Текст книги "Десять десятилетий"

Автор книги: Борис Ефимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 45 страниц)

Этот тяжелый разговор неоднократно прерывался телефонными вызовами, а вслед за тем в землянке стали появляться командиры – начиналось оперативное совещание. Вскоре я почувствовал, что мне не следует злоупотреблять любезностью командующего, и безропотно последовал за его адъютантом, который давно косился на постороннего человека в блиндаже и деликатно осведомился, не желаю ли я часок-другой поспать в более спокойном месте. С явным облегчением он проводил меня в ближайшую землянку. Не в пример пятинакатному блиндажу командного пункта, она была покрыта только двумя настилами бревен, что я мысленно отметил не без огорчения. Грохот канонады усилился, но не был в состоянии заглушить богатырский храп кого-то, спавшего на покрытых соломой нарах. Только я собрался последовать его примеру, как за мной явился уже знакомый адъютант, – мои спутники вернулись, и Ортенберг дал команду немедля двигаться дальше.

Обратно в Москву мы ехали далеко не с той лихостью, с какой мчались из редакции. Ночной путь был труден и мучителен. Мы то и дело застревали в автомобильных пробках, и тогда

Миша Бернштейн вылезал из машины и, бренча медалями на широкой груди, пробивал нам дорогу. А у меня не выходили из головы ряды солдат-лыжников, которым предстояло штурмовать занятую немцами высотку. Кстати говоря, Симонов, уже имевший за собой более чем полугодовой фронтовой опыт, а до того опыт Халхин-Гола и финской войны, в очерке об этой поездке с горечью писал, что абсолютно никакого стратегического или тактического значения не имело взятие (или невзятие) той злополучной высотки. Единственным реальным результатом этой операции стала, несомненно, бессмысленная потеря нескольких десятков человеческих жизней. Между прочим, этот очерк о нашей поездке Ортенберг не напечатал. Хочу добавить, что Миша Бернштейн вскоре погиб на фронте, а впоследствии воскрес под именем Миши Вайнштейна в романе Симонова «Живые и мертвые» и в кинофильме «Жди меня».

Я продолжал активно работать в «Красной звезде», но с казарменным положением было покончено. Я переселился в гостиницу «Москва», ставшую в эту пору своего рода огромным общежитием для многих представителей творческой интеллигенции – писателей, журналистов, артистов, дипломатов, ученых. Там жили Илья Эренбург и Леонид Утесов, Леонид Ленч и Евгений Петров, Роман Кармен и Константин Уманский, Янка Купала и Лидия Русланова, и многие другие. Все были заняты своими делами, но общались дружно и весело. Я заходил, бывало, в номер к Евгению Петрову. Между прочим, после ареста Кольцова он стал редактором «Огонька», где регулярно печатались мои рисунки. Мы никогда не заговаривали с Женей о Кольцове, но я всегда читал в его глазах молчаливое сочувствие. Зашел я к Петрову и накануне его отлета в Севастополь, куда он был на несколько дней командирован «Правдой». Он себя неважно чувствовал, лежал на диване, укрытый пледом. Вокруг него суетилась Варя, его милая подруга. В номере находились также его старший брат, Валентин Катаев, Евгений Долматовский и еще кто-то, не помню. На столе лежали карты и деньги – играли в покер.

– Так вы, Женя, в Севастополь? – сказал я. – А помните, как мы отплывали на крейсере «Красный Кавказ»?

– А как же! – улыбнулся Петров. – Помните – «Всем с левого борта!»

И мы оба засмеялись. А в это время за столом зашел по какому-то поводу разговор об Александре Фадееве, в ту пору одном из руководителей Союза писателей. И дернуло же Долматовского шутливо переиначить его фамилию – вместо «Фадеев» сказать «Фадейкин».

– Не Фадейкин, а Фадеев! – неожиданно взревел Катаев. – Замечательный русский писатель!

И добавил трехэтажное матерное ругательство. Женя Петров буквально подскочил на своем диване.

– Немедленно убирайся отсюда вон! – закричал он на старшего брата.

Катаев как-то сразу съежился и сказал:

– Пожалуйста. Я только заберу свои деньги.

И, взяв со стола трехрублевку, как побитый, вышел из номера. Всем было неловко. Варя успокаивала Петрова, уложила его обратно на диван и укрыла пледом. Я посмотрел на Женю. Он был явно расстроен только что происшедшим инцидентом. Чтобы его немножко развеселить я сказал:

– Га-спадин Петров! У-узы дружбы…

– …Являются теми дружественными узами, – подхватил он, и мы оба рассмеялись.

– Ну, Женя, – сказал я, – счастливо. Вернетесь, расскажете, как там наш Севастополь.

Но как известно, Петров, увы, не вернулся. Он погиб в авиакатастрофе на обратном пути.

Не раз встречались мы и с Леонидом Утесовым. Как-то, столкнувшись со мной в коридоре, он поделился таким забавным эпизодом. Ему позвонил из своего номера Роман Кармен: «Леонид Осипович! Заходите ко мне. У нас тут собралась хорошая компания. Посидим, потреплемся».

– Я пошел, – рассказывает Утесов. – Действительно, сидят за столом. Нина, жена Кармена, какие-то девицы, молодые люди. И еще какой-то рыжеватый паренек суетится. Говорит, что принесет еще водочки и попробует достать селедку.

– Кто это? – спросил я у Кармена.

Он многозначительно на меня посмотрел.

– Это – Вася, сын Сталина.

– Меня как обухом по голове, – продолжал Утесов. – Только этого мне не хватало – мало ли, что может случиться… Прежде всего скажут – при этом был Утесов. Вы представляете себе, как это мне нужно? И я схватился за голову: прости, Рима, я забыл, что меня ждет Елена Осиповна. И бегом пустился к себе в номер.

Из песни, как известно, слова не выкинешь. И к рассказу Утесова нельзя не добавить следущее: Нина, хорошенькая жена Кармена, как принято говорить, «положила глаз» на Васю, а тот от этого отнюдь не уклонился, и между ними возникла настолько близкая «дружба», что Нина вообразила, по-видимому, будто это вполне серьезно. И, знакомясь с кем-нибудь, называла себя коротко: Сталина. Можно себе представить состояние Кармена. В отчаянии он решился написать письмо отцу Васи, чтобы тот призвал сына к порядку и вернул ему, Кармену, жену.

Говорили, что «Васин отец» сухо ответил: «Мужчина должен уметь сам защищать свою честь, а не писать жалобы». Но в конечном итоге Нина вернулась к Кармену.

Весну сорок второго года разные люди ожидали с разными чувствами – с опасением, с тревогой, со страхом, с надеждами. Некоторые поговаривали: «Зимой, конечно, «фриц» слабоват, но весной пока-ажет. Даст прикурить…»

Сам Гитлер громогласно объявил, что весной произойдет окончательное и решающее наступление. Это, естественно, дало тему для соответствующей карикатуры: помятый и злой фюрер в наполеоновской треуголке, с подписью под рисунком: «Не для него придет весна». Однако изображенный на моем новогоднем рисунке наступающий1942 год оказался наступающим, увы, не для нас… И «не для нас пришла весна»… Она принесла с собой тяжелейшее поражение советских войск под Харьковом. В этой связи я хочу привести отрывок из воспоминаний Н. С. Хрущева, с которыми я случайно познакомился, будучи в 1971 году в Германии, – увидел толстый том в книжном киоске. Немного владея немецким языком, я стал его перелистывать и сразу наткнулся на эпизод, который внимательно прочел и запомнил. (Первой моей мыслью было приобрести эту книгу, но взглянув на цену – 300 марок, я понял, что она мне не по карману.) А успел я прочесть следующее: Хрущев рассказывает о том, что был членом Военного совета фронта при командующем войсками под Харьковом маршале Тимошенко. И неожиданно получил приказ срочно явиться в Москву, к Сталину. Погода была абсолютно нелетная – туман, проливной дождь, резкий ветер, но медлить он не посмел и явился к «Верховному».

– Почему с опозданием? – спросил Сталин.

– Товарищ Сталин, в эту ночь даже почтовые голуби не летают, – попытался пошутить Хрущев.

– Но ты, толстый почтовый голубь, прилетел. Молодец, – сказал Сталин.

«Хозяин был пьян», – пишет Хрущев.

Пристально посмотрев на Хрущева, Сталин налил ему стакан водки.

– На, согрейся. А теперь вот что. Немедленно отправляйся обратно и передай Тимошенко, чтоб завтра же начали наступление на Харьков.

– Товарищ Сталин, – проговорил ошеломленный Хрущев, – наступление не подготовлено. Оно, пожалуй, еще рискованно. Надо сначала…

– Отправляйся немедленно и передай Тимошенко, чтобы завтра начинали наступление, – повторил Сталин и бросил на Хрущева короткий, злой взгляд.

Выйдя от Сталина, пишет Хрущев, он заплакал. Он плакал о тысячах солдат и офицеров, которым суждено завтра погибнуть в результате этого приказа, ненужного, нелепого, нецелесообразного. Не берусь судить о достоверности этого рассказа, но я прочел все это своими глазами в немецком тексте.

В результате этого наступления наши войска понесли чудовищные потери. А для сосредоточенных здесь отборных немецких дивизий была открыта дорога для наступления на юг к Кавказу и на восток к Сталинграду.

Разумеется, Сталин и не подумал считать резко ухудшившееся военное положение на фронте результатом своих ошибок и просчетов. Собственная непогрешимая мудрость и безапелляционность были для него аксиомой. Ошибаться могли только другие. И еще – краеугольным камнем отношений с людьми и управления государством он считал страх.А страх «Вождь и Учитель» внушал неимоверный. И, кто знает, может быть, этот страх перед Сталиным в какой-то мере помог выиграть войну. Мне рассказывали маленький любопытный эпизод. Будто в первые месяцы войны на фронте было плохо с табаком, который, говорят, для солдат иногда важнее, чем хлеб. Курили всякую дрянь. Никакие жалобы, просьбы, заявления в Главтабак не помогали. Но вот начальника Главтабака вызвали в Кремль к Сталину. После долгого ожидания в приемной его позвали в кабинет. Сталин просматривал какие-то бумаги на своем столе и, не поднимая головы, негромко произнес:

– Сделайте, чтобы мои солдаты и офицеры не жаловались на недостаток и качество табака.

Потом поднял свои страшные желтые глаза, только одну секунду смотрел на вошедшего и сказал:

– Можете идти.

Тот вышел из кабинета еле живой и рассказывал потом, что никогда в жизни не испытывал такого жуткого страха. Нечего и говорить, что дела с табаком сразу наладились.

Сталин, видимо, был уверен, что и положение на фронтах можно наладить угрозами, наказаниями, репрессиями – страхом.Об этом говорит и его знаменитый приказ № 227, более известный под названием «Ни шагу назад», устанавливавший за отступление перед немцами без соответствующего приказа жестокие кары. В этом приказе, собственноручно им написанном, были такие слова:

«…Паникеры и трусы должны истребляться на месте. Ни шагу назад без приказа высшего командования».

Таким образом, Верховный Вождь твердо установил, что в основе всех военных неудач лежит не то, что перед самой войной был уничтожен цвет командного состава Красной армии, не то, что были расстреляны талантливейшие советские полководцы и не бессмысленное, непродуманное наступление под Харьковом, а паникеры и трусы, иными словами – растерянные, деморализованные солдаты, отступавшие без соответствующего приказа, который зачастую не от кого и неоткуда было получить.

Безрадостные вести с фронтов не могли, естественно, не отражаться на настроениях, но и не могли лишить нас оптимизма, веры в конечную победу. Однако для повседневных карикатур приходилось брать сюжеты второстепенного характера – главным образом высмеивать гитлеровских сателлитов, – Антонеску, Муссолини, Хорти, лживую пропаганду колченогого Геббельса, расовое мракобесие в Германии, тот же страх перед партизанами и тому подобное. Вместе с тем я, по примеру 30-х годов, захотел, кроме повседневных оперативных карикатур, создать тематически цельный обобщенный альбом о германском фашизме и приступил к работе над таким изданием. Оно состояло из семи разделов, характеризовавших и главарей

Третьего рейха, и их идеологию, и их союзников, и установленный ими «новый порядок» в Европе, и предсказываемые нами их перспективы. Альбом, как я уже упоминал, назывался – «Гитлер и его свора» и, выйдя в свет, был вскоре переиздан за рубежом, на английском, венгерском, румынском, болгарском и других языках. С оригиналами рисунков для этого альбома произошла странная история: когда, после выхода альбома, я попросил вернуть мне рисунки, то оказалось, что их в издательстве нет. Мне сказали, что они были все отправлены в ЦК по запросу из секретариата Сталина. И что, по их сведениям, весь комплект рисунков Сталин подарил приехавшему в Москву Черчиллю. Это было, безусловно, для меня весьма лестно, но, откровенно говоря, почему Хозяин захотел сделать приятное сэру Уинстону, который прилетел в Москву с весьма неприятным известием о том, что Второй фронт в Европе в 1942 году открыт не будет? Я как-то впоследствии прочел в одной английской газете подробности этой встречи. Черчилль сразу заговорил так темпераментно и страстно, что переводчики не смогли поспеть за бурным потоком его красноречия и растерянно замолчали. Черчилль наконец спохватился, остановился и жестом пригласил переводчиков приступить к своему делу. Но тут Сталин, невозмутимо слушавший Черчилля, покуривая трубку, вынул ее изо рта и сказал:

– В переводе нет надобности. Английского языка я не знаю, но смысл того, что говорил господин Черчилль, я отлично понял.

Вопрос о Втором фронте в Европе или, вернее, о его отсутствии не переставал волновать советскую общественность, воспринимавшую эту проблему весьма болезненно. Сегодня, спустя более полувека, оценка событий и отношение к ним носят более продуманный и объективный характер, чем в то время. И то, что Англия не спешила тогда с открытием столь желанного нам Второго фронта, уже не представляется вызывавшим наше неудовольствие и негодование коварством, а объясняется ее реальными возможностями. Не приходится сомневаться, что Великобритания действительно не была готова к такому рискованному шагу. Оставшись после разгрома Франции один на один с вооруженной до зубов гитлеровской Германией, едва-едва, как говорится, унеся ноги из Дюнкерка, подвергающаяся непрерывным воздушным налетам (варварское разрушение немецкой авиацией старинного мирного городка Ковентри даже породило страшный термин «ковентризация»), Англия только-только собиралась с силами. Не исключено к тому же, что дальновидных английских политиков нисколько не огорчало, что в ожесточенной, кровопролитной борьбе два опасных для Англии тоталитарных режима взаимно ослабляют друг друга. К тому же, вполне возможно, в Лондоне еще не изгладилась память о пакте «Молотов – Риббентроп», иначе говоря, о дружеском соглашении Сталин – Гитлер, давшем возможность Германии развязать агрессивную войну. Но тогда мы думали по-иному. Медлительность Англии вызывала у нас разочарование и даже негодование. И было принято решение организовать кампанию воздействия на английскую общественность. При посредстве Совинформбюро советские деятели культуры обращались к своим английским коллегам. Писатели к писателям, ученые к ученым, артисты к артистам. Мне было поручено написать Дэвиду Лоу, популярному английскому карикатуристу и видному общественному деятелю. Я познакомился с ним еще в 1932 году, когда он приезжал в Москву в составе Британской парламентской делегации. Оказалось, что ему знакомы мои работы. Он подарил мне альбом своих карикатур с весьма лестной для меня авторской надписью. Я позволю себе привести ее текст: «Бор. Ефимову. С братским приветом и восхищением его талантом. От Лоу, август 1932 г.».

Итак, я отправил Лоу письмо следующего содержания:

«Дорогой мистер Лоу! Передо мной лежат свежие номера газет с Вашими замечательными рисунками, и мне хочется в связи с этим написать несколько слов. Позвольте прежде всего сказать Вам, мистер Лоу, с каким неизменным интересом я, как и другие советские художники, следил и слежу за Вашими великолепными работами, законно оправдывавшими славу лучшего карикатуриста мира. Мы ценим Ваше исключительное мастерство также и потому, что оно насквозь проникнуто лучшими и типичными чертами английского творческого гения – сдержанностью, здравым смыслом, умным юмором, тонким сарказмом.

Ваш приезд в Москву в 1932 году доставил мне приятную возможность личного знакомства с Вами. С тех пор подаренный Вами альбом карикатур с Вашим любезным автографом занимает почетное место в моей домашней библиотеке. С того времени немало событий, больших и малых, радостных и печальных, пронеслось над нашими головами. Немало было достижений и успехов, немало сделано ошибок. Как говорят по-русски – «немало воды утекло». Но никогда до сих пор так остро не стояли вопросы, решающие судьбу нашего и последующих поколений. Никогда мир не переживал столь грозных дней. Весы истории колеблются. На одной чаше – свет, прогресс, демократия, жизнь. На другой – мрак, гниение, варварство, смерть, иными словами – гитлеризм. Я рад, дорогой мистер Лоу, что в это решающее время нахожусь с Вами – большим мастером, творчество которого я люблю и ценю, в одном лагере свободных людей, противостоящих растленным ордам современного Аттилы. Я рад, дорогой м-р Лоу, что тем же оружием, что и Вы – карандашом карикатуриста – атакую нашего общего врага. Моя страна представляет собой вооруженный лагерь. Каждый стоит на своем посту. Боевое место в общем строю занимают и советские сатирики. Нашему народу очень трудно, ибо он один сражается не на жизнь, а на смерть, против целой своры остервенелых и вооруженных до зубов врагов. Но мы полны воли к победе и верим в мощь и активность антигитлеровской коалиции.

Мы с радостью воспринимаем все проявления дружбы, симпатии и поддержки со стороны Вашего народа, но с удесятеренной радостью встретили бы первые решительные удары доброго англо-саксонского меча по общему смертельному врагу, который только тогда по-настоящему почувствует на своей шкуре, что такое союз народов, защищающих свою жизнь, свободу и честь.

Я уверен, что в достижении этого желанного часа сыграет свою роль и блестящее искусство Дэвида Лоу. Искренне ваш Бор. Ефимов.

P.S. Я позволяю себе приложить к этому письму, лично для Вас, одну из своих работ».

Кстати, о нашей встрече в 1932 году есть любопытная запись в объемистой автобиографии Лоу, вышедшей в 1956 году:

«…Я встретился с Борисом Ефимовым, политическим карикатуристом московской газеты «Известия», который вместе с Дени из «Правды» пользуется наибольшей популярностью в русской карикатуре. Он получает 6 тысяч рублей в месяц в контрасте с 1500 рублей, которые получает Сталин.

– Каковы условия вашей работы? – спросил я его.

– Я рисую то, что мне нравится, – сказал Ефимов.

– А вы когда-нибудь критикуете режим?

– А вот это немыслимо, – ответил Ефимов сумрачно.

Возможно, его стесняло то, что нашим переводчиком был представитель Главной советской цензуры».

Такая беседа, действительно, помнится мне, имела место, хотя не пойму, почему уважаемому Лoy почудилась столь фантастическая цифра моей зарплаты.

Вернусь, однако, в 1942 год. Ответ Лоу последовал примерно через месяц. Я узнал о нем из «Вестника иностранной служебной информации» ТАСС, почему-то под грифом «Секретно».

«Лондон, 17 сентября (ТАСС). “Манчестер гардиан” помещает карикатуру, присланную Ефимовым английскому карикатуристу Лоу. На карикатуре изображен Дамоклов меч Второго фронта, висящий над головой Гитлера. Меч удерживает веревка, протянутая через Ла-Манш. У другого конца веревки англичане сидят и спорят.

В сопроводительном письме Лоу, поблагодарив Ефимова и выразив восхищение английского народа Красной армией, в частности, пишет:

“Британская империя сильна, но в 1939 году ее военная мощь была только потенциальной. Мы вступили в войну неподготовленными духовном материально. И нам приходится организовывать все с самого фундамента под огнем противника. Нам пришлось вести арьергардные бои, отступать и терпеть унижения, готовясь ко дню, когда вместе с вами и Соединенными Штатами мы сможем перейти в наступление с полной уверенностью в том, что поразим гитлеризм и покончим с войной. Противник все это хорошо знал и соответственно строил свои расчеты. Отсюда его ожесточенные усилия против нас. Но вместе с нашим мощным союзником Соединенными Штатами мы тоже способны осуществить наши расчеты. Многие ваши друзья здесь от всего сердца хотели бы, чтобы время больших действий уже пришло”».

Я ни минуты не сомневался в искренних чувствах Лоу, в его глубокой симпатии к советским людям, в том, что он от всего сердца желал открытия Второго фронта в Европе, желал победы над ненавистным ему фашизмом. И в то же время он отлично понимал, что данный вопрос должен быть решен специалистами. В этом отношении характерен его рисунок «Второй фронт». Глядя на него, трудно определить, на чьей стороне художник – на стороне ли «простых англичан», которые написали лозунг «Второй фронт – немедленно», или на стороне Черчилля, который зачеркнул слово «немедленно» и вместо него написал: «В надлежащий момент».

Мне вспоминается и другой рисунок Лоу, о котором он сказан, что рисовал его с большой горечью. Он относится к 1939 году и называется «Рандеву». На рисунке – дружеская встреча двух тиранов. Гитлер, вежливо приподнимая фуражку, приветствует Сталина со словами: «Ужас всего мира, я полагаю?» На что Сталин, также приподняв фуражку, любезно отвечает: «Кровавый убийца рабочих, если не ошибаюсь?» Между обоими диктаторами – распростертое тело поверженного польского солдата.

Еще по поводу Второго фронта. Отражая общие настроения, я нарисовал карикатуру под названием «Совещание военных экспертов», где изобразил тех самых пресловутых «военных специалистов», на мнение которых рассчитывали и Лоу и другие англичане, в образе толстозадых военных деятелей, обозначенных так: генерал Какбычегоневышло, генерал Авдругпобьют, генерал Стоитлирисковать, генерал Ненадоспешить, генерал Давайтеподождем. Поразмыслив, я счел необходимым изобразить по другую сторону стола двух молодых, стройных военных, обозначенных, как генерал Смелость и генерал Решимость. На стене висит календарь с датой – 1942 год, октябрь.

Возможно, я очень много места уделяю личности Дэвида Лоу, но мне представляется, что в нем как бы сосредоточены самые характерные черты «среднего англичанина» – никогда не изменяющее чувство юмора, предельная сдержанность в проявлении внутренних эмоций, некоторый иронический скептицизм и приверженность к традициям. Эти черты видны и в его высказываниях, касающихся нашей с ним общей профессии и меня лично.

Как я уже говорил, в Англии в 1943 году вышел мой альбом «Гитлер и его свора». Думаю, что он был издан там по инициативе Лоу, который написал к нему вступительную статью. Приведу отрывки из нее.

«В Советской России всегда высоко ценили искусство сатиры, как критического оружия. Широкое применение карикатуры в исторической, воспитательной и социальной областях жизни России было признанием важности искусства карикатуры не только как развлекательного, но и как воспитательного средства.

В довоенное время советские мастера сатиры активно участвовали в общественной жизни, и их труд был ее неотъемлемой частью. Работы карикатуристов украшали клубы и залы собраний, пропагандировали пятилетний план и комментировали текущие события. На стенах фабрик огромные портреты ударников прославляли передовых рабочих в то время, как лодыри, сравниваемые с ленивыми черепахами, высмеивались в беспощадных карикатурах, которые развешивались над станками провинившихся, пока те не выправляли свою работу.

Благодаря такому размаху сатирического искусства в мирное время, гигантская борьба против зверских орд Гитлера не застала советских карикатуристов врасплох. Их участие в советских военных усилиях намного превосходит все, что известно в этой области в Англии.

Из этих русских художников наиболее зрелый и лично мне приятный – это Борис Ефимов. Мое первое знакомство с его работами произошло при идеальных условиях. Я провел напряженный день, осматривая Москву, и, изрядно утомленный, решил мирно погулять в парке у освещенного солнцем пруда. Там и тут среди деревьев виднелись стенды, которые меня заинтересовали, и я подошел к ним поближе. На каждом из них висела 5-футовой высоты карикатура в красках на тему международной политики, подписанная – ЕФИМОВ.

– Мой Бог, – сказал я себе, – вот как надо это делать.

Ефимов – скромный, вдумчивый человек, настойчивый сатирик-разоблачитель, мастер с большим чувством юмора. Он карикатурист-самоучка. Он достиг огромной популярности в качестве постоянного сотрудника сатирического еженедельника «Крокодил», газет «Известия» и «Красная звезда», а также других газет и журналов. Его работы находят широкую аудиторию среди 189 различных национальностей, составляющих Советский Союз.

Значительность его вклада в советские военные усилия несомненна. Судя по карикатурам Ефимова, он убежден (и совершенно правильно) в том, что Гитлер безумец. Временами, правда, наблюдая ужасы нацизма в их наихудших проявлениях,

Ефимов показывает в изображениях фюрера его звериную сущность, но и тут Гитлер не перестает быть безумцем – невероятно озверелым безумцем. Его Геббельс – это крыса, его Гиммлер – скользкая змея, его Геринг – это жирный скот. Ефимов изображает «высшую расу» с ненавистью, но сохраняя чувство меры. Его темперамент художника подчинен дисциплине формы. Карикатуры Ефимова, собранные здесь, обнаруживают черту, на которую следует обратить особое внимание: их фантазия и творческий метод не представляют никаких трудностей для британского восприятия. За малыми исключениями рисунки Ефимова могли бы быть напечатаны в британских газетах для британского читателя. По-видимому, русское чувство юмора очень близко к британскому. Очевидно, почерпнутое из множества старых классических романов старое представление о русском, как о мрачной личности с длинной черной бородой – нелепо. На самом деле русские любят смех и к тому же смех, понятный нам, британцам. Возможно, что сборник Ефимова ускорит это открытие, которое в конце концов будет иметь более глубокое влияние на взаимопонимание британского и русского народов, чем целый воз дипломатических нот».

Мой рисунок «Совещание военных экспертов» не прошел незамеченным. Он вызвал широкий резонанс и даже некоторую сенсацию. Английское и американское радио передавали описание этой карикатуры и удивленные к ней комментарии. В самом деле, это было первое и, пожалуй, единственное за всю войну выражение нашего недовольства союзниками.

Работу над альбомом «Гитлер и его свора» я закончил где-то в ноябре. Объемистый том с вклеенными в него рисунками отвез, как положено, в Отдел печати и пропаганды ЦК, к известному в свое время блюстителю партийных устоев Георгию Александрову. Не приглашая меня сесть и сам оставшись стоять, он начал молча перелистывать один рисунок за другим. А в это время висевший на стене репродуктор передавал сообщение об окружении армии Паулюса под Сталинградом. У меня было впечатление, что Александров больше прислушивается к радио, чем обращает внимание на рисунки. Так или иначе, он вернул мне их со словами: «У меня нет возражений».

Москва остается прифронтовым городом. Но ни ранний комендантский час, ни обязательное затемнение окон в домах, ни далеко не сытное питание, ни отдельные воздушные налеты не лишают москвичей оптимизма и уверенности в завтрашнем дне. Театров осталось в Москве немного, но все они переполнены зрителями. С большим успехом работает Театр миниатюр, руководимый талантливым писателем-сатириком Евгением Вермонтом. В труппе такие замечательные артисты эстрады, как Леонид Утесов, Мария Миронова, Александр Менакер, Татьяна Пельтцер, Юрий Юрьев, Рина Зеленая и другие. Вермонт и Менакер без труда уговорили меня заняться оформлением сатирического «международного обозрения», в котором, естественно, фигурировали и бесноватый фюрер, и мрачный Муссолини, и колченогий Геббельс, почему-то сидевший на ночном горшке.

Воспоминания о сорок втором годе были бы, конечно, не полными, если не сказать, что мне удалось достать пропуск на торжественное собрание в Большом театре, состоявшееся там 6 ноября. Я нашел себе место на самом верхнем ярусе и в карманный бинокль стал разглядывать сидевший на сцене президиум. Ко мне тотчас же подошел работник охраны с требованием немедленно бинокль убрать. Наверно, так было положено по инструкции, но это показалось мне настолько нелепым, что я не удержался от иронического замечания: «А что, очки тоже надо снять?» Охранник строго на меня посмотрел и не удостоил ответом. Через несколько минут все встали, и зал огласился бурными аплодисментами: на трибуне появился Сталин.

Какой-нибудь неосведомленный человек из дальних краев не поверил бы, что выступает глава государства, огромные пространства которого заняты неприятельскими войсками, окопавшимися даже на подступах к столице. Как всегда, неторопливо, негромко и монотонно, он начал с того, что в день празднования годовщины Октябрьской революции принято подводить итоги за минувший год от ноября до ноября. И что ему поручено (кем?) выступить с таким докладом. Приведя соответственные данные об успехах мирного строительства, он так же неторопливо и деловито перешел к военному положению. Конечно, не скрыл, что оно достаточно серьезное, но больше подчеркивал то обстоятельство, что немцам не удалось к определенным ими срокам занять Москву, Архангельск, Куйбышев, Саратов, Баку и вообще – победоносно завершить войну. Далее он очень обстоятельно подсчитывал количество немецких дивизий, воевавших против нашей страны в Первую мировую войну и ныне. Соотношение получалось разительное, и тут, рассматривая причины, по которым Гитлер получил возможность бросить против Красной армии все свои военные резервы, Сталин, естественно, перешел к вопросу об отсутствии Второго фронта в Европе. При этом тон его стал более резким и, я сказал бы, злым. Фразу «отсутствие Второго фронта в Европе» он за несколько минут повторил раз десять, как будто вбивая один гвоздь за другим. Потом, отпив воды из стакана и немного помолчав, сказал:

– Часто спрашивают: а будет ли все же Второй фронт в Европе? Да, будет, рано или поздно, но будет. И он будет не только потому, что он нужен нам, но и, прежде всего, потому, что он не менее нужен нашим союзникам, чем нам…

Это звучало достаточно ободряюще, оптимистично. Но я, «перепуганный интеллигентик», не мог отделаться от воспоминания о прогнозе, сделанном вождем на ноябрьском параде 1941 года на Красной площади. Ведь прошло уже с тех пор и «полгодика и годик», а Германия отнюдь не «лопнула под тяжестью своих преступлений». И что-то не было на это похоже…

Но прогнозы прогнозами. Они могут быть и точными и ошибочными, и удачными и неудачными. А очевидно и бесспорно было то, что в 1943 году в войне произошел перелом, и не в пользу Германии. Она была еще достаточно сильна и опасна, но уже можно было разглядеть зарницы грядущей победы. И люди начинали, пусть осторожно и несмело, подумывать о послевоенном восстановлении страны, ее хозяйства, культуры, жизни.