Текст книги "Плавни"

Автор книги: Борис Крамаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Андрей сжал кулаки и ушел в зал. Наталке хотелось остановить его, сказать ему что–нибудь хорошее, утешающее, но она не посмела.

Во дворе послышались лошадиное ржание и радостный собачий лай. В кухню вошел Хмель. Его лицо ухмылялось.

– Андрей спит? Наверное, разбудила уже? Вот бисова дивчина, не дает человеку и в воскресенье выспаться трохи.

Андрей, услышав голос Хмеля, вышел из зала.

– Ты, Семен, сестру не вини, меня кот разбудил. Да уже пора было вставать. Сам–то чего чуть свет подхватился?

– В гарнизоне был. Ординарца к тебе назначил. Парень хоть молодой, да ловкий… и лошадей любит. – Присмотревшись к Андрею, забеспокоился. – Ты чего сумный такой, не занедужил ли, чего доброго?

– Нет, ничего… Расскажи лучше, кто такой этот хлопец. Казак?

Хмель посмотрел на сестру.

– Пойди–ка уток покорми, они тебя с самого утра спрашивали.

Наталке хотелось узнать, кого из гарнизона ее брат назначил в ординарцы, но ослушаться брата она не решилась. Хмель сел на койку, стоявшую в углу кухни, достал из кармана голубой шелковый кисет, расшитый красными и зелеными нитками, и, вынув из кармана трубочку, стал набивать ее табаком.

– Звать его Тимка. Батько его – вахмистр, брат – офицер. Оба беляки. Ну, Тимка–то по малолетству в политику не мешался. Когда белых выгнали, Тимка в семье самым старшим остался. Пришлось ему мать–старуху да братневу жену с хлопчиком кормить. Парень он обходительный, а голос у него – во всей округе такого не сыскать. Полюбили Тимку в станице, а девчата же, известно, до голоса падки, толпою за ним бегать стали. Только примечаю, – Тимка до Наталки липнет. Подросток она еще, замуж ей рановато, да и Тимке–то жениться годов пять обождать можно. Стал я Наталку уговаривать, ругал ее, стыдил, да куда там!.. И на вожжах не удержишь! Как вечер, она – на улицу. Бить даже хотел. Потом подумал, подумал, молодость свою вспомнил, да и жалко их стало. А тут слух прошел, что Тимкиного батька в живых нету. Да… так вот, думаю, батька убили, туда ему, собаке, и дорога, а сын за него отвечать не должен. Дай, думаю, возьму его к себе в сотню. Опять же запевала в отряде на зависть всем будет, да и для хлопца польза. Взял в отряд, коня ему хорошего дал. Пусть, думаю, промеж моих бойцов воспитуется.

– Хорошо сделал, Семен.

– Полюбили хлопца в отряде. Можно сказать, души в нем бойцы не чают. Ну вот и решил я тебя сегодня просить… взять хлопца до себя. Будет он возле нас, все какое хорошее слово ему в сердце западет. Да и с Наталкой их… вроде рука не поднимается разлучить.

Хмель окончательно запутался и умолк.

Андрей долго не отвечал. Ему не хотелось отказывать своему другу, но и брать в ординарцы хлопца с белогвардейскою роднёю было рискованно. Нельзя было ни на одну минуту забывать о готовящемся восстании.

Было неприятно сообщение, что у Наталки есть жених, которого она любит. Он подошел к зеркалу и посмотрел на свои густые, немного вьющиеся черные волосы, сплошь затканные серебром. «Наталка… впрочем, не все ли мне равно…» У его ног терся кот Васька, громко мурлыкая. Андрей нагнулся, погладил кота и, сняв со стены полотенце, вышел во двор. Достав из колодца вёдро воды, вылил его себе на голову и стал вытираться.

Возле сарая, окруженная стаей белых уток, стояла Наталка с большим белым селезнем на руках. Андрей посмотрел на нее и прошел в дом. Хмель, немилосердно дымя трубкой, осматривал отцовское охотничье ружье, словно видел его впервые. Андрей сказал:

– Вот что, Семен, езжай в гарнизон, приготовь людей к осмотру да передай своему Тимке, чтобы седлал коней и ехал сюда.

Хмель ушел. Андрей видел в окно, как он вскочил на свою рыжую кобылу и галопом поскакал со двора.

На припечке, возле крынки молока, лежала краюха хлеба. Андрей отломил от нее корку, налил в кружку молока. Позавтракав, хотел выйти во двор, но передумал и пошел в зал, притворив за собой дверь. Прилег на кровать поверх солдатского одеяла и заложил руки под голову. «Эх, Андрей, Андрей! Ведь тебя партия сюда мятеж прислала подавлять, – подумал он и закрыл глаза. – Гарнизон сегодня осмотреть – раз. Председателя ячейки увидеть – два. Приказ по ревкому написать – три. Семьи расстрелянных навестить – четыре».

В кухне послышались шаги и приглушенный шепот. «Тимка приехал, пора». Андрей встал и пошел к двери.

При его появлении Тимка поднялся с лавки, а Наталка выбежала во двор. Андрей подошел к Тимке и внимательно оглядел его.

– Фамилия?

– Шеремет, товарищ комбриг.

– Григория Шеремета сын?

– Так точно.

– Знаю его. Вместе на турецком фронте были… Не дружил я с твоим батькой… С сегодняшнего дня у меня ординарцем будешь. Ну, чего глаза вытаращил? Конь у тебя хороший?

– Добрый конь, только кусается.

Андрей улыбнулся.

– А звать его как?

– Котенок.

– Котенок? – Андрей взглянул на Ваську, сидевшего около печки. – Ты с ним поласковей.

– Я и то, товарищ комбриг, его хлебом и морковью кормлю.

– Черкеска у тебя есть?

– Есть братнева, да она мне большая.

– Ничего, по росту сошьем… Да ты передо мной не тянись, не в строю… Садись, ешь, вон молоко бери, да поедем.

Тимка не заставил себя упрашивать и принялся за молоко.

«Ординарцем так ординарцем, – думал Тимка, разрезая кинжалом хлеб. – А комбриг, видать, геройский! Это по–нашему ежели, так генерал будет… И видать, из офицеров. – Тимка усмехнулся. – Навряд, чтобы он ихний был. Притворяется. Начальника гарнизона с комиссаром в подвал посадил, чудно что–то».

Его мысли прервал Андрей:

– Ну, казак, кончай. Ехать пора.

Когда они выехали за ворота, на улицу, то оба невольно оглянулись. На огороде стояла с тяпкой в руке Наталка и смотрела им вслед.

7

Андрей после осмотра конной сотни гарнизона вызвал к себе в ревком Хмеля.

– Конвой для отправки комиссара в Ейск готов?

– Готов.

– Можешь отправлять. Остальных будем судить сегодня вечером. В комиссии будут: я, ты и председатель ячейки. Сколько у нас запасных пулеметов?.. Да ты садись.

– Три.

– Даю тебе два дня сроку. Через два дня пулеметы должны быть на тачанках. Реквизицию лошадей у хуторских и станичных кулаков провести тоже в два дня. Сколько у нас в станице портных?

– Двое.

– Забери обоих в гарнизон, освободи им одну комнату и пусть шьют хлопцам черкески и чекмени. Чтобы в сотне ни одного оборванца не видел. Понял? Сколько в твоей пешей сотне людей?

– Тридцать семь.

– А в конной?

– Шестьдесят пять при двух пулеметах.

– А три ржавеют в подвале?.. Сколько у тебя заводных лошадей?

– С шестьдесят наберется.

– Можно довести до сотни?

– Чего ж нельзя, можно…

– Значит, конную сотню можно довести до полутораста, даже до двухсот сабель?

– Можно.

– Почему же у тебя только шестьдесят четыре? Говори, чего молчишь? Не шли в твою сотню, Семен, вот в чем загвоздка.

– Кого попало не брал.

– А кого ни попало, выходит, не было. Тебя послушать, так вся станица бандит на бандите, не из кого отряд сформировать.

– Я этого не казал.

– Сказать тебе, почему казаки не шли в твою сотню? Как твою сотню гаевцы дразнят? Говори, не стесняйся!

– Вшивыми босяками.

– Покраснел, самому стыдно? Да далеко не надо ходить. Ты на себя глянь. Черкеска помятая, сапоги рваные, грязь на них прошлогодняя. Чекмень твой уж третий месяц по стирке скучает. Папаха воронам на гнездо разве только подойдет… Смотреть противно. Срам. А ведь ты командиром был, а сейчас начальник гарнизона. Кто же после этого в твою сотню пойдет?.. А обед? Разве ты дома никогда хорошего борща не ел, что такими помоями бойцов кормишь? Разве так надо о людях заботиться?! Эх, Семен, Семен…

Хмель подавленно молчал. Он понимал всю горькую правду слов Андрея. Ему казалось, что он сидит не на стуле, а на горячих углях. Пот градом выступил у него на лбу, а руки в смущении мяли злополучную папаху.

– Даю тебе, Семен, две недели сроку. Через две недели делаю смотр отряду. Пеших бойцов посади на коней – раз. Сотню доведи до двухсот человек – два. Чтобы одеты бойцы были по всей форме – три.

– Андрей Григорьевич, где же я возьму?

– На хуторах поищи, у кулаков. Там снаряжения на целый полк хватит. Заодно оружие у них позабираешь. В тачанках чтобы не лошади были, а… тигры, понял? Бойцов к пулеметам и на козлы сам подбери. И чтоб в помещении гарнизона было выбелено, белье на койках чтоб чистое было. В конюшне тоже порядок наведешь и двор песком усыпать.

– Будет выполнено.

– Проверю.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

На базарной площади, возле доски объявлений, толпа народа.

Вихрастый парень в красноармейской гимнастерке и черной кубанке, сдвинутой на затылок, громко читал наклеенную на доске бумагу:

«… Означенные люди пробрались на командные должности в воинские части органов Советской власти, состояли в то же время на службе у ставленника барона Врангеля – генерала Алгина и всячески вели подрывную работу на пользу врагов трудового казачества и всего населения. Желая натравить казаков на Советскую власть, вся эта банда недавно расстреляла матерей, отцов и жен тех казаков, кто обманом были увлечены офицерами в плавни…»

Высокий черноусый казак, одетый в коричневую черкеску, шепнул на ухо стоящему рядом с ним красноармейцу с забинтованной головой:

– Идемте.

– Погодите, – так же тихо ответил красноармеец.

Паренек продолжал читать:

«… За расстрел семей казаков, никогда не являвшихся кулаками и обманом увлеченных офицерами в плавни, а также за другую подрывную работу комиссия по борьбе с бандитизмом постановила:

1) бывшего начальника гарнизона – есаула Петрова И. Ф.,

2) бывшего командира конной сотни – прапорщика

Бугая В. К.,

3) бывшего командира пешей сотни–прапорщика

Селикина А. Г., являющихся в прошлом офицерами царской армии, а затем активными белогвардейцами, – расстрелять».

Послышались возгласы:

– Так им и треба, бандюгам клятым!

– Каты скаженны, що с народом робили!

– Сволота! Собачьи души!

Бабич, стоя позади толпы, с удовольствием слушал эти возгласы. «Нет, Андрей прав, – думал он, – казаки поймут, на чьей стороне правда». Увидев незнакомого черноусого казака, выбирающегося из толпы, он сказал:

– С каждым днем дураков меньше становится, скоро в плавнях останутся одни офицеры да куркули. Правильно я говорю, станичник?

Казак принужденно улыбнулся:

– Не знаю. Тебе видней.

Он что–то шепнул своему раненому спутнику и зашагал по площади.

Раненый следовал за ним на расстоянии десяти шагов. Возле здания станичной почты он догнал казака и пошел с ним рядом.

– Ну, есаул?

– Что «ну», полковник? – казак со злостью бросил на землю недокуренную папиросу и выругался. – Я вам сказал еще вчера: Семенного надо убрать. И чем скорее, тем будет лучше для нас. Иначе он нам всю подготовку к восстанию испортит.

– Тише, есаул. Нас могут услышать… Вы говорите – испортит? Он ее уже испортил.

– О, это только начало, полковник! Он нам доставит еще много хлопот, если мы его не уберем. Видели, что вокруг этой злополучной доски делается? Откровенно говоря, мне не жаль есаула Петрова. Слишком много он воображал и смотрел на нас, словно на своих слуг.

– Генерал приказал сделать все возможное, чтобы спасти Петрова.

– Знаю. Поэтому мы и рискуем сейчас своими шкурами, расхаживая по станице. Но без помощи Сухенко мы ничего сделать не можем.

– Чувствую, не согласится он рисковать собою ради Петрова – этого штабного хлыща. Не знаю, как вы, есаул, а я сегодня же ночью постараюсь убраться из станицы и войду в нее лишь во главе своего отряда.

– Я тоже, – буркнул есаул. – Смотрите, на воротах гарнизона висит какой–то плакат.

– Должно быть, очередная выходка Семенного.

Путники остановились. На заинтересовавшем их плакате был нарисован красиво одетый всадник на вороном коне, а под ним крупными буквами написано:

КАЗАКИ И ИНОГОРОДНИЕ

КАВАЛЕРИСТЫ, ПОСТУПАЙТЕ

В ГАРНИЗОННУЮ СОТНЮ!

Есаул потянул полковника за рукав, и они пошли дальше. Впереди них шатающейся походкой шли два казака, видимо, немного навеселе, и разговаривали:

– Нет, ты, Петро, как хочешь, а я завтра же пишусь до Павло Бабича. Ну его к бисовой матери, того есаула Гая вместе с вшивым полковником Дрофой! Нема у него больше сил вошей да комаров в плавнях годувать.

Что, у меня своей хаты нема, что ли?

– Тише, Егор, почуют…

Обнявшись, казаки затянули стародавнюю песню:

Поеха–а–л каз–ак на чужбину-у дале–еку

На добро–о–о-ом ко–не на сво–ем воро–но–ом…

Есаул Гай и переодетый красноармейцем полковник Дрофа обогнали казаков и пошли впереди них. Дрофа тихо сказал:

– Оглянитесь незаметно, есаул, и запомните физиономию этого «Егора». Если он появится в моем лагере, это будет последний день его жизни.

Тимка, против своей воли попав в отряд гарнизона, а затем в ординарцы, все больше и больше тяготился своей двойственной жизнью. Часто он ругал про себя то Хмеля, предложившего ему поступить в конную сотню, то полковника Дрофу за его приказ ни в коем случае не бросать эту службу. Сердился он и на Наталку, ради которой согласился пойти в отряд ее брата.

Тяжелей всего была для Тимки оторванность от своих. Есаул Гай, иногда пробиравшийся тайком в станицу, наскоро выслушивал его, наскоро утешал и, дав указания, как себя вести и что делать, так же быстро исчезал, как и появлялся. С приездом Семенного дела белогвардейцев пошли плохо. Расстрел начальника гарнизона и двух командиров сотен, арест комиссара и начальника продотряда, бегство Митрича, оказавшегося генералом Алгиным, и воззвания Семенного к казакам, скрывавшимся в плавнях, – все это очень затрудняло подготовку к восстанию. В станице реже стали ругать ревкомщиков и большевиков, а в отрядах Дрофы и в особенности полковника Гриня началось дезертирство.

Многие беглецы из плавней поступали в гарнизон, и Тимка стал побаиваться, что его могут выдать. Если б не Наталка, он нарушил бы приказ полковника, давно сбежал бы в плавни к отцу и брату. С Наталкой он встречался по–прежнему часто, но события последних дней не могли не сказаться на настроении. Тимки. Он стал задумчив, пел неохотно и нередко раздражался из–за пустяков.

На второй день после ареста начальника гарнизона Тимка пришел рано утром во двор ревкома. Двое гарнизонцев вытаскивали из подвала трупы расстрелянных и укладывали их на подводу. Тимка подошел ближе. Расстрелянные были в одном белье, запятнанном кровью. Есаул Петров лежал, свесив с подводы одну ногу вниз, словно хотел бежать, и смотрел мертвыми глазами куда–то вверх. И вдруг Тимке показалось, что Петров подмигнул ему и улыбнулся страшной, мертвой усмешкой. Тимка вскрикнул и чуть не бросился бежать.

Весь день потом он не мог есть, а ночью боялся выйти из хаты. В каждом углу ему мерещился мертвый есаул.

…В сумерках Тимка шел к Хмелеву саду по пустырю, заросшему молодняком акации. Дойдя до знакомого забора, пугливо покосился на куст шиповника, негромко свистнул, потом, выждав немного, защелкал, засвистел соловьем. В саду по–прежнему было тихо. «Должно, рассердилась на меня, что вчера петь не схотел, – подумал Тимка, тщетно вглядываясь в чащу сада. – А до пения тут ли, когда не нынче–завтра самого в подвал посадят и в расход пустят». От таких мыслей стало не по себе. «Нет, сбегу в плавни». Ведь все равно скоро наши придут, а то дознаются, плохо будет! Председатель и то уж поглядывает как–то по–особенному. Может, знает все, да только молчит до времени».

Тимка перелез через забор, прошел немного по саду и остановился. Неожиданно послышался шорох, и чьи–то руки обвили сзади его шею. Тимка дернулся, рука его потянулась к кобуре, но, поняв, что это Наталка, он облегченно вздохнул. Наталка засмеялась.

– Тимка! Это я… тю, дурной, чего ты перелякался?

– Наталка… – Тимка сжал плотно губы, чтобы не расплакаться, и, как обиженный ребенок, прижался головой к ее плечу, словно ища у нее защиты.

– Тимка, ты плачешь? Что случилось? Тимка!

Но Тимка уже овладел собой. Он заглянул ей в глаза и улыбнулся.

– Так… тебя заждался.

– Соскучился… мой хороший! – Она обняла его и поцеловала в глаза, потом в губы. – Я ужин собрала, сегодня оба моих дома. Только вышла во двор, слышу, соловей в саду запел… Соловей ты мой!

– Пойдем, Наталка.

– Нет, Тимка, сегодня нельзя… Да и хмарно – дождь скоро будет. А если хочешь, подожди меня здесь.

Тимке совестно было сознаться, что ему боязно возвращаться темным пустырем: ему все чудился мертвый Петров.

– Комбриг давно приехал?

– К вечеру. Хмарный что–то. С братом в зале заперлись, больше часа пробалакали.

– О чем?

– Андрей Григорьевич ездил по хатам, где заложников брали, чтобы семьям помочь…

– На тачанке ездил… меня не взял, – задумчиво проговорил Тимка. Ему жаль было и расстрелянных заложников, и порубленный гарнизонцами взвод, особенно своего друга – Ваньку Храпа. И теперь было особенно неприятно, что не есаул Гай, не полковник

Дрофа, а большевики вспомнили об обездоленных семьях расстрелянных. «Не все коммунисты плохие, – решил Тимка. – Вот Хмель и новый председатель – те не такие…»

– Тимка, о чем ты задумался? – обиделась Наталка.

Тимка очнулся и, видя, что Наталка сердится, обнял ее и стал целовать лицо, волосы, губы. Наталка сперва сопротивлялась, потом затихла, крепко обхватив руками его шею.

Со двора послышался громкий голос Хмеля:

– Наталка! Куда ты забежала?! Наталка!

Наталка, наспех поцеловав Тимку, побежала через сад к дому.

Тимка, перепрыгнув через забор, некоторое время стоял неподвижно, прижимаясь спиной к гнилым доскам. Потом, вытащив из кобуры наган, медленно двинулся через пустырь. Наступила безлунная весенняя ночь. Было страшно идти одному среди густого кустарника. Вспомнились расстрелянные, казалось, что кто–то крадется позади и вот–вот схватит сзади костлявыми руками за горло, начнет душить.

Наконец пустырь кончился. Впереди затемнела канава, а за ней – улица. Блеснул слабый огонь в чьей–то хате, и Тимка пошел смелей.

Выйдя на улицу, он услышал вблизи голоса, прыгнул в канаву и присел на корточки.

– Нет, вы как хотите, а я не могу дальше оставаться в станице. Все равно мы опоздали… мертвых не воскресишь.

«Полковник Дрофа!» – удивленно подумал Тимка. Полковнику ответил голос есаула Гая:

– Но мы не успеем дойти до хутора. Надвигается гроза.

– Лучше идти в степи под дождем, чем сидеть в подвале ревкома.

Мимо Тимки прошла высокая фигура Гая и рядом с ним какой–то раненый красноармеец. «А где же полковник?» – недоумевал Тимка. Он даже привстал. Но полковника нигде не было видно. «Вот тебе раз! Неужто почудилось?

3

Вскоре после ужина Андрею подали тачанку. Надо было ехать в ревком. Хотелось еще раз проверить списки людей, посылаемых в плавни, разобрать почту, присланную из Ростова и Ейска, допросить самому некоторых перебежчиков.

Надевая шапку, Андрей с удивлением заметил, что Хмель тоже собирается ехать.

– А ты куда?

– Подвезешь в гарнизон.

– Чего?

– Дело есть, – уклончиво ответил Хмель.

– Это что за секреты завелись? – нахмурился Андрей.

Наталка захныкала.

– Опять меня одну на ночь бросаете?.. Боязно мне… дядя Андрей!..

Андрей подошел к Наталке и шутливо погладил по голове.

– Не плачь, приеду в ревком, пошлю тачанку за Зинаидой Дмитриевной. Пусть придет к тебе на ночь.

– За–бу–де-те, – утирая глаза кулаком, по–детски протянула Наталка.

– Честное слово, не забуду… А ты, Семен, немедленно выставь возле дома и на углу два поста. Живем на краю, вырезать нас могут.

У порога Наталка остановила Андрея за рукав.

– Дядя Андрей, не забудьте… про Зину.

Станичная учительница Зина, или, как ее чаще называли, Зинаида Дмитриевна, была большой приятельницей Наталки.

Когда лошади сорвали с места кованную железом тачанку и она быстро покатилась по улице, Андрей спросил:

– Как ты думаешь, Семен, дошло мое письмо до Челбасских плавней?

– Есть думка, что дошло, да нема думки, чтоб Остап Капуста откликнулся на него.

– Ну, я его лучше тебя знаю.

– Побачим, – неопределенно протянул Хмель, занятый какими–то своими мыслями.

Высадив Хмеля у ворот гарнизона, Андрей повернул назад и поехал к председателю станичной ячейки, жившему у псаломщика, в домике за церковной оградой.

Проезжая мимо дома попа Кирилла, Андрей увидел свет, пробивавшийся тонкими струйками через щели прикрытых ставней. «Не спят еще, – оглянулся он на дом.

– Надо будет завтра к Сухенко заехать, как–то он устроился у попа?»

…Прибрав со стола бумаги и заперев ящики стола, Андрей взглянул на председателя ячейки:

– Эге, Абрам, да ты, я вижу, совсем сонный. И то пора – скоро утро. – Андрей провел устало рукой по волосам. – Езжай домой, Абрам.

– А ты?

– Я еще посижу. Все равно нам – в разные стороны, тебя отвезут, потом – меня.

Председатель ячейки ушел. Андрей встал, задул лампу, подошел к окну и распахнул его настежь.

«Видать, стороной гроза проходит…» Он сел на подоконник и расстегнул ворот чекменя. В комнату, вместе с порывом ветра, ворвались звуки песни. Где–то за ревкомовским садом пели мужские голоса:

…Я на бочке сижу, с бочки капает,

Удирайте, бандиты, Хмель вас сцапает…

Андрей, заинтересованный песней, забыл про грозу.

Старики молились богу: шоб приехал генерал,

А начальник гарнизона взял да всех их расстрелял…

– Ну и хлопцы, – улыбнулся Андрей. А хор, окрепнув новыми голосами, нес над заснувшей станицей песню:

…Был начальник гарнизона,

Есаул, казак лихой.

Расстрелял он баб у кручи

Да и сам в павозку кучу

Закопался с головой…

Под окнами раздался сухой кашель и голос ревкомовского кучера Панаса Качки.

– Добре спивают бисовы хлопцы! Поедем, Андрей Григорьевич. Отвез я уже председателя–то.

– Сейчас поедем.

– И то пора, третий час уже.

Качка затянулся цигаркой и снова закашлялся.

– Небось, по жене скучаешь? Ты бы ее, Андрей Григорьевич, сюда выписал.

Андрей, не отвечая, вслушивался в песню и, когда она оборвалась так же неожиданно, как и началась, сумрачно покосился на Качку.

– Нету у меня жены, Панас, один я.

– Нету? Значит, вроде племяша моего, в одиночку живешь, так у него в доме хоть сестра, все есть кому обед сварить.

– А кто у тебя племянник?

Качка с плохо скрытой гордостью ответил:

– Семен Хмель.

– Разве? А я не знал.

– Где тебе… Станица большая, всех не упомнишь!

Андрей, думая о своем, спросил:

– Чего ж Семен не женится до сих пор?

– Причина тому есть. Если хочешь, расскажу.

– Пожалуй, расскажи.

– Ты про Деркачиху слыхал?

– Это у которой хутор большой?

– Во-о! Она самая. Небось, поганое про нее чуял?

– Разно люди говорят.

– А я помню другое время, когда ее не Деркачихой, а Груней звали. Стройная была дивчина и на весь юрт красотой славилась. А что петь, так первая в хоре церковном и на улице первая.

Панас Качка, заметив, что председатель заинтересовался рассказом, потушил цигарку, облокотился о стену и продолжал:

– А батько ее был старшим урядником. Незавидный из себя казачишка, но гордости непомерной. На базу – пара быков, да и те от старости облезли, хата – под камышом, полы земляные. А вот в воскресный день надвинет он на затылок курпейчатую папаху в аршин вышиною, кинжал под серебром наденет и шагает важно посереди улицы в церковь, ровно генерал какой… Груню он возмечтал за офицера замуж отдать. А тут, как на грех, и полюбил ее Семен, да так, что сохнуть начал. Хлопец же он, сам знаешь, видный был. Словом, и он Груне приглянулся, стали они вечера вместе проводить.

Дошло это до Груниного батька. Чисто сказился от зло бы. «Как так? За простого казака дочку отдать?! Да николи!» Груню вожжами выстегал, а на Семена атаману нажаловался, что дочку совращает. Просидел тогда Семен две недели в холодной, а тем временем Груню хорунжий один просватал, слыхал, может, про Петра Деркача? – ив скорости свадьбу сыграли. Хорунжий тот прыщеватый был, роста мелкого, а уж пьяница, а уж буян – и не приведи бог. Семен как вышел из–под ареста, в день ихней свадьбы в саду повесился, да, спасибо, люди увидели, вынули из петли. Оно и Груне не слаще было, почти что николи из синяков не выходила. Ну, вскорости умер батько хорунжего, а сыну хутор завещал, переехали молодые на хутор жить, дом станичный продали. Уж как там жили – не знаю… только война началась и хорунжего того на австрийском фронте убили.

– Что ж после этого Груня за Семена не вышла?

– Где же выйти–то? Ведь он до самой революции на фронте был, а потом с Кочубеем ушел. Да и гордый он. У нее хутор, а у него что?

Андрей слез с подоконника и задумчиво проговорил:

– А ведь, стало быть, Семен любит ее, если до сих пор не женится.

– Кто знает… должно, что так.

4

В ту ночь Деркачиха ждала гостей. Она то выбегала на крыльцо, подолгу вслушиваясь в ночную тишину, то, подобрав шелковую юбку, спешила на кухню – подгонять и без того сбившуюся с ног стряпуху.

Но вот во дворе заливисто залаяли собаки, и Деркачиха, шелестя юбкой, опрометью кинулась к воротам. Со стороны плавней явственно послышался конский топот, и из тьмы вынырнули человек десять всадников. Раздались веселые приветствия, шутки, смех.

Гости Деркачихи были у нее не впервые, они сами завели лошадей в просторную конюшню, ослабили им подпруги и дали сена. Потом, вместе с хозяйкой, прошли в дом.

Деркачиха, усаживая гостей за стол, со скрытой тревогой спросила:

– А где же есаул Гай и господин полковник?

Один из гостей весело ответил:

– Должны к утру явиться. Гай просил нас заменить его до утра.

Гости расхохотались. Все знали – Гай часто бывает на этом хуторе и неравнодушен к хозяйке….Под утро разразилась гроза. Уже было светло, когда Гай и Дрофа, ругая дождь, большевиков и даже самого господа бога, подошли к хутору и под злобный собачий лай принялись стучать в ворота. Открыла им сама Деркачиха.

– А, наконец–то, есаул! – радостно воскликнула она. – Аи, а это кто?

– Это я, Глафира Николаевна, это я. Позвольте поцеловать вашу ручку.

Деркачиха засмеялась.

– Вечно вы, полковник, вырядитесь… А я думаю, что такое: есаул красного захватил или красные – есаула?.. Проходите, что же вы под дождем мокнете?

– Уже вымокли до последней нитки и мечтаем обсушиться под вашим гостеприимным кровом, – ответил Гай, идя с полковником следом за хозяйкой.

…Днем, выспавшись, гости собрались в зале. Ждали генерала Алгина. Наконец приехал и он. Выпив стопку наливки и закусив ломтем горячей свинины, Алгин прошел в зал.

Деркачиха, отдав стряпухе распоряжение зарезать на жаркое десяток кур и подсвинка, пошла в спальню переодеваться. Спальня была проходная: одна дверь вела в коридор, другая – в зал.

Деркачиха сняла с себя шелковую юбку и достала из гардероба нарядное кисейное платье. Из зала глухо доносился голос Алгина:

– Господа. Так давно ожидаемый день наступает…

Польские войска вступили в Украину и Белоруссию.

Деркачиха, держа шпильки в зубах, осторожно подошла к двери.

– …Барон Врангель окончательно наметил место высадки десанта на Кубань. Десант будет поддержан сильным огнем английских военных кораблей. Десантному отряду придаются танки, орудия и много пулеметов. Всей операцией будет руководить генерал Улагай. Перевес сил, господа, будет безусловно на нашей стороне. Большевики смогут выставить против нас только малочисленные и плохо вооруженные гарнизоны, которые едва ли окажут нам сколько–нибудь серьезное сопротивление. У нас же имеется около трех тысяч хорошо вооруженных казаков. Одна треть из них – конница, а остальных мы сможем посадить на лошадей в течение двух–трех дней. Есть еще конная бригада полковника Сухенко. Итого – уже на четвертый день восстания мы будем иметь, кроме десанта, три тысячи сабель. Мы можем забрать в руки всю территорию Кубани, оказать поддержку десанту с тыла и развернуть мобилизацию для дальнейшего наступления на Екатеринодар и Ростов… Кроме того, как вам известно, мы провели большую работу по распропагандированию местного населения и по укреплению боевого духа наших отрядов…

Деркачиха, забыв, что у нее в зубах шпильки, потянула ртом воздух и, поперхнувшись, испуганно отскочила от двери.

Когда она снова решилась подойти к дверям, говорил полковник Дрофа.

– Я, господа, хотел осветить теневые стороны нашего положения. На прошлом нашем совещании его превосходительство совершенно верно охарактеризовал настроение наших отрядов. Для усиления их духа мы, как вы знаете, организовали расстрел заложников и провели кое–какие меры агитационного характера. И действительно, после этого те из казаков, которые колебались и еще не знали, с кем им идти, окончательно решили связать свою судьбу с нами. Но, к сожалению, кое–что было выполнено грубовато, концы торчали наружу, и новый председатель ревкома Семенной…

Полковник заговорил тише, Деркачиха не смогла разобрать слов. Она, стараясь не шуметь, вынула из замочной скважины ключ и приложила ухо к пробою.

– Только за последние дни из моего отряда дезертировало семнадцать человек.

– И из моего одиннадцать, – послышался густой баритон Гая.

Из коридора неожиданно заглянула в спальню стряпуха:

– Что с поросенком делать, – зажарить или холо…

– Тш! – зашикала на нее Деркачиха. Она на цыпочках прошла в коридор. – Поросенка зажарь целиком с гречневой кашей и подашь на стол, а кур зажарь им на дорогу. Да сала с погреба надо достать. Тесто–то на хлеб поставила?

– Сейчас сажать буду.

– Слава богу, сама догадалась. Я ж совсем забыла тебе сказать.

Деркачиха пошла на кухню смотреть тесто, потом полезла сама в погреб выбирать сало и моченые яблоки. Возвратясь в спальню, она снова подошла к двери.

Говорил Алгин.

– …Если бы я не боялся, что убийство Семенного и Хмеля повлечет за собой приход карательного полка и другие осложнения, я сразу пошел бы на это… Итак, решено, господа. Убрать их обоих поручается полковнику Сухенко в первый же день восстания…