Текст книги "На Золотой Колыме. Воспоминания геолога"
Автор книги: Борис Вронский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
Быстро промелькнула половина сентября. Мы провели дополнительные геологические и поисковые работы в бассейне прилегающих речек, целиком выполнив взятые обязательства. Пора было возвращаться.
Мы могли быть довольны результатами работ. Правда, хорошее золото было обнаружено только в ключе Родионовском, но зато мы установили повышенную оловоносность почти на всей обследованной территории. Геологическое исследование района показало, что здесь широко развиты гранитные интрузии и многочисленные жилы (дайки) изверженных пород. Изучение их привело к интересным выводам: с одними типами гранитов связана золотоносность, с другими, более молодыми по возрасту – оловоносность. В нашем районе были преимущественно развиты более молодые гранитные интрузии.
18 сентября на устье Тенке прибыла партия Котова, и мы стали собираться в обратный путь. Быстро были изготовлены четыре больших плота, по два на каждую партию, и вот рано утром 21 сентября в бурную штормовую погоду мы покинули устье Тенке. Лошадей отправили обратно на Таскан, откуда они были нам присланы. День 20 сентября был занят подготовкой к отъезду – упаковкой вещей, составлением актов, расчетами и прочей писаниной.
Плыть было неприятно. Дул пронизывающий встречный ветер, и в затишных местах наши плоты неподвижно стояли на месте, а иногда их даже сносило назад. Постепенно погода улучшилась, ветер стих, и мы довольно быстро продвигались вперед, делая за день 40–45 километров. Утрами стояли уже основательные морозы, и хотя шуги еще не было, в затишных местах у берегов намерзала плотная корка льда. К утру плоты наши тоже украшались льдистыми наслоениями, которые днем постепенно таяли.
Всех нас беспокоила мысль о предстоящей встрече со знаменитыми Колымскими порогами, о которых мы столько слышали. Еще на Среднекане несколько наших товарищей, которые в 1931 году совершили маршрут по Детрину и сплыли через эти пороги, захлебываясь от удовольствия, рассказывали нам о могучих двухметровых валах, о нагромождениях камней, угрожающих гибелью, о крутых заворотах и капканах-омутах, попав в которые плот не в состоянии выбраться и его будет кружить «до скончания века».
Самым страшным считается пятый порог – своего рода колымские Сцилла и Харибда. Надо обладать почти сверхчеловеческими способностями, чтобы благополучно проплыть через него. Порог образует, по словам очевидцев, узкую струю воды, по одну сторону которой расположено огромное улово – омут, где происходит круговорот воды, а по другую – трехметровый косой слив в какую-то бездну. Плот надо суметь направить по этой узкой струе, чтобы не соскользнуть в омут, где его часами будет носить по замкнутому кругу, или, упаси боже, не попасть в косой слив, где путника ожидает верная гибель.
Естественно, что мы с некоторым трепетом ожидали страшных порогов. Еще задолго до них русло реки значительно сузилось. Тихая и полноводная Колыма медленно протекала среди обрывистых гранитных берегов. Пульман внимательно Присматривался к окружающей обстановке, ища соответствующих примет. Внезапно над нами со звонким криком пролетел большой черный ворон. Лицо Пульмана просияло:
– Все в порядке, ребята, – довольно улыбаясь, сказал он, – хозяин дал разрешение на переход через пороги, так что нечего бояться.
Фирсов мрачно посмотрел на него:
– Брось трепаться, старик, вот когда проплывем пороги, тогда и будем говорить, что все благополучно.
Плоты двигались цепочкой, держась на расстоянии двухсот метров один от другого. Пульман, Фирсов, я и Кут плыли на первом плоту, за нами следовали плот с Перебитюком, Ковяткиным и Мишей и два плота Котова.
Вещи наши были со всех сторон укутаны в брезент и плотно привязаны к бревнам и стойкам плота.
Русло реки становилось все уже и уже. Гранитные утесы со всех сторон сдавили его. Виды один красивее и величественнее другого медленно проплывали перед нами. Но вот впереди послышался глухой басовитый рев и показалась белопенная полоса бурунов. Русло Колымы сузилось до каких-нибудь пятидесяти метров, быстрое течение подхватило плот и со скоростью курьерского поезда понесло его вперед. Руки крепко стиснули гребь, замелькали зеленовато-белые свистоплясы вздыбленных валов, плот запрыгал, закачался, затанцевал, и холодные белопенные волны окатили нас до пояса. Быстро работая гребями, мы вихрем пронеслись мимо каменистых берегов по кипящей поверхности реки и, постепенно замедляя движение, вновь заскользили по тихой спокойной воде запорожного плеса.
Но вот четыре порога остались позади… Мы с трепетом ожидали появления зловещего пятого. Наконец впереди опять замелькали косматые белые валы. Всплески их настолько внушительны, что мокрый Кут, лежащий на самом верху кучи вещей, стал тихонько, с тоской скулить. У нас тоже немного защемило сердце, когда мы увидели совсем вблизи грозные косматые протуберанцы ревущих волн. То поднимаясь на их вершины, то глубоко зарываясь носом в зеленые провалы, наш плот стремительно пронесся по взбудораженной волнистой поверхности и со всего размаху низринулся в тот самый слив, где «путников ожидала неминуемая гибель». Нас бросило вниз с полутораметровой высоты в клокочущую водяную яму. Видно было, как глубоко под нами промелькнули сглаженные очертания крупной гранитной глыбы. Огромные волны обрушились на плот и едва не сбив нас с ног, окатили до самой шеи каскадами холодной воды. Кута сбросило вниз, и быть бы ему за бортом, если бы не Пульман, который успел ухватить его за загривок.
Все это продолжалось какие-то считанные мгновенья. Не успели мы опомниться, как порог остался позади и плот опять лениво заскользил по тихой, спокойной поверхности воды. «Погибельный» слив оказался вполне приемлемым для сплава.
Так же благополучно проплыли пороги все остальные плоты.
От пятого порога до устья Бахапчи осталось каких-нибудь 7 километров, и мы, пользуясь тихим предзакатным часом, решили, не останавливаясь, добраться до устья этой симпатичной реки, изобилующей рыбой и дичью.
Здесь мы остановились на ночлег и с удовольствием распили неприкосновенный запас «огненной водицы», специально оставленной для того, чтобы отметить благополучный сплав через пороги.
От устья Бахапчи плыли спокойно, без всяких приключений, если не считать одного малоприятного события на устье Оротукана.
Был ясный, холодный и тихий день. Мы приближались к Оротукану. До устья Среднекана оставалось свыше 200 километров, и мы решили плыть дотемна, не останавливаясь на Оротукане. Но вот и Оротукан. Зажатый между скалистыми берегами, он стал виден только тогда, когда плот почти вплотную подошел к его устью. Мы плыли на расстоянии ста – ста пятидесяти метров от берега. Внезапно послышалась густопсовая матерная ругань. Несколько человек, угрожая винтовками и обливая нас помоями нецензурной брани, категорически потребовали, чтобы мы немедленно пристали к берегу. В ответ на наши объяснения снова последовал шквал ругани и категорическое требование немедленно пристать. Пришлось подчиниться, особенно после того, как раздалось два предупредительных выстрела и пули с противным повизгиванием пронеслись над нашими головами. Мы подгребли к берегу. Нас окружили одетые в военную форму люди. Вскоре подошел молоденький командир. Проверив наши документы, он извинился за грубость своих подчиненных. Однако изысканная вежливость командира не могла рассеять тяжелого впечатления от странного приема.
Поскольку уже стало темнеть, мы решили остановиться на ночлег. Вежливый и подтянутый командир со своеобразной фамилией Дероберти (впоследствии мне не раз приходилось встречаться с ним в самых отдаленных, пустынных местах Колымы) всеми силами старался загладить неприятное впечатление. Надо сказать, что это ему в значительной степени удалось. Он многое рассказал нам о той своеобразной обстановке, которая создалась на Колыме в связи с организацией здесь исправительно-трудовых лагерей. Вольнонаемной рабочей силы на Колыме сейчас мало. Основной контингент составляют заключенные уголовники, которые с большим трудом поддаются перевоспитанию. Часто бывают побеги, в связи с чем и приходится прибегать к таким не слишком вежливым способам задержки подозрительных лиц, а мы именно такими и были, так как о нашем существовании ни ему, ни охране ничего не было известно.
На следующее утро мы отплыли дальше и 30 сентября были уже на устье Среднекана.
Кунаревское зимовьеПолевой сезон окончился. Наступили будни камерального периода. Впрочем, для меня он продолжался недолго. В декабре мне пришлось опять на время покинуть Усть-Среднекан.
Декабрь 1932 года отличался устойчивыми лютыми морозами. Температура редко поднималась выше минус 55 градусов по Цельсию, снижаясь иногда до 60. Поселок Усть-Среднекан, в котором мы жили, утопал в густом морозном тумане. При дыхании на открытом воздухе изо рта с характерным шуршанием вылетала струя белого пара. Жгучий холод цепко впивался в нос и щеки.
Жили мы в маленьких бараках, построенных собственными силами. Работали в небольшом здании конторы УДПИ (управления по добыче полезных ископаемых). Главное управление Дальстроя находилось в бухте Нагаева, в 500 километрах от Усть-Среднекана. Жилось убого и скудно. Во всем чувствовался недостаток, но по сравнению с зимой 1931 года, когда район буквально голодал, наше существование было сносным.
В это время разведочные работы на россыпное золото кроме речек Среднекана и Утиной в большом объеме проводились в бассейне Оротукана. Здесь геолог С. В. Новиков летом 1931 года при поисковых работах обнаружил хорошее золото.
Разведочных кадров было мало. Геологоразведочное бюро на Оротукане возглавлял молодой геолог Яша Фейгин, только что окончивший институт и не имевший еще опыта в разведке россыпей. Поскольку мне уже приходилось работать на разведке, Билибин решил направить меня на два месяца на Оротукан для налаживания геологической документации и для контроля над правильностью ведения разведочных работ.
До Оротукана зимним путем около 65 километров. Дорога шла по руслу Колымы, а затем по одному из ее правых притоков переваливала в ключ Таежный, в устье которого находятся база и геологоразведочное бюро Оротуканского прииска.
С оленьим транспортом, который шел на Оротукан, кроме меня отправлялись еще человек семь или восемь, в том числе инженер Лось, прораб Перебитюк, топограф Артемьев, коллектор Кунарев и несколько рабочих.
В 35 километрах от Усть-Среднекана, на правом берегу Колымы, находилось небольшое зимовье и был хороший олений корм. Ближе остановок не было.
В эти годы зимовья – небольшие бараки, специально построенные вдоль дорог, по которым следовал транспорт, были единственным местом, в котором усталый, намерзшийся путник мог остановиться, отогреться, подкормиться (если у него были продукты) и отдохнуть.
Утром 13 декабря транспорт медленно пополз вверх по Колыме, оставляя за собой тонкую струйку морозного пара.
Я задержался в Усть-Среднекане. Мне о многом надо было переговорить с нашим геологическим руководителем Билибиным, а поскольку я знал, что дальше зимовья транспорт не пойдет, то спокойно мог выйти позднее.
Было очень холодно. Термометр показывал 62 градуса ниже нуля. Быстро промелькнул короткий зимний день. В это время года в районе Среднекана уже в три часа дня на небе зажигаются крупные сверкающие звезды.
Из-за сопки выплыла луна, и все вокруг приняло какой-то сказочно-призрачный облик.
Я вышел из поселка часов в шесть-семь вечера.
Дорога была хорошо укатана, и при свете полной луны идти было чудесно. Правда, местами из боковых долинок тянул резкий ветерок – «хиус», который колючими иглами вонзался в лицо, но все же не настолько сильно, чтобы мешать быстрой ходьбе. Идти же надо было быстро. Я был одет в ватные брюки и ватную телогрейку, подпоясанную кушаком. На голове у меня была шапка ушанка. Шею и лицо прикрывал шерстяной шарф, через который приходилось дышать, чтобы не обморозить нос и щеки. На руках варежки и заячьи рукавицы. Ноги были обуты в обыкновенные валенки. Предыдущая зима многому научила нас, главное же тому, что в пеший путь надо отправляться одетым сравнительно легко. Для таких походов хороша куртка из выделанного пыжика, но куртки у меня не было. Ее в какой-то степени заменяла обычная телогрейка, большим достоинством которой является то, что она свободно пропускает испарения человеческого тела. При этом надо идти в определенном темпе, достаточно скором, чтобы не зябнуть.
Я шел ровным, размеренным шагом. Дыхание с характерным шипением вырывалось из груди. Это шипящее дыхание начинается при температурах ниже 48 градусов и обусловлено тем, что находящиеся в выдыхаемом воздухе пары воды моментально замерзают. Сталкивающиеся частички ледяной пыли и создают этот своеобразный шорох.
Несмотря на близорукость, я шел без очков. В такие морозы они бесполезны. Выдыхаемый воздух немедленно покрывает их слоем инея. Когда я начинал ощущать признаки усталости, то вынимал из кармана кусочки взятых на дорогу галет и, жуя их на ходу, чувствовал, как бодрость вновь вливается в тело.
Вокруг стояла могильная тишина, нарушаемая только шорохом дыхания да редкими гулкими взрывами трескавшегося льда.
Вдруг впереди на ярко освещенной лунным светом укатанной снежной дороге я увидел какое-то большое, шевелящееся черное пятно. Я никак не мог понять, что это такое. Животное? Но почему оно находится на одном месте? Коряжина? Почему же она шевелится? Я замедлил шаги и, пристально вглядываясь, стал приближаться к странному предмету.
Велико было мое удивление, и даже ужас, когда я увидел, что это стоящий на четвереньках, пытающийся встать человек. Он производил впечатление пьяного, беспомощно качаясь, он пытался подняться, падал, опять приподнимался и вновь падал – и все это с ужасающей медлительностью и без единого звука.
Я подошел вплотную и нагнулся над ним. Он опять попытался встать. На меня в упор смотрели широко раскрытые невидящие глаза. Освещенная луной часть лица была покрыта инеем и отливала мертвенно-белым цветом, в то время как часть, находящаяся в тени, казалась угольно-черной. Мурашки пробежали у меня по спине. Кто это? Откуда?
Мысль о том, что это может быть кто-нибудь из нашего транспорта, даже не пришла мне в голову. Ведь я вышел из Усть-Среднекана через шесть часов после отъезда транспорта, и все наши давно должны были быть в зимовье.
В первый момент в голове мелькнуло нелепое предположение, что в зимовье подвыпили какие-то проезжие и один из них пьяным вышел на дорогу.
– Кто ты?! Что с тобой?! – закричал я.
Человек, тяжело ворочая губами, произнес что-то, и я скорее догадался, чем услышал слово «ослаб». С трудом приподняв его, я сунул ему в рот кусочек галеты. Он стал медленно жевать.
«Что делать?» – мучительно раздумывал я. Дорога проходила посредине русла Колымы. Берега ее чернели вдали на расстоянии около километра каждый, и добираться до них надо было по глубокому снегу. Мелькнувшую было, мысль дойти до берега и, разложив там костер, отогреть замерзающего, пришлось отбросить. При первой, же попытке сойти с дороги я глубоко увяз в нетронутом снегу.
Я приподнял человека и взял под руку, пытаясь вести, но он, пройдя два-три шага на несгибающихся ногах, падал в снег. Я оттирал ему руки, лицо, совал в рот раскрошенные галеты и вновь заставлял встать и двигаться дальше. Повиснув на мне, он делал несколько подкашивающихся шагов и снова камнем падал на дорогу. С каждым разом поднимать его становилось все труднее и труднее, и вот наконец он упал и не было никакой возможности заставить его подняться. При попытке поставить его на ноги туловище валилось то в одну, то в другую сторону; бедняга, по-видимому, потерял сознание. Я взвалил его на спину и понес, но, пройдя каких-нибудь триста-четыреста шагов, почувствовал, что выбиваюсь из сил. Тело дрожало мелкой дрожью, ноги сводила судорога, кружилась голова, безумное желание прилечь и уснуть охватило меня.
Стало ясно, что, продолжая нести его, я не смогу ему помочь, так как сам скоро дойду до такого же состояния. Остается одно: положить его, как можно быстрее бежать к зимовью, поднять там тревогу и с одеждой на нартах выехать за ним. Я опустил его на край дороги. Ярко светила огромная безмолвная луна, и на голубоватой поверхности, распластавшись, лежала черная неподвижная фигура. Слезы потекли у меня из глаз. Я чувствовал себя маленьким, жалким, беспомощным. Не оглядываясь, я побежал вперед, рассчитывая, что зимовье находится сравнительно недалеко и что помощь еще поспеет. Километра через полтора я увидел быстро мчащуюся навстречу нарту. Подъехав ко мне, каюр остановился.
– Зачем посылай олешка? – раздраженно произнес он, взглянув на меня. – Твоя совсем хорошо ходи сам зимовье.
Я растолковал ему, что олени нужны не мне, что надо скорее забрать человека, который лежит без сознания на дороге. Он понял, засуетился. Я сел в нарту, на которой лежал ворох одежды, и мы быстро поехали к месту, где я оставил незнакомца.
Он неподвижно лежал на дороге. Мы попробовали привести его в сознание, но это нам не удалось. Мы укутали его в привезенную одежду и веревками привязали к нартам. Олени помчались.
По дороге человек умер. Его занесли в зимовье, и только здесь при тусклом свете огарка я с трудом признал в нем нашего коллектора Сашу Кунарева. Мы раздели его, стали оттирать снегом, делали искусственное дыхание – все было напрасно. Он лежал холодный, недвижный, белый, как воск, без малейших признаков жизни. Снова и снова растирали мы его, снова и снова подносили к его губам осколок карманного зеркала, пытаясь уловить хотя бы слабые признаки дыхания, и, наконец убедившись в тщетности наших усилий, завернули тело в одеяло, вынесли из зимовья и уложили на нарту.
Двадцатилетним юношей приехал Саша на Колыму из Ленинграда, где состоял членом писательского кружка, для сбора материалов, характеризующих экзотику геологической работы на Севере. Только одно лето удалось провести ему в полевой партии, и вот такой трагический конец.
А в углу барака раздавались стоны и всхлипывания. Опустив голые ноги в ведра, наполненные водой и льдом, сидели на нарах, корчась от нестерпимой боли, Перебитюк и Лось, обморозившие себе ноги. Они то вынимали их из снежной каши и оттирали, то вновь погружали туда, стараясь восстановить кровообращение. Полностью этого не удалось сделать ни тому, ни другому.
Из расспросов выяснилась картина событий этого трагического дня. Выйдя из Усть-Среднекана, вся группа двинулась вперед. Каюры, постепенно ускоряя ход оленей, оторвались от шагавших людей, которые вскоре разбились на несколько небольших группок, цепочкой растянувшихся по дороге.
Кунарев шел вместе со своим другом Толей Артемьевым. Постепенно он стал уставать.
– Проклятые валенки, – жаловался он. – Только недавно получил их и не успел разносить. Здорово мешают идти.
Напрасно Артемьев подбадривал его, доказывая, что зимовье близко и что надо торопиться, чтобы согреться. Саша стал выбиваться из сил.
– Иди, Толя, скорее к зимовью, – сказал он товарищу. – Постарайся выслать навстречу оленей, а то я чувствую, что не дойду.
Артемьев быстро зашагал вперед. Через некоторое время он почувствовал непреодолимое желание отдохнуть и присел на торчащую из-подо льда коряжину. Его охватило блаженное чувство успокоения. Стало как-то тепло, и веки его непроизвольно стали слипаться. Вдруг острая, как игла, мысль пронзила сознание: «Ведь я замерзаю!» Он сразу вскочил на ноги и почувствовал, насколько продрог. Тело буквально сводило судорогой от холода. Боязнь замерзнуть влила в него новые силы. Он обрел, как говорится, второе дыхание и вскоре, быстро шагая вперед, восстановил в организме утраченное тепловое равновесие.
Вдруг он наткнулся на сидящего без сил Лося, через некоторое время – на лежащего Перебитюка. Ему удалось уговорить их идти дальше, хотя оба жаловались, что не чувствуют ног и настолько устали, что не в состоянии двигаться. Барак оказался почти рядом. Каюры с неохотой вышли искать оленей, которые паслись где-то в стороне. Пока искали и ловили оленей, пока запрягали нарты, время шло, и его ход был роковым для Саши Кунарева.
На другой день скорбный кортеж отправился в Усть-Среднекан. И Лося, и Перебитюка пришлось отправлять обратно чуть ли не силком. Оба были психически настолько травмированы, что одна мысль о том, что опять придется очутиться на шестидесятиградусном морозе, приводила их в неописуемый ужас. Они сознавали, что оставаться в бараке – значит наверняка заполучить гангрену, но в то же время не могли заставить себя согласиться на отъезд.
Кое-как удалось уговорить их. Укутав обоих, как детей, и привязав к нартам, мы простились с ними.
Сашу Кунарева похоронили на устье Среднекана. Перебитюку ампутировали большой палец правой ноги. Лось отделался длительным лечением. А зимовье, около которого произошло это трагическое происшествие, стало известно под названием «Кунаревское зимовье».
Через несколько дней после похорон Саши Кунарева на половине пути между Усть-Среднеканом и зимовьем была поставлена большая палатка с печкой, в которой проходившие или проезжавшие путники могли остановиться, передохнуть и обогреться.
