрыв рукой нос, сердито сказал Жене: – Шла бы ты…

– Ну и пойду!

Она тряхнула косами и ушла, ни разу не обернувшись.

Все во дворе знали историю ее отца. О нем был на целую страницу очерк в газете. И фотография. На разных фронтах он сбил девятнадцать вражеских самолетов, а сам не получил ни царапины. Но в последний день войны, уже даже не в войну, было уже объявлено о победе, какой-то недобитый фриц, прятавшийся в подвале, застрелил его.

Теперь Женя жила с матерью и бабушкой, у которой что-то сместилось, сдвинулось в голове, когда узнала она о такой нелепой и потому особенно обидной гибели сына. Старуха так вроде бы была ничего… Но, увидев афишу о балете или услышав балетную музыку, она тотчас начинала всхлипывать. Ее сын очень любил балет.

Женя ушла, а мальчишки обступили Юлу. Венька отвернул кран прачечной, смочил свой платок и подал Юле.

– На, приложи… А этому гаду Башне давно пора бы всыпать.

Ребята молчали.

– Всыплешь ему, как же! – вздохнул кто-то. – Он же любого из нас– одной левой…

На дворе быстро темнело. Лампочки еще не зажглись, и весь двор теперь напоминал какую-то таинственную пещеру с темными закоулками, провалами, тупиками и гротами.

Постепенно мальчишки разбрелись по квартирам.

Юла и Венька еще долго сидели на бревнах, привалившись спинами к дощатой стенке сарая. За день стена нагрелась на солнце и до сих пор хранила приятное тепло.

Юла и Венька были похожи, друг на друга. Оба низенькие, щупленькие! Доходяги – называют таких. У обоих ноги – как тросточки. А лопатки торчат такие острые, прямо уколоться можно, если с разбегу наскочишь на них.

Только у Юлы лицо широкое, а у Веньки – маленькое, узкое и глаза тоже маленькие и прячутся под очками глубоко глубоко. А может, у Веньки лицо казалось таким узким, потому что, уши у него какие-то плоские, плотно прижатые, словно приплюснутые к голове.

Юла не спешил домой. Мать… Увидит такой нос, опять крику не оберешься. А Венька не уходил принципиально. Не покидать же друга!

– Эх, быть бы мне Али-Махмуд-Ханом! – сказал Юла.

Венька понятливо хмыкнул.

Недавно на ленинградских улицах запестрели огромные яркие афиши. Цирк. Знаменитый, турецкий силач! Али-Махмуд-Хан. И был нарисован могучий дядька в черном борцовском трико. Мускулы у него – как булыжники. Он держал шест, и на каждом конце шеста висела целая гроздь людей. Наверно, человек восемь, не меньше.

Ну конечно, знаменитого силача нельзя было не посмотреть.

И, значит, надо было срочно достать деньги на билеты.

Веньке – тому просто. Попросит у отца. У Веньки папаша археолог, профессор, он всегда дает.

А Юла подговорил двух мальчишек со двора, и втроем сели на трамвай, выехали за город. Картошка с огородов, была уже убрана. Но ребята знали: если хорошенько перекопать, всегда несколько клубней отыщется. День провозились, но зато каждый привез по кошелке. Половину Юла отдал матери, половину – продал какой-то тетке. Вот и деньги на билет.

Мальчишки пошли в цирк.

Сперва показывали воздушных акробатов, и жонглеров, и фокусника.

Все было очень интересно.

Акробаты летали под самым куполом, и у Юлы сердце сжималось: а вдруг упадут?

Фокусник так быстро и ловко распиливал женщину пополам, прямо ахнешь.

Но все-таки ребята с нетерпением ждали самого главного, из-за чего они и пришли.

И вот, наконец, Али-Махмуд-Хан.

Нет, афиши не наврали. Этот здоровенный дядька, огромный и грузный, как несгораемый шкаф, казалось, может поднять весь цирк. Если очень поднатужится. Он носил шест с людьми, он перекидывал с руки на руку огромные гири: цирковые служители – униформисты – выкатывали их на арену на тачках. Иначе, наверно, было не притащить.

Ноги у Али-Махмуда были как бревна. А сам он – как гора. Он взял толстый железный прут, не прут, а настоящий лом, пальца в три толщиной, и вдруг согнул этот лом и вдобавок ещё завязал его узлом.

А в самом конце программы на арену вывели живую лошадь. И Али-Махмуд-Хан как-то ловко подлез под нее – раз! – и лошадь оказалась у него на плечах. Она висела у него на плечах, махала хвостом и болтала в воздухе всеми четырьмя копытами.

– Да! – сказал Венька. – А я знаю, что бы ты сделал, если бы вдруг стал Али-Махмуд-Ханом!

– Не знаешь!

– Знаю!

– Ну, что?

– Во-первых, оттаскал бы за нос Башню!

– Вовсе и нет! Я бы этому гаду, конечно, врезал. Но так, слегка. Для науки. А главное, потом заставил бы его у всех прощения просить. Персонально. У каждого малыша. Мол, прости, что я, балбес длинный, тебя, карапуза, обижал. Извини меня, пожалуйста.

Оба они засмеялись. Да, это было бы здорово!

Юла на минутку представил себе, как Витька-Башня просит прощения у девятилетнего Яшки-Букашки, крохотного, очень тихого мальчика с синими прозрачными глазами, которому Башня вечно делал «смазь», – и усмехнулся.

– А _:всё-таки несправедливо устроена жизнь, – задумчиво сказал Венька. – Почему природа дала Витьке такой рост? А мне половину…

Юла кивнул. Да, несправедливо.

– Ну, ничего! – утешил он друга. – Зато мозга тебе природа отвесила вдвое против Витьки.

На дворе совсем стемнело. Возле лестницы зажглась лампочка. Тусклая. Казалось, она погаснет от первого порыва ветра.

– А впрочем… – задумчиво сказал Венька, – Если бы природа отпускала всем всего поровну. И мускулов, и талантов, и ума? Ёще было бы хуже… Все были б совсем одинаковыми. Тоска. Представляешь? Миллионы людей – и все одинаковые. Как табуретки.

Юла кивнул. Раньше ему такая мысль не приходила в голову. А ведь верно… Ай да Венька, ай да философ!

Мимо мальчишек прошла Женя. В «авоське» она несла хлеб и какие-то кульки. Юла торопливо отвернулся. И надо же, чтоб этот чертов Башня именно при Жене… Это было вдвойне обидно.

– Тебе-то повезло, – вздохнул Венька. – Вот уйдешь в Суворовское. А я тут останусь. С Башней…

Они замолчали. Да, Юла понимал: насчет Суворовского ему здорово подфартило.

Эти училища – суворовские и нахимовские – открылись в разгар войны. И на улицах уже привыкли к стройным фигуркам мальчишек в ладных военных мундирчиках с узкими красными погонами и в высоких военных фуражках. Мальчишки были и совсем маленькие, и постарше, но все они благодаря форме казались мужественными и сильными. И вроде бы уже взрослыми.

Они четко отдавали честь, так резко и быстро отдергивая руку от фуражки, будто она раскалена. Были они такие подтянутые, ловкие и даже шагали не как обычные мальчишки. Не вразвалочку, не руки в карманах.

Юла глядел на них с завистью. И надо же – как повезло!

Мать однажды собрала «семейный совет»: своего старшего брата дядю Федю, и сестру, тетю Надю.

Однорукий дядя Федя по такому важному случаю явился в кителе со всеми своими орденами и медалями. Обычно он нещадно дымил едкими самокрутками, удивительно ловко сворачивая их единственной рукой. Но на этот раз дядя Федя курил тонкие папиросы-«гвоздики». Тетя Надя пришла в шелковом платье. И Юлу мать нарядила в почти новую синюю сатиновую рубашку, перешитую из отцовской косоворотки.

Юла, чинно сидел у окна, а трое взрослых – за столом.

Решение приняли быстро.

– Отдать мальца в Суворовское, – строго сказал дядя Федя. – Там из него человека смастерят. Факт.

Женщины согласились.

Матери одной с ним не совладать. Весь день на фабрике. А мальчишка на дворе шастает. Еще, того и гляди, с хулиганьем свяжется. И к тому же – в Суворовское в первую очередь принимают тех, у кого отцы на фронте погибли. А у Юлия отец, старший лейтенант, пал смертью храбрых под Курском.

– Да, – сказал Юла. – Мать говорит: на днях вызовут. Надо пройти осмотр.

– Пройдешь! – сказал Венька. – А станешь суворовцем – не забывай. Заходи. Как увольнительную получишь, сразу и заходи.

– Конечно! – сказал Юла;– Что за вопрос? Ну, а пока… Пора домой.

Венька кивнул.

Глава II. СТРАШНЫЙ СОН

ать всплеснула руками:

– О горюшко мое! Опять подрался?

Юла снял куртку.

– Упал.

– Больно часто падаешь, – сказала мать. – И все – носом. Все – носом. Или он у тебя тяжелый? Юла быстро прошел к столу, сел и сразу поджал ноги. Но хитрость не помогла.

– Опять ботинки изувечил? – мать чуть не заплакала. – Да где ж на тебя обувки напастись, идол?!

Юла молчал. Да, он знал, с каким трудом достала мать эти ботинки. В магазинах обуви не было. Ее не продавали. Ее выдавали. Чтоб получить ботинки, надо было раздобыть специальный талон. Ордер. А достать этот самый ордер было ой как нелегко! Матери на фабрике потому только и дали, что вдова фронтовика.

– Лишь неделю назад чинила, и вот – на тебе – опять! – Мать в сердцах хлопнула себя по бедрам. – Завтра же снесешь в мастерскую. А пока чинить будут, хлюпай в галошах.

Юла и сам знал: больше не в чем.

Он быстро поел – опять эта чертова овсянка! – и забрался в кровать. Ложились они всегда рано. Матери утром на фабрику: она встает в шесть.

Засыпая, Юла еще успел подумать: хоть бы сегодня это не приснилось.

Но это снилось ему почти каждую ночь.

Едва только он погружался в дремотную невесомость, сразу из мглы выплывал дом. Огромный, пятиэтажный. Дом как дом. Только без передней стены. Эту стену, фасад, как срезало. Бомба…

И прямо с улицы наперечет видны все комнаты. Некоторые – разбитые. Некоторые – почти целые. И в каждой комнате– свои обои: где – фисташковые, где – бордовые, где – салатные, там – в полоску, а здесь – усыпаны цветочками. И в каждой комнате свой абажур свисает с потолка: и большие абажуры, и маленькие, и с бахромой, и с висюльками всякими.

И весь дом – как пчелиные соты, только все ячейки разные. И все открыто. На, смотри!

На третьем этаже, в спальне – кровать, и одна ножка ее висит над улицей. Кровать аккуратно, застелена: и одеяло, и подушка. А над постелью – плюшевый коврик, и на, нем вышиты три медведя.

А на втором этаже жил, наверно, какой-то ученый. Профессор или даже академик. Вся его огромная комната заставлена книжными стеллажами. Книг так много, пожалуй, больше, чем у них в школьной библиотеке.

А между стеллажами висят портреты, все в одинаковых черных рамах: пожилые мужчины с умными строгими лицами.

Этот дом на соседней улице, видимо, намертво врубился в память шестилетнему Юльке.

Сколько уже минуло с тех блокадных времен! А снится этот дом почти каждую ночь. И каждую ночь Юла вновь разглядывает медведей на плюшевом коврике и строгих дядек в профессорском кабинете, и кровать прямо над улицей.

А потом становится еще страшнее. Юла идет по лестнице, по той самой лестнице, где жила их тетка Глафира. Тетка была искусной вышивальщицей. И повсюду в ее комнате пестрели вышивки. На подушке вышито: «Спокойной ночи». На скатерти: «Кушайте на здоровье».

Юла идет по лестнице… Он идет, и идет, и идет по ступенькам… И не видит, что после площадки лестницы уже нет. Пусто. Конец. Он и видит и не видит. То есть сейчас он это видит. Видит, что там пропасть, обвал, а раньше-то он этого не видел. И вот, во сне, он идет, тот, маленький, прежний. Идет, и идет, и идет… И вот-вот сделает еще шаг и прямо – в пустоту…

Тут сердце у Юльки всегда замирает – и он дико вскрикивает:

– Мам!

Мать словно и не спит:

– Опять к тетке Глафире шагал? – ровным, спокойным голосом спрашивает она. – Ну, ничего, ничего.

Обязательно встанет, подоткнет на нем одеяло, хоть оно вовсе и не сползло.

– Спи, Юлик. Спи, дистрофик мой.

«Дистрофия» – нынешние ребята и слова-то такого не слыхивали. А когда-то в блокадном Ленинграде было это страшное слово таким же будничным, обиходным, как коптилка, затемнение, карточка, бомбежка. Если человек от постоянного голода терял последние силы и уже не мог даже ходить, если лежал он, вялый и равнодушный ко всему, еще жилец и уже мертвец, вот это и называлось – дистрофия.

Шестилетнего Юльку-дистрофика, с головой завернутого в одеяло, наверно, вскоре свезла бы мать на саночках на далекое кладбище, как свозили туда многих ленинградцев, если б не открылась вдруг Ледовая дорога. Невероятная, удивительная дорога по льду Ладоги. Из окоченевшего голодного Ленинграда туда, на Большую землю. Вывезли Юльку-дистрофика полумертвого. Но отходили там в детдоме. Спасли. А после войны мать его разыскала. Приехала за ним в Вологду и увезла обратно в Ленинград.

…Спит Юла.

Уже видел он и дом разбомбленный, и по лестнице шагал к тетке Глафире. А теперь видит он Витьку-Башню. Верзила Витька висит у него на плечах, как лошадь у Али-Махмуд-Хана. Висит Витька, беспомощный, обмякший, ногами дрыгает, хнычет: «Отпусти!». А Юла обхватил его крепко, как железными тисками, носит по двору, и все ребята ахают. Удивляются. Хохочут. Ай да Юлька! Ай да Заморыш! Ловко он Башню поддел!..

И Женя тоже смеется, косички так и прыгают.

«Ну и Юлик! – говорит она. – Я и не знала, что ты такой герой!».

Или – нет. Лучше наоборот. Женя говорит мальчишкам: «Ну конечно! Что вы удивляетесь? Я-то всегда знала, что Юлий – герой!».

Часто, ложась в кровать, хочет Юла увидеть во сне отца.

Мать не раз рассказывала про него. Как однажды отец катал Юльку в лодке. Юлька – глупыш двухлетний – сидел на носу, потянулся за лилией и выпал в воду. И так тихо, даже не вскрикнул. И сразу – камнем на дно. Хорошо, отец оглянулся – нет Юльки. Тотчас нырнул, прямо в пиджаке, брюках и туфлях. Нашел, вытащил.

– Ты помнишь? – всегда спрашивает мать.

Юла кивает. Но на самом деле ничего не помнит. Куда там! Маленький был.

А другой раз, мать рассказывает, купил ему отец мороженое! А Юлька-карапуз больше всего на свете любил мороженое. Пристал: еще! Ну, отец купил еще. А к вечеру у Юльки горло перехватило, температура – тридцать девять. Мечется, бредит. Всю ночь отец возле него сидел. Все казнил себя, как это он, обалдуй такой, малышу две порции мороженого.

– Помнишь? – спрашивает мать.

И опять кивает Юла. И опять ничего не помнит.

А во сне зато видит Юла, как плывут они с отцом на лодке; отец точно такой, как на карточке возле зеркала. Бравый и щурится! Видно, солнце в глаза бьет.

Обидно Юле. Ничего не помнит он про отца. Ну, совсем ничего. Если б не карточка, вот эта, на стене, одна-единственная сохранившаяся, он бы и лица отцовского не знал…

И самое досадное, ведь не таким уж маленьким Юла тогда был. Пять лет ему стукнуло, когда ушел отец на войну. Больше и не видел Юлька отца…

Но ведь все же пять лет ему было… Мог бы и запомнить…

Венька говорит: это тоже из-за блокады, из-за голодухи. Она, мол, в памяти и не такие ямы пробивала.

И все-таки очень обидно. Каких-то дурацких медведей на плюшевом коврике помнит, а отца, родного отца – нет.

Глава III. «ПО СОСТОЯНИЮ ЗДОРОВЬЯ…»

таринное здание Суворовского училища пряталось в глубине сада.

Когда-то, давным-давно, здесь находился знаменитый Пажеский корпус. Лишь дети генералов и высших царских сановников учились в корпусе. Будущие блестящие пажи и камер-пажи царского двора.

Возле узорчатой чугунной ограды, отделяющей сад от улицы, суетилась целая толпа мамаш.

У ворот стоял часовой – низенький, но очень важный парнишка в мундире с красными погонами и брюках с красным кантом. К каждому мальчонке он обращался на «вы»:

– Вам куда? Ваша фамилия?

Пришедший обычно обалдевал, еще никогда в жизни его так не величали. Некоторые настолько терялись, даже начинали заикаться и на миг забывали собственную фамилию.

Потом часовой неторопливо смотрел в список, парнишку пропускал, а мамаше солидно и строго говорил:

– А вы, гражданка, можете быть свободны.

Однако мамаши не уходили. Они стояли у ограды и оживленно обсуждали будущую военную судьбу своих детей.

Юльку часовой тоже отыскал в списке и пропустил.

И вот Юла в саду. Он идет по асфальтированной дорожке. На ногах – Венькины ботинки. Они, правда, немного жмут, но не беда. Свои-то все еще в починке. Не пойдешь же в Суворовское в галошах, подвязанных веревочками?

По широким каменным ступеням Юла поднялся к огромной дубовой двери, такой тяжелой – Юла с трудом отворил ее. Очутился в вестибюле. Паркет был узорный и так блестел, – даже боязно на него ступить.

Возле столика сидел суворовец, тоже в мундире с красными погонами и брюках с красным кантом.

– На медосмотр? Направо по коридору, – сказал он.

Юла повернул направо.

В большом зале вдоль стен были расставлены девять столиков. За каждым – врач. Мальчишки переходили от столика к столику. Все мальчишки были голые, и только в руках у каждого – медицинская карточка.

Юла тоже разделся, тоже получил медкарточку.

Ботинки он снял охотно. С облегчением пошевелил онемевшими пальцами.

Его осмотрел глазник.

Потом другой врач, с круглым металлическим зеркалом, укрепленным на лбу, вставил ему холодную никелированную трубочку-воронку в ухо и направил туда свет своего зеркальца.

Потом невропатолог постучал металлическим молоточком Юльке по колену и крест-накрест черкнул этим молоточком по его груди.

Все это совершалось быстро, и каждый врач, осмотрев Юльку, делал пометку в его медкарте.

Потом Юлька подошел к терапевту. Усатый старичок доктор спросил:

– Ну-с, как здоровье, молодой человек? Есть жалобы?

– Никак нет, – ответил Юлька.

И сам удивился: ответ прозвучал коротко, четко, по-военному. Будто он уже настоящий суворовец.

Усатый доктор приложил круглую металлическую коробочку к Юлькиной груди. От коробочки, как две змеи, извиваясь, тянулись резиновые шнуры и вползали прямо в уши доктору.

Доктор передвигал этот маленький массивный кругляш и слушал. Еще чуточку передвинет – еще послушает.

«Как он долго!» – подумал Юлька. Все врачи действовали быстро. Да и этот, усатый, других ребят осматривал без задержки. А Юльку он чего-то слушал, и слушал, и слушал…

Заставил его лечь на жесткую кушетку, обитую белой клеенкой, и опять слушал. Велел попрыгать на месте – и опять слушал.

«Чего это он?» – встревожился Юла.

– Да… – негромко сказал доктор.

Посмотрел в потолок, побарабанил пальцами по столу.

– Да…

И что-то быстро-быстро стал писать в Юлькиной медкарте.

Остальные врачи не задерживали Юльку. Через полчаса он, уже одетый, вышел в коридор.

«Домой?».

А если чуточку посмотреть училище?…

Юла медленно пошел по коридору. Оглянулся. Вокруг никого. Он быстро свернул влево. И еще раз влево. По какой-то лестничке спустился вниз. Приоткрыл дверь.

Странно. Какая-то мастерская. Слесарная, что ли? Тиски, много всяких инструментов, станки.

«А зачем это тут? В Суворовском? – подумал Юлька! – Тут ведь не на слесарей учат?».

Он еще прошел по коридору и осторожно приоткрыл другую дверь. Это была душевая. Много сверкающих белых кафельных кабинок.

Но тут из-за угла вышел какой-то суворовец. Юлька едва успел захлопнуть дверь.

– Заблудился? – усмехнулся суворовец. – Пойдем, проведу.

И вскоре Юлька уже очутился за оградой.

* * *

Весь двор и, наверно, полшколы знали: Юла поступает в Суворовское. Ребята глядели на него с завистью.

В классе, на доске, кто-то мелом нарисовал бравого офицера в мундире с погонами. Офицер немножко походил на Юльку, но больше – на генералиссимуса Суворова. А вообще– то они и были похожи: оба маленькие, худенькие, с петушиными хохолками.

А физик, Илья Николаевич, на уроке сказал Юле:

– В Суворовское уходишь? Жаль. Хоть и не отличник ты, а жаль. Прямой ты парнишка. И честный. А эти доблести я ценю превыше всех пятерок.

Юла даже побледнел. Не ожидал такого от физика. И ребята – тоже. Физик на похвалу скуп. И пятерки у него, пожалуй, один только Венька получал. Из всего класса – один.

Строг Илья Николаевич, и в школе зовут его «Инквизитор». Почему так, Юла не знал. Вовсе не похож он на инквизитора. Огромный и толстый. И лицо круглое, с бородавкой возле уха. И всегда в свитере. А инквизиторы в книгах – тощие, желчные, непременно с ног до головы в черном, и глаза горят сумасшедшим огнем.

Юла сказал Веньке:

– Кроме всего прочего, в Суворовском спорта много. И бокс, и на шпагах, и бег. Года через два приду сюда – не узнают Заморыша.

– Точно, – подтвердил Венька. – А я вот так и останусь… Юла знал: у Веньки больные легкие. И еще что-то с горлом.

Поэтому он кашляет так часто. И по целым неделям в школу не ходит.

– Ничего, – сказал Юла. – Нынче медицина такие чудеса отмачивает! Может, скоро додумаются и новые легкие приделывать? А что?! Я вот по радио слышал: почки уже вставляют. Пока, правда, только обезьянам…

– Это верно, – сказал Венька.

– И потом… Ты же хочешь быть ученым? Физиком? Так? А физику – ему не надо боксом или штангой… Он же сидит у себя в кабинете тихонечко и делает всякие открытия.

– Это верно, – повторил Венька.

Он замолчал. Задумался.

Юла мог поклясться, что точно знает, о чем сейчас думает его друг. О четырех задачах Грюнфельда.

Есть такие знаменитые задачи старинного немецкого математика Грюнфельда. Четыре задачи. Восемьдесят лет назад он составил их. И до сих пор никто в мире не может решить эти вроде бы и не очень трудные задачки. Никто! Венька, как узнал, – загорелся: «Вырасту – решу. Непременно!».

«А что?! Очень даже возможно! – подумал Юла. – Венька парень башковитый. Решит».

На дворе появился Витька-Башня. Он шагал неторопливо, заложив руки в карманы. А по бокам, слева и справа от него шли верные его дружки – Гешка и Кешка.

Оба они учились в той же школе, где и Юла. А что делал Башня, никто из ребят толком не знал. После седьмого класса Башня бросил школу. Поступил в ремесленное училище. Но пробыл там недолго. Потом вроде бы устроился учеником слесаря по вентиляции. А где он теперь числится – кто его знает? Целыми днями болтался он во дворе и в сквере, а вечерами – возле кино.

– А! Будущему генералу! Маршалу! Салют! – сказал Витька. – Двенадцать залпов!

Он сложил пальцы и звонко щелкнул Юлу по лбу. Это называлось – «отвесить калган».

– Раз!

Витька снова сложил пальцы и отвесил второй калган.

– Два!

Юла стоял не шевелясь. Исподлобья с яростью глядел на Витьку. Но молчал. Не двигался. Это было как вызов. Он не убегал. Даже не пытался защищаться.

– Три! – щелкнул Витька. – Четыре! Пять!

Кешка и Гешка, стоя рядом, покатывались от смеха.

– Слушай, ты, Башня, – сказал Юла. Он сказал это тихо, но все услышали. – Генералом я, наверно, не буду. Но уж боксом я в Суворовском займусь. И – клянусь! – если ты не перестанешь измываться, я года через два тут вот при всех сделаю из тебя котлету.

Он сказал это с такой яростью, с такой уверенностью…

Все вокруг умолкли.

– Хо, мальчики! – криво усмехнулся Витька. – Заморыш, кажется, грозит мне?!

Он щелкнул Юльку еще раз по лбу, не сильно, просто так, чтобы не подумали, что он испугался. Повернулся и зашагал к воротам.

– Граждане! Переходите улицу только по зеленому сигналу светофора, – на прощанье громко провозгласил он. – И только в специально обозначенных местах…

Витька мечтал получить шоферские права. И заранее изучал правила движения и все плакаты ГАИ.

…А через три дня Юла получил письмо.

Оно было отстукано на машинке. Всего шесть строк. Юльке сообщали, что он, Юлий Богданов, не может быть зачислен в училище. «По состоянию здоровья…».