355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Борис Вронский » На Золотой Колыме. Воспоминания геолога » Текст книги (страница 13)
На Золотой Колыме. Воспоминания геолога
  • Текст добавлен: 15 июня 2017, 01:00

Текст книги "На Золотой Колыме. Воспоминания геолога"


Автор книги: Борис Вронский



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

Первое время своей работы у нас он иногда капризничал; его недовольство выражалось в том, что он вдруг переставал понимать по-русски и переходил на якутский язык, который я, к сожалению, знаю очень плохо. Отучить его от этого удалось несколько своеобразным способом. Когда на него напал очередной приступ недовольства и он обратился ко мне с длинным периодом на якутском языке, я с серьезным видом ответил ему не менее длинной фразой на английском языке, что привело его в крайнее недоумение. Он попробовал еще что-то произнести по-якутски, в ответ я вновь загнул длинный период по-английски. После этого он ошарашенно произнес: «Моя не понимай, что ты говоришь». Я с тем же серьезным видом ответил: «Моя тоже не понимай, что ты говоришь, поэтому давай будем разговаривать по-русски», После этого мир был восстановлен и Семен больше не пытался не понимать по-русски.

Наши будни. Дела и люди

Дни проходили в беспрерывной напряженной работе, ставшей привычной. Мы с Алексеем почти все время находились в многодневных маршрутах.

Ох уж эти маршруты! Они слишком выматывают нас. Особенно дает себя чувствовать убийственная тяжесть геологических образцов, количество которых к концу маршрута катастрофически возрастает. И в то же время без них не обойдешься. Это геологические документы, а геология здесь сложная, документов набирается много. Для организма это дополнительная нагрузка – ему и так приходится нелегко при многочасовом беспрерывном движении вверх-вниз по крутым водоразделам.

Сегодня, например, за четырнадцать часов работы – с шести утра до восьми вечера – мы смогли пройти только 11–12 километров. Обычно мы за день проходим с работой 17–20 километров, но сегодняшний маршрут был особенно трудным. Нам приходилось шагать по острым гребнем, покрытым глыбами и ускользающими из-под ног обломками камней. На каждом шагу мы рисковали сломать ноги. Помимо этого сегодня в изобилии встречались дайки, а так как каждая дайка представляет большой интерес, нам приходилось задерживаться почти около каждой – описывать, замерять, брать пробу, отбивать образцы. И наконец, эта злосчастная глазомерная съемка, которая отнимает массу времени. Не верится даже, что где-то люди работают, имея добротные точные карты.

…Поздний вечер. Мы расположились на ночлег. Холодная колымская ночь, мерцая огоньками созвездий, тихо сошла на землю. Ярко горит костер. И эту ночь, как и многие предыдущие, проведем мы вдалеке от остальных, на ворохе ветвей, настланных на горячую щебенку, под тонким кровом бязевой палатки, с полевой сумкой и ичигами вместо подушки и телогрейкой в роли одеяла. По совести говоря, я устал от этих многодневных маршрутов и жажду хотя бы небольшой передышки. Хочется поспать по-человечески, раздетым, с подушкой и одеялом. Хочется как следует поужинать – не каким-то месивом, а настоящим супом или борщом, досыта – и не из котелка, а хотя бы из миски (о тарелке я и не мечтаю). Хочется просто посидеть, пописать, отдохнуть от этого беспрерывного шатания с тяжелым грузом за спиной вверх-вниз, вверх-вниз.

Я пытаюсь взглянуть на наше теперешнее существование со стороны: какое оно убогое, жалкое, но в то же время… завидное. Да, завидное.

Человеку, каким бы он ни был, необходимо общение с праматерью-природой. Эта тяга к природе, сознательно или бессознательно, живет в душе каждого из нас: прогулки, дачи, туристские походы, охота, рыбная ловля – во всем этом выражается стремление хоть ненадолго уйти от сложностей цивилизованной жизни в другую, более простую обстановку, ближе к природе, И это общение с природой, пусть даже кратковременное, неизменно дает свои плоды: делает людей более здоровыми, бодрыми, жизнерадостными, вливает в них новые силы.

Работа геолога-полевика больше, чем какая-либо другая, наполнена этим тесным общением с природой, причем не с окультуренной, ручной природой, а с дикой, суровой, первобытной – такой, какой она была тысячи лет назад.

Приспособились мы к ней неплохо и физически чувствуем себя превосходно. Нас поддерживает сознание важности и полезности нашей работы, однако слишком большие порции сверхпримитивного быта все-таки заставляют иногда мечтать хоть о каких-то благах цивилизации.

Дни летят быстро и незаметно. Не успеешь оглянуться, как трех-четырехдневный маршрут подходит к концу и мы возвращаемся на стан усталые, но удовлетворенные. Все данные говорят о том, что район очень интересен и что золото здесь будет.

Вернувшись из очередного маршрута, я надолго засиживаюсь с Успенским, и мы вместе намечаем план дальнейших действий.

Мне очень нравятся исключительная заинтересованность и трудолюбие этого славного старика. Он во многом не разбирается, многое путает, ему не дается съемка, но в нем есть искорка, стремление «прицепиться» к признакам золотоносности и по отдельным знаковым пробам добраться до богатого золота. Он волнуется, ищет, вновь и вновь берет пробы, не ограничиваясь шаблонным набором их через определенные расстояния, в точном соответствии с инструкцией, как это часто делают более грамотные, но менее радивые прорабы-поисковики. Он старается дать возможно полное описание обследованных ручьев. Правда, «письменная часть» у него получается весьма примитивной. Зато он умело, тщательно, вдумчиво и с толком выбирает места опробования.

Что касается Алексея, то он во многом «поднаторел»: освоил практику работы с буссолью и анероидом, может неплохо зарисовать рельеф и самостоятельно вести маршрутно-глазомерную съемку. Однако из-за его рассеянности мне для контроля приходится вести параллельную съемку, и мы вечерами, остановившись на ночлег, а чаще по возвращении на стан проводим увязку наших данных, включая сюда и съемку Успенского. У него тоже приходится все проверять по записям и заново перечерчивать. Зато пробы у него в идеальном порядке: все надписаны, пронумерованы, тщательно упакованы.

Как все-таки обстановка и окружение влияют на человека! Наш Петр, который раньше вел себя тихо и скромно, был таким послушным и трудолюбивым, попав в общество Николая и Алексея, быстро изменился к худшему. Он держит себя бравым «блатником» и ухарски рассказывает приятелям о своих былых проделках. Работать он стал спустя рукава и только к лошадям и к делам, связанным с транспортом, относится по-прежнему внимательно и заботливо. Лошадей он распознает не только по ржанию, но даже по топоту: стоит вечером одной из лошадей подойти к палатке, как он сразу говорит, Карька или Буланка подошел.

На работе он сильно донимает бедного Успенского. Бывает, идут они вдвоем, Успенский ведет съемку, шагая по определенному азимуту и отсчитывая шаги. Он в это время ничего не видит и не слышит, будучи целиком занят сложным процессом этой проклятой съемки. Петр потихоньку отстанет, спрячется в кусты и сидит, как тетерев, лакомясь голубикой. Успенский дойдет до места, где надо взять пробу, запишет то, что полагается, посидит, покурит и начинает звать Петра. А тот сидит себе до тех пор, пока не надоест, а потом как ни в чем не бывало появляется, ссылаясь при этом на разные причины: то он скребок потерял, то не в ту протоку зашел и запутался в зарослях, то ему утки встретились (он ходит с ружьем), то еще что-либо.

Я не раз серьезно разговаривал с ним. Он обещал исправиться, но влияние Николая портило все дело.

Как-то в разговоре на мой вопрос, чем он думает заняться после освобождения, Петр, немного подумав, ответил:

– Что ж, Борис Иванович, не хочу вас обманывать. По совести говоря, вероятно, опять лошадей буду красть – уж очень выгодное это занятие. Только теперь аккуратнее работать буду, а то опять на Колыму угодишь, будь она проклята.

К существующим порядкам он относится отрицательно, но признает, что попал в лагерь по заслугам.

Что касается Николая, то это типичный враг всего нового, относящийся к советскому строю с глубокой ненавистью. Как-то я слышал его разговор с Петром.

– Эх, Петря, – говорил Николай, – разве это жизнь, там-тарарам. Это не жизнь, а каторга. Куда ни сунься, везде тебя спрашивают, где ты работаешь, сколько получаешь, а если не работаешь, то катись вон из квартиры и из Москвы. Да я, там-тарарам, может, не хочу работать, может, я хочу на свои средства жить. Какая же это власть, там-тарарам?

К сожалению, он плохо влияет на Петра, который относится к нему с почтением, как к старшему и по возрасту, и по лагерному стажу.

Николай производит впечатление рубахи-парня. Он любит и умеет рассказывать, хорошо поет – у него приятный задушевный баритон, – но есть в нем что-то антипатичное, отталкивающее. Я прямо с удовольствием предвкушаю то время, когда поблизости не будет этой заискивающей физиономии с вечно льстивой, вкрадчивой улыбочкой на типично «блатном» лице.

На стане я устраивался в одной из палаток вдвоем с Алексеем Николаевичем, в то время, как все остальные размещались во второй большой палатке. С наступлением холодных дней Успенский перебрался в эту большую палатку, где была железная печка.

В моей палатке остался вьючный ящик, в котором хранятся все его драгоценности – табак, белье, разные мелочи, в том числе флакончик с какими-то дорогими, пятирублевыми духами, который он время от времени извлекает, встряхивает и, блаженно понюхав, бережно ставит обратно.

Кроме того, в этом же ящике во время переездов хранится спирт, который я, зная честность Успенского, полностью доверил ему. После проделки Николая Алексей Николаевич стал прятать спирт в тайге. Приехав на новое место, он выбирает удобный момент, кладет банку с драгоценной жидкостью в рюкзак и удаляется тайком в заросли, где и прячет свой клад под какую-нибудь коряжину.

Однако его вечно преследуют невзгоды. Один раз Буланка случайно чуть не растоптал заветную банку; а в другой раз Алексеи Николаевич… позабыл, где он спрятал банку, и долго в горестном недоумении бродил по кустам, разыскивая свое сокровище. В конце концов банка нашлась, но старик был не на шутку напуган.

Вообще с ним частенько приключаются всякие забавные истории, которые вносят элемент веселья в наше однообразное существование. Так, например, однажды, когда они с Петром были на работе, тот увидел на небольшой лиственнице белку. Он не мог удержаться от соблазна запустить в нее камнем, после чего начал трясти деревце, на котором спасалась белка. В это время Алексей Николаевич, позабыв обо всем на свете, сосредоточенно нахмурив брови и высунув от усердия кончик языка, делал отсчет по компасу. Видимо, решив, что перед ней не живое существо, а сухой ствол, что ли, белка, спасаясь от Петра, спрыгнула с лиственницы и вихрем взлетела на «вершину» этого несколько необычного ствола. Последний, уронив компас, заорал благим матом, перепугав до полусмерти и без того напуганную белку. Кто из них больше испугался, я не знаю.

– Представьте, Борис Иванович, – рассказывал он мне потом об этом происшествии, – какая же это вредная сволочь, ведь она мне чуть-чуть глаза не выцарапала!

Он очень славный старик, немного смешной и какой-то по-детски трогательный в своей простоте и наивности. Я всегда испытываю какое-то теплое чувство, встречаясь с ним после нескольких дней разлуки.

Надвигаются невзгоды. Алексея забирают

В нашу монотонную, насыщенную однообразной работой жизнь неожиданно ворвался целый фейерверк происшествий, причем, как полагается, неприятных.

20 августа, закончив обследование очередного участка и привязавшись к опорной точке, мы, весело напевая, уже без съемки направлялись к лагерю, до которого оставалось километров восемнадцать.

Время от времени мы со смехом вспоминали подробности забавной истории, неудачными участниками которой мы были несколько часов тому назад. Было раннее солнечное утро, теплое, слегка влажное, с чуть заметным южным ветерком. Мы медленно поднимались по пологому, покрытому ягелем северному склону невысокой сопки, на вершине которой виднелись похожие на развалины старинного замка скалистые выступы горных пород. После вчерашнего дождя ягель не успел еще высохнуть, и нога мягко и бесшумно тонула в его набухшем покрове. Несмотря на легкий ветерок, комары тучами висели над нами.

Поднявшись на вершину сопки, мы с изумлением увидели стоявшего прямо перед нами оленя, который, засунув голову в узкую расселину в каменистом выходе глинистых сланцев, мирно подремывал, чувствуя себя в полной безопасности. В расселине, на легком сквозняке, его не так донимали надоедливые комары. Он стоял к нам боком, и из-за скалы нам была видна только задняя часть его тела со смешным куцым хвостиком.

Ветер дул нам навстречу, солнце отбрасывало тень в противоположную сторону, влажный ягель заглушал шум шагов. Хотя олень находился буквально в двух шагах от нас, он не почуял нашего присутствия.

Разве можно было в такой ситуации удержаться от соблазна поймать, его живым, причем поймать голыми руками, а затем с торжеством привести на стан! Уподобившись глухонемым, мы знаками дали друг другу сигнал к действию и бросились к оленю. Я схватил его за правую ногу, Алексей за левую. Схватили крепко, мертвой хваткой, обеими руками, немного выше копыт. Мгновение… и мы кубарем полетели в разные стороны, даже не осознав, что произошло, а олень с дико вытаращенными глазами вихрем промчался мимо нас и моментально исчез из поля зрения. Мы не учли того, что он был в прекрасной спортивной форме и мышцы его задних ног по силе мало чем отличались от конских.

В дополнение к «приятным» воспоминаниям у меня и у Алексея слегка побаливали ушибленные бока – легкая плата за полученное удовольствие – попытку поймать голыми руками дикого оленя.

Переходя с косы на косу, с террасы на террасу, мы быстро двигались по долине ручья, стремясь скорее добраться до «дома», где нас ждал сытный ужин. Харчишки наши были съедены до последней крошки, рюкзаки набиты до отказа образцами; мы были голодны, но бодры и веселы, предвкушая заслуженный отдых.

Светило яркое солнышко, прохладный ветерок порхал по долине ручья, освежая наши потные лица, и только мошка, роями носившаяся над головой, несколько портила общее прекрасное впечатление от этого чудесного дня.

В одной из маленьких заводей мы наткнулись на выводок нырков и стали с азартом бомбить их камнями, заполучив на ужин нескольких неудачников. Ружье я перестал брать с собой в маршруты, чтобы не отвлекаться, так как дичи было много, а охотничьи инстинкты частенько брали верх над благоразумием. Нырки задержали нас примерно на час; когда мы подходили к нашему стану, синеватый сумрак холодного ясного вечера уже окутал тайгу.

Вдалеке были видны обе наши палатки, стоявшие на открытом месте на берегу Мяунджи. Около костра, который огненной точкой весело подмигивал усталым путникам, сидела небольшая группа людей. Я направился к костру прямиком через заболоченный участок долины, Алексей несколько отстал, выбирая места посуше, и двигался в обход болота. Подойдя ближе, я увидел Семёна и Николая, вернувшихся из поездки на устье Эмтыгея, куда я посылал их за продовольствием. Кроме них у костра сидел незнакомый якут.

Поздоровавшись с честной компанией, я шутливо осведомился, откуда бог прислал также прибавление семейства. Ответа не последовало. Успенский, с серьезным видом отозвав меня в сторону, достал из кармана два пакета и, вручая их мне, сказал приглушенно, что дела очень плохи.

Я вскрыл пакеты. В одном было письмо начальника базировавшегося на устье Эмтыгея оперативного отряда по борьбе с бандитами, в другом – записка прораба Филиппова, мобилизованного оперотрядом для несения караульной службы. Сообщалось, что из лагерей бежала группа заключенных, сумевших достать оружие.

Банда, выдержавшая несколько стычек с военизированной охраной и потерявшая значительную часть своего состава, разбилась на несколько групп: из них некоторые, по имеющимся сведениям, направились в сторону Эмтыгея.

А мы-то, находясь в блаженном неведении, раскладываем громадные сигнальные костры, чтобы удобнее было возвращаться вечерами на стан…

Начальник отряда в категорической форме требовал немедленно под охраной одного из рабочих в сопровождении присланного с пакетом якута направить на устье Эмтыгея работающего в моей партии беглеца. Мне предлагалось усилить бдительность и держаться все время начеку.

Не полагаясь на наших рабочих, мы с Успенским решили попеременно дежурить всю ночь, чтобы помешать Алексею бежать, если он паче чаяния решится на это, предупрежденный кем-либо из них. А они, видимо, почувствовали что-то неладное. И Николай и Петр несколько раз заглядывали в палатку и интересовались новостями.

Я написал начальнику заставы письмо с подробной характеристикой Алексея. Указал, что он обещал честно работать и выполнил это обещание, хотя имел полную возможность бежать, воспользовавшись тем, что мы на несколько дней уходили в маршрут вдвоём, причем у нас была маленькая походная палатка и часто было оружие. Я просил принять все это во внимание и соответствующим образом отнестись к Алексею.

Я описал условия, в которых нам приходится, работать, И потребовал присылки стрелка, который оставался бы охранять наш стан, так как, уходя на несколько дней в маршруты раздельно с Успенским, мы вынуждены бываем иногда оставлять лагерь на произвол судьбы.

Закончив письмо, в два часа ночи я разбудил Успенского и прилег вздремнуть, а в пять часов утра будильник уже поднял меня на ноги. Алексея, чтобы не срывать работу, я решил отправить под конвоем Трусова. Вызвав последнего, я рассказал ему о создавшемся положении и сказал, что поручаю ему деликатное задание – доставить Алексея на оперзаставу.

– Будьте уверены, Борис Иванович, – весело ответил Николай, – поручение будет выполнено. Я люблю такие вещи; это не то, что лепешки печь или чинить ичиги.

Приехавший якут был уже на ногах. Путь предстоял длинный, а он за день собирался добраться до устья Эмтыгея.

Позвав в свою палатку Алексея, я сообщил ему печальную новость.

– Мне очень не хотелось бы расставаться с тобой, – сказал я ему, – но я обязан направить тебя на оперзаставу.

Выслушав меня, Алексей изменился в лице, как-то сразу осунулся и спросил, готов ли пакет для начальника заставы. На мой утвердительный ответ он, подумав немного, произнес тихим виноватым голосом:

– Борис Иванович, я очень прошу вас переписать отношение. Не знаю, как это получилось, но когда Гаврилов нашел меня, то я как-то случайно назвал себя Алексеем Соловьевым, а у меня совсем другая фамилия. На заставе все равно узнают мою настоящую фамилию, поэтому прошу вас переписать отношение и изменить все мои данные, так как я и об остальном дал Гаврилову и вам неверные сведения.

Посоветовав ему для его же блага рассказать обо всем без утайки, я узнал, что настоящее его (настоящее ли?) имя Корнеев Николай Иванович, что бежал он не из Магадана, а с Оротукана, где заведовал в одном из лагерных подразделений хозчастью. Бежали они втроем. Спутников своих он потерял по дороге, отстав от них. Осужден он был в 1934 году за мошенничество на восемь лет. Вообще метаморфоза произошла удивительная и последняя ли, бог ведает, так как Петр позже рассказал мне, что Алексей уже несколько раз менял имя и фамилию, успел побывать на строительстве Беломорканала, но бежал оттуда.

Пришлось переменить отношение. Характеристику я оставил прежнюю, изменив только имя и фамилию. Жаль мне было его, дурня этого, такого молодого и уже насквозь гнилого парня, слишком слабовольного, чтобы противиться влиянию блатного лагерного окружения. Алексей собрал свои скудные пожитки и, понурив голову, отошел в сторону.

А Николай, его приятель и старший наставник, взяв в руки винчестер, с явным сознанием собственного достоинства сказал, садясь на лошадь:

– Ну, Алексей, вот тебе мой сказ: езжай сзади якута и ни на шаг в сторону. У меня, брат, разговор короткий. Я с тобой церемониться не буду. Есть задание доставить тебя к начальнику заставы, и я доставлю тебя живого или мертвого. Постарайся доехать живым.

Соловьев-Корнеев попрощался с нами, сел на лошадь, и печальная кавалькада медленно двинулась вниз по долине Мяунджи.

Мы становимся жертвами агрессии

Работа на Мяундже подходила к концу. Оставалось сделать еще один бросок – провести маршрут по ее правобережью в нижнем течении с выходом в бассейн Аркагалы. Успенскому надо было закончить опробование некоторых правобережных притоков, которые были оставлены на конец работы. Я вдвоем с Николаем отправился в завершающий трехдневный маршрут. Встреча с поисковым отрядом намечалась на стрелке Аркагалы и Мяунджи, где была восхитительная поляна, окаймленная пышной растительностью.

Николай вернулся несколько дней тому назад с опозданием на трое суток. Он рассказал, что его задержал начальник заставы. Сейчас застава снята и отряд уехал, увезя с собой Алексея, с которым после ознакомления с моим письмом обращались неплохо.

Перспектива идти в маршрут «на правах коллектора» пришлась Николаю по вкусу. Однако после первого же дня лазанья по крутым сопкам он стал на чем свет стоят проклинать свою горькую долю и осыпать упреками злосчастную Колыму.

– Будь они прокляты, горы эти, чего я не видел в них, – ворчал он после каждого подъема, а их было в нашем маршруте немало.

В этом завершающем маршруте нам пришлось несколько километров идти вдоль русла Аркагалы. Повсюду среди русловых отложений, на отмелях, косах и прибрежных участках в изобилии лежали куски, обломки и глыбы каменного угля, большей частью выветрелого, но чистого, без прослоек пустой породы. Стало ясно, что где-то недалеко есть выходы пластов каменного угля, возможно образующих достаточно крупное месторождение.

Усталые, но удовлетворенные, подошли мы к устью Аркагалы. Наши давно должны были приехать. Между тем нигде не было видно следов палатки. Ни дымка, ни звука. Вокруг стояла могильная тишина. Мы были в глубоком недоумении. Место нашим поисковикам хорошо знакомо, и спутать его с другим местом они не могли.

С большим трудом разглядели мы наконец угол палатки, чуть видневшийся среди густых пурпурно-желтых зарослей тальника.

На мой призывный клич испуганно выглянула бородатая физиономия Алексея Николаевича. На обычное приветствие: «Здорово, старина! Как дела?» – не последовало столь же обычного ответа: «Здравствуйте, Борис Иванович, все в порядке». На этот раз Успенский безнадежно махнул рукой и, мрачно насупившись, ответил, что дела неважные.

Дела действительно оказались неважными.

После нашего ухода Алексей Николаевич с Петром, заседлав двух лошадей, отправились провести опробование последнего неисследованного притока Мяунджи. Они собирались закончить эту работу дня за два и взяли с собой запасную палатку и кое-какое снаряжение. На стане остался только Семен с прочими конями, которые мирно паслись неподалеку. Такая обстановка вполне устраивала Семена. Тихо посасывая трубочку, в мирном созерцательном настроении, он мог просиживать долгие часы, время от времени впадая в легкую дремоту.

Стояла хорошая погода. Ярко светило уже не знойное, а только теплое осеннее солнышко, и наши путники отправились в путь в радостном предвкушении того, что это последний маршрут по притокам Мяунджи, что полевой сезон заканчивается, причем с хорошими результатами.

Они и не подозревали, что за ними из густых зарослей следят две пары чьих-то зорких недобрых глаз. Эти глаза все внимательно высмотрели. Они установили, что часть работников партии, т. е. мы, ушла с рюкзаками на спинах, что остальные уехали на конях и что в лагере остался только один Семен, у которого есть огнестрельное оружие.

Как впоследствии выяснилось, план наблюдателей был прост. Поскольку, судя по всему, отправившиеся в маршрут прибудут нескоро, наблюдатели решили, дождавшись ночи, напасть на Семена, захватить оружие, коней и, навьючив на них все, что можно, тронуться в дальнейший путь.

К счастью, приток Мяунджи оказался небольшим и малоперспективным, и наши поисковики к вечеру сумели закончить его опробование. Было уже довольно темно, когда они подъезжали к лагерю, время от времени оглашая пустынные окрестности залпами проклятий по поводу, темноты, плохой дороги и недостойного поведения лошадей. Это обстоятельство заставило засевших в кустах беглецов изменить свои планы. Они не знали, сколько народу приехало. Одно дело напасть на одного человека, а другое – иметь дело с несколькими.

Наш груз не помещался в палатках и почти весь был сложен снаружи, прикрытый брезентом. Выйдя из палатки незадолго перед рассветом, Петр обратил внимание на то, что груда вещей резко уменьшилась в объеме. Подняв брезент, он обнаружил, что под ним почти ничего не осталось, большая часть вещей исчезла. Думая, что Семен перенес груз в палатку, он внимательно осмотрел ее, но вещей не обнаружил. Тогда он разбудил Алексея Николаевича и Семена.

С оружием в руках они обошли лагерь, но ничего не заметили. Семен и Петр бросились к лошадям и верхом стали внимательно осматривать окрестности.

Метрах в двухстах от палаток на берегу Мяунджи они обнаружили сваленные в беспорядочную кучу вьючные ящики и другое снаряжение. Ящики и сумы оказались вскрытыми.

Не хватало главным образом продуктов. Исчезли килограммов тридцать муки, почти весь сахар, чай, галеты, значительная часть консервов. Были опустошены до основания две переметные сумы Семена, в которых тот держал все свои немудрёные сокровища – брюки, белье, рубашки, торбаза и прочее. Захвачена была также наша запасная обувь, в том числе моя гордость – почти новые болотные сапоги, на которых остались неизгладимые следы желтой эмалевой краски, вытекшей из банки во время одного из переездов.

Содержимое остальных вьючных ящиков было вывалено на землю. В них находились наши многочисленные образцы горных пород, которые для похитителей интереса не представляли. Хорошо, что хоть мой ящик не попал под брезент, а находился в палатке. В нем были деньги, документы, карты, т. е. как раз то, что представляло бы для беглецов исключительную ценность.

В одном из ящиков бандиты нашли и унесли с собой порох, дробь, пистоны, а также пыжи и барклай – значит, у них было оружие. Действовали они разумно и умело: перетащив потихоньку груз на значительное расстояние от палаток, они могли без помехи заняться исследованием содержимого сум и ящиков. Грабители даже проявили склонность к шуткам. В переметные сумы Семена взамен забранного они положили свои прожженные, рваные, кишащие вшами ватные брюки, рубашки и телогрейки и вновь тщательно завязали сумы.

Петр с Семеном верхом на лошадях пытались преследовать налетчиков, но вскоре вынуждены были бросить это безнадежное занятие.

Случившееся настолько сильно всех взволновало, что, прибыв на устье Мяунджи, Успенский не рискнул разбить стан на видном месте, а предпочел запрятаться в кустах. Больше всего его беспокоило, что неподалеку от нашего нового лагеря, на одной из отмелей Аркагалы, были обнаружены свежие человеческие следы. Это так напугало старика, что он не решился даже разжечь костер. Только днем на маленьком костерчике поисковики сварили скудную пищу и опять, как куропатки, засели в палатке, не рискуя выдать свое присутствие.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю