Текст книги "Плавни"

Автор книги: Борис Крамаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Но Рябоконь, зная, очевидно, причину поступления Тимки в ординарцы, протянул приветливо ему руку и, притянув его к себе, грубовато–ласково обнял. Офицеры заулыбались.

Рябоконь, продолжая обнимать Тимку, повел его через лагерь к своей повозке.

Лагерь – если можно назвать лагерем скопище многих сотен подвод, рогатого скота, лошадей и людей – расположился на Ачуевской косе. Она являлась естественной дамбой через Гривенские плавни, и если б она не упиралась в широкую трясину, то по ней можно было бы пройти до самого берега Черного моря.

Тимка никогда не видел такого огромного количества подвод и теперь с удивлением рассматривал диковинное зрелище. А Рябоконь, достав из повозки вареную курицу и хлеб, положил их перед Тимкой на край повозки.

– Ешь, а потом расскажешь…

Но Тимка, забыв про еду, хоть и голоден был, стал рассказывать Рябоконю про бои за Староминскую, поражение отряда, уход в плавни, свой отъезд и болезнь.

Когда Тимка окончил рассказ, Рябоконь, хмурясь, проговорил:

– По нашим сведениям, отряд полковника Дрофы еще существует. Должно быть, и твой отец с ним. Про штаб же ничего не слышно. Многие думают, что генерал Алгин и Сухенко уехали в Крым. – И с горечью добавил: – Бегут, как крысы с тонущего корабля. Наши генералы, еще когда красный десант Нижестеблиевскую занял, спрашивали, как можно через плавни к морю выбраться. Пароходы их там ждут… Ты вот что, Тимка… Я тут офицерский отряд для Улагая собираю, вроде его конвоя. Я тебя в тот отряд зачислю. Может, проберешься с генералом в Крым…

– А вы?

– Ну, мы тут драться будем.

– Я останусь с вами, – решительно заявил Тимка….Тимка нашел Петра у одной из повозок. Петр уже напоил коней, засыпал им зерна в деревянную кормушку, найденную в повозке, и чистил Котенка большой щеткой. Тут же стояла пара гнедых рослых коней в новой упряжи.

Увидев Тимку, Петр хитро ухмыльнулся и подмигнул ему, показывая на повозку:

– Дивись, Тимка, яка находка. Хозяин сбежал кудысь, а коней с повозкой бросил.

Петр откинул край брезента, прикрывающего повозку, и Тимка увидел пачки английских френчей и галифе.

– И торбу с салом и хлебом нашел. А дивись, яки кони! Вот бы увезти на хутор со всем барахлом вместе!

– Брось, Петр, шутковать.

– Да я всерьез. Я тут плавни, как свой баз, знаю… Темноты б только дождаться.

– Не дури, Петр. Скажи лучше, ты в свой взвод уйдешь?

– Выбили, кажут, дочиста мой взвод, да и сотню вместе с хорунжим. Здесь останусь, повозочным. И ты оставайся.

– Я с Рябоконем. Он обещал в свою охрану зачислить.

– На греца вин тоби нужен?.. Давай сейчас коней зачистим да запрягать будем… Гляди, вон другие уж запрягают.

Тимка оглянулся по сторонам. Лагерь уже пришел в движение. Уже ездили между рядами повозок горластые вахмистры, уже двинулись по Ачуевской косе к морю первые повозки. Уже покатил на английском «Бенце», обгоняя обозы, штаб во главе с Улагаем и Бабиевым, а позади штаба рысил сводный офицерский отряд. За станицей же Петровской еще шли бои. Туда помчался, в окружении офицеров, полковник Рябоконь.

Проезжая мимо Тимки, Рябоконь заметил его и на минуту сдержал коня.

– Впереди переправу гатят. Когда кончат, приедешь скажешь.

Тимка не успел ничего ответить, как Рябоконь уже скрылся в облаке пыли, поднятой копытами коней. Тимка с обидой подумал: «Не взял с собой, а ведь обещал… Ну, ладно, пойду гляну, что там за гать, – и к нему. Не хочу оставаться в обозе».

Петр уже запрягал лошадей. Тимка стал седлать Котенка. Потом, не слушая уговоров Петра, поехал вперед, чтобы скорее выполнить поручение Рябоконя и присоединиться к нему.

Когда Тимка добрался до авангарда, стало уже смеркаться. Впереди казаки под руководством офицеров гатили топь огромными пуками камыша и землей.

«Тут и до утра не загатят», – недовольно подумал Тимка. Он спрыгнул с лошади и, привязав ее к ближайшей повозке, стал помогать рубить камыш.

Несколько в стороне стояла штабная машина и вокруг нее – офицерский конвой. Тимка из–за окруживших машину офицеров не мог разглядеть генерала Ула–гая, подойти же ближе не решился.

Рядом с Тимкой рубил шашкой камыш высокий молодой казак. Видя, что Тимка ловко режет камыш кинжалом, он спросил:

– Видать, господин урядник в плавнях родился?

Ловко у тебя получается.

– Кинжалом легче и скорей, – ответил Тимка. – Что, генерал давно здесь?

– Однорукий тут, а Улагай и Рябоконь уехали.

Тимка вспомнил, что ему по дороге сюда попался отряд конницы. Он пожалел теперь, что не разглядел Улагая, о котором ходили слухи, как о лихом рубаке и боевом генерале. «Может, еще отгонит красных», – подумал с надеждой Тимка и решил – как только будут кончать гать, ехать назад, туда, где не смолкала артиллерийская и пулеметная стрельба.

Но постройка дамбы из камыша и земли шла медленно: трясина непрестанно засасывала уже проложенный путь, и его приходилось гатить вновь. К. ночи примчался офицер и, на ходу спрыгнув со взмыленного коня, бегом направился к автомобилю. «Видно, что–то случилось», – с тревогой подумал Тимка. Вслед за этим он увидел, что все офицеры конвоя бросились помогать казакам рубить камыш и вязать его в пучки.

Гул орудий быстро приближался, и через несколько минут где–то позади, в самом конце обоза, разорвался снаряд. Второй снаряд ударил в обочину косы, недалеко от трясины, а два других, перелетев обоз, упали в топь, подняв высокий столб грязи и воды. Было ясно, что красные прорвали фронт и что их батарея нащупывает обоз.

Возле автомобиля трубач офицерского отряда заиграл сбор. Офицеры стали сбегаться к своим коноводам, а казаки еще яростней принялись рубить камыш.

Что потом произошло, Тимка понял не сразу. Офицеры верхом на конях метались между повозками и, осыпая повозочных площадной руганью, выстраивали обоз в одну линию. Тимка побежал к своему коню. Вскоре примчался, в окружении ординарцев и адъютантов, генерал Улагай, и ругань офицеров стала еще цветистей.

Вот, понукаемые офицерами, тронулись к трясине первые повозки. Лошади, боясь темноты и неустойчивой почвы под ногами, храпели и шли вперед лишь под дождем ударов казачьих плеток.

Головной обоз вступил на дамбу. Вот он подходит уже к ее концу, и первая повозка, запряженная парой рыжих коней, под крик и ругань вступает на трясинную почву. Лошади не в силах тянуть дальше повозку. Они встают на дыбы, рвут постромки и медленно, с жалобным ржанием погружаются в густую грязь.

За первой повозкой следует вторая, потом третья, образуя из коней, повозок и груза чудовищную дамбу. А прожорливая трясина, словно живое существо, с радостным чавканьем заглатывает все новые и новые жертвы. С диким завывающим гулом продолжали рваться снаряды то слева, то справа, обдавая обезумевших людей и лошадей грязью и водой.

Тимка с горящими гневом глазами неотрывно, с ужасом смотрел на гибель обоза, потом резко повернул Котенка и, ударив его плетью, помчался назад.

…Полковник Рябоконь не сразу понял, что говорил ему прерывающимся голосом Тимка. А когда понял, длинно выругал божию матерь, генерала Улагая и еще, к Тимкиному удивлению, помянул очень нелестно англичан. Рябоконю удалось уже заполнить брешь фронта и даже отбросить немного красных назад. Он ждал лишь окончания гати, чтобы после обозов отступить с боем к морю, где, под охраной английских военных кораблей, ожидали их пароходы с баржами для отправки в Крым.

Передав командование одному из своих помощников, Рябоконь сам помчался с полусотней казаков наводить порядок на постройке дамбы. Но Улагай рассудил иначе. Он понимал, что, если весь его отряд перейдет дамбу к морю, красные неминуемо ворвутся туда следом – и тогда не только не увести ему в Крым офицерского полка, но и не уйти самому со своим штабом. Поэтому Улагай решил оставить крепкий заслон между собой и офицерским полком, обозы же потопить в трясине, сделав из них своего рода дамбу.

Когда тысячи повозок были загнаны и потоплены, по ним прошел офицерский полк во главе с Улагаем, после чего офицеры–саперы заложили в дамбу пироксилиновые шашки и взорвали ее, не дав даже перейти остатку обоза.

Брезжил тусклый рассвет. Небо было покрыто дождевыми тучами. Холодный ветер бушевал в зеленых волнах камыша. Впереди расстилалась огромная коричнево–зеленая трясина, а посреди нее виднелся широкий черный след – могила тысяч лошадей и быков.

Тимка отыскал Петра на самом краю косы. Его повозка тоже была потоплена, а сам Петр лежал на животе возле добытого им где–то пулемета и, приподняв голову, всматривался в противоположный берег, где начиналась вновь твердая земля и где в зарослях камыша мелькали офицеры, строящиеся в походную колонну.

Тимка спрыгнул с седла и лег рядом с Петром, тот повернул к нему перекошенное злобой лицо.

– Уходят, сволочи, а с красными мы одни биться будем?

Тимка, не отвечая, расправил пулеметную ленту,

Еще миг, и случилось то, чего не учел Улагай, – по его офицерскому отряду начал бить пулемет, и дождь пуль, направленный двумя рябоконевцами, нес смерть тем, перед кем они так недавно становились во фронт.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

Барон Врангель, генералы Улагай, Алгин, а также многие другие генералы и полковники из ставки барона Врангеля, видные деятели русской контрреволюции, околачивавшиеся в приемной барона, и, наконец, английский и французский генштабы считали, что именно на Кубани они найдут не только широкий плацдарм вооруженной борьбы с большевиками, но и неисчерпаемый резерв казачьей конницы для создания, а затем и пополнения так называемой Кубанской армии.

Основанием для таких чаяний были прячущиеся в плавнях и по хуторам довольно крупные отряды казаков под командованием офицеров. Крымские генералы были убеждены, что казачье население при первом же подходящем случае восстанет против большевиков, забирающих у него хлеб и равняющих казаков пришлым, иногородним населением.

Считалось, что лишение казачьих привилегий, «омужичивание» и потеря больших «паев» земли наверняка приведут кубанских казаков к вооруженному восстанию. Надо только умело подогреть недовольство, раскалить его, вовремя дать сигнал к восстанию, возглавив его и снабдив восставших оружием и снаряжением.

В тот год Кубань только что была очищена от белогвардейцев. Недобитые отряды корпуса генерала Шкуро и дивизии генерала Покровского ушли в плавни. Вскоре к ним начали стекаться контрреволюционные подкрепления из станиц и хуторов.

В станицах же, в совсем недавно созданных ревкомах, зачастую сидели люди бездарные, люди, не знающие казачьего быта, люди, примазывающиеся к революции, по существу же чуждые политике партии и Советской власти, искажающие эту политику.

Немало неправильностей и перегибов было и в действиях начальников продотрядов, нередко огульно подходивших к казачьей массе и считавших, что все казаки – либо явные, либо скрытые контрреволюционеры.

Врангелевские же эмиссары вели широкую агитацию в станицах, сеяли антисоветскую клевету, распространяли слухи о скором «освобождении» Кубани «Русской армией», старались пролезать на командные должности в красные гарнизоны и ревкомы, чтобы подорвать доверие к Советской власти. Меньшевики и эсеры, пресмыкавшиеся перед Деникиным и Врангелем, уйдя в подполье, вели подрывную работу и агитацию в пользу врагов народа…

Почему же, несмотря на все это, попытка поднять широкое восстание на Кубани позорно провалилась?

Причин к тому было много. Главная из них – политика партии и Советской власти. Приходящие на Кубань красноармейцы – казаки и иногородние – несли с собой великую правду Ленина. Многие казаки уже понимали, что Советская власть – не враг, а друг вольной Кубани. Были и такие казаки, которые просто устали от фронтов, не верили в победу Врангеля и не хотели ссориться с Советской властью.

На Кубань были посланы люди, до конца преданные партии. Силой своего авторитета и личным примером, силой убеждения они не только удержали многих колеблющихся казаков от перехода в лагерь врангелевцев, но и вырвали у офицеров сотни казаков, значительно сузив тем самым размеры подготовки к восстанию. Были и другие причины, отвращавшие казачью массу от участия в восстании. Нападение Польши на нашу страну, предательская роль Врангеля, поддержавшего своим выступлением панскую Польшу, возмутили не только многих казаков, но даже кое–кого из офицеров. Еще свежи были в памяти и те свирепые расправы, которые учиняли белые над непокорными казаками и семьями красноармейцев. Не забыто было и то, как белые, удирая из Новороссийска, в первую очередь грузили на пароходы офицеров, юнкеров, капиталистов–толстосумов с их имуществом, крупных чиновников, для многих же тысяч казаков Дона, Кубани и Терека мест на пароходах не оказалось, и они остались на берегу.

Полоса надоедливых осенних дождей сменилась погожими днями «бабьего лета». В теплом воздухе летала белая паутина. В садах, среди буро–желтой и красноватой листвы, одиноко проглядывали белые венчики цветущей вишни.

На огородах сиротливо зеленели тугие кочаны поздней капусты, а в степи, на пожелтевших, высохших стеблях, ждала уборки червонная кукуруза да печально никли к земле черные шляпки подсолнухов на безжизненных палках–стеблях.

Ночами, когда на западе тухли огненные зори, на озимой и огородах паслись пугливые зайцы, и был их мех по–осеннему густ и наряден. А из высокого бурьяна да терновых логовищ вылазили серые степные волки. Зелеными светлячками горели их голодные глаза. Волки еще на решались забираться в овчарни, но все ближе подходили к человеческому жилью, жадно нюхая теплые запахи скотных базов.

…Небольшая группа всадников с обозом из четырех подвод медленно двигалась в темноте по степному бездорожью. Это были конники Гая. Несколько часов тому назад он налетел на станцию и, вырезав малочисленную охрану, разбил два товарных вагона, стоявших на запасном пути.

Две подводы соли, бочку с керосином и – что совсем уж было удачей – два ящика леденцов вез с собой Гай. Он держал путь на отдаленный, затерянный среди терновых балок и древних курганов хутор, где помещался штаб отряда полковника Дрофы. Отряд этот состоял из двух неполных конных сотен: первой – офицерской и второй – добровольческой. Вторая сотня находилась под командованием Гая.

Далеко впереди ехал разъезд во главе с Тимкой.

Гаевцы сворачивали то влево, то вправо, огибая балки и степные курганы, переправлялись вброд через степные речушки и перед рассветом подъехали к старому саду сожженного недавно хутора.

Тимка, не убавляя рыси, повернул влево и взял направление на угол сада.

Впереди, на опушке, раздался отрывистый вой переярка. Ему сейчас же ответил протяжной, тоскующей нотой матерый волк. Тимка похлопал успокаивающе по шее вздрагивающего Котенка и перевел его на шаг. Вой переярка повторился, но на этот раз где–то слева, в степи.

Тимка бросил поводья и, подняв ладони ко рту, дважды резко крикнул по–совиному. В саду снова завыл матерый волк. На этот раз Тимка ответил ему плачущим криком схваченного совой зайца. Вой прекратился, и Тимка, обогнув сад, выехал на мягкую степную дорогу.

Тимка с Петром были в числе немногих казаков, во главе с Рябоконем прорвавшихся из окружения после того, как Улагай бросил свою армию, и ушедших в степь. В ту ночь Тимка и Петр отстали от отряда и направились на хутор Петра.

Два дня Тимка гостил на хуторе, но на третий день его потянуло к своим, к отцу, о судьбе которого он ничего не знал. Дав обещание опять приехать на хутор, Тимка в одну из сентябрьских темных ночей уехал и через несколько дней пристал к отряду полковника Дрофы.

Но отца в живых Тимка не застал: старик Шеремет был убит на другой же день после Тимкиного отъезда из плавней. Генерала Алгина тоже уже не было – он уехал в Крым, в ставку барона Врангеля, и всем отрядом командовал полковник Дрофа.

…У самого уха Тимки послышался простуженный голос Галушко:

– Взводный, до господина подхорунжего!..

– Чего там?

– А кто его знает…

Тимка повернул коня.

– Веди ты. Я останусь со взводом. Дозоры отзови, скоро хутор…

Разъезд минул последнюю заставу, и теперь можно было не опасаться засад, неожиданного нападения. От погони же берегла отряд шедшая позади вторая половина Тимкиного взвода под командой подхорунжего Шпака…

Тимка немного отъехал шагом, потом пригнулся к лошадиной шее и по–разбойничьи свистнул. Котенок метнулся вперед. Горячая кровь степных наездников буйно стучала в висках Тимки. Конь мчался навстречу ночному осеннему ветру, зло прижав маленькие уши.

Тимка вихрем промчался мимо отряда, идущего на походной рыси, и, обогнув курган, врезался в группу всадников. Урядник Щурь в шутку вытянул его по спине плеткой, а подхорунжий Шпак ворчливо ругнулся:

– Черти носят, другого времени для джигитовки не нашел?..

– Звали, господин подхорунжий?

– Звал… – Они поехали рядом впереди взвода. Из–под ног Котенка метнулся заяц. Тимка невольно

поежился и взглянул на Шпака.

– Пустое, Тимофей.

– Иногда сбывается, – неохотно ответил Тимка.

– Бабьи сплетни.

– Мабуть, так. Я вот у Семенного когда ординарцем был… так тот хоть ни в бога, ни в черта не верил, а вот ежели поп ему дорогу перейдет, так всю дорогу потом плюется.

– За пуговицу держаться надо.

– Помогает? – оживился Тимка.

– Угу. – И, спохватившись, Шпак засмеялся. – Ерунда все это, Тимофей! Скажи, а тебе Семенной по душе, что ли?

– Эх, замечательный он человек! – вырвалось у Тимки.

Оба замолчали. Ни Шпак, ни Тимка не пытались возобновить разговор. И лишь когда впереди мелькнули тусклые огоньки, Шпак дотронулся рукой до гривы Тимкиного коня.

– Ты распорядись, а я – до есаула. Тимка молча кивнул головой.

Отношения между командиром отряда и начальником штаба с каждым днем все ухудшались. Раздоры начались сейчас же после отъезда генерала Алгина в Крым.

Полковник Дрофа считал необходимым перейти к «активной партизанской войне». Это означало: налеты на станицы, беспощадное истребление советских и партийных работников, а также всех, кто поддерживал Советскую власть; уничтожение продотрядов и приезжих «мешочников»; организация крушений поездов.

Сухенко настаивал на новой попытке занять станицу, развернуть мобилизацию и, связавшись с уцелевшими еще кое–где отрядами и полковником Рябоконем, повести наступление на Екатеринодар на свой риск и страх. Но Сухенко не мог не видеть, что пополнение отряда идет почти исключительно за счет беглых офицеров да сынков богатых хуторян, мечтающих больше о мести, о расправе над местными коммунистами, чем о широких планах наступления на столицу Кубани.

В конце концов Сухенко, устав от споров и махнув на все рукой, стал собираться к отъезду в Крым.

…Тимка стоял перед полковником Сухенко в тревожном недоумении – зачем он мог понадобиться начальнику штаба? Неужели тот опять хочет послать его куда–то? «И что у них в штабе за привычка, как куда надо послать, так непременно меня». Тимка решил отказаться, сославшись на то, что он был в наряде со своим взводом, а по возвращении из наряда поехал с Гаем и таскался с ним по степи двое суток.

Сухенко примостился у подоконника и писал что–то в ученической тетрадке. Казалось, он забыл про Тимку. «Чтоб тебя собаки съели!» – пожелал ему Тимка и, вздохнув, переступил с ноги на ногу.

– Что, не терпится? Сейчас кончу, – проговорил Сухенко, не отрываясь от тетрадки. Кончив писать, он вырвал из тетрадки исписанные листки и вложил их в конверт.

– Ну-с, господин старший урядник, как дела?

– Спать хочется, господин полковник.

– Спать?!

– Я с Гаем ездил… а перед этим в наряде был.

– Ты меня извини, я не знал. – Сухенко поднялся и, подойдя к Тимке, взял его за подбородок. – Да… вид у тебя неважный. Похудел, глаза тусклые… Еду я, Тимка, в Крым, хочешь – возьму с собой? В офицерскую школу поступишь, человеком будешь.

В Тимкиной памяти еще свежи были дикое ржание сотен лошадей, и рев быков, загоняемых в трясину, и перекошенное злобой лицо Петра у пулемета, и кровавый бой отряда Рябоконя, вырывающегося из окружения. Он отрицательно мотнул головой.

– Напрасно отказываешься… Тут пропадешь. – И неожиданно добавил: – Ты уходи из отряда. Тебе в нем делать больше нечего. Уходи… а то погибнешь.

– Куда я пойду? – нахмурился Тимка.

– На какой–нибудь хутор уйди, если в Крым не хочешь. Лучше в работниках пока поживи. Русская армия подойдет – опять к нам придешь. А сейчас уходи, – еще раз настойчиво повторил Сухенко.

Он отошел от Тимки к окну, достал из кармана маленькую круглую коробочку из слоновой кости, осторожно открыл ее – и Тимка с изумлением увидел, как начштаба втянул носом какой–то белый порошок, насыпанный им на ноготь большого пальца. «Лечится, что ли… А зачем носом тянет?» Тимка хотел спросить об этом полковника, но тот, словно спохватившись, поспешно спрятал коробочку в карман.

– Ты свою невесту давно видел?

Тимка не мог понять, почему начштаба пришла в голову мысль об этом.

– Давно… – неохотно ответил он.

– Соскучился?.. Чего ж молчишь? Вижу, что соскучился. Повидаться с ней хочешь?

– Нельзя мне, – угрюмо проговорил Тимка.

– Почему?

– Не простит, что от красных сбежал…

– Ну, если любит, простит.

– Нет. Не простит. – И Тимке стало обидно, что из–за белых потерял все, что имел: отца, брата, невесту, семью. Из–за них он рисковал жизнью, и вот теперь начальник штаба, словно в насмешку, предлагает ему видеться с Наталкой. Да еще в то время, когда он от усталости еле держится на ногах. Да и разве он посмеет взглянуть Наталке в глаза? Видно, полковнику нужно послать его зачем–то в станицу, и теперь он манит его, словно ребенка игрушкой, свиданием с Наталкой.

Сухенко взял его за локоть и подвел к столику.

– Садись. – Он пододвинул ему табурет. – Ты, должно быть, есть хочешь. Сейчас мы с тобой закусим, а потом поговорим о деле. – Он вышел в соседнюю комнату, которую занимали Дрофа и казначей отряда, и вскоре вернулся, неся бутылку самогонки, хлеб, сало и блюдо с жареной курицей, обложенной румяной картошкой и мочеными сливами.

– Фу! Насилу донес. Пока командование отряда парится в бане, мы закусим. – Сухенко с презрительной усмешкой сделал ударение на слово «командование» и, сев к столу, пододвинул к Тимке блюдо с курицей. – Ешь! Вилки сейчас достанем. – Сухенко достал из ящика стола пару вилок и две стопки.

Тимке лестно было, что сам полковник Сухенко собирается с ним запросто завтракать. Он уже смягченным взором посмотрел на него и с удивлением заметил, что карие глаза полковника горят каким–то неестественным блеском, а тонкие ноздри чуть горбатого носа раздуваются, жадно хватая воздух. Тимке стало немного жутко. Почему–то вспомнились слышанные им рассказы про оборотней, принимающих любой образ. Он осторожно, чтоб не заметил полковник, перекрестил под столом свой живот. А когда Сухенко повернулся к нему спиной, откупоривая бутылку, Тимка быстрым движением, воровито перекрестил ему спину. Но полковник не исчез и не провалился сквозь пол в облаке дыма и огня, и Тимка немного успокоился.

Ему даже стыдно стало за свой страх. Он взглянул еще раз в лицо полковника – и сжался, словно под ударом, а по спине поползли мурашки. Ему показалось – правда, на один лишь миг, – что в глазах полковника вспыхнули какие–то жуткие зеленые огоньки.

Если бы это было ночью, то Тимка, наверное, поднял бы визг и выскочил бы в окно. Но был ясный солнечный день золотой осени. На кухне гремела посудой хозяйка, двор был полон казаков. Тимка снова пересилил свой страх и нерешительно взялся за стопку, пододвинутую ему полковником.

– Бери! Выпьем за Наталку, за всех хорошеньких женщин… и за будущего подхорунжего Шеремета. Пей! – Тимка выпил залпом и закашлялся. – Ничего. Привыкнешь. Офицер должен уметь лихо пить.

Самогонка огнем разошлась по Тимкиному телу. Голова приятно кружилась. Он уже не боялся полковника.

«Да что это я, право, пусть он будет хоть сам черт, мне–то что?» – Тимка выпрямился на табурете, но посмотреть в глаза полковнику не решился. Сухенко, налив себе и Тимке по второй стопке, проговорил:

– Надо отвезти в Староминскую письма. Очень важные… Я доверяю только тебе. А насчет Крыма ты подумай. Буду ждать твоего возвращения три дня.

Поездка в станицу Тимке представлялась теперь уже в другом свете. Во–первых, хотелось побывать хотя часок дома, повидаться с матерью, а потом можно будет через учительницу передать письмо Наталке. Тимка и сам не знал, что он напишет, да не все ли равно? Важно лишь, чтоб ту бумагу, на которой он ей напишет, держали ее руки. В Крым же Тимка не поедет. Это он решил твердо. Уж если придется уйти из отряда, то на хутор к Петру.

Вечером, накануне воскресного дня, Зинаида Дмитриевна, проводив до ворот Наталку и пообещав быть у нее на другой день с утра, вернулась к себе в комнату. Кутаясь в плед, она подсела к окну. В комнате стоял полумрак, но огня зажигать не хотелось.

За окном подымался ветер. Он срывал помертвелые листья с куста сирени и бросал их в стекло. Зинаида Дмитриевна поежилась и встала. Она подошла к своей узкой, девичьей кровати и легла на нее, укрывшись с головой пледом. Она не слышала, как вместе с шумом бьющихся о стекло листьев в комнату долетел слабый стук. Стук постепенно усиливался. Он уже назойливо лез в уши и походил на нервную дробь барабана.

Зинаида Дмитриевна подняла голову и тревожно прислушалась. Стук не прекращался. Было ясно, что кто–то, не желая звонить с парадного хода, стучит в окно. У Зинаиды Дмитриевны тревожно забилось сердце. Она машинально поправила волосы и торопливо подошла к окну. «Анатолий! Ну, конечно, он!..» Зинаида Дмитриевна бессильно прислонилась к оконному косяку, всматриваясь широко открытыми глазами в темноту ночи. За окном раздался голос, заглушенный стеклом и шумом ветра:

– Это я, Зинаида Дмитриевна, Тимка Шеремет… Учительница была почти разочарована. Она боялась свидания с Сухенко и в то же время страстно желала этого свидания, все еще надеясь на что–то, ожидая чего–то. Зинаида Дмитриевна пошла отворять дверь, но на пороге вынуждена была остановиться. Отвратительная тошнота подступила к ее горлу, болью заставила сжаться сердце.

Когда наконец она вышла во двор, Тимка уже потерял надежду достучаться и стоял возле крыльца. Уходить, не выполнив просьбы Сухенко, не хотелось, оставаться же дольше во дворе школы было опасно, – на улице прохаживался часовой, который каждую минуту мог поднять тревогу. Тимка нащупал в темноте деревянную кобуру маузера – подарок Петра – и две английские бомбы–лимонки, висевшие на поясе. Он настороженно прислушался. «Словно хорь у курятника, всего боюсь…» Увидев, что дверь отворилась и показалась учительница, быстро поднялся на крыльцо и молча прошмыгнул в коридор мимо Зинаиды Дмитриевны. В комнате Тимка достал зажигалку и помог учительнице зажечь лампу. Потом они взглянули друг на друга. Некоторое время никто из них не отваживался заговорить: Зинаида Дмитриевна волновалась, думая, что Тимка прислан Сухенко с какими–то важными вестями, а Тимка боялся спросить о Наталке. Наконец заговорила учительница:

– Зачем ты пришел? Ведь тебя могут поймать.

«Зачем она это говорит? – подумал Тимка. – Лучше напоила бы горячим чаем… А ведь она тяжелая ходит!..» – решил он, взглянув на ее округлившийся стан. Это изумило его. Он достал из–за пазухи зеленый конверт и протянул его учительнице.

– Вот полковник передал… – и, видя нерешительность учительницы, добавил: – Если меня поймают, я вас не выдам, не бойтесь.

Но Зинаида Дмитриевна уже схватила письмо дрожащими пальцами. Торопливо вскрыв конверт и забыв про Тимку, она жадно забегала глазами по строчкам, шевеля по–детски губами.

Сухенко писал о постылой жизни степных бродяг, о своей тоске и предстоящем на днях отъезде в Крым. От всего письма веяло опустошенностью. Зинаида Дмитриевна села к столу и перечитала письмо. Перечитала и поняла, что ей не на что уже было надеяться и нечего было ждать. Она даже не заплакала, но в груди у нее что–то оборвалось, стало как–то пусто, как бывает только, когда теряешь близкого, родного человека.

Тимке хотелось, чтобы учительница заговорила с ним о Наталке. Тогда удобно было бы попросить ее передать Наталке письмо, лежащее у него за пазухой. Но учительница, охватив голову руками, тоскливо молчала, и Тимке захотелось уйти. Ему стало стыдно, что за последние месяцы в его заботах и думах мать занимала лишь небольшое место. «Какая она теперь? Верно, постарела совсем…» – с грустью подумал Тимка.

Тихая, болезненная, мать его была незаметной в семье. С тех пор как Тимка окончил казачье четырехклассное училище и брат подарил ему по этому случаю кинжал и казачью одежду, он стал считать себя взрослым, дичился матери, грубо обрывая ее ласки, считая стыдным для себя, уже взрослого, показывать свою привязанность к ней. Теперь же ему захотелось пробраться домой и, уткнув голову – как когда–то в детстве – в материнские колени, выплакать свое горе, свою тоску, что жерновом мельничным лежала на сердце. Ведь ей сейчас тоже, должно, не спится… стоит, верно, в углу на коленях перед потемневшими от времени иконами, в слабом мерцающем свете лампады, шепчет молитвы и кладет усердно поклоны, а по преждевременно поблекшим морщинистым щекам текут бусинками слезы. Он взглянул на Зинаиду Дмитриевну и, увидев, что та пишет ответ, подумал: «Пусть. Полковник рад будет».

«…Я должна вас ненавидеть, но у меня нет для этого сил. Я очень несчастна и морально раздавлена. Моя любовь к вам оказалась сильнее всех остальных чувств. Даже перестав уважать вас, перестав вам верить, – я все же люблю вас. Так больше продолжаться не может. Я стыжусь смотреть в глаза людям, которых я не могу не уважать, а вы их предали. К тому же мне уже трудно скрывать свою беременность…»

Зинаида Дмитриевна подумала немного и твердо вывела внизу: «Прощайте навсегда».

…Тимка, пробираясь глухими переулками, никак не мог отделаться от чувства жалости к учительнице. Провожая его до крыльца, она неожиданно обняла его и поцеловала в лоб. Тимка, видя, как она расстроена, так и не посмел заговорить с ней о Наталке.

Как ни хотелось Тимке скорее попасть домой, все же осторожность взяла верх, и он решил сперва добраться до своего родственника и крестного отца деда Ковтуна.

Ковтун жил бобылем, немного в стороне от центральной улицы. Его опрятный курень, вымазанный глиной и выбеленный, был крыт свежим камышом, а в большом старом саду была пасека. Из–за пчел к деду в сад не отваживались лазить за яблоками и абрикосами даже самые отчаянные из станичных ребят.

Перепрыгнув через забор и окрикнув куцехвостого кобеля волчьей масти, с обрезанными ушами, Тимка тихонько стукнул в окно. То ли старческий сон был чуток, то ли дед еще не ложился спать – дверь сейчас же скрипнула, и на пороге показалась высокая фигура Ковтуна в черкеске нараспашку и с палкой в руке.