Текст книги "Маски"
Автор книги: Борис Егоров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 20 страниц)
«Общественность – это я»
В доме № 7 по Крутогорскому переулку разыгралась трагикомедия. В роли режиссера-постановщика выступил техник-смотритель Ларионов. Он же был и первым действующим лицом, причем весьма действующим. Вторым оказалась гражданка Степанова.
Степанова нанесла Ларионову травму: она осмелилась критиковать работу техника-смотрителя.
Этого техник-смотритель стерпеть не мог и нанес по Степановой ответный удар.
Пользуясь тем, что он не только техник-смотритель, но и секретарь парторганизации домоуправления, Ларионов сорганизовал товарищеский суд над обидчицей.
Именно сорганизовал. Весь состав суда заменили полностью. Тех членов его, кто живет в одном доме со Степановой, отстранили: вдруг они разберутся объективно…
Судей пригласили из другого дома.
В общем, судили Степанову варяги. Фактов в их распоряжении не было, доказательств не было. Ничего не было. Тем не менее они решили: просить нарсуд о выселении гражданки Степановой, «с которой невозможно жить…».
Почему невозможно – не уточнили.
Из истории известен Шемякин суд. Был еще соломонов суд. Тот, который мы описали, это Ларионов суд.
Противозаконие налицо, инспирация налицо, и еще кое-что налицо.
Вот об этом «кое-что» и хочется порассуждать.
Ларионов использовал товарищеский суд для сведения личных счетов. Мысленно обращаясь к Степановой, он, видимо, произносил: «Вот я как дам по тебе общественностью!» И дал.
Народный суд остановил карающую десницу Ларионова: решения товарищеского суда он не утвердил.
В этой трагикомедии Ларионов действовал не столько как техник-смотритель, сколько как участковый надзиратель, утверждающий свои порядки. Захочу, мол, и выдворю на все четыре стороны, загоню куда Макар телят не гонял.
Разница только в том, что здесь в виде подставного лица фигурирует еще общественность. На самом деле Ларионов твердо убежден: общественность – это я.
Так думает не только Ларионов. У него есть единомышленник – Заборский, председатель бытовой комиссии дома 16 по Набережной улице.
Идет Заборский «по своим владениям», заглядывает в 136-ю квартиру, приказывает жильцам капитально отремонтировать за свой счет места общего пользования. Один из обитателей квартиры возражает: дом новый, повсюду порядок, никакого ремонта не требуется.
Заборский разгневан.
Заборский пишет акт-ультиматум, грозит стенгазетой и товарищеским судом. Но судить ослушника не пришлось: необходимости в ремонте не было, как это подтвердили потом инспектор жилуправления и главный инженер ЖЭК.
Но Заборский не сдается: «Начальство я или нет? Общественность я или нет? Не в ремонте соль, а в нарушении субординации. Ишь распустились!»
Он бдительно следит за проштрафившимся и узнает, что последний недавно оставил запись в книге жалоб молочного магазина № 31.
Заборский хватает жалобную книгу и в том месте, где должен быть изложен ответ администрации магазина на претензию покупателя, пишет: «Я, председатель бытовой комиссии Заборский, заявляю, что все это клевета и выдумка… этому человеку верить нельзя… Он злостный нарушитель социалистического общежития, и я на него уже составил акт. Таким людям не место среди нас, в чем и расписываюсь…».
Видимо, председатель комиссии очень торопился. Иначе он, прежде чем расписаться, должен был написать такую фразу: «…а также запрещаю продавать ему молоко, простоквашу и прочее».
Приговор грозен и неумолим. Какая священная беспощадность сокрыта в нем!
Становится даже чуточку страшновато. Сидишь дома, мирно пьешь чай вприкуску, и вдруг приходит Заборский. Он составляет на тебя акт, и ты уже морально убит. Ты скомпрометирован, дезавуирован и ликвидирован. Каждое слово акта звучит как решение суда последней инстанции.
Ночью тебя преследуют кошмары и чудится голос Заборского:
– Народ, разойдись: председатель бытовой комиссии идет!
Если под словом «общественник» понимать самодеятельного начальника, с упоением пользующегося властью, которой ему никто не давал, то первым таким общественником был чеховский Пришибеев.
Как известно, он действовал из чистого энтузиазма и совершенно бесплатно. Только актов не составлял и не вступал в полемику с нарушителями на страницах жалобной книги.
Худо, очень худо, когда в общественных организациях появляются чиновники, «облеченные всей полнотой власти». И уж совсем никуда не годно, если они, пользуясь своим высоким положением, начинают сводить личные счеты.
Общественности ныне предоставлены очень широкие нрава. Мы учимся коммунистическому самоуправлению. И вдруг встречаемся с самоуправством, с нетерпимым парадоксом. Ведь общественность для того и существует, чтобы коллективно, всем народом рассудить, что к чему, не допустить злоупотреблений, перевоспитать сбившихся с дороги.
И те, кто призван перевоспитывать, должны быть сами чисты и безупречны, должны пример являть другим. Только такие люди и могут занимать место в товарищеских судах, в домовых и уличных комитетах.
Пусть не обвинят нас в том, что мы изрекаем азбучные истины. Но, видимо, не всем кажутся они столь азбучными. Иначе почему в товарищеский суд ЖЭК-2 избрали людей, поведение которых само требует вмешательства общественности? И вполне понятно то, что этот суд не смог работать: между членами его моментально возникли те горячие, искренние отношения, которые именуются склокой.
Поневоле воскликнешь:
– А судьи кто?
Есть кое-где одна несколько легкомысленная традиция: в общественные организации избирают не тех, кто лучше, а тех, кто быстрее дает согласие. Лишь бы поскорее проголосовать!
Раз так, выдвиньте кандидатуру гражданки Гранаткиной, которая живет в доме № 17 по Непроезжей улице, – она немедленно согласится. Облеченная полномочиями общественности, Гранаткина явилась в народный суд. И произошло нечто исключительное: суд не только не допустил ее для участия в процессе, но и предложил, чтобы Гранаткина немедленно покинула зал заседаний.
Почему же так круто обошлись с представительницей общественности? Почему не приняли ее верительных грамот?
У народного суда было на сей счет весьма обоснованное мнение. Ему было известно, что Гранаткина – образец типичной склочницы из коммунальной квартиры. Пожертвовав всеми удобствами, соседи сбежали от нее, поменявшись с другими. А вскоре и те, кто только что приехал, тоже сбежали – не выдержали.
Читатели, привыкшие встречать под рубрикой «фельетон» веселые курьезы, возможно, будут огорчены нашим повествованием: смешного в нем ничего нет. Действительно, это не смешно, это весьма печально. Печально то, что ретивые начальники, карьеристы и склочники пытаются подменить собою общественность. Отъявленные нарушители общественного порядка выступают под маской ревнителей оного.
И нам вовсе не хотелось живописать их поступки и действия. У нас было другое желание: обратить внимание общественности на Ларионова, Заборского, Гранаткину и им подобных. Такие люди, прикрываясь авторитетным именем общественности, могут много нарубить дров. Ой как много!
А кто позволяет «дровосекам» заниматься своим любимым делом? Мы с вами, дорогие граждане. Мы, когда спешно поднимаем руку: «Марью Ивановну выдвинули? Пусть. Слава богу, не меня».
Нарушитель спокойствия
У него были голубые глаза и темное прошлое.
Разумеется, это не исчерпывающая характеристика. Если говорить о глазах, следует добавить: глаза были еще и наглые. Что касается прошлого, то здесь необходимы комментарии более пространные.
Прежде всего уточним возраст. Читатель неизбежно ошибется, представив себе человека пожилого, в летах. Слова «темное прошлое» породят у него догадку, что речь идет о бывшем кулаке, стрелявшем из обреза непроглядной осенней ночью, или о матером уголовнике, которому разные суды в разное время дали в общей сложности тридцать пять лет заключения.
Нет, гражданин Страилов никогда не брал в руки обреза и ни одного дня не провел в философских раздумьях за тюремной решеткой.
Он молод. Ему двадцать шесть лет. И тем не менее у него уже есть прошлое, которое никак нельзя назвать светлым.
Основное призвание нашего героя – отравлять жизнь окружающим. Он – хулиган.
Какой-нибудь другой отрицательный тип среднего толка, дожив до глубокой старости, не сумеет напакостить столько, сколько удалось Страилову в его молодые годы. Так что каждый год его разрушительной деятельности можно уверенно засчитать за три, а то и за четыре.
С какого времени этот воинственный человек открыл боевой счет своим подвигам, точно сказать трудно. Возможно, это произошло в беззаботные школьные годы, когда он, сидя за партой, стрелял бумажными шариками в учительницу рисования.
Учительница плакала. Выходила из класса. Жаловалась завучу.
Завуч строго хмурил бровь и обвинял во всем саму учительницу и коллектив:
– Не поработали вы с этим учеником.
А сообразительный Страилов принимал во время беседы с завучем очень жалкий, даже обиженный вид и всем существом своим подтверждал: да, с ним не поработали.
Бумажные шарики Страилов оставил. Нет, не потому, что в нем заговорила совесть. Просто бумажные шарики ему надоели. Гораздо большее удовольствие изобретательному отроку доставляло открыть водопроводный кран во время перемены и затопить химический кабинет; или дать подножку товарищу, которого учитель вызвал к доске; или, разбив предохранительное стекло, нажать кнопку пожарного сигнала.
Однажды классный руководитель выдворил Страилова с урока. Поскольку на всем пути до дверей нашкодивший ученик сопротивлялся, классному руководителю пришлось легонько подталкивать злодея.
Через час или два в школу явилась возбужденная родительница. Получив от сына обстоятельную информацию о происшедшем, мама Страилова выразила энергичный протест. Подумать только, классный руководитель прибегнул к грубой физической силе!
Голос Страиловой был преисполнен негодования:
– Какое он имел право!
А сын стоял рядом, размазывал по лицу слезы, смешанные с фиолетовыми чернилами, и повторял:
– Какое он имел право!
В общем, на дальнейшую жизнь молодой Страилов усвоил два правила: 1) что бы он ни сделал, виноваты окружающие – они с ним не поработали; 2) ни в коем случае он не допустит ущемления своих широких прав. Круг последних он определяет сам.
Об обязанностях разговора не было.
Если мама так темпераментно ратовала за права, то об обязанностях, видимо, должен был подумать папа. Но главу семьи шалости сына не тревожили. Наоборот, время от времени он не без гордости замечал:
– Наш парень в обиду себя не даст.
Себя в обиду молодой Страилов не давал. Он причинял обиды другим.
С некоторых пор он даже уверовал в свое превосходство над сверстниками. Последнее измерялось силой кулачного удара.
Сфера рукопашной деятельности Страилова постепенно расширялась. К несчастью отдыхающих, в нее попал городской парк культуры.
Придя в парк, Страилов направлялся к аттракциону «Силомер». Здесь он небрежно доставал из кармана двадцать копеек и платил служителю. После этого молодой силач зажимал в кулаке металлическую ступу и бил ею по «наковальне».
Удар неизменно оказывался крепким: каретка аттракциона взлетала вверх по рейке, касалась пистона, раздавался выстрел.
В толпе зрителей изумленно гудели: ступу в руки брали многие, били отчаянно, но до самого верха каретка не долетала. Удара с выстрелом не получалось. Страилов подтягивал штаны и с довольной ухмылкой шагал дальше, к стойке закусочной.
– Я сегодня в ударе, – говорил он приятелю.
После закусочной жизненный тонус у обоих становился выше, чем полчаса назад. Начиналось гуляние.
Страилов как бы невзначай натыкался на встречных прохожих, вызывал их на дискуссию. Острые беседы оканчивались нередко тем, что Страилов отправлял своего противника в глубокий нокаут.
Единственным средством, которое могло умерить боевой пыл забияки и отрезвить его голову, был милицейский свисток. Но приятели исчезали под сенью дубрав раньше, чем на арене схватки появлялся милиционер.
По возвращении домой, в общежитие технического училища, Страилов, не снимая пиджака, валился на постель и не очень четко, но весьма властно командовал:
– Петька, сними ботинки, а то будешь плакать!
Петька, сосед Страилова по койке, слабовольный и болезненный юноша, сбрасывал с себя одеяло и начинал расшнуровывать страиловские ботинки.
Петька был терроризирован Страиловым, сопротивляться он не мог, а на помощь ему никто не приходил. Товарищи по комнате, только что весело разговаривавшие, уже спали мертвым сном…
В отсутствие Страилова они возмущались его молодецкой удалью. Однажды даже ходили к секретарю комсомольской организации. Секретарь пытался пригласить Страилова на бюро, но тот не спешил украсить заседание своим присутствием: «Я не комсомолец».
Потом нарушителя спокойствия пригласил директор училища.
– Как вы там себя ведете? – спросил он.
Страилов смотрел на него невинными голубыми глазами.
– Нормально, товарищ директор.
– Соседа, говорят, обижаете…
– Что вы! Это я пошутил. Кто мог сказать? Позовите сюда этого соседа, и он подтвердит, что неправда…
– Ну, а на бюро комсомольское почему не пришли?
– А что комсомольская организация? Я, например, совершенно не чувствую ее работы. Вот со мной хотя бы кто-нибудь поговорил?
И директор, предварительно заготовивший строгий приказ о Страилове, начинал колебаться: «А может, и вправду с ним не поговорили, не поработали? С маху наказать человека легче всего…»
Приказ отправлялся в корзину под столом.
Ну, теперь держись, Петька! Держитесь, прохожие!
Помните, как это описано у Маяковского:
Человек пройдет
и – марш поодаль.
Таким попадись!
Ежовые лапочки!
От них ни проезда,
от них ни прохода
ни женщине,
ни мужчине,
ни электрической лампочке.
Автор менее всего склонен живописать страиловские похождения. Да, от него страдали и женщины, и мужчины, и электрические лампочки. И трель милицейского свистка уже не пугала буйного молодца: он вырос и возмужал, а главное – убедился, что свисток не страшен: «Ну, попался. Ну, взяли на поруки».
На поруки Страилова брал коллектив цеха, где он работал после технического училища.
Во время собрания провинившийся вел себя тихо, скромно, сидел на краешке скамеечки и смотрел на председателя цехкома теми же широко открытыми голубыми глазами. А когда ему дали слово, он высказался в том смысле, что ему не очень знакомы правила социалистического общежития и что, к сожалению, его вовремя не поправили. Обошли вниманием. В общем, не охватили.
Председатель был очень растроган. Настолько, что через два месяца снова предложил взять Страилова на поруки: его подопечному опять угрожала скамья подсудимых, уже за новый подвиг.
Что ж, мол, такого, что он побил молодого человека, осмелившегося заступиться за свою девушку? Не удержался, значит. Ведь перевоспитываются не сразу… Кстати, а зачем этот молодой человек влез в драку? Лучше бы написал письмо в заводской комитет. Мы бы разобрали, послушали… Конечно, можно сломать Страилову его молодую жизнь, посадить его, но не будет ли это чуточку бессердечно?
Народный судья не понял высоких гуманистических порывов председательской души. Вторично отдать на поруки Страилова отказался. И авторитетно заверил, что бессердечности в этом никакой не будет.
Для подсудимого такое решение было крайне неожиданным. Он так мечтал после суда пойти погулять в парк культуры, а ему вдруг предложили занять место в синем автомобиле с красной полоской…
Вот, собственно, и вся история. Если бы мужественный судья не поставил точку, она могла бы продолжаться бесконечно.
Теперь надо сделать выводы.
И, видимо, первый из них: не слишком ли мы сентиментальны, когда берем порою под свое крылышко матерого хулигана? Ведь гуманизм – это отнюдь не всепрощение. И непротивление злу – вовсе не его принцип. Если хулиган бьет но правой щеке, вряд ли разумно подставлять ему левую.
И еще: боясь проявить «бессердечность» по отношению к хулигану, не очень ли мы бессердечны к честным, порядочным, мирно настроенным людям, которые от этого субъекта пострадали или пострадают в будущем?
Автору этих строк недавно пришлось быть невольным свидетелем такой сцены: двое парней о чем-то весьма горячо спорят, разговор достиг высокого накала. И вот один из них говорит другому:
– Ну, коллега, мужайся! Семь или десять суток отсижу – куда ни шло, а морду тебе набью!
Откуда у этого карателя столь твердая уверенность, что ему дадут семь или десять суток? Почему бы не рассчитывать на большее?
Видимо, на опыте основывается. Знает, что говорит.
Чувствуя безнаказанность, хулиган еще выше закатывает рукава. Он знает: добрые дяди найдутся. Дяди из завкома могут взять на поруки. Дяди из суда могут дать несколько суток ареста и пошлют грузить арбузы. Последнее тоже совсем не страшно.
Некоторые грузили арбузы уже не один и не два раза. Время, проведенное ими за этим успокаивающим занятием, исчисляется не сутками, а декадами. Это так называемые «повторники». А нужно ли иметь такой институт? Не стоит ли к людям, страдающим хронической хулиганоманией, относиться немножко построже?
Мы говорим именно о хронических. Для других бывает достаточно заметки в стенгазете или проникновенной беседы в штабе народной дружины. Других и на поруки можно взять или на погрузку арбузов отправить. Смотришь, и вернулся человек на путь истинный. Осознал. Одумался.
Но надо видеть и разбираться, когда перед тобой просто заблудшая душа, а когда Страилов – наглый тип, неизменно поступающий по принципу: «Раззудись, плечо, размахнись, рука!»
Могут заметить: но ведь Страиловы хулиганами не рождаются, они ими становятся.
Маховичок хулиганомании постепенно раскручивается все быстрее, а потом его уже и не остановить. Значит, тормозить надо в самом начале.
Надо! Обязательно надо! И это прежде всего. Для этого мы и рассказали страиловскую историю. Нам кажется, она весьма наглядна. И есть в ней над чем поразмыслить и папам, и мамам, и педагогам, и комсомольским работникам, и тем товарищам, которые «спали мертвым сном», когда Петька расшнуровывал страиловские ботинки.
Каково быть сатириком… (Признание, сделанное со вздохом)
Сатириком быть трудно.
Трудности подстерегают его на каждом шагу, едва он опубликует первое произведение.
Я не говорю уже о том, что опубликовать тоже представляет известную трудность.
У редактора возникают всегда самые неожиданные замечания:
– О подобном я уже где-то читал. О жуликах писали.
– Разве они перевелись?
– Не перевелись, но тема не свежа. И потом…
Если вашу сатиру редактор печатать не желает, он много может сказать что потом: легковесно написано, есть элемент зубоскальства, даже гаерства, граничащего с опошлением и очернением, автор далеко зашел в обобщениях, заигрывает с известной частью читателей, демагогично утверждая…
Единственное замечание, которого быть не может, – это «не смешно». Смеха, в общем, не требуют.
Но представьте, что вам не сделано ни одного упрека и страстная, гневная сатира, вышедшая из-под вашего пера, напечатана.
Далее следует серия жизненных трудностей.
Вы, за кем отныне общеизвестно закреплено имя сатирика, идете по скверу, наслаждаясь запахом цветущих лип. Долго вам наслаждаться не позволят. Наслаждаться можно почему-то только лирическим поэтам, прозаикам, драматургам, детским писателям и даже некоторым критикам. На них прохожие смотрят с затаенным восторгом. А вас немедленно будут хватать за рукава родственники и знакомые.
– Послушай, у нас в квартире дергалка в туалете не работает…
– А вы в домоуправление обращались?
– Нет. Но разве там помогут? Там бюрократы.
– А откуда вы знаете?
– Известное дело. Но вот написать бы о них. Ха-ха! Пропесочить!
Вы писать отказываетесь, потому что о «дергалках» пишут не пламенные памфлеты, а заявления или еще проще – звонят по телефону. Дав отказ знакомому, вы наживаете себе врага.
Их будет много. На вас обижена тетя, которой вы не помогли оружием сатиры обменять две комнаты на три. На вас дуется дядя: вы не написали, что у него протекает крыша. На вас лежит несмываемое пятно позора, так как вы не заклеймили в желчном фельетоне приемную комиссию института, провалившую бездарную дочку приятеля. А еще сатирик!
Последние три слова вам придется слышать нередко по любому поводу. Например, от жены:
– Не мог почистить свои ботинки! А еще сатирик!
Другим можно не чистить. Во всяком случае, их не попрекают профессией. Не говорят же: «Не мог почистить ботинки, а еще невропатолог!»
Но вот ботинки почищены, и вы с женой отправляетесь в гости к знакомым.
Хозяева уже, конечно, предупредили гостей, что среди них сегодня будет сатирик. Предполагается, что вы не должны ни есть, ни пить, а целый вечер рассказывать уморительные истории. Таковых много у вас не наберется: сатирику чаще приходится иметь дело с историями грустными.
По части животного смеха вас забьет некий Сева из мебельного магазина. Сева знает все анекдоты. Рассказывает он их в определенной последовательности: наиболее невинные – когда гости только что сели за стол; более соленые – после нескольких рюмок; имеются и такие, какие можно поведать только в том случае, «если дамы позволят».
Осторожно, чуть слышно хрустя салатом, гости внимают Севе, смеются. Еле улыбается только ваша жена. Она «переживает за мужа»: «А еще сатирик!»
Но не думайте, что о вас забыли и вы можете, как и другие, беззаботно сидеть за столом. До вас еще дойдут.
Когда неутомимый Сева попросит наконец себе «отпуск», чтобы проглотить шашлык, стихийно возникнет разговор о литературе. Кто-то спросит:
– Что сейчас пишет Шолохов?
Кто-то скажет, что Толстого в настоящее время нема. А дальше – о сатире, раз уж тут сидит ее представитель. Итак, что новенького в сатире?
Тщетно вы будете перечислять книжки – маленькие и большие, комедии, спектакли. У собеседников, которые их не читали и не видели, существует непоколебимое убеждение, что сатира безбожно отстает и нет в ней «ничего такого».
Почему-то сатиру всегда надо защищать. Причем в вину ей ставится все.
– У нас главный инженер – такая сволочь! – говорит, уписывая заливное, усатый толстяк. – Куда только сатирики смотрят! Смелости не хватает, боятся начальство трогать…
– А вы пытались о нем на собрании выступить?
– Попробуй выступи – он тебе такое покажет…
Требования, как видите, к сатирику большие. Но уважают его не всегда. Не считают солидным. Других спрашивают: «Пишете?», а сатирика: «Пописываете?»
Если на площадке перед лифтом стоят несколько известных лифтеру литераторов, то он сам отбирает, кого повезет:
– Вот этого (автор толстенного романа «Не все дома»), вот этого (говорит много речей, везде избирается), вот этого (ничего не сочинил, но числится в корифеях).
Вам же будут адресованы такие слова:
– А этот – сатирик. Хе-хе! Этот подождет. Они народ такой…
Один мой знакомый фельетонист жаловался, что гардеробщик вешает его пальто за хлястик…
Примерно так поступают с его произведениями и некоторые критики и рецензенты.
Маститый литературовед полжизни посвятил изучению текста классика. В тексте было слово «фиатура». В нем что-то напоминало партитуру, политуру и литературу. Было решено, что классик ввел в русский язык новое слово, как делали Достоевский и Маяковский. Потом, к огорчению, оказалось, что никакой «фиатуры» нет, а налицо ошибка машинистки: у классика было написано «фактура». Тем не менее о литературоведе много писали критики и рецензенты, а в день его юбилея в газете дали огромную статью под рубрикой «Писатель за рабочим столом». В том же номере газеты было помещено сообщение о юбилее сатирика. Но уже под другой рубрикой: «Обо всем понемногу». Вот оно, пальто, повешенное за хлястик!
Вы написали хлесткий фельетон о бузотерах. Редактор насчет гаерства ничего не сказал. Читатель откликнулся и пожелал «дальнейших».
Радоваться, однако, рано. Ждите стука в дверь: к вам придет опровергатель.
– Я на минуточку. Извините. Вы вот это не писали? У меня к вам есть разговор…
Это опровергатель тихий, вкрадчивый. Бывают и буйные.
В одной редакции работал фельетонист по фамилии Волк. Однажды в комнату ворвался опровергатель, крича:
– Где тут сидит собака, которая пишет под псевдонимом Волк?
Главная задача опровергателя, естественно, опровергать. Все, от первой до последней строчки.
– Так вы пишете, что я в тот вечер был в рубашке в полосочку? А в полосочку у меня никогда не было. Есть в клеточку…
– Да, но вы учинили дебош?
– Это не важно. Я о рубашке. Значит, вы меня не видели? Значит, выдумали. Значит, неправда. Публикуйте опровержение. Иначе я пойду выше.
Опровергатель уходит, хлопнув дверью, и из коридора до вас доносится его возмущенное:
– А еще сатирик!
Трудно быть сатириком. Но он оптимист. Сатирика вдохновляет читатель. Читатель любит его жанр. Хороший, внимательный, взыскательный читатель. Увидев на полке книжного магазина сатирическую книжку, он торопится к кассе выбивать чек. А потом читает, смеется, если смешно, пишет автору письмо, в котором взвешивает плюсы и минусы, желает «больших творческих…».
И сатирик как-то забывает о том, что на него в претензии дядя, которому давно следовало бы починить крышу своими силами. И не вспоминается разговор о «дергалке» в туалете. И не приходит на память вечер с участием веселого Севы. И забыто о рубрике «Обо всем понемногу». Разве только жена еще раз нанесет травму:
– Не мог за собой на столе прибрать. А еще сатирик!
Об авторе
Борис Егоров известен читателю по многим книгам. Он – один из авторов романа-фельетона «Не проходите мимо». Им написаны сатирические повести «Сюрприз в рыжем портфеле» и «Пирамида Хеопса», выпущено пятнадцать сборников сатиры и юмора.
Новый сборник, в который вошли юмористические и сатирические рассказы, а также фельетоны на внутренние и международные темы, назван автором «Маски».
Писатель-сатирик срывает маски с мещан, чинуш, тунеядцев, бюрократов, перестраховщиков, карьеристов, халтурщиков, и перед читателем возникают истинные лица носителей пороков и темных пятен.
Рассказы и фельетоны написаны в острой сатирической манере. Но есть среди них и просто веселые, юмористические, смешные, есть и грустные.
Фельетоны на международные темы снимают маски «демократов» и «миротворцев» со злейших врагов советского государства.
