Том 1. Стихотворения 1939–1961
Текст книги "Том 1. Стихотворения 1939–1961"
Автор книги: Борис Слуцкий
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
ТЕМПЕРАМЕНТЫ
Один – укажет на резон,
Другой – полезет на рожон.
Один попросит на прокорм,
Другой – наперекор.
А кто-то уговаривал: идите по домам!
В застенке разговаривал, на дыбу подымал.
Характер, темперамент,
Короче говоря,
Ходили с топорами
На бога и царя.
Ослушники и по́слушники,
Прислужники, холопы
У сытости, у пошлости, у бар или Европы,
Мятежник и кромешник, опричник, палач.
И все – в одном народе.
Не разберешь, хоть плачь.
«Ванька-встанька – самый лучший Ванька…»
Ванька-встанька – самый лучший Ванька.
Все другие ваньки залегли,
Но отечество прикажет: встань-ка!
Ванька-встанька поднялся с земли.
Потому ли, что пустые головы
Много легче кверху задирать,
То ли от фундамента тяжелого —
Это очень трудно разобрать.
Только – чуть отечество прикажет —
Ванька отряхнется и стоит.
Ежели отчизна промолчит,
Ванька тоже все-таки не ляжет.
«Мы, пациенты, мы, пассажиры…»
Мы, пациенты, мы, пассажиры.
Мы – управляемые единицы.
Нам – не до жиру, были бы живы.
Все-таки как мы сейчас живем?
Мы, налогоплательщики, мы, вкладчики,
Бывшие подписчики на заем?
Слушатели, зрители, читатели,
Все-таки чего мы хотим?
За что голосуем мы, избиратели?
Для нас, для запаса первой очереди,
В чем он, где он, жизни смысл?
А также для запаса второй очереди?
Мы, которые служим срочную,
Мы, которые пьем столичную,
Что для нас главное, важное, прочное?
Где наше дело? В чем наша честь?
Наша, так сказать, сверхзадача?
План – есть. А совесть? – есть!
Значит, будет и большая удача.
«Ведомому неведом…»
Ведомому неведом
Ведущего азарт:
Бредет лениво следом.
Дожди глаза слезят.
В уме вопрос ютится,
Живет вопрос жильцом:
Чего он суетится?
Торопится куда?
Ведущий обеспечит
Обед или ночлег,
И хворого излечит,
И табаку – на всех.
Ведомый лениво
Ест, пьет, спит.
Ведущий пашет ниву.
Ведомый глушит спирт.
Ведущий отвечает.
Ведомый – ни за что.
Ведущий получает
Свой доппаек[19]19
Доппаек – дополнительный паек, полагавшийся офицеру Красной (Советской) армии во время Великой Отечественной войны.
[Закрыть] за то:
Коровье масло – 40 грамм
И папиросы – 20 грамм,
Консервы в банках – 20 грамм,
Все это ежедневно,
А также пулю – 9 грамм —
Однажды в жизни.
«Все-таки стоило кашу заваривать…»
Все-таки стоило кашу заваривать —
Так поступать и так разговаривать,
Так наступать и так отступать:
С гордостью этакою выступать.
Эта осанка и эта надменность —
Необходимость и непременность.
Давим фасон (как в былые года).
Стиль (современное слово) показываем.
Честь (кому надо) всегда оказываем.
Кому же не надо – лишь иногда.
«Значит, можно гнуть. Они согнутся…»
Значит, можно гнуть. Они согнутся.
Значит, можно гнать. Они – уйдут.
Как от гнуса, можно отмахнуться,
Зная, что по шее – не дадут.
Значит, если взяться так, как следует,
Вот что неминуемо последует:
Можно всех их одолеть и сдюжить,
Если только силы поднатужить,
Можно всех в бараний рог скрутить,
Только бы с пути не своротить.
Понято и к исполненью принято,
Включено в инструкцию и стих,
И играет силушка по жилушкам,
Напрягая, как веревки, их.
«Активная оборона стариков…»
Активная оборона стариков,
Вылазка, а если можно – наступление,
Старых умников и старых дураков
Речи, заявления, выступления.
Может быть, последний в жизни раз
Это поколение давало
Бой за право врак или прикрас,
Чтобы все пребыло, как бывало.
На ходу играя кадыками,
Кулачонки слабые сжимая,
То они кричали, то вздыхали,
Жалуясь железно и жеманно.
Это ведь не всякому дается
Наблюдать, взирать:
Умирая, не сдается
И кричит рать.
«Свобода не похожа на красавиц…»
Свобода не похожа на красавиц,
Которые,
земли едва касаясь,
Проходят демонстраций впереди.
С ней жизнь прожить —
Не площадь перейти.
Свобода немила, немолода,
Несчастна, несчастлива и скорее
Напоминает грязного жида,
Походит на угрюмого еврея,
Который правду вычитал из книг
И на плечах, от перхоти блестящих,
Уныло людям эту правду тащит
И благодарности не ждет от них.
«Справедливость – не приглашают…»
Справедливость – не приглашают.
И не звуки приветных речей —
Всю дорогу ее оглашают
Крики
попранных палачей.
Справедливость – не постепенно
Доползет до тебя и меня.
На губах ее – белая пена
Грудью
рвущего ленту
коня.
ГЕРОЙ[20]20
Явным поводом к написанию стихотворения послужило самоубийство А. А. Фадеева в мае 1956 г.
[Закрыть]
Отвоевался, отшутился,
Отпраздновал, отговорил.
В короткий некролог вместился
Весь список дел, что он творил.
Любил рубашки голубые,
Застольный треп и славы дым,
И женщины почти любые
Напропалую шли за ним.
Напропалую, наудачу,
Навылет жил, орлом и львом,
Но ставил равные задачи
Себе – с Толстым, при этом – с Львом.
Был солнцем маленькой планеты,
Где все не пашут и не жнут,
Где все – прозаики, поэты
И критики —
бумагу мнут.
Хитро, толково, мудро правил,
Судил, рядил, карал, марал
И в чем-то Сталину был равен,
Хмельного флота адмирал,
Хмельного войска полководец,
В колхозе пьяном – бригадир.
И клял и чтил его народец,
Которым он руководил.
Но право живота и смерти
Выходит боком нам порой.
Теперь попробуйте измерьте,
Герой ли этот мой герой?
«Все то, что не додумал гений…»
Все то, что не додумал гений,
Все то, пророк ошибся в чем,
Искупят десять поколений,
Оплатят кровью и трудом.
Так пусть цари и полководцы,
Князей и королей парад
Руководят не как придется, —
Как следует – руководят.
А ежели они не будут —
Так их осудят и забудут.
Я помню осень на Балканах,
Когда рассерженный народ
Валил в канавы, словно пьяных,
Весь мраморно-гранитный сброд.
Своих фельдмаршалов надменных,
Своих бездарных королей,
Жестоких и высокомерных,
Хотел он свергнуть поскорей.
Свистала в воздухе веревка,
Бросалась на чугун петля,
И тракторист с большой сноровкой
Валил в канаву короля.
А с каждым сбитым монументом,
Валявшимся у площадей,
Все больше становилось места
Для нас – живых. Для нас – людей.
«Ура! Ура!» – толпа кричала.
Под это самое «ура!»
Жизнь начиналася сначала
И песня старая звучала
Так, будто сложена вчера:
«Никто не даст нам избавленья,
Ни бог, ни царь и ни герой.
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой».
ПАМЯТНИК ДОСТОЕВСКОМУ
Как искусство ни упирается,
Жизнь, что кровь, выступает из пор.
Революция не собирается
С Достоевским рвать договор.
Революция не решается,
Хоть отчаянно нарушается
Достоевским тот договор.
Революция
это зеркало,
Что ее искривляло, коверкало,
Не желает отнюдь разбить.
Не решает точно и веско,
Как же ей поступить с Достоевским,
Как же ей с Достоевским быть.
Из последних, из сбереженных
На какой-нибудь черный момент —
Чемпионов всех нерешенных,
Но проклятых
вопросов срочных,
Из гранитов особо прочных
Воздвигается монумент.
Мы ведь нивы его колосья.
Мы ведь речи его слога.
Голоса его многоголосья
И зимы его мы – пурга.
А желает или не хочет,
Проклянет ли, благословит —
Капля времени камень точит.
Так что пусть монумент стоит.
«Место государства в жизни личности…»
Место государства в жизни личности
Уменьшается до неприличности.
Люди не хотят читать газеты.
Им хватает слушать анекдоты.
Предыдущая эпоха, где ты?
Современник, кто ты,
кто ты?
Нужно все же знать, куда ты денешь
Лишние – в неделю – два часа[21]21
Лишние – в неделю – два часа – одним из первых послаблений послесталинского времени было уменьшение рабочего дня в субботу (тогда была шестидневная рабочая неделя) на 2 часа.
[Закрыть],
Лишних сто рублей зарплатных денег,
За кого подашь ты голоса.
Впрочем,
голос нынче значит
Просто голос.
Им поют и плачут,
Шепчут, и смеются, и грустят,
А голосовать им
не хотят.
«Два года разговоров, слухов…»
Два года разговоров, слухов,
Растущих, словно снежный ком.
А жизнь – упрямая старуха —
Идет по-прежнему – пешком.
Она не хочет торопиться
И медленно спешит вперед,
Нет-нет – нагнется за тряпицей
И пуговицу подберет.
А то присядет у дороги
И безо всяческих прикрас
В грязи все той же моет ноги,
В которой мыла столько раз.
Она усмешкою встречает
Предъявленные ей права
И ни за что не отвечает —
Одна, одна во всем права.
Итак, все ясно. Все понятно:
Идет старушка с посошком
И с солнышка выводит пятна
Шестирублевым порошком.
Что, шапку перед нею скинуть?
Иль палкою по шее двинуть?
Мол, медленно спешишь, карга!
Искать в ней друга иль врага?
Не знаю. Знаю то, что вижу,
А то, что вижу – говорю:
Старуха,
всех старух не выше,
Идет пешком
по ноябрю.
«У государства есть закон…»
У государства есть закон,
Который гражданам знаком.
У антигосударства —
Не знает правил паства.
Держава, подданных держа,
Диктует им порядки.
Но нет чернил у мятежа,
У бунта нет тетрадки.
Когда берет бумагу бунт,
Когда перо хватает,
Уже одет он и обут
И юношей питает,
Отраду старцам подает,
Уже чеканит гривны,
Бунтарских песен не поет,
Предпочитает гимны.
Остыв, как старая звезда,
Он вышел на орбиту
Во имя быта и труда
И в честь труда и быта.
«Вот что скажут потомки…»
Вот что скажут потомки:
Славные люди – подонки,
Пиво пили подолгу
И не доносили по долгу.
Добрые люди – мещане,
Жить никому не мешали,
Газет почти не читали,
Побед совсем не считали.
В темном двадцатом веке
С четкой вывеской «Сталин»
Совесть была в человеке,
Если пьяницей стал он.
Взгляда липкая потность,
Пальцев потная липкость
Не означают подлость,
Но означают лихость.
А мы, хорошие люди,
Мы – нехорошие люди.
«Трагедии, представленной в провинции…»
Трагедии, представленной в провинции,
До центра затруднительно дойти.
Какие рвы и ямы на пути!
Когда еще добьешься до правительства!
Комедия, идущая в Москве
(Особенно с трагическим акцентом),
Поднимет шум! Не разобрать доцентам!
Не перемолвить вракам и молве!
Провинция, периферия, тыл,
Который как замерз, так не оттаял,
Где до сих пор еще не умер Сталин.
Нет, умер! Но доселе не остыл.
РЕБЕНОК ДЛЯ ОЧЕРЕДЕЙ
Ребенок для очередей,
Которого берут взаймы
У обязательных людей,
Живущих там же, где и мы:
Один малыш на целый дом!
Он поднимается чуть свет,
Но управляется с трудом.
Зато у нас любой сосед,
Тот, что за сахаром идет,
И тот, что за крупой стоит,
Ребеночка с собой берет
И в очереди говорит:
– Простите, извините нас,
Я рад стоять хоть целый час,
Да вот малыш, сыночек мой.
Ребенку хочется домой.
Как будто некий чародей
Тебя измазал с детства лжой,
Ребенок для очередей —
Ты одинаково чужой
Для всех, кто говорит: он – мой.
Ребенок для очередей
В перелицованном пальто,
Ты самый честный из людей!
Ты не ответишь ни за что!
«Усталость проходит за воскресенье…»
Усталость проходит за воскресенье,
Только не вся. Кусок остается.
Он проходит за летний отпуск.
Только не весь. Остается кусочек.
Старость шьет из этих кусочков
Большое лоскутное одеяло,
Которое светит, но не греет.
Скорее рано, чем поздно, придется
Закутаться в него с головою.
Уволиться, как говорится, вчистую.
Без пенсии, но с деревянным мундиром.
Уехать верхом на двух лопатах
В общеизвестный дом инвалидов,
Стоящий, вернее сказать, лежащий
Ровно в метре от беспокойства,
От утомления, труда, заботы
И всяких прочих синонимов жизни.
«Счастье – это круг. И человек…»
Счастье – это круг. И человек
Медленно, как часовая стрелка,
Движется к концу, то есть к началу,
Движется по кругу, то есть в детство,
В розовую лысину младенца,
В резвую дошкольную проворность,
В доброту, веселость, даже глупость.
А несчастье – это острый угол.
Часовая стрелка – стоп на месте!
А минутная – спеши сомкнуться,
Загоняя человека в угол.
Вместо поздней лысины несчастье
Выбирает ранние седины
И тихонько ковыряет дырки
В поясе – одну, другую,
Третью, ничего не ожидая,
Зная все.
Несчастье – это знанье.
«Всяк по-своему волнуется…»
Всяк по-своему волнуется —
Кто смеется, кто рыдает,
Кто же просто прет по улице —
Правила не соблюдает.
Без причины уважительной
Не нарушит грозных правил
Этот бледный и решительный,
Тот, что шаг ко мне направил.
Бесталанный, неприкаянный,
Если он свистка не слышит,
Видимо, не до свистка ему:
Слишком учащенно дышит.
Надо чутким быть, внимательным
К эдаким разиням бедным:
Не обидеть словом матерным,
Взглядом не задеть заметным.
«Темный, словно сезонник…»
Темный, словно сезонник,
Безрукий, как интеллигент,
Между трех сосенок
Проходу ему нет.
Безрукий, неприспособленный,
Никчемный, негодный,
По́том – не просо́ленный,
Гордостью не гордый.
Книжечек – неудачных
Неторопливый кропатель,
Ах ты, неудачник,
Рыжий, конопатый.
Ах ты, никудышник,
Недотепа, тюха.
Общий, закадычный,
Что-то вроде друга.
Ах ты, заседатель
На каждом заседанья,
Тихий посетитель,
Галочка на собраньи.
Галочка для кворума —
Вот твое содержанье
И также – твоя форма.
«Я переехал из дома писателей…»
Я переехал из дома писателей
В дом рабочих и служащих,
Встающих в семь часов – затемно,
Восемь часов служащих.
В новом доме – куда просторнее.
Больше квартир, больше людей.
И эти люди куда достойнее
В смысле чувств, в смысле идей.
В новом доме раньше встают,
В среднем на два часа, чем в старом,
И любят, когда мясо дают,
И уже забыли про Сталина.
В новом доме мало собак,
Смирных, жирных и важных.
Зато на балконах много рубах
Белых, синих и красных.
Не долгие склоки, а краткие драки
Венчают возникшую неприязнь.
А на сплетни, слухи и враки
Всем жильцам наплевать.
В новом доме больше работниц,
Чем домработниц, и толпы ребят.
Наверно, о них меньше заботятся —
С утра до ночи в глазах рябят.
А дети старого дома, бывало,
Не подходили один к другому.
И потом их было очень мало,
Детей старого дома.
«Словно ворот…»
Словно ворот,
Что глотку сжимает,
Этот город
Мне в душу шибает,
Задевает меня, задувает,
Угашает и вновь воскрешает.
Мне не надо
Ни мяса, ни хлеба,
Лишь бы сверху
Московское небо,
Лишь бы были
И справа, и слева
Эти стили,
Что, право, нелепы.
Я не факел,
Я свечка простая,
Я не дуб,
Я травой прорастаю,
Я, как снег,
То пойду, то растаю,
И для всех
Я немногого стою.
Я, продутый твоими ветрами,
Я, омытый дождями твоими,
Я, подъятый тобою, как знамя,
Я, убитый тобою во имя.
Во какое же имя – не знаю.
Называть это имя – не хочешь.
О Москва —
Штыковая, сквозная:
Сквозь меня
Ты, как рана, проходишь.
ДОМИК ПОГОДЫ
Домик на окраине.
В стороне
От огней большого города.
Все, что знать занадобилось мне
Относительно тепла и холода,
Снега, ветра, и дождя, и града,
Шедших, дувших, бивших
в этот век.
Сложено за каменной оградой
К сведенью и назиданью всех.
В двери коренастые вхожу.
То́мы голенастые гляжу.
Узнаю с дурацким изумленьем:
В День Победы – дождик был!
Дождик был? А я его – забыл.
Узнаю с дурацким изумленьем,
Что шестнадцатого октября[22]22
Шестнадцатого октября сорок первого, плохого года – день, когда Москву охватила ужасная паника перед предстоящим наступлением гитлеровских армий.
[Закрыть]
Сорок первого, плохого года
Были: солнце, ветер и заря,
Утро, вечер и вообще – погода.
Я-то помню – злобу и позор:
Злобу, что зияет до сих пор,
И позор, что этот день заполнил.
Больше ничего я не запомнил.
Незаметно время здесь идет.
Как романы, сводки я листаю.
Достаю пятьдесят третий год[23]23
Достаю пятьдесят третий год – про погоду в январе читаю. – В январе 1953 г. началась антисемитская газетно-журнальная пропагандистская кампания, связанная с известным «делом врачей».
[Закрыть] —
Про погоду в январе читаю.
Я вставал с утра пораньше – в шесть.
Шел к газетной будке поскорее,
Чтобы фельетоны про евреев
Медленно и вдумчиво прочесть.
Разве нас пургою остановишь?
Что бураны и метели все,
Если трижды имя Рабинович
На одной
сияет полосе?
Месяц март. Умер вождь.
Радио глухими голосами
Голосит: теперь мы сами, сами!
Вёдро было или, скажем, дождь,
Как-то не запомнилось.
Забылось,
Что же было в этот самый день.
Помню только: сердце билось, билось
И передавали бюллетень.
Как романы, сводки я листаю.
Ураганы с вихрями считаю.
Нет, иные вихри нас мели
И другие ураганы мчали,
А погоды мы – не замечали,
До погоды – руки не дошли.
«В звуковое кино не верящие…»
В звуковое кино не верящие
Много лет. Давным-давно
Не немое любим – немеющее,
Вдруг смолкающее
кино.
Обрывается что-то, портится,
Иссякает какой-то запас,
И лицо на экране корчится
И не может крикнуть на вас.
Речи темные, речи ничтожные
Высыхают, словно слеза.
Остаются одни непреложные
Лица, лики, очи, глаза.
Остается одно – выражение
Уст разъятых и глаз в огне,
Впечатляющее, как поражение
В мировой, многолетней войне.
«Еврейским хилым детям…»
Еврейским хилым детям,
Ученым и очкастым,
Отличным шахматистам,
Посредственным гимнастам —
Советую заняться
Коньками, греблей, боксом,
На ледники подняться,
По травам бегать босым.
Почаще лезьте в драки,
Читайте книг немного,
Зимуйте, словно раки,
Идите с веком в ногу,
Не лезьте из шеренги
И не сбивайте вех.
Ведь он еще не кончился,
Двадцатый страшный век.
«Романы из школьной программы…»
Романы из школьной программы,
На ваших страницах гощу.
Я все лагеря и погромы
За эти романы прощу.
Не курский, не псковский, не тульский,
Не лезущий в вашу родню,
Ваш пламень – неяркий и тусклый —
Я всё-таки в сердце храню.
Не молью побитая совесть,
А Пушкина твердая повесть
И Чехова честный рассказ
Меня удержали не раз.
А если я струсил и сдался,
А если пошел на обман,
Я, значит, не крепко держался
За старый и добрый роман.
Вы родина самым безродным,
Вы самым бездомным нора,
И вашим листкам благородным
Кричу троекратно «ура!».
С пролога и до эпилога
Вы мне и нора и берлога,
И кроме старинных томов
Иных мне не надо домов.
САМОДВИЖЕНИЕ ИСКУССТВА
ЧЕРДАК И ПОДВАЛ
Художники от слова «худо»
Сюда затешутся едва ли:
Не станут жить на том верху-то,
Не будут стыть – вот здесь, в подвале.
Художники от слова «скверно»
Живут вольготно и просторно.
И пылесосами, наверно,
Вытягивают пыль упорно.
Но я всегда приспособляюсь,
Везде устроюсь расчудесно —
В подвалах лучших я валяюсь,
Где сыро, холодно и тесно.
Там свет небесный редко брезжит,
Там с потолка нередко каплет,
Но золотые руки режут
Меня из пористого камня.
«Я в первый раз увидел МХАТ…»
Я в первый раз увидел МХАТ
На Выборгской стороне,
И он понравился мне.
Какой-то клуб. Народный дом.
Входной билет достал с трудом.
Мне было шестнадцать лет.
«Дни Турбиных»[25]25
«Дни Турбиных» – пьеса М. А. Булгакова, по которой был поставлен знаменитый спектакль МХАТа.
[Закрыть] шли в тот день
Зал был битком набит:
Рабочие наблюдали быт
И нравы недавних господ.
Сидели, дыхание затая,
И с ними вместе я.
Ежели белый офицер
Белый гимн запевал —
Зал такт ногой отбивал.
Черная кость, красная кровь
Сочувствовали белой кости
Не с тем, чтоб вечерок провести
Нет, черная кость и белая кость
Красная и голубая кровь
Переживали вновь
Общелюдскую суть свою.
Я понял, какие клейма класть
Искусство имеет власть.
«Хорошо или плохо…»
Хорошо или плохо,
Если стукнуло сорок,
Если старость скрипит
Потихоньку в рессорах,
Если чаще
Хватаешься за тормоза.
Сорок лет – это как?
Против мы или за?
Будь я, скажем, орлом
Этих лет или старше,
Это было б начало
Орлиного стажа.
Если б я червяком
По земле извивался,
Сорок раз бы я гибнул
И снова рождался.
Я не гордый орел
И не червь придорожный,
Я прописан не в небе,
Не в недрах земли,
Я – москвич!
Да! Решительный и осторожный,
Весь в дорожной пыли,
Но и в звездной пыли.
Так орлов не стреляли,
Так червей не топтали
То холодной войной,
То войною тотальной,
Как стреляли,
А также топтали меня.
Но сквозь трубную медь,
Меж воды и огня.
Где прополз, где пронесся,
А где грудью пробился,
Где огнем пропылал,
Где водой просочился
И живу!
Не бытую, и не существую,
А живу!
«От копеечной свечи Москва сгорела…»
От копеечной свечи Москва сгорела.
За копеечную неуплату членских взносов
Выбыть не хочу из снежной Галилеи[26]26
Галилея – область в древнем Иерусалимском государстве, родина Иисуса Христа.
[Закрыть],
Из ее сугробов и заносов.
В Галилее бога распинают
С каждым днем решительнее, злее,
Но зато что-то такое знают
Люди Галилеи.
Не хочу – копейкою из дырки
В прохудившемся кармашке
Выпасть
из передрассветной дымки,
Из просторов кашки и ромашки.
Я плачу все то, что наложили,
Но смотрю невинными очами,
Чтобы, как лишенца, не лишили
Голоса
меня
в большом молчаньи.
Все наложенные на меня налоги
Я плачу за два часа до срока.
Не придется уносить мне ноги
Из отечества – его пророку.
Добровольных обществ
добровольный
Член
и займов истовый подписчик,
Я – не недовольный.
Я – довольный.
Мне хватает воздуха и пищи.
На земле, под небом
мне хватает
И земли и неба голубого.
Только сердце иногда хватает.
Впрочем – как у каждого, любого.
«Уменья нет сослаться на болезнь…»
Уменья нет сослаться на болезнь,
Таланту нет не оказаться дома.
Приходится, перекрестившись, лезть
В такую грязь, где не бывать другому.
Как ни посмотришь, сказано умно —
Ошибок мало, а достоинств много.
А с точки зренья господа-то бога?
Господь, он скажет: «Все равно говно!»
Господь не любит умных и ученых,
Предпочитает тихих дураков,
Не уважает новообращенных
И с любопытством чтит еретиков.
СЕГОДНЯ И ВЧЕРА **
1961
ЧЕЛОВЕК
То не станция Бологое —
Полпути от Москвы к Ленинграду,—
У людей положенье другое —
Полпути от пустыни к саду.
Полдороги от тесного мира,
Что зовется атом и клетка,
До бескрайнего мира, где сиро,
Безвоздушно, мглисто и редко.
Человек – такой перекресток,
То простое и непростое,
Где пароль, рожденный на звездах,
Отзовется немедля в протоне.
Очень слабый. Сильнее сильных.
Очень малый. Очень великий.
Нет, недаром в глазах его синих
Отразились звездные лики.
СЛАВА
Газета пришла – про соседа:
Портрет и просторный «подвал».
Недаром он думал про это,
Надежды нам всем подавал.
И вот в непросторном подвале,
В котором прописан сосед,
Где только сейчас пировали,
Сереет холодный рассвет.
На чайном пластмассовом блюдце
Плашмя прилегла колбаса.
За окнами льются и льются
Невидимые небеса.
Мы снова газету читаем,
В глаза мы друг другу глядим,
И пользу народа считаем,
И льгот для себя не хотим.
На синие жилы похожи
Большие его чертежи,
И синие жилы по коже
Прошли, как межи, рубежи.
Недаром и сох он, и высох,
Недаром сидел и старел.
Он искру горячую высек,
Людей осветил, обогрел.
А слава – совсем не заплата
На рубище ветхом глупца
И даже не наша зарплата,
Заплаченная до конца.
А слава совсем не спесива.
Она не горда, а добра,
Как это людское спасибо,
Гремевшее здесь до утра.
