Текст книги "На Золотой Колыме. Воспоминания геолога"
Автор книги: Борис Вронский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)
Наш маленький лагерь находится в устьевой части Контрандьи. Отсюда уходим мы в двух-трехдневные маршруты и сюда же возвращаемся, чтобы отдохнуть, привести в порядок собранные материалы, ознакомиться с данными поискового отряда, наметить с ним план дальнейших работ, договориться о будущей встрече и, запасшись продуктами, вновь уйти. Павленко, забрав лошадей, также уходит в маршруты на несколько дней, так что обычно в лагере никого не бывает, стоит только большая палатка, которая служит своего рода складом.
Мы сейчас «обрабатываем» бассейн Контрандьи. Она не обманула наших ожиданий. Каждый раз, возвратившись из маршрута, Лукич при очередной встрече с довольным видом разворачивает передо мной многочисленные пакетики-капсулы с прекрасным золотом. А на склонах и водоразделах ручьев в бассейне Контрандьи нам встречаются обильные россыпи кварцевых обломков, среди которых изредка попадаются отдельные образцы с мелким видимым золотом. Многочисленные дайки, прослеживающиеся на десятки и сотни метров, секут песчано-сланцевую толщу, образуя широкую рудную зону, которая тянется в верховья Худжаха. Там тоже можно рассчитывать кое на что. Но это в будущем, а пока надо закончить работу в бассейне Контрандьи.
Однажды в конце июня, когда мы поздно вечером вернулись из очередного маршрута, нас встретили два стрелка с оперзаставы, которые с нетерпением ожидали моего прибытия. Они были направлены ко мне для связи. Печальные происшествия прошлого года заставили соответствующие инстанции принять предупредительные меры. Созданы оперативные заставы, патрули, налаживается связь с полевыми партиями, вообще принимаются все меры к тому, чтобы обеспечить спокойную работу.
Стрелки побывали на Знатном – там никого нет. Они видели наш склад, хотели взять кое-что из продуктов, но, тщетно повертевшись около «избушки без окон и без дверей», вынуждены были с прискорбием следовать дальше.
О нашем местонахождении они узнали от Светлова, работающего в нижнем течении Аркагалы. Он вскрыл там новые пласты угля, и работа у него идет успешно.
Стрелки принесли почту. Вознесенский сообщал, что присланная мной докладная записка вызвала большой интерес и что руководство Дальстроя уже в этом году решило начать разведочные работы на Аркагале. Он просил принять все меры к тому, чтобы к осени дать детальную характеристику угленосной свиты и обоснованное заключение о перспективах угленосности всего района в целом. Писал, что план золотодобычи выполняется успешно, что вообще дела идут хорошо.
Среди прочей корреспонденции находилось извещение от лагерного начальства о том, что у Левакина и Жмурко окончился срок пребывания в лагере, о чем их надо осведомить под расписку, и что следует теперь считать их вольнонаемными.
Стрелки сообщили мне адрес оперзаставы, рассказали, что в этом году вокруг все спокойно. Сначала намеками, а затем открыто гости попросили у меня «спиртику» и были очень огорчены, когда я сказал им, что во время полевых работ спирта с собой не вожу. Он у нас есть, но запрятан около основной базы и будет пущен в дело по окончании полевых работ и после того, как мы проплывем пороги. Это обстоятельство обусловило «уксусную» обстановку нашего прощания, несмотря на то что я как следует снабдил гостей продуктами.
Гости внесли некоторый разлад в размеренный распорядок нашей жизни. Их прибытие заставило отвлечься от узкого привычного кругозора нашего повседневного бытия, напомнило о «большом мире», в общем несколько взбудоражило нервную систему, с особой отчетливостью подчеркнув неприглядную убогость окружающей нас обстановки.
Вспомнилась Москва, жена, дети, в общем налетел шквал минорных настроений и все пошло не так, как надо. Махнув на все рукой и отказавшись от ужина, что крайне встревожило Ивана Ивановича («а вы часом не заболели, Борис Иванович?»), я лег и забылся беспокойным, тревожным сном.
К утру хандра прошла, и я с удвоенной энергией принялся за работу. Надо было закончить накопившуюся за предыдущие дни «камералку», которую я стараюсь держать «в ажуре».
Работать в палатке в знойные дни очень тяжело. Тентов у нас нет, а в палатке такая жара, что мы буквально истекаем потом. Пробуем сооружать некоторое подобие самодельного тента, а также устраивать теневое заграждение из молодых лиственниц, прислоняя их вплотную к полотнищу палатки, но все это помогает очень мало. Работать на открытом месте – писать, чертить, вообще камеральничать – совершенно невозможно из-за комаров. Единственное облегчение – это купание. На берегу Контрандьи, у глубокого омута, я поставил маленькую палатку. В ней я раздеваюсь (раздеваться снаружи не рекомендуется: слишком много комаров) и с размаху ныряю в воду. Вода же в омутке такая, что сразу, как у ревматика, начинают ныть кости. После того как сделаешь парочку сальто, во всем теле начинается такое ломящее «жжение», что с удовольствием возвращаешься в палатку. Минут тридцать пять – сорок после этого в ней можно работать, а затем вновь приходится повторять эту процедуру.
К вечеру вернулся из маршрута Лукич со своими рабочими. Я поспешил сообщить Левакину и Жмурко (он временно заменял у меня в отряде заболевшего Глуханюка) радостную весть о их освобождении и поздравил их. Оба страшно разволновались.
Левакин – этакий здоровый дядя с густой, черной, окладистой бородой, по-детски захлебываясь, радостно спрашивал: «Неужто правда, Борис Иванович, неужто правда?» – и по его взволнованному лицу, расплывшемуся в широкую радостную улыбку, крупными каплями катились слезы. Сколько времени ждал он этого момента, сколько раз нетерпеливо высчитывал остающиеся дни и часы, и вот наконец этот час наступил. И он вновь сейчас не бесправный и безгласный «з/к», а полноправный гражданин Иван Кузьмич Левакин.
Жмурко хотя и не плакал, но у него тоже подозрительно дрожали губы.
На новом местеМы перебрались на устье Тал-Юряха и, обосновавшись на новом месте, принялись за детальное исследование этой части района.
Контуры угленосной свиты здесь расширяются до четырех километров. Часто встречаются выходы угольных пластов. Непосредственно в русле Тал-Юряха выходит на поверхность шестиметровый пласт угля, образующий отвесный обрыв. На одном из участков вода бежит по поверхности каменноугольного пласта. Выходы каменного угля встречаются и в других местах – это солидные фундаментальные пласты полутора-двухметровой мощности. В одних случаях они залегают почти горизонтально, со слабым наклоном, в других – сильно перемяты и стоят почти вертикально. В некоторых участках пласты выгорели, переплавив и ошлаковав вмещающие их породы, которые издалека бросаются в глаза своим мрачным темно-красным цветом.
Границы угленосной свиты в большинстве случаев определяются довольно хорошо, но в некоторых местах они расплывчаты и установить их возможно только с помощью выработок. Вообще Светлову будет где развернуть работу. Естественных обнажений здесь немного.
Исследование правобережья Аркагалы подтвердило представление о почти полной ее бесперспективности в отношении золота. Только в ее верховьях, в правом притоке Хакчане, пробы содержат золото.
Так как эта часть района сравнительно невелика, мы уходим в маршрут вдвоем с Гришей, оставляя Ивана Ивановича хозяйничать на стане. Маршруты у нас короткие, в основном однодневные, и я не беру с собой ни палатки, ни винчестера. К нашему приходу у Ивана Ивановича всегда готов обильный ужин, в котором существенную роль играют жареные хариусы – блюдо, которое никогда не приедается.
Случайно мне пришлось познакомиться с одной черточкой в характере Гриши, которой я раньше не замечал и которая навела меня на грустные размышления относительно надежности его как товарища в таежных условиях.
Рост у Гриши около 190 сантиметров. Это здоровый крепыш с завидной мускулатурой и ярким румянцем во всю щеку. К таежным переходам он привык и 8 длительных маршрутах легко таскал свою двухпудовую ношу. Сейчас мы работали налегке.
Конечной целью одного из наших маршрутов была вершина невысокой сопки со звучным названием «Мировая». Мы медленно поднимались по ее крутому каменистому склону. До вершины оставалось каких-нибудь пятьдесят – восемьдесят метров, как вдруг наши уши уловили крик, донесшийся из долины ключика, огибавшего сопку. Он заключал короткое, но выразительное упоминание родительницы, каковое в литературных произведениях заменяется стыдливым многоточием. Кто мог там быть? Во всяком случае это кто-то чужой. Светлов находился километрах в пятидесяти от нас, в нижнем течении Аркагалы, и никто из его отряда здесь быть не мог.
Крик повторился. Мы стали внимательно просматривать долину в бинокль и увидели три человеческие фигуры, которые, перекликаясь, брели вдоль русла – вроде как ловили рыбу.
Я взглянул на Гришу. Он стоял бледный, с дрожащими губами и трясущимся подбородком. Мне стало смешно.
– Что с тобой? Чего ты испугался?
Он ошалело посмотрел на меня и дрожащим голосом умоляюще забормотал:
– Борис Иванович, это не иначе как беглецы! Давайте уходить скорее. У них, наверное, оружие есть. Давайте уходить, а то они заметят нас и убьют!
– Как тебе не стыдно? Ты же ведь красноармейцем был. Ну, а если бы тебе на войне пришлось быть, ты бы и там так же зубами лязгал?
– То война, а ведь здесь тайга.
Я стал ему рассказывать, как мы работали в прошлом году. Он слушал молча, со смертной тоской в глазах, и было видно, что ему хочется одного – как можно скорее распроститься с этой сопкой…
Фигуры с трудом можно было разобрать в бинокль: идут трое, то сойдутся, то разойдутся, то покричат немного, то опять замолчат. Один несет что-то в руке – не то шест, не то удочку. Похоже, действительно беглецы.
Однако еще раз внимательно присмотревшись, я пришел к выводу, что это все-таки могут быть работники топоотряда. Мои доводы не произвели на Гришу впечатления. Он был уверен, что это беглецы.
Оставив его в качестве наблюдателя, я поднялся на вершину сопки, провел замеры и описание слагающих ее песчаников, взял образцы и спустился к Грише. Спрятавшись в заросли стланика, он напряженно, не отрывая бинокля от глаз, следил за «беглецами». По противоположной стороне сопки мы осторожно спустились вниз и быстро зашагали по направлению к лагерю.
Велика была наша радость, когда мы узнали, что это действительно были люди из топоотряда, который примерно через два часа после нашего ухода остановился лагерем около нас. Илюшин, не теряя времени, приступил к работе. Его отряд мы и видели в долине ключа.
Как бы то ни было, а моя уверенность, что Гриша в тяжелую минуту окажется хорошим помощником, резко поколебалась. При мысли о возможном появлении беглецов с ним приключается нервный шок.
Был и другой случай, когда он также впал в паническое состояние. Мы были в маршруте в верховьях Аркагалы. Я сосредоточенно возился около обнажения, которое после каждого удара молотка выдавало «на-гора» целую кучу обломков, заполненных чудесными, прекрасно сохранившимися отпечатками стеблей и листьев. На таких участках время жалеть не приходится. Гриша помогал мне выбирать и завертывать образцы. Иван Иванович в сторонке удил рыбу. Стал накрапывать дождь. Большая лиловая туча медленно приближалась к нам, обещая неприятности. Я сказал Грише, чтобы он отправился к Ивану Ивановичу, – пусть они поставят нашу походную палаточку.
Гриша с удовольствием отправился исполнять поручение. Через некоторое время я увидел, что он стремглав летит обратно. Прибежал он запыхавшийся, бледный, как полотнище палатки; волосы потными прядями прилипли к лицу, губы дрожали, он весь трясся, чуть не плакал и не мог сказать ни слова. Наконец он кое-как выдавил из себя:
– Борис Иванович… берите винчестер… там около Ивана Ивановича беглец… стоит с ружьем… что делать?
Я схватил винчестер, загнал пулю в ствол и направился к месту происшествия. Действительно, около Ивана Ивановича стоял дядя с ружьем и оба о чем-то мирно беседовали. Оказывается, это был никакой не беглец, а Лукич, который, возвращаясь из маршрута, случайно встретил нашего рыболова.
Иван Иванович по отношению к беглецам страха не испытывает и относится к ним хладнокровно.
– Чего ты дрейфишь, Гриша – укоризненно обращается он к своему компаньону. – Ежели что, я сразу руки вверх и скажу: берите, братцы, что вам нужно, а убивать меня не за что, я ведь сам заключенный. Конечно, – бросив искоса взгляд на меня, добавляет он, – если Борис Иванович станут сопротивляться, то мы тоже вступим в бой и разгромим ненавистного врага. Ты, Гриша, главное не дрейфь. – После этого Иван Иванович неожиданно переходит к изложению занимательной истории о своем взяточнике-куме, который берет поборы с односельчан. История эта по своей связи с предыдущими разговорами заставляет вспомнить пословицу: «В огороде бузина, а в Киеве дядька».
Что касается медведей, то тут Иван Иванович, мягко говоря, робеет. Медведей здесь практически нет. И все же Ивану Ивановичу «посчастливилось» встретиться с предметом своей постоянной тревоги.
Это произошло буквально через два дня после встречи с «беглецом» – Лукичом, так напугавшим Гришу. Мы плели узорное кружево маршрута по извилистому водоразделу. Приходилось то взбираться на крутые оголенные сопки, то шагать по пологим залесенным увалам.
В одном месте я, выражаясь словами Ивана Ивановича, «подзашел». После осмотра и описания одного из обнажений, взвалив на спину пузатый увесистый рюкзак, я по рассеянности забыл захватить винчестер, который остался стоять прислоненным к скалистому выходу. Хватился я его лишь метров, через восемьсот, после того как мы добрались до следующего обнажения.
Вот тут-то, сняв с себя рюкзак, я и обнаружил, что на предыдущей точке оставил своего неизменного друга. Иван Иванович изъявил желание сходить за ним, и я с благодарностью согласился.
И вот он, мерно покачиваясь, ленивой походкой направился обратно к злополучной точке. Сконфуженный происшествием, я с жаром принялся описывать новое обнажение, замерять наклон пластов, выколачивать образцы, вообще делать обычную работу. Гриша занялся своим делом. Время от времени я в бинокль посматривал на Ивана Ивановича. Вот он дошел до вершины, прошел немного дальше, развел руками, что-то крикнул и вдруг с непостижимой быстротой, столь несвойственной ему, ринулся обратно. Меня крайне удивило, что, пробежав некоторое расстояние, он вдруг остановился, немного постоял и стал осторожно возвращаться. Потом он почему-то опять повернулся и вновь побежал по направлению к нам, постепенно ускоряя темпы.
Вскоре я смог рассмотреть искаженную ужасом физиономию Ивана Ивановича, который с винчестером в руках мчался, как на призовых гонках. Добежав до нас, он долго не мог произнести слова. Наконец обретя дар речи, он рассказал нам весь ход событий.
Дойдя до места, где, по его мнению, должен был находиться винчестер, и не обнаружив его, он руками сделал нам знак и закричал, что винчестера нет. «Аминь», – ему грянули камни в ответ, собственно не камни, а здоровый, матерый медвежище, дремавший на этих камнях метрах в двадцати от Ивана Ивановича и напуганный, вероятно, не менее последнего. Оба помчались в противоположных направлениях. Несясь на крыльях смертельного страха, Иван Иванович вдруг увидел стоявший у камня винчестер и немедленно схватил его. Почувствовав себя вооруженным, он посмотрел назад. Медведя видно не было.
Тогда осмелевший Иван Иванович решил развлечься охотой на медведя и, держа винчестер наготове, сделал разворот на сто восемьдесят градусов. Трусил он основательно, но, переборов постыдное чувство, медленной крадущейся походкой стал постепенно продвигаться вперед, сторожко оглядываясь вокруг. И вдруг у него волосы встали колючим ежиком от мысли: а как же стрелять из этого чертова винчестера? Курок он взвел сразу, как только схватил винчестер, но устройство ружья было ему незнакомо. Иван Иванович решил произвести пробный выстрел в воздух, испытать, так сказать, оружие. Он спустил курок. Что-то чикнуло, но выстрела не получилось. (Я никогда во избежание несчастного случая не держу пулю в стволе. Патроны находятся в магазинной коробке, и, для того чтобы выстрелить, надо передернуть затвор.)
Иван Иванович не знал этих тонкостей. Он еще раз взвел курок – опять чикнуло. В сердце у него тоже «чикнуло», и он стремглав помчался обратно, спасаясь от «разъяренного зверя», который, вероятно, столь же быстро мчался в другую сторону.
В общем все обошлось благополучно. На мой коварный вопрос, почему он не прибегнул к испытанному средству и не притворился мертвым, Иван Иванович только рукой махнул – где тут вспомнить об этом при таком страхе.
По ХуджахуХарактер и границы угленосной свиты верхнего участка в общих чертах были определены. Она прослеживалась более чем на 20 километров, почти до верховьев Аркагалы, при ширине до четырех километров. Геологическая обстановка здесь была сложнее, чем на нижнем участке, в районе Знатного. Сильная задернованность и редкие выходы коренных пород не давали возможности установить взаимоотношения обнаруженных угольных пластов друг с другом и с окружающими породами. Надо было срочно начинать проходку разведочных выработок.
Мы отправились на Кадыкчан. Светлов ожидал нас с радостным нетерпением. В нижнем течении Кадыкчана ему удалось вскрыть канавами несколько пластов угля и проследить их на значительное расстояние. Обнаруженные на Кадыкчане пласты увязывались с пластами, встреченными на Знатном, и это резко увеличивало перспективность нижнего участка.
Встречи с Володей каждый раз доставляют мне большое удовольствие. Веселый и подвижный, несколько легкомысленный в обыденной жизни, он становится серьезным и внимательным, когда дело касается работы. Золото его мало интересует. Он по натуре типичный угольщик.
Володя с радостью воспринял предложение о переезде на верхний участок. Шестиметровый пласт угля на берегу Тал-Юряха, выходы других угольных пластов, своеобразие пород – все это было для него ново и крайне интересно.
На Кадыкчане, конечно, осталось немало недоделок, однако, учитывая отдаленность верхнего участка, мы решили срочно перебираться туда. На Кадыкчан мы еще вернемся в конце полевого сезона.
После переезда я провел с Володей несколько маршрутов, ознакомил его на месте с выходами горных пород и пластов угля, вместе с ним разработал детальный план работ и отправился в верховья Худжаха. Туда незадолго перед этим выехал со своим отрядом Лукич.
Опять со мной были неизменные Гриша и Иван Иванович. В течение нескольких дней бороздили мы системой замкнутых маршрутов плоские залесенные водоразделы в верховьях Худжаха.
Коренных обнажений здесь не было, и только обломки щебенки около вывороченных с корнями лиственниц давали представление о характере пород, слагающих этот участок. Небольшие кусочки кварца и обломки порфиров среди преобладающих песчаников и сланцев свидетельствовали о том, что здесь, возможно, продолжается золотоносная зона из среднего течения Контрандьи.
С Лукичом мы встретились в устье Ованджи – левого притока Худжаха в его верховьях.
Увидев около берега небольшое каменистое обнажение, я направился к нему, и взятый азимут привел нас к маленькой рощице, под зеленым покровом которой стояла палатка поискового отряда. Рядом паслись кони. Лукича не было. Он ушел вверх по Овандже. В палатке находился только наш старый знакомый – Семен Кривошапкин.
– Ну, как, Семен, не боишься оставаться один?
– Чего бояться, – улыбаясь, отвечал он. – Ночью все вместе, а днем кто подойдет?
Напившись чаю и закусив, я верхом отправился вверх по Овандже искать отряд Лукича. Встретил я его километрах в пяти, подъехав в тот момент, когда Левакин промывал очередную пробу.
В руках опытного промывальщика лоток «играет». Можно залюбоваться, как легко и непринужденно колышется он из стороны в сторону, постепенно освобождаясь от крупнообломочного материала – гальки и щебенки. И вот на дне его остается тонкий материал – песок и частицы тяжелых минералов, так называемый шлих. Движения промывальщика становятся все более и более осторожными. Вода легкими всплесками поступает в лоток и выходит из него, вынося частицы песка и оставляя шлих, среди которого поблескивают частицы золота.
Несмотря на то что удельный вес золота колеблется от семнадцати до двадцати одного, при небрежной промывке довольно легко вместе с галечным материалом выплеснуть, или, как говорят таежники, «смыть», довольно крупные золотники, не говоря уже о мелочи. У новичков это случается довольно часто.
Левакин вел промывку артистически. Глядя на него, я вспомнил один из забавных эпизодов из сравнительно недавнего прошлого, героями которых были промывальщики.
В начале тридцатых годов одним из лучших промывальщиков на Колыме считался старатель Миша Минин. Начальник Колымского управления Союззолота Улыбин как-то вздумал подшутить над артелью старателей. Приехав к ним на участок, он предложил взять пробу из верхней части наносов, так называемых торфов, которые золота не содержат.
– Что-то мне, ребята, кажется, что вы пропускаете золото и считаете за торфа золотоносную породу – пески. А ну-ка, возьмите пробу из этого места.
– Что вы, Николай Федорович, – отвечал ему Минин. – Уж нам ли не знать где торфа, где пески.
– Ну, а все же промой лоток вот отсюда, – сказал Улыбин, запрятав в руке довольно крупную золотинку.
Минин нехотя набрал в лоток породу и принялся за промывку. Улыбин, подойдя к нему, незаметно бросил в лоток золотинку. Он знал, что Минин прекрасный промывальщик и что золотинка останется в лотке, а это даст возможность Улыбину слегка «покуражиться», упрекнуть старателей в том, что они оставляют непромытой золотосодержащую породу, а потом рассказать, как он их одурачил. Минин закончил промывку и поднес наблюдавшему за ним Улыбину лоток:
– Ну вот, смотрите, Николай Федорович, никакого золота здесь нет.
Улыбин тщательно просмотрел содержимое лотка и помрачнел. На дне лотка брошенной им золотники не было. «Смыл, сволочь, золото, – подумал он, – а еще лучшим промывальщиком считается!». Однако он промолчал.
После осмотра работ, за обедом, «пропустив по маленькой», он вернулся к этой теме и стал рассказывать, какие в прежнее время были промывальщики и что теперь всякая шпана, которая и лотка как следует в руках держать не умеет, числится мастером промывочного дела.
– На, там-тарарам, твое добро! – взорвался вдруг Минин, подавая ему завернутую в бумажку злополучную золотнику. – Кого разыграть захотел – Мишку Минина? Ты сперва сопли вытри, а потом берись тягаться с Мишкой! – Улыбин был ошарашен. Он ведь стоял над душой Минина, когда тот вел промывку.
Мишка рассказал, что, увидев блеснувшую среди шлиха золотинку и зная, что в промываемой породе золота быть не может, он сразу догадался, что это дело рук Улыбина. Улучив момент, он незаметно ухватил ее, а затем, утирая рукой потное лицо, сунул золотинку в рот. Если бы не упреки Улыбина, Мишка промолчал бы, а тут у него «сердце не выдержало».
Левакин закончил промывку.
– Вот посмотрите, – протянул он лоток. – Золото есть, не то чтобы богатое, но и не бедное. А главное это не первая проба. – На дне лотка желтело несколько золотинок.
У золотоискателей, так же как и у рыболовов, есть привычка преувеличивать размеры добычи. Если у рыболова стограммовая рыбешка превращается в килограммовую рыбину, – то у золотоискателя очень часто маленькие золотники становятся крупными, как «жуки», «тараканы» и прочие представители царства насекомых – излюбленный эталон для сравнения. Особенно часто фигурируют «тараканы». Золотинки в пробе по Овандже были гораздо скромнее. Им было далеко до этих гигантов. В основном это были «блохи», парочка «клопов» и довольно большое количество золотой «мошкары».
Однако такое сравнительно скромное золото было почти во всех пробах, взятых в нескольких притоках Худжаха в его верховьях, что подчеркивало их надежную золотоносность.
У нас с Лукичом давно было заведено, что он во время маршрутов по долинам отмечает и наносит на свою карту встреченные им береговые обнажения. Позже я, пользуясь его данными, верхом отправляюсь к этим обнажениям, описываю и документирую их. Это дает возможность экономить время и основное внимание уделять исследованию водораздельных участков.
Поскольку в верхнем течении Худжаха Лукич обнаружил несколько выходов коренных пород, я на следующее утро отправился осматривать их.
Так как в долине Худжаха много небольших озер, то Лукич предложил мне вместо винчестера взять его двустволку – более добычливое оружие для охоты на уток. Я согласился. Лукич предупредил меня, что левый ствол у него на всякий случай заряжен пулей.
Для поездки Семен оседлал мне своего коня – большого толстого пузана по кличке Тянка, что соответствует русскому Серко. Этот добродушный увалень, не торопясь, шагал по широкой долине Худжаха; осторожно пробираясь через топкие места и временами украдкой пытаясь повернуть обратно к лагерю, где он оставил без присмотра свой гарем. Я вежливо указывал ему на неблаговидность такого поведения, и он, недовольно фыркая, нехотя плелся в нужном направлении.
Доехав до очередного обнажения, я длинной веревкой привязывал Серко к какому-нибудь кустику около сочной травки, а сам принимался измерять и описывать выходы пород. Они были представлены довольно однообразной свитой темно-серых песчано-глинистых сланцев, часто пересеченных многочисленными жилами и прожилками кварца, содержащими обильные вкрапления пирита. В некоторых местах в сланцах встречались отпечатки ракушек, большей частью плохой сохранности. Изредка удавалось выбить хорошо сохранившийся экземпляр, свидетельствовавший о том, что породы, в которых он находится, отлагались на дне верхнетриасового моря.
Пока я занимался геологией, Серко с аппетитом лакомился травкой. Покончив с одной «тарелкой», размеры которой определялись длиной веревки, Серко изъявлял немедленное желание приступить к следующей, о чем заявлял громогласным ржанием. Я немедленно выполнял его требование, и между нами царило полное согласие.
Серко также не остался в долгу.
Когда, проезжая мимо, небольшого озерца, которыми так богато плоское болотистое дно широкой долины Худжаха, я услышал милое сердцу кряканье и, второпях соскочив с коня, позабыл привязать его, то он не сделал ни малейшей попытки покинуть меня. После выстрела он сам подошел ко мне и с любопытством наблюдал, как я, приплясывая на зыбкой кочке, пытался палкой притянуть к себе увесистого селезня. Когда я наконец достал его. Серко не только не захрапел с испугом и омерзением, как это обычно делают его сородичи, а, наоборот, с любопытством обнюхал добычу и даже, как мне показалось, плотоядно облизнулся. Видя его отнюдь не вегетарианские наклонности, – я приторочил селезня подальше от симпатичной морды Серко.
Так мы продвигались вверх по Худжаху, то останавливаясь у обнажений, то чавкая по болотам, то задерживаясь на короткое время у маленьких озерец.
Приближался вечер. Мы добрались до последнего неосмотренного обнажения. Это был береговой обрыв протяженностью около десятка метров, сверху густо поросший низким лиственничным лесом, среди которого выделялось несколько высоких деревьев.
Здесь я решил немного отдохнуть и перекусить. Неподалеку от обнажения была восхитительная полянка, покрытая густой, сочной травой. Я расседлал в спутал Серко и пустил его пастись, быстро развел костер, подвесил котелок с водой и отправился осматривать обнажение. Ружье я сначала хотел оставить около костра, но, помня старое таежное правило «не расставайся в тайге с ружьём», повесил его на плечо и медленно пошел к обрыву.
Идти нужно было по пологому увалу, покрытому завалами лесного хлама, который сильно мешал ходьбе. Пройдя метров восемьдесят, я решил спуститься к воде и… буквально нос к носу встретился с большой медведицей, которая поднималась на увал. Сзади нее ковыляли два медвежонка.
Увидев меня, медведица отбежала шагов на двадцать, встала на дыбы и с угрожающим фырканьем, подняв кверху когтистую лапу, каким-то танцующим поскоком стала быстро приближаться ко мне. Оба медвежонка, как будто вздернутые веревкой, моментально взлетели на высокую лесину.
Левый ствол ружья был заряжен самодельной круглой пулей, которая и подвела меня. Вместо сердца, куда я целился, пуля попала медведице в плечо. Она отшатнулась, рявкнула и бросилась на меня. Я выстрелил вторично почти в упор, на этот раз дробью. После второго выстрела медведица метнулась в сторону, дав мне возможность, перезарядить ружье. Через мгновение она вновь с хриплым взрыком, оскалив пасть, бросилась на меня, но, получив почти в упор пулю, отскочила назад и после еще одного выстрела исчезла в кустах. Все это разыгралось в течение нескольких минут. Преследовать медведицу я не решился. Откровенно говоря, я немного побаивался, как бы она не передумала и сама не повторила попытку напасть на меня. Однако нервы ее, по-видимому, сдали. Вокруг все было тихо и спокойно.
Я вспомнил о медвежатах. Они в это время проворно спускались вниз по стволу. Один из них успел соскочить на землю и моментально исчез в кустах. Второй, видя мое приближение, испуганно рванулся вверх и через мгновение был на самой верхушке дерева. Я выстрелил в него пулей – он взвизгнул и еще крепче прижался к верхушке.
Странное это чувство – охотничий азарт, темный пережиток древнего прошлого. Совсем мне не нужен был этот несчастный маленький медвежонок, но я в разгоряченном состоянии, не совсем еще придя в себя, тщательно прицелился и вновь выстрелил, на этот раз крупной дробью. У меня оставался только один пулевой заряд, и я не решился потратить его.
После выстрела медвежонок, сверх ожидания, камнем свалился с лесины и, тяжело ударившись о землю, остался лежать неподвижно. Одна из дробин попала ему в висок около уха, и, когда я его поднял, он был мертв – вероятно, и от раны, и от удара о землю: как-никак он свалился с высоты около тридцати метров. Весил он добрых полтора пуда.
Тяжело дыша, я спустился вниз к обнажению и сел закурить. После нервного напряжения наступила реакция. Я чувствовал себя каким-то опустошенным.
Немного отдохнув и придя в себя, я принялся за осмотр и описание обнажения. Вряд ли это было сделано с должной тщательностью.
Взвалив медвежонка на плечи, я направился к полянке. Костер потух, вода в котелке выкипела больше чем наполовину.
Оседлав Серко и привязав его к дереву, я попытался привьючить к седлу незадачливого медвежонка. Это оказалось не так-то просто. Грива у Серко вздыбилась, глаза налились кровью, он запыхтел, зафыркал, забился, всем своим видом показывая испуг и крайнее отвращение.