Текст книги "Плавни"

Автор книги: Борис Крамаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Семен Хмель праздновал новоселье в своей новой хате. Гостей было приглашено много, и столы пришлось поставить во дворе и даже в саду.

По общему решению бойцов конной сотни, готовить обед поручили сотенному кашевару Степке Пустобреху, дав ему в помощники двух бойцов. Степка с радостью согласился. Он заверил сотню, что приготовит такой обед, какой бывал лишь у наказного атамана, да и то только тогда, когда к нему приезжал царь.

Откуда Степка мог видеть тот обед, никому известно не было, да никто и не допытывался, зная Степкину слабость сболтнуть лишнее.

Гордый ролью главного повара, Степка заявился к Хмелю чуть свет. Осмотрев продукты, присланные Бабичем, он остался доволен и стал облачаться в белый халат, добытый у ветеринарного фельдшера.

Но то ли Степка попробовал с утра слишком много кишмишовки, привезенной Остапом Капустой, то ли он слишком засматривался на Наталку и ее подруг, вертевшихся тут же, – дело у него не клеилось.

В полдень Бабич заехал к Хмелю спросить, не надо ли еще чего, а больше затем, чтоб попробовать кишмишовки. К этому времени Степка уже пережарил подсвинка, а в борщ положил так много стручкового перца, что у Бабича, пожелавшего отведать борща, на глазах навернулись слезы. Бабич крякнул, осторожно облизнул губы и укоризненно глянул на Степку.

– Чи ты сдурел, чи що?

Но все внимание Степки было поглощено изготовлением яблочного киселя, и он ничего не ответил.

Наталка взялась разливать кисель по тарелкам, но вместо киселя у Степки получился такой густой клейстер, что Наталка и ее подруги чуть не попадали на пат от смеха.

Степка, однако, не сдавался. Большие надежды он возлагал на шашлык по–карачаевски из молодого барашка, а также на слоеный пирог с творогом и малиновым вареньем.

Когда пришла пора вынимать пироги из печки, Степка выгнал из кухни всех, даже своих помощников. Пироги вышли пышные, румяные, и Степка торжествовал. Но когда он попробовал снять их с листов, он с ужасом увидел, что они крошатся, делятся на отдельные куски.

Степка потел, бормотал замысловатые ругательства, но ничего не мог добиться. И только когда в его руках развалился последний пирог, а белый халат окрасился малиновым вареньем, Степка понял причину своей новой беды: второпях он забыл смазать листы маслом или посыпать мукой. Если б не девчата, заглядывающие в окна кухни, Степка сел бы на пол и разрыдался. Но услышав Наталкин звонкий смех, он принял уверенный вид и стал ножом отдирать от листов нижние корки.

Из гостей первым пришел Тимка. Его синяя черкеска была до того стянута наборным поясом, что он едва дышал.

За Тимкой явился Капуста с сыновьями, Бабич и еще десятка два казаков гарнизона. Стали сходиться и старики, приглашенные Хмелем по настоянию Андрея.

Тимку и еще нескольких молодых казаков окружили девчата и увлекли в сад, откуда вскоре выплеснулась песня.

Зибралыся вси бурлаки до риднои хаты,

– Тут нам любо, тут нам мило журбы заспиваты,

Грай бо котрый на сопилке, бо сумно сыдиты,

Ой, тоди мы тилько взнаем, ой, чии мы диты…

Семен Хмель подмигнул Капусте.

– Добре спивают, да только басив у них черт–ма. Пойдем, друже, подтянем, что ли…

Андрей, стараясь быть незамеченным, тихонько отворил калитку и хотел пробраться в сад. Но не успел он сделать и двух шагов, как десятки голосов закричали:

– Батько пришел!

Навстречу ему вышли старики и его соратники–партизаны, окружили его и повели к самому лучшему столу на почетное место. Смущенный общим вниманием, Андрей сел.

Приняв из рук Наталки расшитый красными маками рушник, тихо спросил:

– Учительница пришла? Я ее что–то не вижу.

– Нет еще, дядя Андрей, может, сбегать?

– Пошли Тимку и скажи, чтоб обязательно пришла. От моего имени, пусть так и скажет.

Наталка убежала, а Андрей обратился к сидящему возле него старику.

– Не жалеешь, Прокофий Денисович, что сыны твои ко мне в гарнизон перешли? – Он кивнул в сторону двух рослых парней в синих черкесках и ярко–голубых чекменях.

– Нет, Андрей Григорьевич, не жалею… Замучились я и моя старуха, когда они в плавнях блукали… и ты скажи, Андрей Григорьевич, ведь сам, старый дурак, послал их в восемнадцатом к Покровскому!

Наталка, отправив Тимку за учительницей, бросила на Андрея раздосадованный взгляд.

«Неужели она ему нравится? А впрочем, мне что за дело? Пускай…»

Но Наталка была неискренна сама с собой. Чисто женским чутьем она догадывалась, что нравится Андрею, – и все–таки ей было досадно, что, едва появившись у них, он захотел видеть Зинаиду Дмитриевну. Наталка незаметно оглядела Андрея. «А ведь он красивый, и синяя черкеска ему больше идет, чем серая, а старики–то ему прямо в рот смотрят – ждут, что он скажет…»

Из дома показалась торжественная процессия: шествовал Степка Пустобрех с двумя своими помощниками и несколькими девчатами. Белый колпак Степки слез ему на затылок, обнажив бритую голову и потный лоб. На большом блюде Степка нес жареного поросенка, искусно обложенного мочеными яблоками и румяной картошкой. Его помощники едва тащили подсвинка, замаскированного по уши тушеной кислой капустой, чтобы скрыть его горелые бока. Шествие замыкали девчата, несшие жареных гусей и кур.

…Тимка встретил учительницу на дороге.

– А я за вами, Зинаида Дмитриевна! – еще издали закричал он.

– Тебя кто послал?

– Председатель сказал, чтоб непременно пришли.

Тимка чувствовал себя неловко, идя рядом с образованной, хорошо одетой барышней, учительницей. Потешаясь над смущением Тимки, Зинаида Дмитриевна нарочно взяла его под руку. Была она в голубом платье, светлых чулках и черных туфельках на высоких каблуках. Платье бросало свой отсвет на ее лицо, оно казалось от этого свежее и красивее.

Тимка украдкой оглядывался по сторонам. Он боялся, что товарищи могут увидеть его под руку с учительницей – и тогда не дадут ему проходу насмешками.

Учительница перехватила один из таких боязливых взглядов Тимки и засмеялась.

– Ты что оробел так? Может, я тебе нравлюсь? – Тимка покраснел и потупил глаза. – Да ты не стесняйся. Если я тебе нравлюсь, то сватай меня, я пойду, а Наталку за кого–нибудь другого выдадим.

Тимка совсем растерялся от этих слов, а Зинаида Дмитриевна, забавляясь его смущением, продолжала шутить.

– Так как? Кто тебе больше нравится, – я или Наталка? – Она заглянула ему в лицо. – Вот и глаза у нас с тобой светлые, а у Наталки черные: как взглянет, словно огнем обожжет.

Тимка готов был провалиться сквозь землю и ругал себя за то, что согласился идти за учительницей. Догадываясь, что она шутит, он не знал – сердиться ему или смеяться. А Зинаида Дмитриевна не унималась:

– Тимка, ты, говорят, поешь хорошо. Споешь мне сегодня вечером какую–нибудь песню?

– Какую вам?

– Что–нибудь грустное… и про любовь…

– Спою… – пообещал Тимка, думая: «Да, жди…»

– Ты что, в казачьей школе учился? – Да.

– Окончил?

– Давно уже… еще учиться хочется. У меня брат – ученый, – не без гордости сказал Тимка.

– Кто же он?

– Офицер…

– А сейчас?

– Нету его… у белых он был и батька – тоже…

– Значит, ты против родных пошел?! – вырвалось у Зинаиды Дмитриевны. – Ты заходи ко мне, Тимка. Я буду тебе книжки давать. Будешь заходить? Ты ведь любишь читать, мне Наталка говорила.

– Времени у меня нема на книжки.

– Ну ничего, найдется время. Ты про что любишь

читать?

– Про индейцев. Мне Ерка из города привозил.

– Какой Ерка?

– Брат. У вас есть про индейцев?

– Нет, таких нету. Да ты не огорчайся, я тебе книг интересней, чем про индейцев, дам.

Они подходили уже к воротам Хмелева двора. Тимка с облегчением почувствовал, что учительница выпустила его руку. Он отворил калитку и пропустил ее вперед.

Обед уже начался. Семенной стоя ожидал, когда смолкнет шум.

– Граждане старики! Товарищи бойцы и командиры! Недавно белогвардейцы Сухенко спалили хату нашего товарища за то, что он бился и бьется за Советскую власть, за то, что он коммунист. Белогвардеец Сухенко и бандит Гай убили десятки наших товарищей – тех, что не захотели быть бандитами и пришли к нам сражаться за народную правду. На место убитых к нам придут из плавней сотни казаков, навсегда порвавших с белыми. Но этого мало, товарищи. Надо сделать так, чтобы никто никогда не смел жечь наши хаты, убивать и грабить наш народ. Сейчас на Украине идут бои. Красная Армия громит польских панов, гонит их с русской земли. Но у поляков есть помощник, верный холоп французских и английских капиталистов – барон Врангель. Он готовится нанести удар в спину нашей стране. Надо объединиться нам всем! Всем, кому дорога казацкая воля! Всем, кому дороги наши степи, сады и станицы!

Всем, кто не хочет быть и умереть рабом. Всем, кому дорога наша Родина, дорога Советская власть.

Андрей замолк. Со всех сторон раздались возгласы:

– Смерть польским панам!

– Даешь Врангеля!

…После обеда столы отодвинули в сторону, и лихие гармонисты–гарнизонцы заиграли Наурскую. Гости образовали во дворе широкий круг. Впереди – девушки и молодые казаки, позади – женатые и старики.

Семен Хмель, сдвинув папаху на брови, вышел как хозяин первым. Но танцевал он вяло и явно нехотя, да и сапоги у него были тяжелые, юфтовой кожи. Дойдя до Наталки, он схватил ее за руку и вытащил на середину, а сам под шутки и смех молодежи протиснулся назад и стал со стариками.

Наталка мгновение стояла неподвижно, не зная, то ли убежать и спрятаться за подругами, то ли, выждав кого–нибудь из хлопцев, начать танец. Позади ее раздался пронзительный крик:

– Аджа! – ив круг влетел Тимка с клинком в зубах.

– Аджа-а! – отозвался комвзвода Кравцов и бросил ему свой клинок. Тимка на лету поймал блестящую полоску стали и, размахивая ею, помчался по самому краю круга. Девушки с визгом подались назад, и круг стал еще шире, а Тимка уже подлетел к Наталке, и она закружилась вокруг него.

– Аджа-а!

Гармонисты ускорили темп. Наталка перестала кружиться возле Тимки и, ускользнув от него, птицей полетела на другую сторону круга.

Тимка опять понесся по краю и снова девушки с визгом и гме. хом подались назад, а Тимка уже настиг Наталку, и клинки, свистнув в воздухе, описали сверкающие дуги над ее головой.

– Аджа-а!

– Аджа-а! – крикнул комвзвода Кравцов и, не вытерпев, выскочил вперед.

– Аджа-а!

– Аджа-а! – раздалось с разных концов, и в кругу замелькали синие и серые черкески и цветные женские платья.

– Аджа-а!..

Наурскую сменил гопак. Сбросив оружие и черкески, в одних голубых чекменях плясали в кругу лучшие танцоры станицы.

– Бачишь, як мои хлопцы танцуют, – крикнул Бабич стоящему рядом Остапу Капусте и, сняв шашку, подоткнув за пояс полы черкески, пошел вприсядку.

Гоп, кума, не журись, Туды, сюды повернись…

Он дошел до середины, сделал ногами невиданные выкрутасы и, подпрыгнув завертелся мельницей.

– А ты чего, Остап? – толкнул Семен Хмель локтем в бок Капусту.

– Эх, если б не годы, Семен! – Но ноги Капусты уже не стояли на месте. Он неожиданно для самого себя притопнул ими, крякнул и пошел выделывать такие колена, что Хмель только головой покрутил.

Гопак резко оборвался. Выбираясь из круга, Андрей увидел Зинаиду Дмитриевну. Он понял по ее взгляду, что учительнице хочется, чтобы он подошел к ней. Но Андрей лишь дружески кивнул головой и, подхватив под руку какого–то старика, пошел с ним в сад.

– Как живешь, Тарасыч?

– Ничего, Андрей Григорьевич, зараз трошки лучше…

– Что так, беда была?

– Да, трохи налякались со старухой, коли заложников брали да расстреливали. Все думали, що и нас визьмут.

– Теперь знаешь, кто их расстрелял?

– Ох, Андрей Григорьевич, страшно… страшно, що человек зробить может такое…

Андрей усадил старика за стол под огромным ореховым деревом.

– Гляжу я на тебя, Игнат Тарасыч, и дивлюсь. Ты в четвертом году с японцами воевал. Героем домой вернулся, с георгиевским крестом… А вот сыны твои теперь русскую землю ляхам отдать хотят… Ты пойми, что Советская власть от ляхов нашу Украину отбивает, а сыны твои в плавнях сидят и на Советскую власть клинки точат.

– Эх, Григорьевич, казак, що конь степной, волю любит. К нему подходить надо бы осторожно, с лаской. Ты це добре памятуешь, а другие – нет. Вот и отшатываются многие от вас.

– Мне веришь, дядя Игнат?

– Тебе верю.

– Веришь, что мне воля и земля наши дороги?

– Верю.

– Отдашь мне сыновей своих за эту волю и край наш с ляхами и Врангелем биться?

Старик встал. Встал и Андрей. Старик молчал, испытующе смотря на Андрея, потом положил ему обе руки на плечи.

– Бери, Андрей Григорьевич. Верю тебе. А ежели нужно будет… и меня покличь. Еще не забув старый Игнат, як шашку в руках держать треба.

Андрей обнял старика.

– Спасибо. Присылай сынов, дядя Игнат. У отца–героя и сыны герои должны быть. Лучших коней им дам. – И заметив, что Капуста уединился с седоусым высоким казаком в углу сада, пошел к ним.

Тимка оставался у Хмеля почти до утра, помогая убирать столы и наводить порядок. Потом Наталка проводила его до конца улицы, и они целовались на углу. Наступающее утро было пьяняще хорошо, расходиться не хотелось. Их спугнула арба, завернувшая на улицу.

К своему дому Тимка подходил, когда уже совсем стало светать. Дойдя до калитки, вздрогнул: на воротах был выведен углем небольшой круг и в середине его – буква. Это был условный знак, что случилось что–то очень важное и его требуют на хутор.

– Чего им от меня нужно? – недовольно проворчал Тимка.

Он задумался. Поехать на хутор – это значит потерять день. А вдруг его хватятся в станице? И все же Тимка решил ехать. Не заходя домой, свернул в переулок и направился в ревком.

Тимка отворил дверь в кабинет председателя и остановился на пороге. Андрей поднял голову.

– Чего встал? Проходи. Что–нибудь нужно?

– Товарищ председатель, отпустите меня на день. Я к вечеру вернусь…

Андрей нахмурился.

– Куда едешь?

– Бабка хворая, хотел проведать. – Тимка назвал хутор, находившийся от станицы в трех часах езды.

Андрей вышел из–за стола и подошел к Тимке.

– Посмотри–ка мне в глаза!

Тимка взглянул на Андрея и, встретившись с его острым взглядом, смущенно опустил голову. Андрей подошел к телефону и взялся за ручку.

У Тимки замерло сердце. Он с волнением слушал, как председатель приказал Бабичу приехать немедленно в ревком. «Раз Бабича вызвал, значит, арестовать хочет», – подумал Тимка и почувствовал пробежавший по спине холод. Семенной стоял к нему спиной и разговаривал уже с Семеном Хмелем. Тимка, затаив дыхание, бесшумно попятился к двери. Мелькнула мысль: «Убегу… до вечера спрячусь у кого–нибудь в станице, а ночью – к своим». Вот и дверь. Тимка тихонько повернулся – и увидел перед собой Остапа Капусту.

– Ты, Тимофей, в гарнизон?

– Нет, дядя Остап, – пробормотал Тимка. Андрей, повесив трубку, повернулся.

– А, Остап, садись… Ты, Тимка, не уходи. Посиди вот здесь, – и Андрей указал на стул в дальнем углу кабинета.

Остап Капуста подошел к столу, сел в кресло и стал о чем–то тихо докладывать Андрею.

Вскоре пришел Бабич. Он хмуро взглянул на Тимку и, как тому показалось, злорадно усмехнулся.

Тимка с тоской посмотрел на открытое окно, выходящее во двор. Вот сейчас его, обезоруженного, поведут через этот двор и посадят в подвал. Потом будут допрашивать и, наверное, приготовят к расстрелу. Ночью его пристрелит Бабич или кто–либо, из бойцов гарнизона, вывезут его труп в степь и закопают, как закопали тела есаула Петрова и командиров сотен.

Тимке стало жаль себя. Как никогда, потянуло к отцу, брату, своим… Его взволнованные мысли прервал спокойный голос председателя:

– Возьми пропуск. Седлай коня, если бабка сильно занедужила, – скажешь, фельдшера пошлю.

Перед отъездом Тимка забежал домой. Войдя в кухню, он увидел невестку, склонившуюся над шитьем. При входе Тимки Поля отложила шитье и порывисто встала.

– Наконец–то заявился! Целыми днями пропадаешь, а я и за коровой, и за свиньями ходи, я и быков годувать должна…

– Полечка, родненькая, не сердись, на хутор сейчас еду.

Поля сразу переменила тон:

– Что стряслось, Тимочка? Да расскажи толком.

– Собери поесть, зараз выеду… Вызывают, а зачем… не знаю.

– Еру побачишь?

– А кто его знает… Может, доведется.

Поля засуетилась возле печки. Через несколько минут Тимка уже уплетал яичницу с зеленым луком и свиным салом, а Поля, присев сбоку, писала мужу письмо, то и дело мусоля во рту карандаш.

– А мать где?

– В лавку пошла.

Доев яичницу, Тимка пошел переодеться. Скинув парадную черкеску и желтые кавказские сапоги, он хотел надеть старенький чекмень, но потом передумал и снова надел новую черкеску. «Пусть генерал посмотрит, как нас в гарнизоне одевают», – решил он. Одевшись, вышел в кухню. Поля подошла к нему.

– На, Тимочка, передай вот Ерке. А еще передай ему вот это… – Она засмеялась и, обхватив Тимкину шею руками, крепко поцеловала в губы.

Выйдя на улицу, Тимка оглянулся по сторонам, тщательно вытер нарисованную на воротах метку и побежал в гарнизон.

Во дворе гарнизона его встретил бородатый пожилой казак верхом, держащий Котенка в поводу.

– Где бегал? Сидай, поедем… путь дальний. К ночи назад велено…

Тимка испуганно взглянул на казака:

– А вы ж куда, дядя Квак?

– Сидай, сидай, да не закудыкивай… Тебя велено сопровождать, щоб бандиты чего с тобой не зробили.

У Тимки дрогнули от волнения колени, и он с трудом сел на коня. Шагом направились к воротам. У калитки часовой потребовал пропуск. Тимка вспомнил о бумажке, данной ему председателем, и полез в карман. На сероватом клочке бумаги был написан пропуск для двух бойцов гарнизона. Тимка протянул бумагу часовому. Тот открыл ворота, и они выехали на улицу.

«Ежели бабка сильно занедужила, – скажешь, фельдшера пошлю», – вспомнил Тимка слова председателя. «Чтоб тот фельдшер привил тебе сибирку! – со злостью подумал он. – И чтобы у тебя нос вырос с тыкву и ты возил бы его на тачке, длинный чертяка!»

Положение Тимки действительно было неутешительное. Никакой бабки у него не было, и на хуторе, который он назвал председателю, жила лишь крестная мать его брата. Ехать к ней? Это значит – не выполнить приказа генерала, да и обман все равно будет обнаружен, и тогда не избежать ареста…

Тимка ехал молча, погруженный в свои невеселые думы. Помалкивал и его спутник, – видно, был он не из разговорчивых. Лишь когда выехали за околицу, и дорога пошла вдоль речки, казак повернулся к Тимке:

– Бабич четыре бомбы дал… На две, да гляди, не урони. Обращаться с ними умеешь?

– Приходилось…

– Ну, то–то.

Тимка взял бомбы, опасливо оглядел их и, переборов страх, прицепил к поясу.

Говоря о том, что умеет с ними обращаться, Тимка грешил против истины. Если ему и доводилось иметь дело с бомбами, то разве только со сделанными из бумажных кульков и начиненными пылью, когда он подростком играл со сверстниками в войну.

«Что теперь делать? – в десятый раз спрашивает себя Тимка. – Попробовать сбежать? Он наверняка подстрелит. Вернуться в станицу и рассказать председателю, что соврал насчет бабки, стыдно. Притом, что же ответить, если тот будет допытываться, куда он ехал и зачем?»

Пока Тимка мучился, не зная, что делать, его спутник курил цигарку за цигаркой, ловко крутя их из желтоватой газетной бумаги. Так доехали они до перекрестка. Дорога к Деркачихе шла прямо по–над балкой в сторону плавней, дорога же на указанный Тимкой хутор сворачивала направо.

Тимка, доехав до перекрестка, нехотя повернул коня и резко потянул к себе повод.

– Дядя Квак, куда вы? Нам же направо надо! – Но тот продолжал ехать вперед, как будто он оглох и не слышал Тимкиного оклика. Озадаченный Тимка повернул коня и галопом догнал Квака.

– Дядя Квак!

– Молчи, сосунок… едем правильно.

– Как «правильно», да то ж дорога на Деркачихин хутор!

– Нам туда и надо.

Тимку словно варом обдало. Он крутнул Котенка в сторону и выхватил наган, сам не зная, что сделает в следующее мгновение. Его уши резанул насмешливый голос Квака:

– Дюже не торопись, господин урядник, курком щелкать. Я того же болота, що и ты.

Квак пригнулся и хорошо сделал. Пуля свистнула где–то совсем близко.

– Не стреляй! Мать… в бога… христа!.. Я же свой, понимаешь, свой! – И увидев, что Тимка целится ему в голову, выпрямился и поднял кверху обе руки.

– Що ж, бей, ежели хочешь!

Это несколько отрезвило Тимку, и он, держа наган наготове, подъехал к Кваку.

– Тебя кто послал?

– Никто, сам вызвался, когда Бабич выкликал охотников с нашего взвода тебя сопровождать. Догадался, в какую беду попасть можешь.

Тимка спрятал наган и, все еще недоверчиво смотря на Квака, протянул ему руку.

– Спасибо.

Квак сделал вид, что не заметил протянутой руки, и тронул коня.

– Добре… едем… время–то идет.

Они снова поехали рядом. Тимка знал, что Квак красный партизан и служит в гарнизоне со дня его организации. Еще третьего дня Бабич ставил Квака в пример всей сотне, как хорошего, дисциплинированного бойца. И теперь в Тимкином сознании совсем не укладывалось, – как мог красный партизан и лучший боец гарнизона, Василий Квак, стать на их сторону? А Квак, очевидно, догадавшись, о чем думает Тимка, невесело усмехнулся в русую, тронутую сединой бородку:

– Эх, Тимка, Тимка! Ничего ты не знаешь…

Квак свернул еще одну цигарку и, раскурив ее от окурка, затянулся дымом. Их лошади с рыси перешли на шаг. Квак протянул Тимке кисет.

– На, урядник, закури. Не хочешь? Ну не кури, а то голос спортишь. – И, как будто продолжая уже начатый рассказ, проговорил: – Ну, значит, вот… Отступил это я с отрядом в восемнадцатом году из станицы. Шли мы на Новороссийск с думкой добраться до Девятой армии, до товарища Матвеева… да нарвались по дороге на конницу Шкуро. Растрепал он наш отряд, а кто жив остался, сбежал в горы до красно–зеленых.

Вот. Попал я, значит, таким манером до отряда молодого партизана Марка. И стал я в том отряде пулеметчиком. И как только ни хитрились белые, ничего с нами поделать не могли… Прошло много времени. Была весна прошлого года. И вот посылает меня как–то Марк в разведку на станцию Абинскую. Надо было разузнать, когда пойдет из Новороссийска транспорт с оружием и обмундированием, задумал Марк отбить тот транспорт. Ну, продрал я себе гребнем бороду, прицепил егорьевский крест, надел погоны и папаху, взял документ у Марка на имя Ефима Кошевого, пошел… Прихожу на станцию, прогуливаюсь по перрону, о поезде на Ростов спрашиваю. Познакомился с одним кондуктором с товарняка и узнал от него, что эшелон, о каком Марк говорил, должен выйти из Новороссийска на другой день к вечеру. Обрадовался я и решил, не мешкая, подаваться в горы, к своим.

Ну вот… Вышел я за вокзальный садочек и направился к станице, тут и встретил компанию офицеров. Ну, вытянулся я, честь отдаю, а у самого коленки трясутся, узнал я среди офицеров своего одностаничника, и он меня сразу признал. Подходит. «Здорово, – говорит, – дядя Квак!» – И руку подлец протягивает, а сам нехорошо так улыбается и на мои урядничьи лычки и егорий поглядывает. «Едешь?» – спрашивает. У меня и язык с переляку отняло, ничего ему ответить не могу! Остальные офицеры окружили нас, интересуются, думают, шо я с фронта. А я стою посреди их и молчу. И вот обращается мой знакомый офицер к другому, черномазому, в белой папахе: «Вот вы, господин есаул, интересовались узнать что–либо про зеленых. Мне кажется, что дядя Квак сможет вам про них кое–что сообщить». – Так говорит, а сам продолжает рот кривить в улыбочку.

Ну, схватили меня тут, обезоружили и повели в комендатуру при станции. Есаул тот, черномазый, командиром карательного отряда оказался… Допрашивали меня, пытали… и не выдержал я тех пыток… выдал своих товарищей. Сам отвел карателей тропками знакомыми к своему отряду. Помиловали меня за это белые и отправили на фронт. Служил я у них месяца три, да только не вытерпел и сбежал к красным.

И вот, когда выбили мы белых из Новороссийска, вернулся я в свою станицу и поступил в гарнизон. С отряда того, что я выдал, никого не осталось. Никто о моем предательстве не знал, начал я и сам трохи в себя входить, вроде забываться стало то утро, когда каратели мой отряд начисто вырезали… И вот вызывает меня раз как–то начальник гарнизона к себе в кабинет. «Знаю я, – говорит, – что ты партизанский отряд белым выдал. Могу тебя в подвале сгноить, могу к стенке поставить. В моих ты теперь руках».

Квак помолчал, сплюнул и с досадой закончил: – Ну, и стал я у того Петрова вроде пса дворового: что хотел, то со мной и делал. Вот таким–то манером и заделался партизан Квак бандитом и предателем. Некуда мне теперь податься, как кроме к вам. Вот и выходит – с одного мы болота кулики.

Тимку покоробило от такого сравнения, но он промолчал. Он даже не мог определить – рад он тому, что провождающий его боец гарнизона Василий Квак оказался предателем, или не рад.

3

На хуторе Тимку встретил брат. Георгий Шеремет за последние недели пожелтел, нос его заострился, а глаза запали. Он старался казаться веселым, даже шутить пробовал, но Тимка понял, что брат лишь прячется за шутку, что он тоскует по дому, жене, что ему тяжело жить в плавнях. Он с сожалением посмотрел на его желтые, искусанные комарами руки, на лихорадочно блестевшие глаза.

– Скучаешь, Егор? Брат неохотно ответил:

– Тебе хорошо дома баклуши околачивать.

– Да оно и вы, Егор, здесь от работы не сохнете, Только и делов, что колотушками вшей бить.

– Ничего, скоро уже…

– Чего – скоро?

– Большевиков выгоним.

– Они вас не дюже–то боятся. Слыхал, как ляхов лупят?

– Скоро Врангель выступит, тогда по–другому обернется.

– Это что же он – в помощь ляхам?

– Я тебе уже говорил, что мы с Польшей в союзе против большевиков. И что Польша воюет не с Россией, а с большевиками, и в это время русская армия готовится в Крыму к выступлению.

– Непонятно что–то, Егор.

– От урядника и будущего офицера, да еще казака, требуются не рассуждения на политические темы, а дисциплина, преданность и знание военного дела, чего у тебя далеко не хватает…

Тимка обиженно замолчал. Потом, меняя тон, нарочито официально спросил:

– Господин хорунжий, зачем меня генерал вызвал?

– Не знаю. Самого вызвали. Ну, пошли в дом….Операция, задуманная генералом Алгиным, удалась

лишь частично. Из трех конных полков бригады Сухенко разбежался по плавням и частично по домам только один, два же остальных полка были разоружены и вы везены с Кубани.

Генерал понимал, что это еще не провал плана захвата Кубани изнутри и с тыла, но это – удар по силам белых, и притом удар сильный. А тут еще этот Семенной.

Уже второй раз Семенной становится у него на дороге, всякий раз вышибая твердую почву из–под ног. К тому же ежедневно поступают списки убежавших из плавней казаков. Не помогает ни искусная агитация, ни угрозы. И генерал решил пойти на убийство Семенного, причем организовать его так, чтобы оно, по возможности, не падало ни на него, ни на его отряды. Вот почему он отверг предложение полковника Сухенко об открытом налете силами конных сотен на станицу.

Тимка и его брат стояли навытяжку перед генералом и ждали, что он скажет.

Полковник Сухенко был тут же, в комнате. Он сидел на койке генерала и наносил какие–то пометки на карту, разложив ее на коленях.

Алгин сидел на табуретке и с улыбкой смотрел на братьев. Тимка невольно сравнивал этого невзрачного старика с Семенным, и выводы были не в пользу генерала.

Алгин заговорил:

– Полковник Дрофа подал мне рапорт с просьбой утвердить его приказ о производстве тебя в младшие урядники. Я отменил приказ полковника…

«Докопался, старый черт, про коней», – с тоской подумал Тимка.

– Я отдал приказ о производстве тебя в старшие урядники.

Георгий толкнул Тимку в бок локтем.

– Покорно благодарю, ваше превосходительство! – буркнул Тимка.

– Да… так вот, я вызвал тебя и твоего брата, чтобы поручить вам одно крайне ответственное дело.

Алгин усадил обоих на койку, рядом с полковником Сухенко, и стал расспрашивать Тимку про Семенного. Генерала интересовали его привычки, в какие часы он приходит в ревком и в какие возвращается домой, у кого стоит на квартире и когда ложится спать.

Когда Тимка кончил рассказывать, генерал сосредоточенно помолчал, потом стал говорить о скором выступлении Врангеля из Крыма, о неизбежном разгроме большевиков и об особой роли казаков в этом деле. В конце генерал вскользь упомянул, что для успешного развития священной борьбы надо немедленно убрать Семенного и что задачу эту командование возлагает на Тимкиного брата, а ему, Тимке, поручается всячески содействовать делу.

У Тимки сильно забилось сердце. «Так вот что?! Председателя убить!.. А ежели он мне за родного батька стал?»

Он рассеянно слушал Алгина, но, когда заговорил полковник Сухенко, насторожился. Сухенко заявил, что не только организовать убийство Семенного, но и убить его Георгию и Тимке удобнее всех, и что срок на это дается им до следующего воскресенья. «Пять дней», – подумал Тимка и неприязненно взглянул на полковника. Он ожидал, что брат откажется, но тот молчал, изредка лишь кивая головой и вставляя краткое «слушаюсь».

От генерала вышли молчаливые, с озабоченными лицами. В молчании прошли через двор в сад.

Георгий сел на сруб колодца и засвистел какой–то марш. Неожиданно он оборвал свист и резко спросил:

– Ну, что скажешь, господин старший урядник? Тимка хотел обидеться, но, посмотрев на брата, уныло проговорил:

– Не нравится мне это дело.

– Боишься?

Тимка ничего не ответил. Он прислонился спиной к старой яблоне и грустно смотрел на брата. «А ведь его лихорадка затрепала», – подумал он и порывисто подошел к брату.

– Зачем согласился?! Ты что – разбойник, чтобы из–за угла убивать?

– А если нужно?

– Кому нужно? А человек–то какой… необыкновенный! Бригадой командовал. Орден имеет.

– Ты, кажется, готов его защищать?

В голосе Георгия звучала насмешка, за которой прятались тревога и неясный страх. Но Тимка уловил лишь насмешку и вспылил:

– Не буду я тебе помогать!

– Тимка!

– Ера, родной! Не убивай его, слышишь? Не убивай!

– Ты с ума сошел! Нас могут услышать. Да потом, что за вздор? Не я, так другой убьет. Да пойми, что он большевик, он – наш враг. Пока у власти. такие, какой я и твой отец будем скитаться по плавням, а ты будешь ежедневно рисковать своей жизнью.

– Ерка, не убивай, не надо!

– Отстань, сумасшедший!

– Ерка!

– Вот я расскажу отцу, он тебя уздечкой…

– Ну и рассказывай… Душегубы! Баб только вам расстреливать!

– Урядник Шеремет!

– Я сейчас не урядник, а ординарец председателя ревкома.

– Я тебя арестую!

– Ну и можешь.

Георгий не знал, что сказать. «Эти большевики испортили мальчишку, научили дерзить… Надо самому взяться за его воспитание, растет ведь среди гарнизонной банды… да еще ежедневно рискует быть расстрелянным».

Ему стало жаль брата, и он примиряюще спросил:

– Когда домой едешь?