Текст книги "Маски"
Автор книги: Борис Егоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)
Злодей
С Дмитрием Степановичем Порыжеловым происходило что-то странное. Вроде был нормальный человек и вдруг превратился в злодея.
Началось все с того, что он жестоко обидел своего заместителя Малинкина. Малинкин готовился отметить день рождения, пригласил гостей, жена два дня бегала по рынкам. И вдруг накануне самого празднества Порыжелов отдает приказ: Малинкин должен немедленно вылететь в командировку, самолет – через три часа.
Когда новорожденный узнал эту страшную весть, лицо его так изменилось, что он сразу стал казаться лет на двадцать старше.
– Как же?.. Как же, Дмитрий Степанович?!
– Вот так. Поедешь – и все.
Едва этот разговор окончился, как Порыжелову позвонила жена Малинкина. Супруга заместителя сначала умоляла, потом плакала. Потом снова стала умолять. Но безуспешно ссылалась она на то, что гости уже оповещены, а цыплята замаринованы. Порыжелов был непреклонен.
И Малинкин улетел. От гостей, от цыплят и от подарков. В тот же день Порыжелов очень сильно огорчил еще одного человека – своего старого друга Брынзеватого, который работал в научно-исследовательском институте. Брынзеватый пригласил Порыжелова на защиту своей диссертации: приходи, мол, и выскажись как производственник, ты же знаешь тему моей работы и горячо одобрял ее.
Порыжелов на защите диссертации присутствовал, но, к удивлению и ужасу Брынзеватого, диссертации не одобрил.
Как производственник Порыжелов выступал против, и, хотя говорил весьма сбивчиво, ученый совет пришел в замешательство. Защиту диссертации пришлось отложить.
Брынзеватому сочувственно жали руки и предлагали валидол на сахаре.
Но и Брынзеватый не был последней жертвой Дмитрия Степановича.
Едва Порыжелов вернулся с защиты диссертации в свой главк, как ему позвонил старый школьный товарищ Коля Мишустин:
– Приходи сегодня ко мне. У меня дочка родилась.
Вместо того чтобы выразить горячую радость по поводу рождения дочки, Дмитрий Степанович скептически произнес:
– Так-так… У тебя, значит, дочка? Но ты уверен, что она твоя?
Мишустин был человеком очень ревнивым, и слова насчет того, уверен ли он, заронили в его сердце сомнение. Приглашение он отменил.
То, что делал и как поступал Порыжелов, ни с какой логикой не согласовывалось и напоминало бред.
А это и на самом деле был бред. Все, о чем здесь рассказывалось, Порыжелов увидел во сне.
Он только что проснулся и тихо лежал в постели, размышляя об ужасах прошедшей ночи. Бывают же такие нелепые сны!
Впрочем, такие ли уж нелепые?
В ушах Дмитрия Степановича звучали возбужденные голоса Малинкина, Брынзеватого и Мишустина:
– Дима, у меня день рождения. Приходи. Ты не можешь отказаться. Тяпнем знатно!
– Степаныч, после защиты диссертации у меня сабантуй. Есть «Столичная», ямайский ром и коньяк «Двин».
– Порыжелов, отметим мою дочку! Мы же с тобой на одной парте сидели. Не придешь – всем скажу: сволочь и зазнался. В холодильнике – шесть бутылок. И все ждут тебя.
Дмитрий Степанович повернулся и ощутил тупую, ломящую боль в голове. Отчего же болит голова? Ах, да, вчера он был у одного приятеля, сын которого только что окончил музыкальную школу. Ну, и по этому поводу…
Приятель – хороший, заслуженный человек, обидеть его было нельзя. Порыжелов к нему поехал. Правда, с опозданием. Когда он появился перед пиршественным столом, все гости закричали:
– Штрафную Порыжелову!
Дмитрий Степанович пить не хотел, стопку пригубил и отставил. Но это незамеченным не прошло. Приятель, отец окончившего музыкальную школу, возмутился:
– Брось ты эти штучки, Дима! У нас такая традиция – пить до дна.
И Порыжелов пил. Потом как-то добрался домой.
И после всего этого – такой сон.
Чем его объяснить? Видимо, тем, что у Дмитрия Степановича появилось желание нарушить традиции. Он просто устал от них. Надо же когда-то и трезвым быть!
Пузырев (рассказ ревизора)
Образ жизни у меня кочевой. Езжу по городам, ревизии провожу. И столько людей разных встречать приходится и говорить с ними, что всех и не упомнишь.
Иду иногда по улице какого-нибудь областного центра, а меня окликают, руку протягивают:
– Здравствуйте!
Здороваюсь, смотрю на собеседника. Лицо вроде знакомое, а вот где видел, не знаю, и по фамилии назвать не могу.
А недавно бродячая судьба снова столкнула меня с Пузыревым. Ну, этого забыть невозможно.
Впервые я пожал ему руку несколько лет назад, когда ревизовал республиканскую базу тары. Если не ясно, уточню: база снабжает разные организации бочками, ящиками, бумажными мешками и всякими прочими емкостями.
Застать на месте ее управляющего было просто невозможно. Мне говорили: «Пузырев в облисполкоме», «Пузырев на сессии», «Пузырев на комиссии».
Я звонил и туда и сюда, но обнаружить этого неуловимого человека не мог нигде.
«Какая странность, – думал я, – с министром легче встретиться, чем с этим хранителем бочек и бумажных мешков!»
Мои раздумья прервал старичок вахтер:
– В исполкоме, вам сказали, наш Виктор Васильевич? А вы прямо туда и ступайте. Он где-нибудь в коридоре на подоконнике сидит, ногами болтает. Любит он там бывать…
Заметив мое недоумение, старичок добавил:
– Идите, идите. А как опознать его, сейчас скажу: высокий такой, с лысинкой, но моложавый. Костюм в полоску.
Приметы оказались точными. Пузырева я нашел на втором этаже. Он сидел на подоконнике и вел тихую беседу с каким-то мужчиной. Судя по тому, что оба непрестанно улыбались, речь шла о приятном и веселом.
– Простите, вы будете Пузырев? – спросил я обладателя полосатого костюма.
– Да, – ответил он, и улыбка мгновенно исчезла с его лица. Оно выражало теперь великую серьезность, даже государственную озабоченность.
Потом я видел Пузырева еще несколько раз, и «секрет подоконника» мне стал ясен. Тарная база страшно тяготила Пузырева. Он жаждал деятельности более широких масштабов. Но поле для нее ему не предоставляли.
Тогда Пузырев решил сам поднять свою личность. Пусть люди думают, что он больше и выше, чем есть на самом деле.
Приходит человек к управляющему базой, а ему конфиденциально, полушепотом сообщают: «Пузырев наверху!» Ага, значит, он там нужен. Значит, «наверху» к нему есть особые дела.
А Пузырев на подоконнике.
Впрочем, это сидение имело и другой плюс для Виктора Васильевича. Составляется, например, в исполкоме какая-нибудь комиссия. Один отказался, другой болен, третий в отъезде. И вдруг кто-то спохватывается:
– Постойте, я сейчас Пузырева видел. Если он не ушел…
Но Виктор Васильевич всегда под рукой.
И вот Пузырев уже «нагружен». И вот на лице его эпическая задумчивость. И он говорит басовито:
– Тут надо, понимаешь, вникнуть…
А потом встречает на улице знакомых и неутешно сокрушается:
– Дыхнуть не дают! Еще в одну комиссию включили…
Обычно спокойный, уравновешенный, Виктор Васильевич терял эти качества в дни, предшествовавшие торжественным заседаниям. Переживал, куда дадут билет. Не дай бог, на балкон. Да и в партере не все ряды устраивают. Дальше пятого ряда – уже позор.
И если Пузыреву вручали билет в шестой, он бледнел и срывающимся голосом говорил, что это интриги, подкоп под авторитет его учреждения…
Не желая быть интриганами, распределители билетов сажали Пузырева в третий ряд, по соседству с руководством.
Особенно огорчили Пузырева перед Восьмым марта: загнали на второй ярус. Но он, конечно, отстоял авторитет учреждения и в конце концов держал в руке пурпурно-глянцевую бумажку с действительно достойным адресом: «Ряд 2, кресло 15, середина». И оказался единственным мужчиной среди женщин, которым в этот день были отведены самые почетные места.
Это, конечно, дало пищу для злых языков. Но потом забылось. И Пузырев по-прежнему находился по соседству с руководством. И на стадионе во время футбола. И на открытии фотовыставки. И даже… на похоронах.
Он стоял скорбный, монументальный, и снежинки тихо таяли на его лысине.
А незнакомые люди легонько толкали друг друга в бок:
– Кто этот, такой солидный, рядом с секретарем?
Словом, Виктор Васильевич умел «показаться», «появляться, где надо», «подать себя».
Это умение и искусство – сказать иногда с некоторой небрежностью:
– Что? Спрашиваете, чем вчера занимался? Да так, писал статью для «Правды». Пристали: напиши да напиши…
При этом он допускал некоторые неточности: «Правда» имелась в виду не центральная, а местная и писал он не по просьбе редакции, а по своей доброй воле, и не сам, а поручил сотруднику, и это была не статья, а опровержение.
Пузырев завоевывал авторитет, а дела на базе шли своим чередом. Ход событий привел в общем к тому, что появилась необходимость в моем приезде. А это – дело неприятное.
Обнаружилась крупная недостача тары. Тару давно пустили налево, но она числилась за начальником склада. А ему на пенсию надо уходить. Что же он передаст своему преемнику? Воздух?
Уговорили одну семнадцатилетнюю девушку этот воздух все же принять. Тебе, мол, до пенсии далеко, а бочки так и будем переписывать с одного года на другой.
Это письмо я такое получил. Приехал, проверил – все, как говорится, соответствует.
А что же с Пузыревым, у которого такое под носом творилось?
Произошло то, что и надо было ожидать: Пузырев лопнул.
Метафоры – потом…
Я написал повесть.
Что толкнуло меня на этот рискованный шаг – не помню. Вышло как-то само по себе. Я наблюдал жизнь, а потом наблюдения стали настойчиво проситься на бумагу.
По неопытности думал, что получится не очень большой рассказ, – вышла повесть.
Я показал ее товарищу. Он одобрил мой труд и сделал только одно критическое замечание: более опытные прозаики растягивают такой материал на трилогию.
Но какая там трилогия! Я не рад, что написал повесть.
Рукопись я предложил областному издательству. Предварительно спросил редактора:
– Вам художественная литература нужна?
Он ответил:
– Да. Но смотря какой вопрос вы решаете в своей повести. И смотря где происходит действие.
– Вопрос? – Я несколько растерялся. – Ну, вопрос воспитания… Товарищество, любовь… Место действия – приморский городок.
Товарищество и любовь на редактора впечатления не произвели, но, услышав о приморском городке, он немедленно принял решение:
– Нет. Это не для нас. Не наша область. Отсюда до ближайшего моря знаете сколько? Если будете переделывать, перенесите действие в наш облцентр…
– Но это невозможно. У меня герой тонет в море…
– Пусть тонет в колхозном пруду. Кстати, о прудах: ведь это целая проблема! Вот вы и положите ее в основу… Обрыбление водоемов, мальковое хозяйство! А?
На обрыбление повести я не согласился, и мой собеседник адресовал меня в морское издательство «Приливы и отливы».
Первая фраза, которую я услышал в «Приливах», ободрила меня, от нее повеяло надеждой:
– Раньше у нас была установка печатать только специальную методическую литературу. Теперь есть мнение даже служебные инструкции пропускать, так сказать, через художественную призму. Помните, как это у Пушкина в одном из произведений сказано: «сквозь магический кристалл».
Последние фразы, которые мне сказали в «Приливах» через несколько дней, повергли меня в уныние:
– В вашей повести мало воды. Да-с. Действие в основном происходит на суше. А по методической части вы, конечно, слабы. Эксплуатации сухогрузных судов дальнего каботажа у вас не научишься.
Мне посоветовали обратиться в «Профновости». Редакция художественной литературы этого издательства, как мне сказали, переживала жестокий кризис: профхудлитературы не хватало.
Честно говоря, я не считал свою повесть за профхудлитературу. Но почему бы не издать ее в «Профновостях»? Все герои – люди работающие, не тунеядцы, значит, они члены профессионального союза.
Но я просчитался: есть ярко выраженные члены и не ярко выраженные. Те, которые ярко, с утра до вечера совещаются и проводят разные мероприятия. А у меня мероприятий описано было мало, хотя трудились герои очень славно.
Я попытался создать из них профгруппу, но из этой затеи ничего не вышло. Пришлось капитулировать. И тут меня осенила спасительная идея: кто-то где-то сказал мне, что в повести неплохо получились женские образы.
Через час я уже был в подъезде дома, на котором красовалась монументальная вывеска: «Редакция журнала „Альма-матер“».
Потом я имел разговор со строгой женщиной, не выпускавшей из руки толстого красного карандаша. Постукивая карандашом по столу, она не торопясь произнесла:
– Вы, конечно, не Жорж Санд и не Элиза Ожешко, но написали довольно мило…
– Значит, можно надеяться? – обрадованно спросил я.
– Нет. Это мило, но не для нашего журнала. Для нас это не подходит.
– По какому признаку?
– По признаку пола. У вас среди персонажей очень много мужчин.
Как и все предшествующие редакторы, женщина с красным карандашом дала мне свой совет:
– Самые удачные страницы повести – это где показана стройка. Думаю, что в «Созидатиздате» обеими руками ухватятся за ваше произведение. Они тоже балуются художественной литературой…
В «Созидатиздат» я не пошел. Мне стало ясно, что этого делать не надо, когда я просмотрел в книжном магазине его план-проспект. Среди художественных произведений там значились «роман о том, как построили печь для обжига кирпича» и «повесть о становлении башенного крана».
Я был расстроен. Я был удручен. И в этот тягостный момент меня посетил товарищ. Лицо его сияло, как серебряный рубль последней чеканки.
– Вот! – воскликнул он, вручая мне какую-то книжицу. – Дарю авторский экземпляр!
На обложке книги я прочитал его фамилию. Я инстинктивно потер глаза, и товарищ понял, что я ему не верю.
– Думаешь, если я никогда не брал в руки перо, то и писать не могу? – спросил он. – Предложили написать для издания ОРУДа стихи об уличном движении. Была не была – дай попробую. Это все мой один приятель устроил…
– Какой приятель?
– Неважно. Есть такой литератор. Фамилии его ты никогда не слыхал и, наверное, не услышишь. Он пишет рассказы о кооператорах для «Кооперации Федерации». Потом заключил договор у коммунальников на роман о парикмахерах. Название экзотическое – «Хна и басма»… Постой, постой, ты вроде грустен…
Я рассказал о причинах своей грусти.
– Чудак человек! – хлопнул меня по плечу автор поэмы об уличном движении. – Брось хандрить и включайся в это дело. Ты знаешь, сколько сейчас разных журналов? Порядочное ведомство не считает себя таковым, если у него нет журнала и нет, черт возьми, своих летописцев. Они все жаждут худлитературы. И с авторами не капризничают: для них первым делом – тема, а метафоры – потом. Там знают, что мы не Лермонтовы, не Михаилы Юрьевичи.
Я понял, что я чудак.
Знакомые
Была та осенняя пора, когда в меню столовых давно перестали уже писать: «Бефстроганов с молодой картошкой». Картошка постарела.
Двое мужчин заказали шашлыки и сидели на открытой веранде ресторана «Янтарь», время от времени прикладываясь к коньяку.
Остальные столики пустовали. Видимо, из-за того, что бывшие завсегдатаи «Янтаря» перебрались в более теплые места.
Одного из мужчин, полного, лысоватого, звали Петром Захаровичем, другого – тощего и густоволосого – просто Володей. Он был моложе своего собеседника, и тот обращался к нему по-отцовски.
– Так вот, Володя-Володя, – говорил Петр Захарович, – ты никогда не робей, ты свое всегда требуй. Мы с тобой только вот познакомились, а я уже вижу: застенчивый ты, стеснительный. А это ой как в жизни мешает! Вот, к примеру, официантка нас обслуживает… Как она назвалась? Люся? Да. Так вот ты уверен, что эта Люся налила коньяку столько, сколько заказали? А я нет!
Петр Захарович постучал вилкой по столу:
– Люся, подойдите!
Когда официантка подошла к столу, Петр Захарович заказал еще двести граммов.
– Только в другой графинчик, – попросил он.
Люся принесла другой графинчик.
– Теперь, пожалуйста, дайте мне контрольную мензурку.
Переливание показало, что недолива нет.
Оскорбленная Люся укоризненно смотрела на полного, лысоватого посетителя с мензуркой в руке.
– Не стройте, девушка, из себя обиженную, – спокойно сказал Петр Захарович. – Других обвешивают и обсчитывают, а меня – никогда. Я и кондуктора в трамвае проверяю, и кассира в «Гастрономе». А то как же?
Обсчитают за милую душу. Сегодня на копейку, завтра на копейку…
Люся молча отошла к своему столику и стала выписывать счет.
Толстяк повернулся к собеседнику:
– Вот, Володя-Володя, ты никогда не стесняйся. И но доверяй особенно. Вот сейчас нам подадут счет, и я все проверю, все пересчитаю. С ними надо ухо востро…
Люся принесла счет, Петр Захарович достал авторучку и начал производить сложение на бумажной салфетке.
– Ну, вы, Петр Захарович, пока считайте, – сказал Володя, – а я отлучусь на секунду по нужде…
Володя вышел. Через секунду он не пришел, через минуту – тоже. Толстяк ждал его еще минут пятнадцать.
– А вы расплачиваться будете? – спросила Люся. – Я бы вас не торопила, но моя смена кончается.
– Расплачиваться – это сейчас, – ответил Петр Захарович и полез в карман, – это…
Но не договорил. На лице его появилось выражение растерянности и испуга. Толстяк судорожно ощупывал свои карманы.
– Бумажник… Где же мой бумажник?..
– Посмотрите еще раз, – сказала Люся. – Он должен быть там, куда вы его положили.
– Нет, он уже не там… – беспомощно лепетал Петр Захарович. – Неужели этот Володя? Мы только что с ним познакомились… в поезде… и он так себя проявил…
Застенчивый Володя так и не появился.
В дороге
От станции до села Глубокое километров двадцать пять.
Это не так уж много, если дорога хорошая.
Но здесь быстро не проедешь.
Старые, застоявшиеся лужи чередуются с выбоинами. Дальше мостики, объезды…
Эх, дорога! Сколько колес буксовало на ней! Сколько прочувствованных монологов произнесено водителями!
Такую дорогу может скрасить только одно – общительный попутчик. Тогда и тряску меньше замечаешь и время быстрей идет.
Козыреву посчастливилось: общительным спутником оказался сам шофер «козлика» – светловолосый парень со щедрой россыпью веснушек на лице.
Володя – так он представился Козыреву – не умолкал. Больше всего говорил про свой, глубоковский колхоз.
– В общем, земля ничего, народу хватает. Только с председателями не везет…
Володя помолчал, раздумывая, потом добавил:
– Мое мнение такое: если бы Найденова не взяли от нас, мы бы по району в первые вышли.
– Он кем, председателем был?
– Да. Мы знаете как его прозвали? Генерал! Так и говорили: «Генерал к себе просит», «Пошли к генералу – разберемся». Звания такого он не имел. Войну, кажется, подполковником кончил. Но на вид очень солидный был. Крупный такой, и виски седые. А главное – хозяйством здорово командовал. Принял колхоз слабеньким, стал поднимать. Пошло дело! В области Найденова заметили – к себе забрали. В отдел какой-то. А вместо него Одуванчиков председателем стал. Ну, это целая история.
– Расскажите, – попросил Козырев.
– Если желаете, – согласился Володя. – А впрочем, нам с вами все равно полчаса загорать на этом месте. Пока встречная колонна пройдет.
Володя помолчал, видимо припоминая историю Одуванчикова. По лицу его бродила улыбка, насмешливая и озорная. Наконец он произнес:
– И каким ветром занесло к нам этого Одуванчика, не знаю. Где он раньше работал – тоже. Был вроде когда-то преподавателем литературы. Может, это и так. Потому что говорил он вопросами-ответами. Как наша Марья Ивановна. Это школьная учительница. Только она часто, а он медленно, нараспев. Некоторые его даже Певуном называли.
Выступает, к примеру, на собрании:
«Знаете, товарищи, каким будет через пять лет наш колхоз? Богатым. И еще каким? Многоотраслевым. Сколько пшеницы будем убирать с гектара? По тридцать пять центнеров. А свеклы? По пятьсот…»
Рассказывая, Володя изменял голос, видимо подражая Одуванчикову. Причем делал это не без искусства.
– Прихожу к нему один раз. Сидит. Глаза в потолок. Выражение на лице сладкое.
«Почему бы, говорит, в наши колхозные пруды не напустить рыбы? Это ж так просто! Представляешь? В наших прудах плавает карп! И каждый карп какой? Зер-каль-ный! А что лучше карпа? Форель! Несколько лет – и наши пруды полны этой рыбиной. Форель, форель, кругом одна форель!»
Если не остановить Одуванчика, он пойдет дальше. Глазки совсем в щелочки превратятся. А говорит уже почти шепотом.
«И еще кроличьи фермы. Кролики – это что? Чистый доход. Ах, как они, мерзавцы, плодятся! В январе родился, а летом он уже кто? Дедушка. Вот, Володя. А если теплицы построить? Шампиньоны выращивать, бессоновский лук…»
Одуванчик так растрогает сам себя – чуть не плачет от умиления. Как будто ему лук этот самый к глазам поднесли.
Вот любил мечтать человек! Какие планы строил! Только дальше этого, по-честному сказать, не шагал.
Прочтет в книге, как шампиньоны разводить, – загорится. А надо не гореть, а работать. Вот этого он и не умел.
Так что книги ему не помогали. Хотя читал он регулярно. И на столе книги всегда так и лежали целой горкой.
А у нас девчонка есть одна в селе – Тоська Сметанкина. Она к Одуванчикову все советоваться ходила. Сама грамотная, сельхозтехникум окончила, в чем хочешь разбирается. Но такая немножко вредная. Хлебом не корми – дай посмеяться.
«Слушайте, председатель, говорит, такой вопрос есть: может ли кукуруза быть хорошим предшественником для яровой пшеницы? Вы, наверно, читали в книгах…»
Одуванчиков думает, а потом говорит:
«По-научному вообще может… Но лучше спросить у деда Игната…»
Много с ним смешного было, с Одуванчиком.
Говорят ему:
«Товарищ председатель, меры какие-то надо принимать, с животноводством провал может получиться».
А он отвечает:
«Не может быть. Вы в коллектив не верите…»
Вот он какой был – верующий!
Или еще. Приходят к Одуванчикову: так, мол, и так, телок случать надо.
«Валяйте. Случайте. Только без меня».
Стеснялся он этого дела…
В общем, лишний он у нас был, Одуванчик. Помните, в девятнадцатом веке были такие лишние люди? Правда, сам Одуванчик очень нужным себя считал. Боялся даже из колхоза отлучиться по разным делам: а ну как что произойдет?
Но уж если обязательно надо ехать – в область, допустим, вызывают, – так он к заместителю:
«Петя, милый, ты уж тут посмотри за нашим хозяйством».
В области ему, конечно, баню небольшую устроят за это самое хозяйство. Но он вернется – и по нему ничего не заметно. Соберет собрание, начнет вдохновлять.
«Коллектив у нас какой? Здоровый. С ним что можно свернуть? Горы».
Но коллектив решил по-другому: «свернул» Одуванчикова.
– Без работы, значит, он остался, Певун ваш? – спросил Козырев.
– Как бы не так. Учли его способности и взяли в райплан…
– А после него кто был?
– Самокрутов такой. Хозяйство знал. И практик был. Но держался ближе к своему огороду. И вообще, что касается для себя сделать, все умел. Собрал как-то правление, говорит:
«Тут просьба одна есть. От товарища Самокрутова. Домик проект построить. Я думаю, поможем товарищу…»
Себя он в третьем лице называл. И по фамилии. А иногда и во множественном числе – «мы»:
«Мы тут посоветовались… Мы пришли к мнению… Мы предлагаем…»
Кто «мы» – неизвестно. Но вроде коллегиальность получается.
Козырев усмехнулся и спросил:
– Володя, откуда вы все знаете?
– Шофер же я! Как говорится, все время при штабе.
– Нет. Я не про это. Здорово анализ у вас выходит.
– А что? Десятилетку окончил. Сочинения писал. «Базаров, как представитель…» и так далее… Так вот про Самокрутова. Домик ему сгрохали – заглядение. Сейчас детский сад там. А потом Самокрутов следующую цель поставил: «Победу» купить. Опять говорит на правлении:
«Мы тут подумали, и вот есть предложение: „Победу“ приобрести. Соседние колхозы имеют, а наш – нет. И председатель ваш товарищ Самокрутов, стыдно сказать, бог знает чем обходится. Это даже как-то неудобно от населения…»
Неудобно от населения… Такая поговорка у него была.
Если непорядок какой или правление ошибку допустило, Самокрутов возмущается:
«Товарищи, что же вы делаете? Ай-яй-яй! Несолидно. Неудобно от населения».
Он каким-то уполномоченным раньше работал. И с тех пор люди для него не люди, а население.
– Да, грамотный товарищ, – иронически заметил Козырев. – А скажите, Володя, его самого-то критиковали?
– Еще как! Он даже призывал к этому. Идет, бывало, собрание, кроют его в хвост и в гриву. А Самокрутов сидит и улыбается. Потом с заключительным словом выступит и заявит:
«Слабо у нас, товарищи, собрание прошло. Критика, конечно, была, но мало. Недостатков больше. Кое-чего мы еще не добились. А почему, я вас спрошу? В силу слабости. Значит, острее надо критиковать, резче. И меня не жалейте, и других!»
А что его «не жалеть»? С него как с гуся вода. Ему в детстве еще, наверно, прививку от критики сделали. Его хоть собака укуси – ничего не будет.
«Козлик» миновал березовый лес и ехал теперь полем. Около дороги Козырев увидел прибитый к двум столбам фанерный щит с расплывшейся от дождей надписью: «Сдадим но 100 цент. – будет выше процент!»
Что сдавать «по 100 цент.», сказано не было. Но местные жители, видимо, понимали.
– Вы на плакат засмотрелись? – спросил Володя и, не дожидаясь ответа, пояснил: – Наследство Печенкина, последнего нашего председателя. Никогда не приходилось его видеть? Высокий, поджарый, быстрый. На физкультурника похож.
Одуванчиков много курил, Самокрутов выпивал. Даже домашним коньячком «три свеклочки» не брезгал. А Печенкин – ни папиросы в зубы, ни рюмки в руку. И развлечений себе никаких не позволял. Все о наградах думал. И чтобы о нем писали везде.
Пришел и моментально колхоз вытянул. Сразу производительность труда в три раза увеличилась. Это если по отчетам судить…
Одуванчиков только мечтал, планировал. А Печенкин – человек дела. Ему ничего не стоит карпа зеркального в пруду развести. Да хоть моржей! Была бы пишущая машинка. А рапорт он одним пальцем сам отстукает. Вот любил рапортовать!
А в районе тоже люди имелись, которые все его рапорты за чистую монету принимали.
Да еще сами звонили: «Ну как там у вас в Глубоком? Дайте цифры».
Найденов когда был, генерал, тот с утра в правлении никогда не показывался. Знал: придешь в правление – там и застрянешь. Телефон одолеет. И райком звонит, и исполком, и заготовителе и сельхозотдел, и инспектор статистического управления. Каких сводок только не требуют! Выспятся за ночь и такую трель поднимут!
Найденов в поле убегал от телефона, а Печенкин – наоборот. G полседьмого – у аппарата. И если не звонят, скучает даже. Тоска его одолевает. Кому бы, черт возьми, доложиться?!
– Ну, а как же он концы с концами сводил? – спросил Козырев. – Документация, например…
– Документы – это очень просто. Кооперация выдаст. С яйцами знаете что Печенкин сделал? Засадил целый клин тюльпанами. Тюльпаны – на рынок. В городе их из рук рвут и цены не спрашивают.
Получил Печенкин деньги за цветочки, а в кооперации оформил – вроде яйца сдал. Получилась глазунья из тюльпанов. А Печенкин в передовых, и портрет в газете.
Около дороги Козырев снова увидел фанерный щит на двух столбах. Надпись настолько расплылась, что разобрать уже ничего нельзя было. Уцелела только коровья голова, срисованная с этикетки мясных консервов.
– Володя, вы мне про плакаты не рассказали, – напомнил Козырев.
– А, да-да! Это Печенкин изобретал. Если кто из района приезжал, чтобы видел: тут борются! На других дорогах вы таких щитов не приметите. Только на этой. Которая от станции.
А вот дальше мы под аркой проедем. В начале села. Печенкин построил ее, чтобы транспаранты вешать. «Добро пожаловать!» Как в доме отдыха.
Но самое главное – «часы». Что это такое, сейчас расскажу.
Перед самым правлением соорудил Печенкин что-то вроде забора. И к нему прибиты цветные циферблаты из фанеры, со стрелками. А стрелки должны показывать, насколько выполнены обязательства к сему дню.
Этих «часов», как колхозники их называли, было штук восемь или десять. Один циферблат – пшеница, второй – кукуруза, третий – мясо. В общем, по всем видам продукции.
Сидит Печенкин в правлении, смотрит из окошка на циферблаты. Лицо грустное. Потом выбежит, подтолкнет вперед какую-нибудь стрелочку. И опять в окошко глядит. Уже улыбается. Легче стало.
В общем, мастер он был на выдумку. Ему бы в театре режиссером работать.
Разговаривает с членами правления – и вдруг шлеп рукой по столу: мысль пришла.
«Товарищи, говорит, что-то мы давненько ни с какой инициативой не выступали. Начинание бы, что ли, какое придумать? Ну, например: за образцовую чистоту в курятниках. Впрочем, нет. Мелковато. Покрупнее надо…»
Тут уж Печенкин голову ломал – не жалел. Так и мерещилось ему: выходит газета, а в ней жирными буквами – «Новая инициатива глубоковцев».
Наши сельчане вскоре действительно проявили инициативу. Для Печенкина неожиданную. Написали письмо о том, что втирать очки и показухой заниматься – дело некрасивое. Словом, не дождался награды наш председатель.
Невдалеке показалось Глубокое. На фоне домов и деревьев четко выступала белая арка…
Дорога стала прямой, ровной. У ее обочин, как кусочки стекла, блестели на солнце маленькие дождевые лужицы.
Разговор затих.
Потом Володя спросил пассажира:
– А вы надолго сюда?
Козырев ответил:
– Думаю, да. Если, конечно, сельчане ваши того захотят.
– Да никак вы кандидат в председатели! – удивленно воскликнул Володя. – А я думал, из области представитель. Мне приметы его описали, все совпадает. «Встретишь, сказали, на станции мужчину лет тридцати, брюнет, на костюме синий значок ромбиком…» Значит, вы и есть? А я-то рассказываю, рассказываю… Пусть, мол, в области знают, как в Глубоком дела идут.
Козырев рассмеялся:
– Спасибо, Володя, за рассказ. Будем считать, что первое собрание состоялось.
