Текст книги "На Золотой Колыме. Воспоминания геолога"
Автор книги: Борис Вронский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)
Нас очень удручала исключительная организованность многочисленных куропаточьих стай, обитавших в устье Аркагалы. Несколько раз мы пытались делать коллективные охотничьи вылазки и каждый раз терпели неудачу. Предупреждаемые криками своих бдительных дозорных, сидящих на вершинах деревьев, куропатки успевали заблаговременно отойти к лесистому мысу и скрыться в его густых зарослях, где они были в безопасности. Надо было что-то предпринимать – нас одолевала тоска по свежему мясу. Тщательно проанализировав обстановку, мы остановились на варианте, который сулил несомненный успех.
Из имевшихся у нас простынь и кусков бязи мы смастерили нечто похожее на белые маскировочные халаты и, мобилизовав все наше дробовое оружие – целых шесть ружей, отправились в поход. В халаты были обряжены обладатели дробового оружия, остальные шли в обычной одежде – черных брюках и телогрейках. Эту группу загонщиков, резко выделявшуюся на снежном фоне, мы направили вперед по нартовой дороге. Остальные, приотстав, свернули в сторону.
Громкие крики бдительных дозорных возвестили основной массе куропаточьего населения, что враг замечен, но что он еще далеко и прямой угрозы пока нет. Дозорные устремили все свое внимание на медленно идущую по дороге труппу, А в это время вторая группа, одетая в белые маскировочные халаты, тяжело дыша и обливаясь потом, медленно по-пластунски подползала к границе леса, куда обычно устремлялись потревоженные куропатки.
Было тихое морозное утро. Солнце огненным шаром только-только поднялось над залесенными вершинами пологих сопок, окрасив поверхность снега в розоватый оттенок. Было не менее двадцати – двадцати пяти градусов мороза. Смерзшийся за ночь наст легко держал человека.
Подползшие охотники разместились на опушке среди кустов и, зябко поеживаясь, стали ожидать дальнейшего развития событий.
Вокруг царила неподвижная тишина. Слышалось только дыхание охотников, да доносилась издали перекличка куропаточьих дозорных. Покрытые тонкой пленкой инея, стояли неподвижно кусты и деревья, отливая розовым искристым отсветом в лучах восходящего солнца.
Внезапно в настроении дозорных произошла резкая перемена. Редкие оклики перешли в непрерывный, полный тревоги гомон – это наши загонщики пошли в наступление. Они шли медленно, чтобы не спугнуть куропаток преждевременно и не поднять их «на крыло».
Скоро мы увидели огромную стаю куропаток, постепенно приближавшуюся к опушке леса. Разбившись на отдельные группы, то быстро перебегая, то останавливаясь на короткое время, подпрыгивая и поклевывая почки, они подходили все ближе и ближе к затаившимся в кустах охотникам. Чувствуя себя в сравнительной безопасности, они шли густой беспорядочной кучей, и внезапно раздавшийся залп из шести ружей произвел среди них огромное опустошение.
Половина из нас была вооружена двустволками, и это дало возможность дать повторный залп по взлетевшим после выстрелов птицам. Мы поздравили друг друга с блестящей удачей и стали собирать трофеи.
На месте осталось двадцать три куропатки. Подсчитывая добычу, мы обратили внимание на то, что среди обычных белых куропаток четыре экземпляра оказались окрашенными в тончайший нежно-розовый цвет. Это было поразительное зрелище. По внешнему виду, размерам и другим признакам это были нормальные белые куропатки, и только изумительная, чуть розоватая окраска резко отличала их от снежно-белого оперения их сотоварищей. Мы как завороженные смотрели на эту чудесную игру нежнейших красок.
Сначала мы сочли это за оптический обман, однако вскоре убедились, что розовая окраска птиц сохранялась и в тени.
Мне приходилось слышать о розовых чайках, водящихся в низовьях Колымы, – чайках, которых мечтал увидеть Нансен, но розовые куропатки, это было что-то непостижимое. Неужели нам, геологам, удалось обнаружить новую, еще неизвестную науке розовую разновидность куропаток?
Я еще раз тщательно осмотрел все экземпляры. Все в порядке: четыре тушки отчетливо отличаются от остальных своим удивительным, полным очарования нежно-розовым оттенком. Я осторожно положил их в свой рюкзак. Остальные были разобраны другими участниками охоты.
Полные торжества, мы вернулись на базу. Войдя в свою палатку, я с нетерпением вынул из рюкзака добычу, чтобы снять с нее шкурки, описать и заэтикетировать. Что за черт! Передо мной лежали четыре обычные белые куропатки! Я ничего не понимал. Неужели я ошибся и положил в свой рюкзак белых куропаток?
Вдвоем со Светловым мы пересчитали и пересмотрели всех принесенных куропаток, и все они оказались обычными, белыми, без всякого намека на примесь другой окраски. Нашему недоумению не было конца. Было ясно только, что розовый оттенок почему-то исчез. Но почему? Мы не могли дать этому подходящего объяснения.
Забегая вперед, скажу, что еще дважды мне приходилось убивать розовых куропаток, но уже не в бассейне Колымы. Один раз это случилось в районе Верхоянска, около Батыгая. В морозное ноябрьское утро, я, охотясь, убил десятка полтора куропаток, среди которых оказались три розовые и две чуть желтоватые, тончайшего кремового оттенка.
Вспомнив эмтыгейских куропаток, я нес розовые и кремовые экземпляры в руках, время от времени посматривая на них. И вот постепенно на моих глазах окраска тех и других стала светлеть и медленно сходить на нет. Через какой-нибудь час-полтора она стала совсем незаметной и в руках у меня оказались обыкновенные белые куропатки.
То же самое произошло и в бассейне реки Адычи, в пределах Дербекинской депрессии… Из девяти убитых там в феврале куропаток две оказались розовыми, но вскоре и они стали чисто белыми.
Впоследствии я прочитал статью зоолога В. Болдырева, которому также пришлось испытать горькое разочарование, когда убитые им розовые куропатки постепенно превратились в обычных белых. Он обнаружил их в бассейне Омолона (крупный правый приток Колымы). По его словам, здесь на каждую дюжину убитых куропаток приходилось пять-шесть розовых экземпляров.
Ссылаясь на работу английского натуралиста Альфреда Уолтера, Болдырев объясняет розовый оттенок оперения некоторых куропаток явлениями дифракции света. Розовые куропатки отличаются от остальных более тонкой и нежной структурой пера, что и обусловливает образование нежно-розового оттенка вследствие оптического эффекта дифракции и интерференции. После смерти птицы мельчайшие бородки перьев, постепенно оседая, теряют свою эластичность, в связи с чем сначала ослабевает, а затем исчезает поражающая нас нежно-розовая окраска.
Радости и огорченияПосле двухдневного отдыха мы опять усердно принялись за работу. Для обычных мелкомасштабных партий весновка – своего рода курорт. В маршруты ходить нельзя, производственной работы нет, и поэтому весь состав партий отдыхает, набираясь сил для будущего. В свое время и я проводил так чудесные предвесенние дни, охотясь, читая и обдумывая планы будущих летних работ.
В этом году дело поставлено по-иному. У нас слишком много неотложных работ, которые надо закончить до начала полевого сезона.
Помимо работы по строительству двух бараков – жилья и склада, – на которую мы поставили четырех знатоков этого дела, кондовых крестьян, мы наметили проходку разведочной линии на россыпное золото в долине Знатного, километрах в двух от его устья. Кроме того, мы вели разведку на уголь: вскрывали канавами угольные пласты, скрытые под наносами, а также проходили шурфы в русле Аркагалы, чтобы убедиться, что под галечными отложениями находятся породы угольной свиты. Наконец, топографическому отряду уже сейчас надо было создавать сеть опорных пунктов для последующей топографической съемки.
Воспользовавшись праздником 1 Мая, я за общим обеденным столом рассказал о целях и задачах нашей партии, о том, какие работы нам надо сделать и на какие результаты мы сможем рассчитывать. Многие не верят, сказал я, что Эмтыген окажется передовым районом не только по золоту, но и по углю. Нам надо очень много поработать, чтобы доказать это. Я рассказал о результатах поездки вверх по Аркагале – поездки, дающей уверенность, что по углю этот район будет иметь очень важное значение для всего Дальстроя. Не преминул я также отметить, что, если наша работа даст положительные результаты, можно будет с уверенностью поставить вопрос о поощрительных льготах для наиболее добросовестных рабочих.
Затем я предложил заключить договор на трудовое соревнование с отрядом Успенского.
Рабочие были очень довольны тем, что им подробно рассказали, для чего и как мы должны работать. Мне невольно вспомнились слова Суворова: «Каждый воин должен понимать свой маневр». Не раз впоследствии я убеждался в истинности этих слов. Разные люди бывали в полевых партиях, но стоило только с ними подробно, по душам поговорить о целях и задачах работы, так, чтобы каждому была ясна его собственная роль в общем деле, как отношение к труду резко менялось. Конечно, при этом самому надо было служить примером и работать с максимальным напряжением сил.
4 мая мы вдвоем с Михаилом Петровичем на двух нартах отправились вверх по Мяундже в «резиденцию» Успенского. Как-то продвигаются у него разведочные дела? Успеет ли он добить начатые шурфы? Ну, и, кроме того, меня гнала туда тайная тревога: не снял ли старец с себя водочного запрета? Перед моим отъездом с Топкого он дал торжественное обещание, что до конца полевых работ ни единая капля спиртного не осквернит его уст. Я не сомневался в частоте его намерений. Но хватит ли у него сил не «разговеться» 1 Мая? А «разговевшись», он вряд ли сумеет удержаться от того, чтобы не покатиться по наклонной плоскости порока.
Мы ехали по широким сияющим просторам Мяунджи, овеваемые легким встречным ветерком, купаясь в горячих лучах яркого весеннего солнца. В синем небе четкими серебряными контурами ослепительно сверкала вершина Большого Аялаха. То и дело в воздух поднимались белыми хлопьями вспугнутые нами куропатки. По ярко освещенной поверхности снега ползали неведомо откуда взявшиеся насекомые – не то крылатые муравьи, не то комары, – радуясь наступлению теплых вешних дней. Сидя на мерно покачивающихся нартах, я с любопытством наблюдал за ними.
Вдруг мое внимание привлек маленький клочок шерсти, валявшийся около дороги. За ним показался другой, третий, и вскоре я увидел целую кучу клочков, беспорядочно разбросанных. Михаил Петрович резко остановил оленей, соскочил с нарт и стал внимательно приглядываться.
– По твою мать! По твою мать! – вдруг зачастил он каким-то рыдающим голосом, лихорадочно собирая разбросанные клочья.
– В чем дело, Михаил Петрович? – заинтересованно спросил я, но, кроме невразумительной ругани, долгое время ничего не мог от него добиться.
Когда наконец он обрел способность говорить, я понял, что его постигло большое горе. Клочки шерсти принадлежали красавице лисе, которая с голодухи съела кусочек отравленного стрихнином мяса, несколько дней тому назад положенного поблизости Михаилом Петровичем. Лису же, скоропостижно скончавшуюся после такого угощения, съели ее сородичи, причем, кроме небольшой кучки костей да растерзанной в клочья шкурки, от нее ничего не осталось. Долго не мог успокоиться Михаил Петрович, переживая потерю.
Километра через два олени вдруг резко шарахнулись в сторону от какого-то черного предмета, неподвижно лежащего на самой дороге. Подъехав ближе, мы увидели молодого стройного пса. Язык его был закушен между зубами, глаза остекленело смотрели в небо. Два дня тому назад я видел этого пса в транспорте тунгусов, возвращавшихся с Индигирки, и, глядя на этого веселого, шустрого собачьего подростка, невольно подумал: неплохо было бы и нам в партии иметь такого. А теперь он лежал перед нами недвижимый. Очевидно, по пути пес полакомился отравленной приманкой – одной из многих, разбросанных Михаилом Петровичем на этом участке…
К базе Успенского мы подъехали поздно вечером при ярком свете полной луны. Вокруг царила тишина. Все крепко спали.
Я зашел в палатку Успенского и зажег свечу. Первое, что мне бросилось в глаза, – это голые ноги, торчащие из-под знаменитого, захваченного с «материка» ватного одеяла, которое Алексей Николаевич всюду возит с собой, с презрением относясь к спальным мешкам. Басовито похрапывая, Успенский спал крепчайшим сном.
В палатку вошел Михаил Петрович. Мы разожгли давно потухшую печку, и я стал будить Успенского. Увидев меня, он вскочил, засуетился, заморгал воспаленными глазами и стал сбивчиво докладывать мне о состоянии дел. Из его слов я понял, что до 1 мая старик был, видимо, в полном порядке, развил прекрасные темпы работ и твердо держал данное слово. 1-го он, однако, не выдержал, нарушил запрет, «окосел» и с тех пор пребывает в этом состоянии. Держался он, впрочем, довольно бодро и был, как говорится, вполпьяна.
Нашему приезду он не на шутку обрадовался и даже всхлипнул от умиления.
Приехали мы такие усталые и продрогшие, что я не устоял перед искушением выпить с Михаилом Петровичем по чарочке спиртного перед роскошным ужином, который быстро соорудил нам Алексей Николаевич. Выезжая из Хатыннаха, он достал в магазине увесистый кусок баранины, который предназначался специально для 1 Мая. По прибытии на Топкий он заблаговременно наготовил пельменей, которые пережили первомайские праздники и теперь были преподнесены нам.
Алексей Николаевич суетливо угощал нас, хлопотал, волновался, что мы плохо едим, и вдруг неожиданно и очень ловко налил себе полкружки спирта, залпом его выпил, крякнул, запил водой и как-то очень быстро впал в полубредовое состояние. Лежа на постели и всхлипывая, он бранил и поносил себя жестокими словами, смысл которых сводился к одному – «не оправдал, не оправдал доверия», и наконец забылся тяжелым, хмельным сном.
Проснувшись, он напрасно умолял меня разрешить ему выпить хоть каплю «на опохмел». Я был неумолим, и старец, дикий, взлохмаченный, страшный, со слезами на глазах, ушел в тайгу развеять свое горе. Вплоть до обеда он сильно мучился, но наконец мало-помалу пришел в себя, немного поел, повеселел и благодарно заявил, что он «отошел» и теперь до самой осени не возьмет в рот ни единой капли проклятой жидкости.
Работа у него была проведена неплохо. Рабочие его любят, относятся к нему с уважением, сочувствуют и работают, как говорится, «не за страх, а за совесть». Большая часть шурфов в двух заданных разведочных выработках уже добита, а главное, уже сейчас можно говорить о положительных результатах.
Алексей Николаевич торжественно представил мне «Ваську-гусара» – так своеобразно был назван тридцатиграммовый самородок золота, поднятый в выработке одним из рабочих. Было встречено видимое золото и в других шурфах, но более мелкое.
Обычно присутствие золота устанавливается во время промывочных работ. Вынутая из шурфов порода выкладывается послойно в так называемые проходки через двадцатисантиметровые интервалы. Из каждой проходки берется определенное количество породы, которая промывается в лотке. Полученное золото взвешивают и, зная, из какого объема породы оно получено, высчитывают его содержание на той, или иной глубине в переводе на один кубический метр породы. Нахождение видимого золота непосредственно в породе без промывки свидетельствует о том, что содержание его высокое и что работа проводится не зря.
А это, конечно, заставляет работать с повышенным интересом.
Остающиеся шурфы предполагалось добить в течение ближайших трех-четырех дней. Поскольку «аппетит приходит во время еды», мы решили попробовать провести разведку еще в одном из смежных ключей, но для этого нам были нужны олени, хотя бы на шесть-семь дней. Михаил Петрович, к сожалению, уезжает на Мому – это примерно в 500 километрах отсюда, – и ему надо торопиться с отъездом. Зато его компаньон по охоте Громов будет перекочевывать только на устье Эмтыгея, и с ним следует попытаться договориться об оленях.
7 мая рано утром мы втроем выехали с базы на Топком, долго тащились по затейливым извивам Мяунджи, слегка «купнулись» в ее нижнем течении, где за эти три дня успела образоваться большая, глубокая, медленно расползавшаяся наледь, и еще засветло добрались до знакомого джу Михаила Петровича.
Вскоре пришел его компаньон Кигерлей Громов (Кигерлей – это, по-видимому, Кирилл).
Между прочим, в устах тунгусов русские имена приобретают иногда весьма необычный вид. Например, маленький подслеповатый Роман Слепцов превратился вдруг в прекрасного француза: ни один тунгус не произнесет прозаическое «Роман», а каждый с французским прононсом отчетливо скажет «Арман». (Кстати, этот горе-проводник шаталовской партии совсем опозорил себя, оставив у местного населения крылатое выражение «Арман путает» – убийственная характеристика для проводника.)
Вернусь, однако, к Громову. Переговоры с ним ни к чему не привели. Он категорически отказался у нас работать; «Хара сох, у эльбях, мин оуюн барда Эмтыгей» (снега нет, воды много, я послезавтра уезжаю на устье Эмтыгея).
Слегка закусив, мы отправились на Знатный и приехали туда поздно вечером.
Передо мной стояла серьезная задача – договориться с Михаилом Петровичем об обратной доставке Алексея Николаевича на Топкий (не идти же старику, который к тому же по непростительному легкомыслию поехал в валенках, 70 километров по раскисшему пути). Ведь все мы были уверены, что Громов согласится с недельку поработать у нас.
Ехать сейчас не очень-то хорошо. Правда, по Аркагале воды пока нет, но зато в тех местах, где дорога проходит по галечным косам, снег полностью стаял и нарты волокутся по гальке. Михаил Петрович долго отнекивался, но наконец согласился еще раз доехать до Топкого, а на обратном пути к своему джу довезти до поворота моих рабочих, которых я временно оставлял у Алексея Николаевича.
Мы очень тепло простились с Михаилом Петровичем, одарили его кое-чем из своих личных вещей, и на следующее утро, забрав Алексея Николаевича, он уехал, с тем чтобы уже больше не возвращаться. Очень славное впечатление произвел на всех нас этот скромный, сдержанный и трудолюбивый сын тайги.
Неприятные воспоминанияПосле отъезда Михаила Петровича пошли размеренные будничные дни. Основное внимание мы сосредоточили на разведочных работах.
С каждым днем весна все сильнее дает себя чувствовать. Вода затопляет наши шурфы и канавы. Приходится не покладая рук бороться с ней. К нашему счастью, по ночам еще потрескивают легкие, беззубые морозцы, которые на короткое время сковывают ледяными кандалами буйную вольницу весенней воды. Мы пользуемся этим обстоятельством и медленно, с трудом, но все же отвоевываем шурф за шурфом, канаву за канавой.
Приближается середина мая. Вершины и склоны гор резко почернели. В пониженных участках долины из-под жухлого снега проглядывают зеленоватые озерца воды. С крутых, обрывистых берегов с легким шуршанием скатываются крупные и мелкие камни, образуя внизу высокие валы рыхлого материала.
10 мая высоко в воздухе с веселым гомоном пролетела первая гусиная стая.
Со всех сторон раздаются веселые куропаточьи выклики. Стадный период кончился, и куропатки, разбившись на пары, представляют теперь легкую добычу для наших охотников. Куропаточье мясо стало повседневным в нашем меню. Избалованные, мы теперь с нетерпением ожидаем появления уток, а с еще большим нетерпением – тех недалеких уже дней, когда будет пойман первый хариус. Но это еще впереди, а пока ежедневно на печку ставится большая кастрюля, в которой плавает ногами вверх десяток–полтора куропаток – солидное добавление к нашему обычно однообразному, отнюдь не изысканному меню.
Наш «главповар» Иван Иванович, грязный, неряшливый и суетливый, накладывает яркий отпечаток своей индивидуальности на творимые им шедевры кулинарного искусства. Наши обеды строго стандартны и представляют собой нехитрое сочетание трех основных компонентов – супа, каши и компота. Изредка на этом сером фоне яркой вспышкой блеснет недопеченный или, наоборот, пригоревший пирог или замысловатые пельмени размером с доброе пушечное ядро. После таких редких отступлений от стандарта более слабые члены нашего коллектива дня два маются животами и производительность на разведочных работах значительно снижается.
– Не знаю, как это получается у меня, я стараюсь сделать, как бы оно лучше было, а выходит все как-то наоборот, – часто сетует Иван Иванович после очередного ляпсуса.
При всех своих недостатках Иван Иванович отличается одним серьезным достоинством – исключительной честностью. Я представляю, как «улучшилось» бы наше питание, если бы сделать завхозом хотя бы Жмурко – молодого разбитного хлопца, который в прошлом году заведовал хозяйством у Гаврилова и у которого продукты фейерверком разлетались во все стороны. Иван Иванович к партионному добру относится с должной рачительностью и строго следит за тем, чтобы мы не выходили из границ нормы.
К 20 мая все разведочные выработки были закончены. Тяжеленьки были эти последние дни, когда нас немилосердно «душила» вода. Только самоотверженная работа всего состава партии дала возможность довести дело до конца. Особенно хорошо работала одна группа – Глуханюк, Жмурко и Пилипенко, – которая с яростным азартом боролась за сохранность каждой выработки.
За ударную сверхплановую работу я объявил приказом по партий благодарность рабочим и на свой страх и риск (как отнесется к этому бухгалтерия?) выделил для наиболее старательных рабочих премиальный фонд за счет партии, в который вошли дефицитные вещи – сыр, сгущенное молоко, шоколад и папиросы. Наиболее отличившаяся группа получила по два кило сыру, по десять пачек папирос, по три банки сгущенного молока и по полкило шоколада на человека. Приказ с объявлением благодарности и особенно материальное приложение к нему были восприняты с большим удовлетворением, тем более что оказались совершенно неожиданными.
Канавными работами мы проследили пласты угля более чем на километр. Промывка же шурфов показала, что в долине Знатного есть только слабое непромышленное золото.
Закончив разведку, мы все силы переключили на строительство бараков. Особое внимание мы уделили сооружению склада. Летом все наши отряды будут работать в разных местах вдали от Знатного и охранять склад будет некому. Мы долго ломали голову, как сделать его недоступным для нежданных гостей, ежели таковые появятся. Конечно, если сюда нагрянет целая компания, то не помогут никакие ухищрения, но если случайно забредут один-два беглеца, то можно сделать так, что им очень долго придется повозиться со складом, прежде чем они проникнут в него.
После длительного и тщательного коллективного обсуждения остановились на следующем варианте: сруб делается глухой, без окон и без дверей. Сбоку выпиливается косым срезом, расширяясь внутрь, часть стенки барака, которая соединяется поперечинами и может откидываться внутрь как единое целое, образуя потайную дверь. Изнутри она подпирается толстой жердиной, от которой идет вверх веревка. Конец веревки прячется в потайном месте в углу барака, у выпиленного около крыши отверстия, которое маскируется деревянной пробкой. Открыть дверь можно только при помощи этой веревки, приподнимающей запорную жердь. Для маскировки в разных местах всех четырех стенок склада делаются фальшивые врезы, так что определить, где находится настоящая прорезь, довольно мудрено. Во всяком случае, для того чтобы проникнуть в склад «нахрапом», надо основательно потрудиться, так как крышу мы делаем двойную – с потолком из бревен и скатом из жердей. Все это плотно пригнано «в шип», покрыто корой и засыпано толстым слоем земли и галечника. Система весьма сложная и довольно фундаментальная.
Подумать только, до чего мы дожили: в глухой безлюдной тайге принимать такие меры предосторожности! А принимать их приходится. Прошлый год многому научил нас.
Двум нашим работникам в прошлом году пришлось вплотную встретиться с беглецами. Оба до сих пор не могут без содрогания вспомнить об этом.
Много страха натерпелся в прошлом году наш промывальщик Левакин. Это один из наиболее добросовестных рабочих, мастер своего дела. Лоток так и играет у него в руках. Высокий, с открытым симпатичным лицом и выразительными карими глазами, в которых застыла затаенная печаль, он с нетерпением ожидает конца срока своего заключения, который, по его расчетам, должен наступить в этом году. Он был осужден на семь лет за «покушение» на брата председателя сельсовета. Дело обстояло следующим образом. Левакин стал замечать, что у него со двора воруют дрова. Дрова же у него были добротные, заготовленные с любовью и вкусом. Чтобы установить личность вора, он прибегнул к старинному, безошибочно действующему способу. Просверлив одно из поленьев, он насыпал в него охотничьего пороху, забил снизу деревянной пробкой и положил сверху в поленницу. Через два дня в доме брата председателя сельсовета раздался взрыв, от которого рассыпалась печка и пострадала кухонная утварь. Хотя человеческих жертв не было, Левакину пришлось отправиться сначала на Соловки, а затем на Колыму.
В прошлом году он работал промывальщиком в партии геолога К. А. Шахворостовой, также в бассейне Бёрёлёха, но на другом участке. Однажды перед вечером, после возвращения из маршрута, Шахворостова поручила Левакину осмотреть старый заброшенный барак, находившийся в нескольких километрах от базы партии. В случае пригодности Шахворостова собиралась использовать его в качестве временного жилья.
Мурлыкая что-то себе под нос, Левакин свернул с маленькой таежной тропки и направился к серому, изъеденному временем обомшелому бараку, который одиноко стоял в стороне на зеленой лужайке. Открыв низенькую скрипучую дверь, он, нагнувшись, вошел в полутемный барак и остолбенел, услышав внезапное «руки вверх!». Ему в грудь уперлось дуло ружья. Какой-то грязный рыжеволосый дядя, заросший густой щетиной, насмешливо смотрел на побледневшего Левакина. Незнакомец хладнокровно предложил Левакину стать лицом к стене, тщательно обыскал его, закурил взятую из левакинского портсигара папиросу и, с наслаждением затянувшись, начал его допрашивать. Дрожащим голосом, ожидая ежеминутно выстрела, Левакин рассказал, кто он такой и почему оказался в бараке, но предусмотрительно слукавил, удвоив число людей в партии и по меньшей мере учетверив количество оружия. После расспросов незнакомец посоветовал Левакину сообщить, что барак для жилья непригоден, а самому держать язык за зубами. Затем он с миром отпустил его.
Не веря своему счастью, Левакин, пошатываясь, вышел наружу. Только отойдя на некоторое расстояние от барака, он несколько пришел в себя и со всех ног ринулся прочь. Вероятно, ни братьям Знаменским, ни Полю Лядумегу не удалось бы догнать Левакина – так бодро чесал он по направлению к лагерю. Прибытие его, конечно, не порадовало окружающих. Всю ночь они бодрствовали, ожидая нападения.
Наступило безрадостное утро. О маршруте не приходилось и думать. Тем несказаннее была радость, когда перед вечером, предварительно перепугав всех до полусмерти, к лагерю подъехал отряд стрелков. Утром Левакин провел их к бараку, и беглец, пытавшийся бежать через окно, был убит первым же выстрелом. Почему он остался в бараке? Ожидал ли он своих товарищей? Или был слишком уверен, что Левакин не проговорится? Все это осталось тайной.
У Левакина до сих пор не прошел нервный шок после переживаний прошлого года. Однако большинство рабочих относились к возможному появлению неожиданных гостей очень спокойно: «Ну что они нам сделают? Не будут же всех убивать? Вот только продукты, сволочи, унесут и нас на голодный паек посадят».
Только Котман, наш второй коллектор, молодой, здоровый верзила с красивым, немного порочным лицом, с надменным выражением, презрительно заявлял: «Нашли кого бояться! Попадись мне беглец, я бы с ним «поговорил» как следует, не то что ваш Левакин».
До Колымы Котман работал в почтово-телеграфной конторе где-то около Ленинграда и «по рассеянности» спутал собственный бумажник с денежным ящиком руководимой им конторы. Это было обнаружено, и Котман очутился на Колыме. Срок у него небольшой – всего три года, и его, как человека образованного, направили на курсы коллекторов-съемщиков. Там он проявил себя как один из наиболее способных учеников и вместе с Губановым досрочно, до окончания курсов, был направлен в нашу отдаленную партию. Тайги он до сего времени не видал, имеет о ней самое смутное представление, и, пользуясь его неопытностью, наши рабочие всячески подшучивают над ним.
