Текст книги "Маски"
Автор книги: Борис Егоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)
Два рассказа на одну тему
1. Дядя Миша и другие
Алексей Девяткин получил новую квартиру.
Еще совеем недавно он бегал в жилотдел, ждал ордера и думал: «Вот въеду, и тогда начнется нормальная, спокойная жизнь».
Так мечтает всякий, кто готовится переменить адрес.
Но обычно эти радужные мечты жестоко рушатся. Какая уж там спокойная жизнь! Новое семейное гнездо надо оборудовать, а это связано с многочисленными заботами.
Все начинается с замка. Замок в двери поставлен, конечно, весьма стандартный. Ключ от него подходит ко всем двумстам квартирам.
Нет, новосел не боится, что его ограбят. Грабить у него в общем нечего. Новосел приезжает налегке. Но он просто не уверен, что жилотдел не выдаст на его квартиру ордер еще кому-нибудь. Вернешься с работы и встретишь у себя дома второго такого же полноправного хозяина, как и ты.
Огорчение доставляет не только замок. Новосел трогает батарею центрального отопления, но она почему-то бездушно холодна. В охлаждении комнаты ей активно помогает балконная дверь, которая упрямо не хочет прикрываться.
Потом следует еще несколько открытий: труба под унитазом, конечно, протекает; есть встроенный шкаф, но полки в нем, естественно, отсутствуют; паркетный пол несколько шероховат, а плитки паркета, когда по ним идешь, утапливаются, как клавиши рояля.
Алексей Девяткин был озабочен: как все это исправить, где найти мастеров?
В это время кто-то позвонил. Девяткин открыл дверь и увидел молодого человека с молотком, дрелью и другими инструментами.
– Вам не нужно поставить новый замок? – спросил молодой человек.
– Да, да! – просиял Девяткин. – Как вы кстати!
Молодой человек работал полчаса, потом несколько раз щелкнул новым замком, сказал «готово» и собрал инструменты.
– Сколько я вам должен? – спросил Девяткин.
– Ничего, ровным счетом ничего, – ответил молодой человек. – Живите счастливо.
И ушел.
Потом появились двое мужчин. Поздоровавшись, они озабоченно спросили:
– С батареями, трубами все в порядке?
– Нет, не все, – признался Девяткин. – Батареи не греют, и под унитазом течет.
– Это мы в два счета устраним, – пообещали мастера.
И действительно устранили.
– Сколько вам за работу?
– Ничего. Мы хотим, чтобы вы жили и радовались. Желаем вам успеха.
Специалисты по трубам пожали Девяткину руку и ушли.
Едва Девяткин успел закрыть за ними дверь, как снова раздался звонок. Невысокий старикашка в спецовке предложил свои услуги по части исправления окон и дверей. За работу он тоже ничего не взял.
Квартира приобретала хороший, нормальный вид: уже нигде не дуло, ничего не протекало, и даже шероховатости паркета были ликвидированы.
Девяткин ходил по квартире и рассуждал о том, что строители стали молодцами: приходят к новоселам и устраняют свои недоделки, чтобы людям жилось удобно, уютно.
Но вот опять звонок.
На пороге юноша в форме ремесленника:
– Вам ничего починить не надо? – спрашивает юноша. – Краны водопровода исправны?
– Все исправно, чинить ничего не надо.
Юноша разочарованно топчется на месте.
– А почему вам так хочется что-нибудь починить? – спрашивает Девяткин.
– А до тому самому, почему у вас были и дядя Миша и Сергей Иванович. Это жильцы нашего дома, тоже только въехали. А дядя Миша – мой сосед. Я выхожу на кухню, а он рассказывает отцу: «В пятой секции знаешь кто поселился? Алексей Девяткин – центр нападения „Магнето“»! Как я узнал эту новость, так хвать инструменты и говорю жене: «Пошел знакомиться. Тем более что в его квартире окна тоже, наверное, не закрываются. А я всегда болел за „Магнето“».
2. Мелкий ремонт
В ванной испортилась газовая колонка. Ольга Петровна, наша соседка, позвала слесаря. Слесарь долго гремел молотком, потом вышел и, утирая пот со лба, сказал:
– Тут целая авария могла случиться. Еле-еле исправил… Работа была серьезная…
Ольга Петровна поняла намек и дала слесарю рубль «на чай». Пока он собирал инструмент, она вошла в ванную и увидела, что штукатурка около трубы обрушена.
– Что же делать! – воскликнула она. – Если стены не оштукатурены, мне не разрешат газ зажигать. Придет пожарный и оштрафует.
– Оштрафует, – подтвердил слесарь. – А не проверить, как идет труба, я не мог… Но дело поправимое. Если хотите, сейчас пришлю мастера… штукатура-маляра.
«Штукатур-маляр» ждать себя не заставил. Он залепил дранку глиной и начал красить стену какой-то грязно-желто-бурой краской. Поскольку колер ее не совпадал с цветом других стен, решили окрасить всю ванную. Когда работа была почти окончена, в ванной погас свет: маляр трудился, видимо, так старательно, что оборвал проводку.
– Это ничего, – утешил он Ольгу Петровну, – если хотите, я могу позвать монтера…
Дойдя до дверей, он остановился:
– Хозяйка, а у меня сегодня выходной… Я у вас работал так, вообще… из уважения…
Пришлось Ольге Петровне снова раскрывать свой кошелек.
Через пять минут пришел монтер. Он чиркнул несколько спичек и озабоченно заметил:
– А проводочка-то у вас старая… Надо менять…
Сменили. Ольга Петровна была рада, что ремонтная эпопея наконец завершилась.
Умыв руки на кухне, монтер, как бы между прочим сказал:
– Если я там где свежую краску повредил, так вы можете позвать маляра подправить…
Ольга Петровна промолчала.
– Но это дело хозяйское, – продолжал монтер. – А что до меня касается, я дело сделал. Довольны будете. Только учтите: провод был мой, а не домоуправленческий…
Получив за провод, монтер ушел.
Ольга Петровна вымыла пол после ремонта и пошла во двор за дочкой. У сарая на бревне сидели слесарь, штукатур-маляр, монтер и стекольщик. Увлеченные своей беседой и разгоряченные «чаем», они не заметили, как женщина прошла мимо них.
– Мы должны всегда друг другу способствовать, – донесся до нее голос штукатура-маляра. – Жаль только, что стекольщик сегодня без работы остался…
Перспективный человек
Ровно в 9.00 Павел Михайлович Желобков переступил порог своего кабинета.
Сделав несколько шагов, он энергично бросил на стол портфель, потом скинул пиджак, повесил его на спинку кресла и распахнул окно. Его настроение было деловым и рабочим.
Как всегда, начиная служебный день, Желобков перевернул листок календаря.
Предстоящие восемь часов обещали быть напряженными: белое поле календарной странички ниже времени восхода Солнца и обозначения фазы Луны пестрело множеством пометок. Около одной из них стоял жирный восклицательный знак: «С. отв. газ.», что означало: составить ответ редакции областной газеты. Ответ на критическую статью о плохой работе учреждения, возглавляемого П. М. Желобковым.
Павел Михайлович начал писать его еще вчера, но успел сочинить лишь первую фразу: «Уважаемый товарищ редактор…» Дальнейшей работе над ответом помешал неожиданный визит одного просителя, слезно умолявшего Павла Михайловича посодействовать ему в получении садового участка.
Заниматься садами в обязанности Желобкова не входило. Но проситель не был обыкновенным, рядовым: перед Павлом Михайловичем сидел бывший товарищ по институту, который в свое время из духа солидарности безвозмездно вычертил половину желобковского дипломного проекта.
Отказаться помочь ему было как-то неудобно.
– Ладно, поговорю кое с кем, – сказал Желобков.
Разговор «кое с кем» согласно пометке на календаре был назначен на сегодня. Но Павел Михайлович решил не торопиться: прежде надо ответить газете, тянуть нельзя, рискованно.
Желобков попробовал перо, снял с него волосок и для начала фразу «Уважаемый товарищ редактор…» подчеркнул.
В это время секретарь доложила, что к Павлу Михайловичу просится на прием женщина, назвавшаяся Изольдой Герасимовной.
– Гм-гм, – мрачно промычал Павел Михайлович. – Зовите, пропустите.
Но нетерпеливая дама уже раскрыла дверь.
– А-а-а, Палмихал! – пропела она нежно, томно и немножко в нос. – Как я рада видеть вас! Видеть, так сказать, в новом качестве. К сожалению, я не могла вас поздравить своевременно. Только вчера случайно узнала, что вы вот уже полгода на этом ответственном посту, в этом милом кабинете.
Изольда Герасимовна кокетливо рассмеялась. Таким беспричинным смехом некоторые женщины обычно заполняют паузу в разговоре, обдумывая, что сказать дальше, и вместе с тем не желая уступить инициативу своему собеседнику.
В намерения Изольды Герасимовны входило, видимо, прежде всего создать обстановку непринужденного разговора, дать ему определенную настройку, а для этого нужно было говорить, говорить, говорить…
– Ах, Палмихал, а мы на днях дома вспоминали вас. Спорили, на кого вы похожи. Я сказала, что на молодого Лемешева. Ваша жена правильно делает, что едет на курорт всегда вместе со своим мужем. Такого видного мужчину одного отпускать опасно… А хорошо мы тогда отдыхали в «Крымском приморье»! Такая природа! Этот потухший вулкан Карадаг… Эти камешки, которые, помните, мы тогда собирали: сердолики, халцедоны, агаты…
– Да-да, – рассеянно согласился Желобков. – Сердолики… хлородонты… карадаги…
– Но теперь, Палмихал, чтобы поехать в «Крымское приморье» или еще куда, в моей помощи в смысле доставания путевок вы уже не нуждаетесь… У вас такой пост! Я так рада, так рада! Я всегда говорила, что Желобков перспективный человек.
Изольда Герасимовна снова рассмеялась, собираясь о мыслями.
– А я, наверно, постарела, Палмихал, за этот год, что мы не виделись… Возраст. У меня сыну Вениамину уже семнадцать лет. Веник оканчивает школу и хочет быть геологом. Его так увлекли эти сердолики, халцедоны! Поэзия камня, так сказать…
– Эге, угу, поэзия, – мрачно согласился Желобков, смутно догадываясь, к чему идет дело.
– Но в институт сейчас сразу после школы не принимают. Надо работать где-то два года. Я вся избегалась и никакого места для Веника не нашла. Не в дворники же ему идти – подметать! Устройте его куда-нибудь, Палмихал… Он способный мальчик, умеет даже на машинке печатать. И какой-то радиоприемник собирал или разбирал. Найдите ему работу. Я верю и знаю, что вы все можете…
Последние слова заставили Павла Михайловича довольно улыбнуться.
– Я расцениваю эту улыбку как обещание, – быстро отреагировала Изольда Герасимовна. – А то вы такой строгий, официальный. Но в вашем положении другим быть нельзя… Так мне когда позвонить?
После того как Желобков сделал на календаре пометку: «Из. Гер. Вен.», посетительница торжественно пожала ему руку.
– Привет супруге.
«Уважаемый товарищ редактор… – прочитал Желобков и добавил: – С Вашей критикой…»
Однако перо снова пришлось отложить. За дверью послышался шум. Секретарь спорила с каким-то мужчиной:
– А я вам еще раз говорю – товарищ Желобков занят!
– Нет, вы скажите ему, и он меня сейчас же примет! – гудел возбужденный бас.
Долго теряться в догадках над тем, кому он принадлежит, Желобкову не пришлось: исчерпав все словесные средства, посетитель прибегнул к своему физическому превосходству и стоял уже на пороге.
Глаза его беспокойно бегали, на красном лице выступил пот.
Хотя мужчина и не был похож сам на себя, Желобков сразу же узнал в нем бывшего соседа по даче.
– Ты извини, Михалыч, я на минутку. Ни за что бы не пришел, но неотложное дело. Эх, черт, правильно я тогда поступил, что отдал тебе свою очередь на машину! С женой развожусь, уезжаю…
– Что такое? С Анной Викентьевной? Как это случилось?
– А, – махнул рукой пришедший, – ну ее! Долго рассказывать – время отнимать. Словом, я уезжаю очень скоро, а объявление о разводе дадут бог знает когда… Слушай, поговори с Калашниковым, пусть побыстрей напечатают… Иначе я сгорю. Ну, прошу, умоляю. Что тебе стоит? Неудобно по телефону – заверни к нему по дороге. Машину уже сам водишь?..
После ухода бывшего дачного соседа Желобков закрыл дверь на ключ, и вторая фраза была дописана: «С Вашей критикой мы согласны». Появились даже первые слова следующей: «Обсудив статью…» Но пришлось снять трубку телефона.
Звонила Тамара, жена:
– Паня, сегодня к тебе придет мой парикмахер. Ты прими его…
– Томочка, я по горло занят! И потом, вообще, почему я обязан его принимать?
– А разве он обязан ходить ко мне на дом причесывать? Нет-нет, если ты хочешь, чтобы твоя жена была красивой, ты сделаешь это.
Желобков нервно ерзал в кресле, но сказать, что он не желает своей супруге красивой внешности, не мог. Это было бы неискренне…
– Ну как, был у тебя мой чародей прически? – спросила Тамара вечером за семейным столом.
– Был! – раздраженно ответил муж. – Но я, черт возьми, не понимаю одного: почему я должен заниматься ремонтом санузлов в доме этого цирюльника?
– Милый, ты становишься нервным и к тому же черствым. Это замечаю не только я, но и знакомые и родственники.
– Родственники? Ха-ха! Ох эти родственники! Откуда их взялось так много за последнее время? Кто такая, например, эта рыжая дама? Как ее, Зинаида?..
– Зинаида Потаповна. Она, значит, так, э-э-э… мать мужа дочери дяди твоей жены… Моего то есть дяди.
– Тьфу! – Сама еле разобралась. – Павел Михайлович рассмеялся мелким, нервным смехом.
– Зря смеешься… Это очень милая, добрая женщина. К тому же мы кое-чем ей обязаны.
– Обязаны! – повторил Павел Михайлович, подражая голосу жены. – Каждый считает, что я должен ему что-то сделать, устроить. Как будто без этого жить нельзя! А не сделаешь – уже говорят: зазнался, задрал нос и прочее. Ох, нахалы! А эта Зинаида Потаповна обнаглела до того, что сегодня прислала какую-то девицу с запиской от себя. Из-за нее я так и не закончил ответа газете, а ответ важный, и доверить его я никому не могу. – Павел Михайлович извлек из кармана пиджака скомканный листок бумаги. – На, посмотри, что я сотворил сегодня за целый день!
– «Уважаемый… критикой согласны, – читала жена. – Обсудив… мы пришли к выводу…» – Она подняла глаза на мужа. – И все, Паня? А вывода нет?
– Пока нет. Продолжение, как говорится, следует. И убей – не знаю, что писать! Оправдываться? Малоубедительно. Пожалуй, еще раз ударят. Признаваться? Э-хе-хе! А они требуют ответа!
– Ударят? Требуют? Какие страшные слова! – иронически сказала жена. – А ты, Паня, сделай так, чтобы этого не было…
– То есть? – нетерпеливо спросил Павел Михайлович.
Но жена выдерживала паузу, обдумывая что-то.
Потом она бросила в пепельницу бумажный шарик с ответом.
– Вообще, ты зря занимался весь день этой работой… Поезжай к Стрижевскому, с которым мы вместе были в «Крымском приморье». Он тебя хорошо знает: слава богу, каждый вечер в преферанс дулись. Ты же его и играть научил…
– А что Стрижевский? Общество охотников? Какое он имеет отношение?
– Прямое. Тот, кому ты адресуешь эти пламенные строки, – жена указала на бумажный шарик в пепельнице, – всегда ездит на охоту со Стрижевским. Они и домами близки.
– Ну, и Стрижевский должен сказать, что…
– Ничего он не должен сказать. Эх ты, тактик! Он должен позвать нас в гости, когда у него будет твой «уважаемый». А ты с ним уж объяснишься сам, в теплой, непринужденной обстановке. Ясно?
По мере того как жена развертывала свой план, лицо Павла Михайловича просветлялось, бледность исчезала, возгорался румянец.
– Ты, Томик, молодец! Где телефон Стрижевского?
Просто любовь
Сколько уж говорили и писали о том, как трудно понять сердце женщины. И все-таки к разговору об этом приходится возвращаться. Жизнь заставляет. Впрочем, утомлять вас рассуждениями я не собираюсь. Мне и самому тут многое неясно. Просто хочу рассказать, что произошло со студенткой нашего филологического факультета Аней Зябликовой. С нею и с некоторыми товарищами, которые самоотверженно пытались штурмовать ее сердце.
Если вы когда-нибудь учились в институте или университете, то вы знаете: на каждом курсе, на каждом факультете или отделении есть одна девушка, которая пользуется особым вниманием мужской части коллектива.
Ей не дают скучать и находиться в одиночестве. Когда во время перерыва эта девушка стоит в коридоре, то самый ярый энтузиаст научного студенческого общества подходит к ней, чтобы побеседовать о проблемах науки, а член профкома – о сборе взносов. Разумеется, и наука и профсоюзные взносы – это только предлог.
Галантные юноши заранее занимают для нее место в аудитории. Причем оказывается, что таких мест забронировано пять или шесть одновременно. А случись вдруг, что она пропустила лекцию, студенты с подчеркнутой готовностью предлагают ей свои конспекты.
Словом, ее уважают. Ее любят. Некоторые даже чересчур. А она никому заметного предпочтения не отдает. И поэтому те, которые чересчур, глубоко страдают.
Вот такой девушкой на нашем факультете и является Аня Зябликова. А уж если говорить о страдающей стороне, то в первую очередь надо назвать Виктора Соседкина.
Сначала поведение Виктора ничем не отличалось от поведения других поклонников Ани – обычных, умеренных поклонников, еще не потерявших головы. Он весело болтал с ней в перерывах, старался обеспечить Ане поудобнее место в аудитории и пораньше занять очередь в библиотеке.
После окончания лекций Аня выходила из подъезда и шла всегда направо, к троллейбусной остановке, а Виктор – налево, к метро. Но вот маршрут его изменился. Виктор тоже стал ходить направо. По этому поводу некоторые шутили: Соседкин переселился в другой район. Другие уточняли: не он переселился, душа его изменила место жительства.
Последнее, впрочем, и так было заметно. С некоторых пор при разговорах с Аней Соседкин стал вдруг заикаться и нежно краснеть. Робость у него появилась.
Видимо, наступил критический период, когда надо переходить в новое качество. Преодолеть какую-то грань. А ведь сразу этого не сделаешь. Решиться надо.
И вот видим мы: идет по улице своей танцующей походкой Аня, как всегда, кокетливо размахивает портфельчиком. А сзади, шагах в пятнадцати, – Виктор. В среднем каждый день сближал их на один шаг, потому что недели через две Виктор шел уже рядом.
У троллейбусной остановки он сказал:
– Вам на десятый? И мне тоже…
Ловко подсадив Аню на ступеньку, он отправился с нею на другой конец города – провожать. А потом, только часа через два, вернулся к себе в общежитие.
Друзья не могли скрыть своего любопытства:
– Где ты пропадал?
– В библиотеке сидел, – неуверенно ответил Виктор. Почувствовав, что ему не очень верят, он для убедительности уточнил: – Транскрибирование повторял…
Влюбился он горячо.
Виктор хорошо, не побоюсь даже сказать – отлично, рисовал карандашом. Товарищи не раз говорили, что зря не поступил он в художественный институт. В этом была своя доля правды, тем более что у нас, на филологическом, Соседкин ходил далеко не в пятерочниках.
Но рисованием он занимался не так уже много. С альбомом в руках мы стали его видеть только в последнее время. Как-то заходим мы в нашу комнату. Виктор сидит один и самозабвенно трудится. Потом его позвали к телефону. Он выбежал, а альбом спрятать забыл. Мы заглянули в его работу и в четких, уверенных штрихах увидели Аню – ее умные, кокетливые глаза, маленькие насмешливые губы, гордый носик и пышную, неорганизованную прическу. А на дальнем плане, в несколько неожиданном соседстве с портретом, виднелись кипарисы, море, паруса. Видимо, Виктор не просто рисовал. Наедине со своим альбомом он и мечтал. Поэтому и возникли рядом с Аниным портретом манящие морские дали…
Но вот ни с того ни с сего Соседкин вдруг забросил графику и сменил карандаш на авторучку. Сидит днем, пишет. Ложимся спать, а он включит ночник и все скрипит пером. Ну прямо как летописец Пимен: «Еще одно, последнее сказанье…»
Секрета из этой работы Виктор, правда, не делал: он переписывал конспекты своих лекций. Труд титанический. Соседкин хоть и художник, а почерк у него ужасный, легче расшифровать иероглифы индейцев майя, чем его записи. Но новый вариант конспектов выглядел уже совершенно иначе – вроде даже и рука не Виктора, а кого-то другого: буковка к буковке, прямо как по косой линеечке выведено.
И мы догадались: Аня уже две недели больна, и это для нее изготавливает Соседкин свое учебное пособие.
А когда она выздоровела, Виктор в первый же день снова пошел ее провожать.
Они отправились пешком. Было солнечно и тепло. Неожиданно наступившая оттепель журчала бойкими ручьями и гремела ледяными глыбами в водосточных трубах.
Виктор впервые на час-полтора оказался с Аней наедине. Не ловите меня на слове, не спрашивайте: как это – «наедине», когда они идут по улице? Но ведь прохожие не в счет, их обычно в таких случаях не замечают. Главное, чтобы не было знакомых, которые могут помешать разговору. Милому, простому разговору о всяких пустяках, но каждое слово которого и даже каждая пауза преисполнены великой многозначительности.
Однако знакомые, как назло, начали встречаться на каждом шагу, и все из университета. Виктора это раздражало, тем более что Аня была со всеми приветлива и подолгу болтала. Так он и не успел сказать то, что хотел.
Не сумел он сделать этого и в следующий раз. Как только они вышли из подъезда, Аня деловито сказала:
– Вот что, Виктор. Через неделю у нас экзамен по русской литературе восемнадцатого века. Давайте вспомним кое-что. Вы ведь, наверно, еще и не начинали готовиться. Ну-ка, я проверю. Расскажите мне про Федора Эмина.
Лирически настроенному Виктору такой оборот разговора был явно не по душе, но он покорно согласился.
– Федор Александрович Эмин, – уверенно начал Виктор. – Национальность, происхождение, время и место рождения точно не известны. За семь лет литературной деятельности выпустил более двадцати пяти книг, в том числе семь романов, из которых не меньше четырех были его оригинальными произведениями, а также три тома «Истории России»…
– А названия романов помните? – спросила Аня, приятно удивленная бойкостью, с которой начал Виктор.
– «Любовный вертоград, или Непреоборимое постоянство Камбера и Арисены», «Непостоянная фортуна, или Похождения Мирамонда», один из популярнейших русских романов того века, «Приключения Фемистокла», «Письма Ернеста и Дорвары», – выпалил Виктор.
Для Ани, знавшей Виктора как студента не очень прилежного, столь точная осведомленность ее собеседника была явно неожиданной. Дальше она ставила вопросы все более узкие и частные. Это была скорее уже викторина, чем повторение пройденного. Но Виктор в ней не потерял ни одного очка. Еще бы! Он все запомнил, переписывая конспекты для Ани. А кроме того, дабы возвыситься в ее глазах, он дни и ночи сидел за книгами.
Когда Виктор и Аня проходили парком, ему очень хотелось свернуть в какую-нибудь безлюдную аллею, но Аня по неведомым причинам не желала сворачивать с центральной. А здесь царило оживление. И все скамейки были заняты бабушками, пришедшими прогуливать своих внучат.
Выйдя из парка, Аня поспешно сказала:
– Пока. До свидания. Я тороплюсь. Меня ждут. Не провожайте.
…Сессию Виктор сдал успешно. В его зачетной книжке красовались такие радужные отметки, с какими образ Виктора в представлении сокурсников абсолютно никак не вязался. Друзья горячо поздравляли его, но Виктор был мрачен: во время последнего свидания, когда он попытался излить свои чувства, Аня сказала ему, что между ними кроме отношений чисто товарищеских иных быть не может.
Виктор очень переживал. Видя это, подруги Ани корили ее: мол, незачем кружить голову молодому человеку, если он тебе в общем не нравится. А одна даже заявила:
– И вообще, Анька, тебе нужно по-другому держать себя. Ты готова кокетничать хоть с телеграфным столбом…
– А я не замечаю, что кокетничаю, – ответила Аня. – Просто я такая, как есть… А потом у вас удивительно странные представления об отношениях между мужчинами и женщинами. Вы тут же все перекладываете на любовь. А почему мы, например, с Виктором не можем быть просто друзьями?
Теперь после лекций Виктор снова шел налево, к метро. А направо зачастил Жора Порецкий. Жора – парень на факультете известный. Круглый отличник, стипендиат. Внешне он, правда, выглядит не очень: слишком худощавый, даже немного хилый, частенько болеет. Но вид у него всегда веселый. Жора просто остроумный человек. За два часа один делает весь раздел сатиры и юмора в стенной газете. У него на любой случай жизни что-то припасено, если не в голове, то в блокноте, где вперемежку с номерами телефонов друзей записаны всякие шутки и каламбуры. Когда хочется посмеяться, ребята всегда толкутся около Порецкого.
Кроме остроумия, Жора обладает еще одним, более редким, качеством – он умеет быть внимательным, предупредительным. И вряд ли кто сравнится с ним в искусстве ухаживать за девушками. А это искусство девушки ой как ценят! И не только девушки. Недавно в автобусе я вдруг случайно оказался свидетелем такого разговора. Одна женщина говорит другой:
– Если бы мой муж был всегда догадлив, если бы, идя рядом со мной, не заставлял меня нести сумку, знал бы, что для жены купить нужно, – честное слово, я согласилась бы на то, чтобы он вдвое меньше зарабатывал…
Жоре такие упреки не угрожали, хотя и он, конечно, имел свои недостатки, – но уже в другой области. От одного из них Аня вылечила его моментально.
Порецкий очень крикливо одевался и прическу носил какую-то немыслимую. Нельзя сказать, чтобы он был стилягой, но что-то вроде того у него имелось.
Однажды Аня сказала ему:
– Слушай, что ты волосы носишь такие длинные? Ну прямо дьякон. А костюм на тебе такой пестрый, что у всех встречных зрачки от удивления расширяются…
Утром Порецкий явился на лекции аккуратно подстриженным, в простом, скромном костюме. И усики сбрил, хотя в отношении их специальных замечаний Аней сделано не было.
Жора не являлся таким глубоким лириком, как Виктор. Но он тоже души не чаял в этой живой голубоглазой девушке. И мог часами простаивать у Аниного дома, ожидая, когда она выйдет.
– Аня, вы сегодня обещали пойти со мною на танцы…
– Обещала? – наивно удивлялась Аня. – Ах, да, да! Но это же шутя. Я вовсе не хотела. Поедемте лучше на стадион. Там сегодня наши в волейбол играют.
И они отправлялись на стадион. Там Аня сразу выходила на волейбольную площадку. А Жора со скучающим видом сидел на скамеечке или бегал за ушедшим в аут мячом.
Играющие не пропускали случая, чтобы не поиздеваться над Порецким:
– Что-то, Аня, ваш кавалер сумрачный какой сидит? Это оттого, что он не занимается спортом. Пусть выходит к сетке, у нас одного как раз не хватает.
И Жоре, чтобы пресечь эти насмешки, не оставалось ничего другого, как, бросив на скамейку свой пиджак и сняв галстук, включиться в игру.
Один закадычный друг Порецкого спросил его между прочим:
– Ну как, Жора, везет тебе в любви?
– Да, – туманно ответил Порецкий. – Всё руки отшлепал… А впрочем, тренер сказал мне, что через месяц-два поставит в основной состав…
Этот разговор, происходивший в общежитии, не без тайной радости услышал Костя Жохов, еще один из Аниных поклонников. В душе он всегда ревновал Зябликову к Порецкому и считал его своим главным соперником. А когда в сердце вспыхивает искра ревности, то поводов, чтобы она разгорелась еще ярче, всегда хоть отбавляй. Почему Аня чаще всего садится на лекции рядом с Жориком? По какой причине остается с ним оформлять стенгазету, хотя она и не член редколлегии? С какой стати Аня вдруг купила специально для Порецкого «Записные книжки» Ильфа?
И еще одно мучило Жохова – сознание собственного несовершенства.
В мае студенты нашего факультета решили провести воскресенье в путешествии на пароходе. Организацию массовки поручили Ане Зябликовой и Косте Жохову. Костя с энтузиазмом принял это поручение. Вместе с Аней они отправились на речной вокзал.
Не было прохожего, который не обратил бы восхищенного взгляда на Костину спутницу. А Жохов шел довольный, счастливый: Аня разрешила взять ее под руку. Косте безумно хотелось говорить, но он не знал, с чего лучше начать. Все, что приходило в голову, казалось неподходящим для такого торжественного момента. Наконец с его языка как-то сама собой сорвалась первая фраза:
– Чудная сегодня погода, вообще!..
– Очень хорошая, – согласилась Аня.
– Я, понимаете, люблю в свободное время всегда быть на реке. На воде вырос, так сказать.
– А это правда, Костя, что вас недавно наградили медалью «За спасение утопающих»?
– Вообще да. Девять человек из воды вытащил… Каждое лето, значит, устраиваюсь на спасательную станцию. Это, так сказать, и отдых и работа. А кроме того, у меня, вообще, первый разряд по плаванию… Вот.
Аня вдруг сдвинула бровки и попыталась принять строгий, серьезный вид. Именно попыталась, потому что серьезным ее лицо просто не могло быть. На нем постоянно играла улыбка. Даже во сне Аня Зябликова, наверное, улыбалась.
– Костя, как вы не следите за своей речью! У вас что ни слово, то «вообще», «так сказать», «значит», «вот», «понимаешь». И еще я слышала от вас… Как это вы говорите, когда твердо обещаете что-нибудь сделать? Ага! Вспомнила: «заметано», «железно»!
Костя побагровел от стыда. Чтобы выйти из неловкого положения, он попытался оправдаться, но вышло еще хуже:
– Я, вообще, и сам не люблю этих навязчивых слов…
Потом он всю дорогу твердо держал предательский язык за зубами. Да и о чем можно было говорить? И хорошая погода, и массовка, и пароход, и разные студенческие дела – все исчезло из его головы. Осталось только одно: мысль о том, как ему снова завоевать Анино расположение. А оно казалось безнадежно потерянным. «Что бы такое сделать? Чем бы отличиться? – С горя вздохнул даже: – Эх, если бы сейчас кто-нибудь тонул!.. Я бы немедленно спас…» Но тонуть никто не хотел. Тонул сам Костя…
В тот же день Жохов при свидетелях заключил со своим другом Олесем Зозулей договор: если он, Костя, не избавится от проклятых навязчивых слов, то за каждое прорвавшееся Зозуля берет с него три копейки.
Больной и не подозревал, как тяжело будет лечить недуг. И не только морально: к вечеру карманы Зозули уже раздувались от мелочи.
Несколько раз Костя бегал к ближайшей продавщице газированной воды разменивать рубли на трехкопеечные монеты. Продавщица смотрела на него широкими от удивления глазами. «К чему вдруг этому молодому человеку столько трехкопеечных монет? Если бы двухкопеечные, понятно – для телефона. А тут…»
– Это у нас такая игра, вообще… – пояснил Костя, догадываясь о вопросе, которым озадачена газировщица.
Мелочь снова быстро перекочевывала в карман строгого Зозули.
Роковые последствия договора, заключенного с Зозулей, начали весьма ощутимо сказываться на Костином бюджете, и чтобы как-то сбалансировать его, Костя в качестве первого шага перешел с «Беломора» на «гвоздики».
Друзья уговаривали строгого Зозулю, просили сжалиться над Костей. Но сборщик штрафов был непреклонен.
– Ничего не случится. Пусть он несет материальную ответственность за свои слова.
– Как же «не случится»? Он сегодня в столовой уже от второго отказался. Вот-вот полную голодовку объявит.
