Текст книги "Том 1. Стихотворения 1939–1961"

Автор книги: Борис Слуцкий

ЗОЛОТО И МЫ

 
Я родился в железном обществе,
Постепенно, нередко – ощупью,
Вырабатывавшем добро,
Но зато отвергавшем смолоду,
Отводившем
                   всякое золото
(За компанию – серебро).
 
 
Вспоминается мне все чаще
И повторно важно мне:
То, что пахло в Америке счастьем,
Пахло смертью в нашей стране.
 
 
Да! Зеленые гимнастерки
Выгребали златые пятерки,
Доставали из-под земли
И в Госбанки их волокли.
Даже зубы встречались редко:
Ни серьги, ничего, ни кольца,
Ведь серьга означала метку —
Знак отсталости и конца.
 
 
Мы учили слова отборные
Про общественные уборные,
Про сортиры, что будут блистать,
Потому что все злато мира
На отделку пойдет сортира,
На его красоту и стать.
 
 
Доживают любые деньги
Не века – деньки и недельки,
А точней – небольшие года,
Чтобы сгинуть потом навсегда.
 
 
Это мы, это мы придумали,
Это в духе наших идей.
Мы первейшие в мире сдунули
Золотую пыльцу с людей.
 

«Деньги пахнут грозным запахом…»

 
Деньги пахнут грозным запахом,
Важным, душным и жестоким,
Доброты закатом, западом,
Зла восходом и востоком.
 
 
Медь, и серебро, и бронза
Пахнут попросту металлом,
А бумажки пахнут грозно —
Пахнут палачом усталым.
 
 
Вот пришел палач с работы,
Взял пижаму, снял рубашку.
У рубашки – запах пота,
Словно у большой бумажки.
 
 
Дети! Вы шуметь не смейте!
Спит и дышит мастер трупный,
У дыханья – запах смерти,
Словно у бумажки крупной.
 

В ШЕСТЬ ЧАСОВ УТРА ПОСЛЕ ВОЙНЫ

 
Убили самых смелых, самых лучших,
А тихие и слабые – спаслись.
По проволоке, ржавой и колючей,
Сползает плющ, карабкается ввысь.
Кукушка от зари и до зари
Кукует годы командиру взвода
И в первый раз за все четыре года
Не лжет ему, а правду говорит.
 
 
Победу я отпраздновал вчера.
И вот сегодня, в шесть часов утра
После победы и всего почета —
Пылает солнце, не жалея сил.
Над сорока мильонами могил
Восходит солнце,
                           не знающее счета.
 

СОЛДАТ И ДОРОГА

 
Если солдат пройдет по дороге —
Он изобьет усталые ноги.
Это касается только его.
Ей-то, дороге – всего ничего!
 
 
Если пройдет по дороге армия,
Скажем, гвардейская или ударная,
Грейдер колеса своротят так,
Словно скулу своротил кулак.
 
 
Я был солдатом и был дорогой:
Подчас сапогами булыжник трогал,
Бывало, сам лежал под ногами,
Пинаемый теми же сапогами.
 
 
И мне казалось в обоих случаях,
Что для солдата с дорогой – лучшее,
Чтоб солдат с дороги – сошел,
Три метра тени вблизи нашел,
Выключил бы мотор у танка,
Присел, перемотал портянки…
 
 
Война несвойственна человеку.
Дороге – совсем не к лицу война.
И если топчет дорогу-калеку
Солдат, измотанный до края, до дна,
Значит, есть на это причина,
Причина, весомая, что кирпичина.
 
 
Значит, дорога ведет к его дому,
К родному порогу дорога ведет,
И он не даст солдату чужому
Шагать по дороге взад-вперед.
 

1942

 
Не естся хлеб, и песни не поются.
душе, во рту, в глазах – одна тоска.
Все кажется – знамена революции
Без ветерка срываются с древка.
Сентябрь. И немцы лезут к Сталинграду.
А я сижу под Ржевом и ропщу
На все. И сердце ничему не радо —
Ни ордену, ни вёдру, ни борщу.
Через передовую – тишина.
Наверно, немец спит после обеда.
А я жую остылый ком пшена
И стыдно есть – задаром, без победы.
 

«Я был учеником у Маяковского…»

 
Я был учеником у Маяковского
Не потому, что краски растирал,
А потому, что среди ржанья конского
Я человечьим голосом орал.
Не потому, что сиживал на парте я,
Копируя манеры, рост и пыл,
А потому, что в сорок третьем в партию
И в сорок первом в армию вступил.
 

СОЛДАТСКИЕ РАЗГОВОРЫ

 
Солдаты говорят о бомбах.
И об осколочном железе.
Они не говорят о смерти:
Она им в голову не лезет.
 
 
Солдаты вспоминают хату.
Во сне трясут жену как грушу.
А родину – не вспоминают:
Она и так вонзилась в душу.
 

ДОРОГА

 
Сорокаградусный мороз.
Пайковый спирт давно замерз,
И сорок два законных грамма
Нам выдают сухим пайком.
Обледенелым языком
Толку его во рту
                              упрямо.
 
 
Вокруг Можайска – ни избы:
Печей нелепые столбы
И обгорелые деревья.
 
 
Все – сожжено.
В снегу по грудь
Идем.
Вдали горят деревни:
Враги нам освещают путь.
 
 
Ночных пожаров полукруг
Багровит Север, Запад, Юг,
Зато дорогу освещает.
С тех пор и до сих пор
                                       она
Пожаром тем освещена:
Он в этих строчках догорает.
 

ПЕРЕД ВЕЩАНИЕМ

 
Вот съехал странный грузовик
На вздрогнувшую передовую.
Свою осанку трудовую
Он в боевых местах воздвиг.
 
 
Передовая смущена
Его трубой и ящиком.
Еще не видела она
Таких машин образчика.
 
 
К шоферу подошел солдат
И вежливо спросил шофера:
– Что ваши люди здесь хотят?
Уедут скоро? Иль нескоро?
 
 
Но, обрывая их беседу,
Вдруг
          рявкнула
                            труба,
От правого до левого соседа
Всю тишину дробя, рубя, губя.
 
 
Она сперва, как лектор, кашлянула,
Потом запела, как артист,
В азарте рвения дурашливого
Зашедший к смерти – погостить.
 
 
У нас была одна пластинка —
Прелестный вальс «Родной Дунай».
Бывало, техник спросит тихо:
«Давать Дунай?» – «Дунай? Давай!»
 
 
И – километра три – но фронту,
И – километров пять – вперед
Солдат, зольдатов, взводы, роты
Пластинка за душу берет.
 
 
У немцев души перепрели,
Но вальс имел такие трели,
Что мог и это превозмочь…
 
 
И музыка венчала ночь
Своей блистательной короной —
Всей лирикой непокоренной,
Всем тем, о чем мы видим сны,
Всем тем, что было до войны.
 
 
Ах, немцы, сукины сыны!
Чего им, спрашивается, надо?
И кто их, спрашивается, звал?
 
 
На ползвучании рулады
Я вальс
          «Родной Дунай»
                                         прервал.
 

ЗЕМЛЯНКА

 
Вечерами
              в полумраке каторжном
На душе последняя печаль.
Офицеры вынимают карточки,
Мечут на топчан.
 
 
Высыхают глотки от желания,
И невест своих
                    до самого утра
 
 
Мальчики
                  мужским воспоминанием —
В первый раз!
 
 
Разговором горлышки полощут,
Какие они —
                 говорят.
Видимо —
              горячие на ощупь,
Розовые на взгляд.
 
 
Если нам
                     из этого страдания
В рай побед положено убыть —
Мы не будем добрыми с Германией!
Мы не сможем быть.
 

В ГЕРМАНИИ

 
Слепые продавцы открыток
Близ кирхи, на углу сидят,
Они торгуют не в убыток:
Прохожий немец кинет взгляд,
«Цветок» или «Котенка» схватит,
Кредиткой мятою заплатит,
Сам сдачи мелочью возьмет,
Кивнет и, честный, прочь идет.
 
 
О, честность, честность без предела!
О ней, наверное, хотела
Авторитетно прокричать
Пред тем как в печь ее стащили,
Моя слепая бабка Циля,
Детей четырнадцати мать.
 

«Не безымя́нный, а безы́менный…»

 
Не безымя́нный, а безы́менный —
Спросить никто не догадался,—
Какой-то городок бузиновый
В каком-то дальнем государстве,
Какой-то черепично-розовый,
Какой-то пурпурно-кирпичный,
Случайный городишко, бросовый,
Райцентр какой-то заграничный.
В коротеньких штанишках бюргеры
И девушки в шляпенках фетровых
Приветствия тоскливо буркали
И думали – они приветливы.
Победе нашей дела не было
До их беды, до их злосчастия.
Чего там разбираться – нечего:
Ведь нам сюда не возвращаться.
А если мы берем в Германии —
Они в России больше брали.
И нас, четырежды пораненных,
За это упрекнут едва ли.
 

КОМИССАРЫ

 
Комиссар приезжает во Франкфурт ам Майн,—
Молодой парижанин, пустой человек.
– Отпирай! Отворяй! Отмыкай! Вынимай!
Собирай и вноси! Восемнадцатый век!
 
 
– Восемнадцатый век, – говорит комиссар,—
Это время свободы! Эпоха труда!
То, что кончились сроки прелатов и бар —
Ваши лысые души поймут ли когда?
 
 
Нет, не кончился вовсе, не вышел тот срок,
И с лихвою свое комиссар получил,
И ползет из земли осторожный росток
Под забором,
                      где били его палачи.
 
 
Этот опыт печальный мы очень учли
В январе сорок пятого года,
Когда Франкфурт ам Одер за душу трясли
В честь труда и во имя свободы.
 
 
Комиссаром двадцатого века в расчет
Принята эта правда простая.
И трава,
            что во Франкфурт ам Одер растет,
Не из наших костей прорастает.
 

ВОЗВРАЩАЕМ ЛЕНДЛИЗ[2]2
  Лендлиз – военные материалы и продовольствие, поставляемые США нашей стране во время Великой Отечественной войны.


[Закрыть]

 
Мы выкрасили их, отремонтировали,
Мы попрощались с ними, как могли,
С машинами, что с нами Днепр форсировали,
От Волги и до Эльбы с нами шли.
 
 
Пресс бил по виллису. Пресс
                                             мял
                                                   сталь.
С какой-то злобой сплющивал,
                                                коверкал.
Не как металл стучит в другой металл —
Как зверь калечит
                            человека.
 
 
Автомобиль для янки – не помеха.
Но виллис – не годится наотрез.
На виллисах в Берлин
                                    с Востока
                                                   въехали.
За это их растаптывает пресс.
 
 
Так мир же праху вашему, солдаты,
Сподвижники той праведной войны —
И те, что пулей
                           в лоб
                                      награждены.
И те, что прессом в лом железный смяты.
 

ХЛЕБ

 
Весной сорок первого года
Фашисты вошли в Афины —
Зеленая мотопехота,
Песочные бронемашины.
И сразу не стало хлеба,
Как будто он жил – и вымер,
Как будто он встал – и вышел,
Шурша колосками своими.
 
 
Весной сорок первого года,
Зеленой порою мая,
Голодные толпы народа,
Рогатки врагов ломая,
Пришли на большую площадь,
К посольскому дому со львами,
К тому, над которым полощет
Советское красное знамя.
 
 
И кто-то крикнул: «Хлеба!»,
И кто-то крикнул: «Советы!»,
И вся огромная площадь,
Готовая пасть за это,
В борьбе умереть за это,
Обрушить на землю небо —
Кричала: «Советы! Советы!
Советы дадут нам хлеба!»
 
 
Их было пятнадцать тысяч,
А может быть, двадцать тысяч,
Их веру, любовь, надежду
В граните надо бы высечь.
Пока же гранита нету,
Гремите, шатая небо,
Простые слова: «Советы,
Советы дадут нам хлеба».
 
 
В Болгарии и в Албании,
В Китае, Венгрии, Польше,
В Румынии и в Германии —
Нету голодных больше.
Но хлеб, ушедший из Греции,
Домой не вернулся доселе,
И нищие дети Греции
Досыта не поели.
 
 
Пока хоть один голодный
О хлебе насущном просит,
Советский народ свободный
В несчастье его не бросит.
До синего вашего моря,
До жаркого вашего неба
Летите слова прямые:
«Советы дадут вам хлеба!»
 

СОВРЕМЕННАЯ ТЕОРИЯ БАЛЛАДЫ
(Лекция)

 
Взрыв, локализованный в объеме
Сорока плюс-минус десять строк, —
Это формула баллады (кроме
Тех баллад, которым вышел срок).
 
 
В первой трети текста нужно, чтобы
Было что взрывать.
ЧТО!
            За этим ЧТО глядите в оба!
Здесь продешевить,
                                как проиграть.
 
 
Чтоб оно стояло!
Чтобы стыло,
Восходя превыше облаков —
С фронта защищенное и с тыла,
Кованное сверху
                         и с боков.
 
 
Верою, Надеждою, Любовью
Это может быть.
Лучше же – империей любою, —
Их балладам правильней дробить.
 
 
Помните, пред чем стихи в ответе,
Им в глаза Истории смотреть…
Это – содержанье первой трети.
 
 
А какая следующая треть?
Чем ей быть?
                  Куда ей подаваться?
За кого голосовать?
Ни цареубийц,
                     ни святотатцев
Не хочу в балладу я совать.
 
 
Секта? – вздор.
Заговор? – не надо!
Партия! – она, она одна
По железной логике баллады
Сокрушать империи должна.
 
 
Очищайте место ей пошире,
Ширьте ей отведенную треть,
Чтобы было, где расправить крылья,
Прежде чем взмахнуть и полететь.
 
 
Чтобы заграждения колючие
Командир саперный не забыл,
Краткий курс – учебник революции —
Вовремя
                чтоб проработан был,
 
 
Чтобы наш советский русский опыт
Пребывал основою основ
Революций и баллад Европы,
Азии
            и всех материков.
 
 
Третья треть, последняя – взрывная.
И ее планировать – нельзя.
Точных траекторий мы не знаем,
По каким осколки проскользят.
 
 
Как и где проглотит Черчилль пулю?
Трумен что суду произнесет?
Это – не спланируемо вслепую.
Это – не спророчимо вперед.
 
 
Закрывайте конспекты и тетради.
Здесь – конец науки о балладе.
 

БАЛЛАДА О ТРЕХ НИЩИХ

 
Двурукий нищий должен быть
Весьма красноречивым:
Ну, скажем, песню сочинить
С неслыханным мотивом.
Ну, скажем, выдумать болезнь
Мудреного названья,
А без болезни хоть не лезь,
Не сыщешь пропитанья.
 
 
Совсем не так себя ведет
С одной рукою нищий:
Он говорит, а не поет
Для приисканья пищи —
Мол, это был кровавый бой,
Мол, напирали танки,
Когда простился я с рукой —
Пожертвуйте, гражданки!
 
 
Безрукий нищий молчалив —
В зубах зажата шапка.
Башку по-бычьи наклонив,
Идет походкой шаткой:
Мол, кто кладет, клади сюда!
И шапкой вертит ловко.
А мы без всякого труда
Суем туда рублевки.
 

«Тот день, когда я вышел из больницы…»

 
Тот день, когда я вышел из больницы,
Был обыкновенный зимний день,
Когда как будто солнышко боится
Взойти вверху на лишнюю ступень.
 
 
Но всюду пахло охрою, известкой,
И всюду гул строительный дрожал,
И каменщик в ладонях черствых, жестких
На всех углах большой кирпич держал.
 
 
Беременные женщины по городу
Прохаживались шумною гурьбой,
Животы – огромные и гордые,
Как чаши с будущим,
                               неся перед собой.
 
 
Веселые и вежливые школьницы,
Опаздывая, ускоряли шаг,
И реял в воздухе особо красный флаг.
 
 
Я сразу понял, что война закончилась.
 

ПРО ОЧЕРЕДИ

 
В очередях стоять я не привык
И четвертушку получил едва ли
Того, что там давали, выдавали —
В хвостах, продолговатых и кривых.
 
 
Не для того, бессмертная душа
Мне дадена (без очереди, кстати),
Не для того на клетчатой тетради
При помощи карандаша
Я сотворял миры стихотворения
И продолжаю ныне сотворять,
Чтобы в хвостах очередей стоять
В припадке молчаливого терпенья.
 
 
Я тылового хлеба не жевал
И, проживая в солнечной системе,
Я в карточных системах не живал —
Они прошли мимо меня, как тени.
За сахаром я не стоял. За солью
Я не стоял. За мясом – не стоял.
Зато я кровью всей и всею болью
За Родину против врага стоял.
 

«Нам черный хлеб по карточкам давали…»

 
Нам черный хлеб по карточкам давали.
Нас, будто нитку белую, вдевали
В игольное ушко.
А физики лежали на диване,
И думали, и что-то создавали.
Витали высоко.
 
 
Они витали в занебесных сферах,
О нациях и партиях и верах
Не думая совсем,
И выдумали горстку вечных истин,
Коротких и безжалостных, как выстрел.
Немного: пять иль семь.
 
 
Они разъелись и с пайка такого
Не жаль им рода нашего, людского.
Им, физикам – людей не жаль.
Они откроют, ну а нас зароют.
Они освоют, а у нас завоют.
Им что – не их печаль.
 

«Человека нора кочевая…»

 
Человека нора кочевая,
Ватник, на землянку похожий!
Каждый раз, его одевая.
Вспоминаю вечер погожий.
 
 
Спирт замерз и ртуть – застыла.
Все дома враги посжигали.
В этот самый вечер
                                   из тыла
Ватники в бригаду прислали.
 
 
Пол-России покрыто льдами.
От Можайска до самой границы —
Словно солнце не всходит годами,
На лету замерзают птицы.
 
 
Пол-России тепло сохраняет,
И Свердловская область Урала,
Словно плавка брызги роняет —
Часть тепла солдатам прислала.
 
 
Вот он, ватник этот исконный,
Мне врученный тогда перед строем,
Я покрыл его крышей суконной,
Меховой воротник пристроил.
 
 
У землянок судьба другая.
Ну, а ватник – пока сберегаю.
 

«Тридцатилетняя женщина…»

 
Тридцатилетняя женщина,
Причем ей не 39,
А ровно 29,
Причем – не из старых девок,
Проходит по нашей улице,
А день-то какой погожий,
А день-то какой хороший,
Совсем на нее похожий.
 
 
Она – высокого роста,
Глаза – океанского цвета.
Я ей попадаюсь навстречу,
Ищу в тех глазах привета,
А вижу – долю горя,
А также дольку счастья,
Но больше всего – надежды:
Ее – четыре части.
 
 
И точно так же, как прежде,
И ровно столько, как раньше,
Нет места мне в этой надежде,
Хоть стал я толще и краше,
Ноль целых и ноль десятых
Ко мне в глазах интереса,
Хоть я – такая досада! —
Надел костюм из отреза,
Обул модельные туфли,
Надраил их до рассвета…
 
 
Увидев меня, потухли
Глаза океанского цвета.
 

«Все мелкие мои долги…»

 
Все мелкие мои долги
И крупные долги —
Как только деньги получу,
Я сразу заплачу.
Но этот долг!
Чтоб он замолк,
Ты, память, помоги!
Устрой, чтоб он меня забыл.
Чтоб он – не говорил.
 
 
Не повышает голос он.
Как волос, тонок он.
Зато, как колос, он созрел.
Он мне в глаза смотрел.
О, память, позабудь его!
Он отдал мне поклон.
Ведь я не сделал ничего.
Дай мне забыть его.
 
 
Возьму суму, пойду в тюрьму,
Но только никому
Про этот долг не расскажу,
Письма не покажу
И фотографий не отдам,
Как со стены сниму
Те, что в душе еще висят
И тихо говорят.
 
 
Не повышая голоска —
Так говорит тоска.
Не нажимая на педаль —
Так говорит печаль.
Я ничего не утаю.
Отдам все до куска —
Но замолчи,
Но оттолкнись,
Оставь меня,
Отчаль.
 

«Это – ночью написалось…»

 
Это – ночью написалось.
Вспоминать не буду утром!
 
 
Налетай скорее, старость.
Стану дряхлым – стану мудрым.
Гни меня, как ветер – травы,
Душу жги, суши мне тело,
Чтобы ни любви, ни славы,
Ни стихов не захотело.
Только это я и понял
Изо всех теорий счастья.
 
 
Утром этого не вспомню —
Сердце бьется слишком часто.
 
 
Сердце бьется часто, шибко,
Выкипает за края.
Поправляй мои ошибки,
Смерть разумная моя.
Разреши мои сомненья,
Заплати мои долги,
Облегчи без промедленья,
Без томленья помоги!
 
 
Помоги мне, смерть,
Ото всех болей,
Так меня отметь,
Чтобы лечь скорей,
Чтобы лечь и спать —
Никогда не встать.
 

«Кто-то рядом слово сказал…»

 
Кто-то рядом слово сказал.
Прислушайся и разберись толково.
Гортанное, словно Казанский вокзал,
Медлительное, как Рижский вокзал,
Мягкое, будто Курский вокзал,
Оно тем не менее русское слово.
 
 
Большой советский русский народ,
Что песни на ста языках поет,
Но хочет слушать московское радио
С высоко поднятой головой,
Совместно и дружно владеет Москвой,
Своей многоцветной общностью радует.
Межи распахавшему на полях,
Межи меж нациями – все напрасные.
У каждой республики свой флаг.
У всех единое знамя красное.
 
 
Так будем же развивать языки
Каждого нашего народа.
Но не забывайте ни одной строки
Из Пушкина – общего, как природа.
 

«Я думаю, что следует начать…»

 
Я думаю, что следует начать
С начала.
              Не с конца. Не с середины.
Не с последствий,
                            а с первопричины,
Рассвету место дать, а не ночам.
 
 
Я был мальчишкою с душою вещей,
Каких в любой поэзии не счесть.
Своею частью и своею честью
Считающим эту часть и честь.
 
 
Официально подохший декаданс
Тогда травой пробился сквозь могилы,
О, мне он был неродный и немилый,
Ненужный – и тогда и никогда.
 
 
Куда вы эти годы ни табуньте,
Но, сотнями метафор стих изрыв,
Я все-таки себя считаю в бунте
Простого смысла против сложных рифм.
 
 
В реванше содержанья над метафорой,
В победе сути против барахла,
В борьбе за то,
чтоб, распахнув крыла,
Поэзия стряхнула пудру с сахаром.
 
 
Не детские болезни
декадентские
В тех первых строчках следует считать —
Формулировки длительного действия,
Сырье для хрестоматий и цитат!
 
 
Я перелистываю те листы,
Я книжничаю в книжках тех карманных.
Они кончаются столбцом печатных данных
Под заголовком: «Знать обязан ты!»
 
 
Здесь все, что нужно школьнику,
                                                солдату,
Студенту.
             Меры веса – для купца.
Для честолюбца – памятные даты.
И меры времени —
                         конечно, для глупца.
 
 
Хозяин книжек был глупцом таким:
Он никогда не расставался с верой,
Что времени его
                         его стихи
Нелицемерною
                     послужат
                                    мерой!
 
 
Быть мерой времени – вот мера для стиха!
Задание, достойное умельца!
А музыка – святая чепуха —
Она сама собою разумеется!
 
 
Чеканенное ямбами мышление,
Эстетами сведенное в провал,
Стих,
        начатый
                  как формула правления,
Восстанови свои права!
 
 
Расправь свою изогнутую выю,
Как в дни «Авроры»
                            и как в дни войны,
И, может быть,
                          решенья мировые
В твоих размерах будут решены!
 

«В сорока строках хочу я выразить…»

 
В сорока строках хочу я выразить
Ложную эстетику мою.
 
 
…В Пятигорске,
                      где-то на краю,
В комнате без выступов и вырезов
С точной вывеской – «Психобольной» —
За плюгавым пологом из ситчика
Пятый год
                  сержант
                             из динамитчиков
Бредит тишиной.
 
 
Интересно, кем он был перед войной!
 
 
Я был мальчишкою с душою вещей,
Каких в любой поэзии не счесть.
Сейчас я знаю некоторые вещи
Из тех вещей, что в этом мире есть!
Из всех вещей я знаю вещество
Войны.
            И больше ничего.
 
 
Вниз головой по гулкой мостовой
Вслед за собой война меня влачила
И выучила лишь себе самой,
А больше ничему не научила.
 
 
Итак,
         в моих ушах расчленена
Лишь надвое:
                   война и тишина —
На эти две —
                        вся гамма мировая.
Полутонов я не воспринимаю.
 
 
Мир многозвучный!
                           Встань же предо мной
Всей музыкой своей неимоверной!
Заведомо неполно и неверно
Пою тебя войной и тишиной.
 

«Чужие люди почему-то часто…»

 
Чужие люди почему-то часто
Рассказывают про свое: про счастье
И про несчастье. Про фронт и про любовь.
Я так привык все это слышать, слышать!
Я так устал, что я кричу: – Потише! —
При автобиографии любой.
 
 
Все это было. Было и прошло.
Так почему ж быльем не порастает?
Так почему ж гудит и не смолкает?
И пишет мной!
Какое ремесло
У человековеда, у поэта,
У следователя, у политрука!
Я – ухо мира! Я – его рука!
Он мне диктует. Ночью до рассвета
Я не пишу – записываю. Я
Не сочиняю – излагаю были,
А опытность досрочная моя
Твердит уныло: это было, было…
 
 
Душа людская – это содержимое
Солдатского кармана, где всегда
Одно и то же: письмецо (любимая!),
Тридцатка (деньги!) и труха-руда —
Пыль неопределенного состава.
Табак? Песок? Крошеный рафинад?
Вы, кажется, не верите? Но, право —
Поройтесь же в карманах у солдат!
 
 
Не слишком ли досрочно я узнал,
Усвоил эти старческие истины?
Сегодня вновь я вглядываюсь пристально
В карман солдата, где любовь, казна,
Война и голод оставляли крохи,
Где все истерлось в бурый порошок —
И то, чем человеку
                                хорошо,
И то, чем человеку
                                плохо.