Текст книги "Плавни"

Автор книги: Борис Крамаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

– Плохо ты его, дядя Данило, рубать учил. Не рана, царапина. Разве же так рубают?

Не скажи, замах добрый был. Ежели бы я не отбил клинок, разрубал бы, сукин сын, голову напополам.

– Ну, и что же? – заинтересовался Тимка.

– Срубал я его…

– Небось жалко?

– С одного хутора… Сродни мне доводится… Казаки примолкли. Тимка уселся поудобнее и запел:

Стоит явирь над водою, на воду схылывся.

Молодой казак неженатый, чою зажурывся?

Ой, не рад явирь хылытыся, вода корень мые,

Не рад казак журытыся, так ссрденько млие…

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Андрей стоял возле раскрытого окна. Во дворе, вдоль стены дома, прохаживался часовой, а немного дальше ревкомовский кучер Панас Качка, привязав к тачанке серую кобылицу, мыл ее горячей водой с мылом. Тут же крутился рыжий белолобый жеребенок. Неизвестно откуда во двор забрел кабанчик, протрусил рысцой мимо часового и направился в сад.

Андрей взглянул на сидящего на диване комиссара.

– Если Алгин решился на открытое выступление… значит, развязка близка. Уже месяц мы бьемся с поляками, и раз Врангель до сих пор не выступил, тем сильнее будет его удар.

– А может, ему не с чем выступать?

– Не будь наивным, Абрам. У него не менее пятидесяти тысяч бойцов, из которых треть – юнкера и офицеры. А оружия и всего прочего ему хозяева навезли сколько хочешь.

– Ты полагаешь, что генерал Алгин…

– Ждет не дождется выступления барона. Если он дал нам вчера бой, значит, этот день близок. Вчерашнее сражение было пробой сил.

– Что ж, на этот раз мы ему здорово бока намяли. – Да, для нас эта стычка имеет большое значение.

Но она нам обошлась недешево… Алгин – серьезный противник. Когда он получит помощь от барона, на Кубани снова вспыхнет гражданская война… За последние дни почти нет перебежчиков. Это – плохой признак.

– С полсотни в плавнях офицеры утопили, с полсотни в степи по дороге к нам вырубили, – оно и боязно для других.

– Не только потому, Абрам. Конечно, их стали держать строже, но и агитация заметно усилилась. Значит, выступление Врангеля близко… Надо будет сегодня собрать бюро и обсудить, что в ближайшие дни сделать. – Андрей посмотрел на часы. – Сейчас четверть одиннадцатого, давай в час соберемся. Жаль, что Семен не может прийти.

– Что он, лежит?

– Лежит. Ослабел очень.

– Еще бы, столько крови потерять.

– Ты его завтра, Абрам, навести, а то я в Ростов дня на два думаю пробраться.

– Кого вместо себя оставишь?

– Тебя.

– Ну уж, уволь.

– Побудешь… Приеду из Ростова, тогда совещание двух районов созовем.

Комиссар встал.

– Ну, я пошел.

Андрей замкнул ящик стола и, подойдя к комиссару, положил ему на плечи руки.

– Мне хлопцы рассказывали, как ты с Гаем дрался… Молодец! Налетел на него кочетом.

– Ушел, гад, от меня. Рубать не умею.

– Научим. Если еще доведется с ним стукнуться, не уйдет?

– Черта с два!

– То–то же. Оба засмеялись.

…Семен Хмель, обложенный подушками, полулежал в добытой где–то Бабичем качалке.

Качалку вытащили в сад и поставили в самом его конце, где особенно густо разрослись яблони и абрикосовые деревья, а между ними кусты крыжовника чередовались с кустами черной и красной смородины.

Невдалеке от качалки росла молодая желтая черешня. Крупные ягоды янтарными бусами выглядывали из–под темно–зеленой листвы.

Семен некоторое время любовался ими, потом перевел взгляд на выглядывавшую из–за густой зелени камышовую крышу сарая. Возле его ног, на маленькой скамеечке, сидела Наталка. Ее черные глаза печально смотрели вдаль.

– Тимка, Тимка… – неслышно шептали ее губы. – Лучше убили бы тебя в бою с беляками. Я выплакала бы над тобой свое горе. Я омыла бы слезами кровь твоей раны. Я знала бы, кому мстить за твою смерть… А теперь, если тебя поймают, то застрелят, как собаку, и даже к трупу твоему не посмею я подойти…

Наталка вздрогнула: тяжелая ладонь брата легла на ее голову.

– Не горюй о нем, Наталка. Андрей для него вторым отцом был, а он со своим братом его… убить хотели.

Вдали, между деревьями, показалась высокая фигура Андрея. Он нес табурет и, поставив его напротив качалки, сел.

– Фу, жарко становится.

– Лето уже, Андрей.

– Да… Июнь скоро. Сейчас бюро было. Еду в Ростов.

– Один? – Да.

Андрей достал из кармана смятый листок бумаги, исписанный кудреватым, писарским почерком, и подал Хмелю…

– Прочти.

Хмель взял левой рукой листок и, не дочитав, скомкал.

– Тьфу! Пакость какая! Где нашел?

– Такие бумажонки кладутся бойцам под подушки, в сапоги и даже под чересседельные ремни… Ну, спокойней! Тебе нельзя двигаться… Цыганенок, фельдшер был?

– Был…

– Что сказал?

Вместо Наталки ответил Хмель.

– Очумел тот фельдшер: две недели лежать еще надо.

– Раз надо, значит, будешь лежать.

– Надоело, Андрей.

– Ничего… полежишь. В Ростове подберу начальника гарнизона.

– А Бабич?

– В Каневскую просится, к Остапу в помощники… Абрам идет. Каков гусь: с учительницей под ручку!

Андрей поднялся, подхватил Наталку и, взяв ее шутливо–торжественно тоже под руку, пошел им навстречу. Зинаида Дмитриевна еще издали закричала:

– Андрей Григорьевич, вы представить себе не можете, какая вы с Наталкой замечательная пара! Правда, Абрам Соломонович?

– Да, да!

Наталка хотела вырваться и убежать, но Андрей удержал ее за локоть.

– Погоди, Цыганенок, они ведь шутят.

– Они насмехаются, дядя Андрей. – Наталка надула губы и обиженно глянула на учительницу. – Ты, тетя Зина, выдумала, а дядя Андрей меня все – Цыганенок да Цыганенок… А теперь опять…

Зинаида Дмитриевна обняла Наталку и поцеловала в щеку.

Вот уж и не думала… Ты черная, высокая. Андрей Григорьевич – тоже…

Комиссар, желая подразнить Наталку, сказал:

– Ты, Андрей, сватайся, а то я тебя опередить могу. Наталка не выдержала и показала ему язык.

– Нужны вы мне, сутулый такой!

Комиссар невольно расправил плечи и засмеялся.

– Ну, раз называешь меня сутулым, я тебе отомщу: не приму сестрой милосердия в роту.

– Дядя Андрей!..

Из конца сада раздался слабый голос Хмеля:

– Чего вы там остановились, идите сюда! …Незаметно подошел вечер, и из сада пришлось уйти.

Семена Хмеля осторожно перенесли в зал, положили на кровать Андрея, пододвинули к ней стол. На нем поставили маленькую лампу, налитую конопляным маслом. Тусклый свет ее едва достигал середины комнаты, оставляя углы и стены в полутьме.

Андрей сел между комиссаром и Зинаидой Дмитриевной. Наталья примостилась в ногах у брата.

– Дядя Андрей, расскажите что–нибудь, – попросила Наталка.

– Пускай комиссар расскажет.

– Он не умеет. Ну, расскажите, дядя Андрей! Только не страшное, а то я из хаты буду бояться выйти. Расскажите…

– Да не, какие уж тут рассказы… – Андрей поднялся и вынул часы. – Уже спать пора!

– Дядя Андрей! – захныкала Наталка.

– И слушать не хочу! Семену нужен покой, а мне с комиссаром чуть свет вставать.

Зинаида Дмитриевна тоже встала и подошла к Наталке.

– Спокойной ночи, Цыганенок! – Они обнялись и пошли в кухню. Следом за ними вышли из комнаты Андрей и комиссар.

Пройдя через двор, Зинаида Дмитриевна задержалась с Наталкой у калитки и протянула Андрею руку.

– Желаю счастливой поездки, Андрей Григорьевич…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

– Господа казаки! Уже недалек тот час, когда мы снова поднимем священную войну с большевиками. Мы будем драться с ними за казацкую волю, за наши земли, за святую Русь, порабощенную ими. Недалек тот час, когда мы вернемся в наши станицы победителями…

Командир сотни хорунжий Георгий Шеремет, немного волнуясь, прохаживался перед строем спешенной сотни. Левой рукой он придерживал шашку, отделанную слоновой костью и серебром, а правой сжимал прут, взмахивая им в такт словам.

Тимка стоял на правом фланге своего взвода и смотрел на брата. На затылке он ощущал горячее дыхание Котенка, мягкие губы коня щекотали ему шею.

Сотня вышла утром из хутора и направилась к выделенным ей для постоя степным хуторам. Перед тем как разъехаться взводам, хорунжий Шеремет должен был сказать им несколько слов. На последнем офицерском совещании в хуторе нач штаба Сухенко дал каждому командиру листки с написанным конспектом речи.

Кончив говорить, хорунжий подал команду, и казаки взметнулись в седла.

– Спра–а–а-а-ава по–о–о тро–о–е-е…

– Шаго–о–о-о-ом ма–а–а-р-рш!

Тимка прижал шенкелями Котенка и вырвался вперед. Рядом с ним ехал командир взвода, уже седой подхорунжий Степан Шпак.

Сперва отделился первый взвод. Свернув вправо, он взял направление на виднеющийся вдали зеленый островок фруктовых деревьев и акаций.

Когда очередь дошла до второго взвода, Георгий Шеремет передал команду над оставшейся полусотней командиру третьего взвода и поехал рядом с Тимкой. Они свернули в сторону и зарысили по обочине дороги.

– Ну, как?

– Чего, Ера?

– Хорошо я говорил?

– Слова какие–то у тебя… – Тимка щелкнул пальцами, подыскивая выражение, – выдуманные, не настоящие. – И заметив, что брат обиделся, переменил разговор.

– Мать с Полей теперь со двора, должно, не выходят, боятся.

– Молчи уж… у самого сердце изболелось. Одна думка: скорей бы!..

– Ера, Врангель царем будет?

– Нет, Тимка, будет военная диктатура.

Тимка не понял, что такое «диктатура», да это его сейчас и не интересовало. Когда он спасал своего брата от неминуемой смерти, не было времени думать о том, что будет дальше. Он не хотел, чтобы его брат убил председателя, но он не мог бездействовать, когда над его братом нависла смертельная опасность. И вот теперь, когда брат спасен, Тимка с горечью понял, что возврата назад нет. В дом Семена Хмеля, где его приняли как своего родного, он теперь сможет зайти лишь как враг. Между ним и Наталкой встали ее брат, председатель и все ее друзья. Разве сможет она теперь любить его?

Воображение нарисовало ему картину их встречи. Вот он во главе конного взвода казаков мчится по знакомой улице; впереди затихает беспорядочная стрельба. Вот он вместе с другими врывается в дом Хмеля…

О какой любви может он сказать этой перепуганной девушке с меловым лицом и распущенными волосами, прижавшейся спиною к печке? И видит он, как Наталка, заметив его в кучке ворвавшихся в дом, гордо выпрямляется, и уже не испуг, а презрение и ненависть читает он в ее черных глазах…

Тимка вытирает рукавом чекменя пот со лба и подъезжает к командиру своего взвода.

– Господин подхорунжий! Разрешите петь.

Шпак кивает головой. Тимка сдвигает папаху по–черкесски – на самые брови – и оборачивается назад:

– Стройся по–о–о шести–и–и!

Он осаживает коня и едет в середине первой шеренги. Котенок, нагнув шею, идет ровным шагом. «Ему все равно, кому служить, – думает Тимка. – Врангелевец я или большевик, лишь бы доглядывал за ним да овса давал побольше».

– Господин взводный, что же вы, запевайте!

Тимка с удивлением посмотрел на своего соседа справа, уже немолодого усатого казака, и, неожиданно для себя, затянул песню, сложенную казаками в лагере полковника Дрофы:

Как у плавнях добре жить,

Колотушкой вошей бить…

Казаки, забывая жару и усталость, подхватили:

Эх–ха! Эх–ха–ха! Колотушкой вошей бить…

Плавни гулом гудут.

Комары нашу кровь по ночам сосут.

Эх–ха! Эх–ха–ха! По ночам сосут…

У изгиба небольшой речки с илистым, вязким дном и заросшими камышом берегами расположилось несколько хат. По фасаду вместо заборов – высокие тополя. Под окнами – неуклюжие клумбы панычей, красного мака и анютиных глазок, кусты вьющейся розы и сирени.

Во дворах – хозяйственные постройки под камышовыми крышами, а за ними – колодцы и длинные деревянные корыта с водой для скота.

За колодцами – фруктовые сады, потом – огороды по склону и обрываются у самой речки. У берега, в прогалине камыша, виднеется лодка, привязанная к колышку. Тимка и высокий парень, дравшийся с ним на хуторе Деркачихи, идут по огороду к речке. На плече у парня большой шест. Тимка несет плетеную кошелку и сачок. Оба в нижних рубахах и босиком.

– Раков у нас, Василь, по–разному ловят, а больше руками, а вот сазанов лучше всего на червяка.

Тимка оглянулся и, понизив голос, таинственно проговорил:

– Берешь круг макухи, сверлишь в нем дырку, пропускаешь туда шварку с камнем… Такой круг бросить с вечера на то место, где думаешь ловить, – верное дело, да ежели еще красного червяка… – Тимка мечтательно причмокнул языком. – А сазаны-ы фунтов по семь!

– Брешешь!..

– Вот тебе святой крест, чтоб меня молнией убило!

Они подошли к речке и вошли в воду. Отвязав лодку, поплыли по течению к тому месту, где речка, уклоняясь вправо, расширялась.

Тимка сидел на скамейке и осматривал дно. Его спутник, стоя на корме, отталкивался шестом.

– Во–он туда! – показал Тимка рукой. – Там я высмотрел песчаное место.

И действительно, скоро резак кончился, лодка пошла легче.

– Гони, Василь, к берегу! – крикнул Тимка и опустил руку по локоть в воду. – Вода–то какая… – И, словно подыскивая подходящее определение, задумался. Васька прервал молчание:

– Вечером сюда коней приведем купать?

– Приведем, – отозвался Тимка.

Они разделись и полезли в воду. Тимка, фыркая, долго шарил руками по дну.

– Есть! Тьфу! – Отплевываясь, он выпрямился и поднял над головой маленького черно–зеленого рака. – Я тебе казав, – их тут, что гною! Давай ловить!

Часа через два Тимка и Василий наловили десятка три раков. Усталые, вылезли на берег и, растянувшись на зеленой траве, грелись под полуденным солнцем.

Васька, лежа на животе, сосредоточенно разглядывал изумрудного жука. Жук, перевернутый Васькой на спинку, беспомощно дрыгал лапками. Наконец Васька сжалился на ним, взял его к себе на ладонь. Жук расправил крылья и полетел.

Тимка искоса наблюдал за товарищем. Проследив полет жука, он задумчиво проговорил:

– Хорошо ему…

– А что?

– Да так, снялся и полетел, куда вздумал. Воля!

– Уж и воля, – не согласился Васька. – Вот лежал он тут кверху лапами, а я думал: раздавить его или нет, а ты говоришь: хорошо. Кому хорошо, так вон коршуну… летает, сукин сын, в небе, и никакого над ним начальства. Сам себе хозяин.

– А тебе кто мешает?

– Как кто? Ты про что? – И поняв наконец, на что намекает Тимка, Васька недовольно отозвался:

– Чего ж сам–то?

– Ну, я – другое дело.

– Что, из другого теста слеплен или офицером задумал быть?

– А почему нет?

– Тебе хорошо, ты ученый, можешь очень просто и в офицеры выйти. А вот я только–только фамилию свою писать умею.

– А зачем ты в плавни убег?

– Пришлось так… До дому страсть хочется!..

Эти слова напомнили Тимке Наталку, брошенную им мать и Полю, которой теперь придется нести всю тяжелую, мужскую работу по хозяйству. Он поднялся.

– Вставай! Пора ехать, жрать хочется…

Они вошли в воду и побрели к лодке. Назад плыли молча, и лишь когда на изгибе речки показались сады, Тимка запел вполголоса свою любимую песню:

Вечер близенько, солнце низенько,

Выйди до мэнэ, мое серденько…

Васька, управляя шестом, вогнал лодку в прогалину камыша. Нос лодки врезался в берег.

– Тимка, а раков–то забыли!

– Чего?

– Улов, говорю, на том берегу оставили.

– А черт с ним, с таким уловом!.. Пойдем.

…Обедали во дворе, за общим столом, и лишь хорунжему Шеремету да подхорунжему Шпаку подали обед отдельно в их комнату.

Тимка, как старший по чину, сидел на лучшем месте, возле огромного котла. Ему первому хозяйка подала тарелку с борщом и большим куском мяса. Остальные ели из общих глиняных мисок, расставленных посередине стола.

Напротив Тимки сидели младшие урядники – боевые казаки, побывавшие на многих фронтах.

Вот крайний, с подстриженными светлыми усами и хищным горбатым носом. Он непомерно высок и худ. На его впалой груди два солдатских Георгия. Фамилия его Грибленко, но казаки зовут его «Граблей».

Грабля двумя клинками рубит, стоя в седле и держа повод в зубах. Тимка не любит, когда Грабля, выслушивая его приказания, стоит перед ним, вытянувшись во фронт, и смотрит сверху вниз с нетерпимой почтительностью. В его светло–серых глазах Тимка тогда читает: «Хоть ты и взводный урядник, а все же цуцик».

А вот второй, толстый и вечно потный Галушко, принятый генералом Покровским в казаки из иногородних. У Галушко на груди тоже белый крестик.

Когда смотришь на Галушко со стороны, то не верится, чтоб этот 1 рузный человек с рыхлым телом и бабьим лицом мог метко стрелять на полном галопе из винтовки и ловко владеть клинком.

За его глуповатой улыбкой таится жестокость зверя, а шашка в его пухлой ладони, сливаясь с рукой, обладает страшной силой и рассекает человека от плеча до пояса.

Галушко по–собачьи предан Тимкиному брату и часть этой преданности перенес на Тимку. Когда они бывают наедине, он учит Тимку приемам рубки и рассказывает ему о боях, в которых участвовал вместе с Георгием Шереметом.

Третий урядник – тщедушный казачишка, балагур, бабник и пьяница. Его маленькое птичье личико сплошь изрыто оспой, а с зеленоватым отливом глазки смотрят из–под голых надбровных дуг весело и задорно. Он мал ростом, узок в груди, но на лошади преображается, кажется выше, красивей. Это Щурь – лучший джигит в отряде Гая.

Щурь награжден на фронте двумя Георгиями, но не носит их, презрительно называя «цацками». От брата Тимка слышал, что Щурь был когда–то другом теперешнего комбрига Семенного. Но гражданская война разлучила друзей и сделала их врагами.

Четвертого младшего урядника во взводе нет, и его заменяет молодой высокий казак, похожий на черкеса. Впоследствии Тимка узнал, что этот казак – Костя Бурмин – был подхорунжим, но Алгин разжаловал его в рядовые за неподчинение и дерзость.

…Командир взвода подхорунжий Шпак – из вахмистров. Он в два с половиной раза старше Тимки и относится к нему с добродушным дружелюбием. Он очень любит слушать старинные украинские песни и аккомпанирует Тимке на бандуре. Днем он учит Тимку обращению с пулеметом, метанию гранат и уставу. Пытался даже преподавать тактику, но в начале первого же урока Георгий Шеремет прервал подхорунжего:

– Брось, Михаил Пантелеевич!

– А что? – смутился Шпак.

– А то, что чепуху порешь.

Шпак обиделся, прервал урок и ушел купаться.

Вечером, когда Тимка уселся подле него на крылечке, подхорунжий, настраивая бандуру, ворчливо проговорил:

– Не учился я в юнкерских да в академиях… может, тебе когда доведется.

Тимка ничего не ответил. Не мог он признаться старому подхорунжему, что не о чинах и академиях он сейчас мечтает, а о Наталке.

Тоска по дому, по Наталке становилась тем сильнее, чем спокойнее становилась жизнь на хуторе.

Свободных вечеров у Тимки бывало все больше, а с ними приходила тоска по станице, по черноглазой подруге. В короткие летние ночи лежал Тимка ничком на бурке и, истомленный мечтами о Наталке, воспоминаниями о встречах с нею, засыпал лишь под утро.

3

В начале июня на хутор приехал есаул Гай. Увидев есаула, въезжавшего во двор в сопровождении своей охраны, Тимка поспешил уйти в сад. Былая привязанность Тимки к Гаю сменялась теперь брезгливым безразличием, а временами даже неприязнью. К тому же Тимка знал, что есаул начнет расспрашивать его о станице и, наверное, спросит о Наталке.

Из сада Тимка вышел в огород. Осторожно переступая через огудину огурцов и пробираясь между кустиками помидоров, пошел к речке.

В лодке сидел какой–то казак. Закинув в воду удочку, он читал книгу. «Костя Бурмин», – узнал его Тимка и хотел свернуть в сторону, но потом передумал и направился к берегу.

Бурмин, услышав треск камыша, обернулся.

– А, господин взводный! Едемте купаться на песчаную косу.

Через несколько минут Тимка стоял на корме и направлял лодку длинным шестом вниз по течению. Бурмин сидел посередине и держал в руках книгу. – Интересная? – спросил Тимка.

– Только начал… А что вас в книгах интересует?

– Люблю про войну читать. Еще про индейцев и зверей. Вот недавно Джека Лондона читал, про собаку–волка.

– Учиться вам надо… и читать побольше хороших книг. Можно и Джека Лондона. Вот вы про собаку читали, а что, если сравнение провести? Разве нам с вами легко достается наше место в жизни?.. Скажите, Тимофей Григорьевич, правда, что вы были ординарцем комбрига Семенного?

Тимку первый раз в жизни назвали по отчеству, и это понравилось ему.

– Да, пришлось…

– Говорят, он зверь?

– Брехня! Геройский командир, орден за храбрость имеет. А человек… один раз увидишь – полюбишь.

Бурмин был явно озадачен таким ответом. Он невольно оглянулся и с любопытством взглянул на Тимку. Тот почувствовал, что сболтнул лишнее. Он сорвал зло на лягушке, ударив ее шестом. Лягушка перевернулась кверху брюшком, а вода вокруг нее на миг покраснела.

Лодка уже выплыла в поворот и шла посередине к песчаной отмели. Путь лодке пересекала дикая утка со своим выводком.

Заметив лодку с людьми, утка повернулась и поплыла назад, к камышу. Тимка, что было силы, толкнул лодку вправо вперед и, быстро нагнувшись, схватил одного зазевавшегося утенка. Темно–коричневый, с блестящими маленькими перышками, пробивающимися сквозь пух, с куцыми крылышками, утенок был смешон и жалок.

Тимка взвесил его на ладони и стал гладить по спинке. Утенок втягивал шейку и смотрел на Тимку бусинами глаз.

– Эх, если б дома! Давно хотел такого утенка добыть, вырастить!

– Что ж, заберите, скоро дома будете.

– Где уж скоро!.. – вздохнул Тимка и с сожалением пустил утенка на воду.

– Что ж, сомневаетесь в победе, Тимофей Григорьевич?

Тимка не ответил. Схватив шест, он яростно погрузил его в воду. Лодка резко накренилась и повернула к песчаной отмели.

Вытягивая лодку на берег, Тимка искоса взглянул на Бурмина. «Завтра пойду с Васькой рыбу ловить, надо его позвать», – решил он. И нарочито грубо сказал:

– Ну, вылазьте! Купаться здесь будем.

Есаул Гай с хорунжим Шереметом выехали на соседние хутора, где были расквартированы другие взводы сотни. На следующий день к вечеру они вернулись.

Тимка сидел в зале у каганца и, высунув кончик языка, переписывал в добытую у хозяина тетрадку список бойцов своего взвода. Услышав в кухне голоса, он полюбовался на свою работу, вздохнул и с сожалением закрыл тетрадку.

– А, господин старший урядник! Здравствуй, тебя–то мне и надо!

Тимка исподлобья взглянул на есаула, на его изуродованное ухо, на руку, подвешенную на черной ленте к шее, и отвернулся.

Гай засмеялся:

– Я вижу, что ты все еще дуешься на меня. Забыть не можешь своего друга Храпа… – Он подошел к Тимке и попробовал поднять за подбородок его голову. Но Тимка упрямо наклонил ее еще ниже.

В зал вошел Георгий.

– Вот полюбуйся на своего братца – рассердился на меня и мириться не хочет.

– Да я ему уже толковал о том. Вообще же, сказать откровенно, грязная история.

– Никто об этом не спорит. – И, меняя разговор, он спросил: – Ты распорядился насчет ужина?

– Да, сейчас хозяйка сала и колбасы поджарит.

– А яйца?

– Будут и яйца, и сметана, и холодное молоко.

– Ну, сей напиток не про меня…

– Есть кое–что и другое.

– А что? – оживился Гай.

– Перцовая, вишневая и полынная. Ты какую одобряешь?

– И ту, и другую, и третью… Тимка, выпьешь вишневки?

Тимка отрицательно мотнул головой. Георгий нахмурился, посмотрел на Гая.

– Ну только, пожалуйста, ему не давай. Хозяйка, еще молодая женщина, в зеленой юбке,

обшитой внизу белой тесьмой, внесла огромную сковородку с жареной колбасой, залитой яйцами. За яичницей на столе появились свиное сало, сметана, хлеб и крынка молока. Георгий принес бутылки. Хозяйка ласково ему улыбнулась.

– Что, хозяйка, мужа–то нет? – спросил есаул.

– В плавнях он, у полковника Дрофы.

– Вон оно что!.. Дети есть?

– Двое.

– Видать, и трое будет?

– Это как бог пошлет.

– Пошлет, пошлет. Меня тогда в кумовья позовешь. Ужинать сели вчетвером. Есаул Гай и подхорунжий

Шпак пили много, но не хмелели. Георгий заметно опьянел от двух стопок. Он налил Тимке красно–бурого, настоянного на вишнях самогона и глупо улыбнулся.

– Ты думаешь, я пьян? Не–ет, сотника Шеремета так просто не споишь. Вообще я не пью, но если… за–а–хочу… Господа! Предлагаю выпить за полковника

Дрофу и за его назначение заместителем Алгина! Гай мрачно заметил:

– Теперь–то он приберет к рукам Сухенко.

– Оно и нам всем порядком достанется! – пообещал Шпак. – Еще не успели оформить его назначение, а он уже четырех казаков расстрелял.

– Пусть не бегут! – стукнул кулаком по столу Гай. – Этот не только казака, и офицера не задумается застрелить.

Тимка отодвинул от себя стопку, ковырнул вилкой яичницу и взглянул на брата. Георгий, красный от выпитого самогона, поминутно искал, его, видимо, тошнило. Тимка отложил вилку и зачерпнув ложкой сметану, принялся слизывать ее языком. Есть не хотелось, но сметана была холодная и приятно освежала рот.

Шпак налил стопки, чокнулся с Гаем и Георгием.

– Хлопцы, давайте заспиваем яку–нибудь нашу, украинскую!

Он немного откинулся назад и хриповатым басом затянул:

Реве та и стогне Днипр широкий…

Сердитый витер завыва…

Георгий хотел подхватить песню, но у него из горла хлынул поток рвоты, залив грудь, колени и облив сидящего рядом подхорунжего Шпака. Все вскочили. Тимка, воспользовавшись замешательством, вышел в кухню, а оттуда во двор.

Была безлунная, душная ночь. Он прошел в глубь двора и остановился возле амбара, из которого слышался голос урядника Галушко.

– …И повели, значит, нас на кладбище, в расход пускать. Ну, идем это мы цепкой, а по бокам и сзади конвой, а я крайний. И вижу: красноармеец, что позади шел, споткнулся о могилу и упал. Я, не долго думая, повернулся назад, прыг через него – и бежать!..

Тимка хотел зайти в амбар, но передумал и направился в сад. У колодца наткнулся на Ваську.

– Что, урядник, пить захотел?

– Ага.

– С есаулом гулял?

– А ну их!.. – Тимка сплюнул. Он подождал, пока напьется Васька, и, припав губами к краю ведра, стал жадно пить. Напившись, смочил себе водою голову и лицо.

Васька, усевшись на срубе колодца, сыпал махорку в клочок газетной бумаги.

– Дать закурить?

– Не надо.

– А ты попробуй, привыкнешь. Васька с наслаждением» затянулся:

– Крепкая, стерва! – И, словно продолжая прерванные Тимкой мысли, проговорил с досадой: – Ну, и хутора нам попадаются: девчат нет, скучно… Что они там, за ужином, говорили? Скорей бы!..

– Теперь, Василь, скоро уже.

– Ты что не рад, что ли?

– А что?

– Рожа у тебя хмарная робится, когда о восстании говоришь.

– Со своими биться неохота.

– Со своими?!

Тимка удивленно поглядел на Василия. Неужели это он, Тимка, сказал «со своими»? Поспешил добавить:

– Родные у меня там…

– А, вон чего! Ну, не ты первый против родных идешь. Теперь не только свояк свояка, брат брата рубит…

– Страшно, Василь!

– А ты меньше думай, что страшно, что нет. Наше дело маленькое, куда все, туда мы.

– Вот потому–то и страшно, что не туда…

– Чего врешь? Казаки все пойдут с нами, только выступим.

– Все? Эх, Василь, да что казаки… вся Россия за них, а ты – казаки.

– Не хныкай раньше времени, еще повоюем! – Василий скверно выругался и, потушив между пальцами окурок, бросил его далеко в сторону. – Чудной ты, Тимка. Тут и без тебя тошно, а он политику разводит… Что мы с тобой – генералы?.. Не наше это дело… Поедем–ка утром рыбу ловить.

– Поедем. И Костю Бурмина возьмем… А зараз – спать!

В эту ночь сбежали из отряда Костя Бурмин и карачаевец Юсуф.

Тимка, бледный, с растерянным лицом, докладывал о происшествии командиру взвода подхорунжему Шпаку.

Подхорунжий ходил по комнате, заложив руки за спину, сутулясь и стараясь не смотреть на вытянувшегося у порога Тимку.

– Может, поехали куда?..

– Я не отпускал. В наряде сегодня Галушко. Бегство урядника, да еще не одного, а я рядовым,

грозило Шпаку большими неприятностями. Предстоял серьезный разговор с заместителем Алгина, полковником Дрофой, который теперь сам вел борьбу с дезертирством.

Путем долголетней службы, горьких унижений и обид вышел подхорунжий Шпак из младших урядников в офицеры. Как верный пес, он прослужил десять лет сверхсрочной службы и получил, наконец, звание вахмистра, а затем, уже при белых, – первый офицерский чин.

Он свыкся с военной службой, походами и одиночеством. Там, где–то под Армавиром, была семья, жена, дети, небольшое хозяйство. Но домой не тянуло. Изредка наезжал в родную станицу. Хмуро слушал вечные жалобы состарившейся жены на тяжелую работу, постылую жизнь. Неумело ласкал детей. Дома не засиживался, – тянуло в полк, к привычной, суровой жизни с ее размеренным порядком.

Грянул семнадцатый год, революция. Все было ново, ошеломляюще. Потом – гражданская война и неожиданное производство в офицеры.

Простая размеренная жизнь ушла навсегда, все становилось сложным и непонятным. Вот хотя бы Андрей Семенной. Он помнит его рядовым, потом вахмистром. Помнит он и младшего урядника Семена Хмеля. Да… немало воды утекло с того времени, когда Шпак был вахмистром… И вот теперь он, пятидесятилетний подхорунжий, снова встретился со своими сослуживцами по полку, но они не назовут его ласково, как прежде, дядей Михаилом, и ежели попадет он им в руки, – поставят его, не колеблясь, к стенке.

Тимке надоело стоять навытяжку, и он шагнул вперед.

– Дядя Михаиле! Шпак сурово прикрикнул:

– Я для тебя сейчас – господин подхорунжий. Ты что думаешь, полковник Дрофа нас с тобой похвалит? Разжалует в рядовые… да еще шомполов всыпет!

– Не разжалует… господин подхорунжий: у него из лагеря тоже черти сколько сбегло.

– Много ты понимаешь! В шестом году, когда был он подъесаулом, а я в его сотне младшим урядником, сотня наша была брошена на подавление крестьянских бунтов. Тогда Дрофа даже стариков не щадил, порол не только плетьми, а и шомполами. И многие, после порок тех, отдали богу душу… А в восемнадцатом и девятнадцатом он был в прифронтовой контрразведке. – Шпак спохватился, что нельзя говорить так о своем начальнике при взводном, и резко переменил тон.

– Сегодня же собери всех урядников и строго–настрого прикажи, чтобы без особых пропусков, за моей и твоей подписями, никого за хутор не выпускать! А дежурному по конюшне дай двадцать шомполов перед строем… Ну, иди, а я рапорт сотнику писать буду.

Тимка вышел из комнаты и притворил за собой дверь.

В кухне, возле печки, подоткнув подол светло–синей юбки, возилась хозяйка.

– Что, Степановна, топить вздумала?

Тимка догадывался о том, что его брат завязал любовную связь с этой женщиной, но делал вид, что ничего не замечает.

Хозяйка не оборачиваясь ответила:

– Твоим лодырям хлеб поставила, да и своему идолу пышек спечь надо.

– А мне?

– Тебе–то чего?

– Как чего? – возмутился Тимка. – Ты же мне сдобный пирог обещала!

– Разве? – Хозяйка засмеялась и повернула к Тимке лицо. – Если споешь мне сегодня, испеку.

– Я ж тебе пел.

– Ну что ж, а сегодня – еще. А не хочешь петь, поцелуешь.

– Чтоб меня брат уздечкой отвозил?

– А ты боишься? – Она ожгла его взглядом насмешливых карих глаз. – Так поцелуешь?

– Не дури, Степановна, муж узнает, будет тебе…

– Ну вот, то братом своим, то мужем лякать вздумал. Что я им, крепостная? Ну, говори, петь будешь или целовать? А то не испеку тебе пирога. Или ты днем боишься, так я до ночи обожду… Хочешь, я тебе сегодня в чулане постелю?