Текст книги "Том 1. Стихотворения 1939–1961"

Автор книги: Борис Слуцкий

«Вот – госпиталь. Он – полевой, походный…»

 
Вот – госпиталь. Он – полевой, походный.
Он полон рванью, рухлядью пехотной.
Раненья в пах. В голову. В живот.
До свадьбы заживет? Не заживет.
 
 
Сожженные на собственных бутылках,
Вторично раненные на носилках
И снова раненные – в третий раз.
Раненья в рот. Попаданья в глаз.
 
 
Кричим. Кричим. Кричим!!! И ждем, покуда
Приходит фельдшер – на боку наган.
Убей! Товарищ командир! Паскуда!
Ушел, подлюга! На своих ногах.
 
 
Но мы не рвань, не дребезг, мы – бойцы
И веруем в счастливые концы.
 
 
И нас сшивают на живую нитку,
Сколачивают и слепляют,
Покуда рядом бухают зенитки,
Покуда нас ракеты ослепляют.
 

«Мои товарищи по школе…»

 
Мои товарищи по школе
(По средней и неполно-средней)
По собственной поперли воле
На бой решительный, последний.
Они шагали и рубили.
Они кричали и кололи.
Их всех до одного убили,
Моих товарищей по школе.
 
 
Мои друзья по институту —
Юристы с умными глазами,
Куда не на
                не лезли сдуру
С моими школьными друзьями.
Иная им досталась доля.
Как поглядишь, довольно быстро
Почти что все
                   вернулись с поля
Боев.
             Мои друзья юристы.
 

«Вы – гонщики, а мы – шоферы…»

 
Вы – гонщики, а мы – шоферы.
Вы ставили рекорды. Мы везли.
Мы полземли, хоть, может быть, не скоро,
Свезли в другие полземли.
 
 
Покуда на спидометре нулями
Тряслись пред вами горы и холмы,
В смоленские болота мы ныряли,
В мазурских топях
                              выныривали мы.
 
 
Покуда по асфальту вас носило,
К полутораста лошадиным силам
Не в спорте, а в труде или в бою
Мы добавляли силушку свою.
 
 
Выталкивали чертову полуторку
Из бесовых, промокших грейдеров.
Нам даже нравилось на этой каторге.
Ведь лихо было! Лихо. Будь здоров!
 

БЕСПЛАТНАЯ СНЕЖНАЯ БАБА

 
Я заслужил признательность Италии,
Ее народа и ее истории,
Ее литературы с языком.
Я снегу дал. Бесплатно. Целый ком.
 
 
Вагон перевозил военнопленных,
Плененных на Дону и на Донце,
Некормленых, непоеных военных,
Мечтающих о скоростном конце.
 
 
Гуманность по закону, по конвенции
Не применялась в этой интервенции
Ни с той, ни даже с этой стороны.
Она была не для большой войны.
 
 
Нет, применялась. Сволочь и подлец,
Начальник эшелона, гад ползучий,
Давал за пару золотых колец
Ведро воды теплушке невезучей.
 
 
А я был в форме, я в погонах был
И сохранил, по-видимому, тот пыл,
Что образован чтением Толстого
И Чехова, и вовсе не остыл.
А я был с фронта и заехал в тыл
И в качестве решения простого
В теплушку – бабу снежную вкатил.
 
 
О, римлян взоры черные, тоску
С признательностью пополам мешавшие
И долго засыпать потом мешавшие!
 
 
А бабу – разобрали по куску.
 

«Невоевавшие военные…»

 
Невоевавшие военные
Забавны или отвратительны.
Забавны только в ранней юности,
Смешны, но только до войны.
 
 
Потом их талии осиные,
Потом их рожи здоровенные
И анекдоты откровенные
Глупы и вовсе не смешны.
 
 
Но пулями перекореженные,
Но окорябанные шрамами,
Глухие или обезноженные —
Пускай они гордятся ранами.
 

ДЛИННЫЕ РАЗГОВОРЫ

 
Ночной вагон задымленный,
Где спать не удавалось,
И год,
            войною вздыбленный,
И голос: «Эй, товарищ!
Хотите покурить?
Давайте говорить!»
(С большими орденами,
С гвардейскими усами.)
– Я сам отсюда родом,
А вы откуда сами?
Я третий год женатый.
А дети у вас есть? —
И капитан усатый
Желает рядом сесть.
– Усы-то у вас длинные,
А лет, наверно, мало. —
И вот пошли былинные
Рассказы и обманы.
Мы не корысти ради
При случае приврем.
Мы просто очень рады
Поговорить про фронт.
– А что нам врать, товарищ,
Зачем нам прибавлять?
Что мы на фронте не были,
Что раны не болят?
Болят они и ноют,
Мешают спать и жить.
И нынче беспокоят.
Давайте говорить.
Вагон совсем холодный
И век совсем железный,
Табачный воздух плотный,
А говорят – полезный.
Мы едем и беседуем —
Спать не даем соседям.
Товарищ мой негордый.
Обычный, рядовой.
Зато четыре года
Служил на передовой.
Ни разу он, бедняга,
В Москве не побывал,
Зато четыре года
На фронте воевал.
Вот так мы говорили
До самого утра,
Пока не объявили,
Что выходить пора.
 

«Отягощенный родственными чувствами…»

 
Отягощенный родственными чувствами,
Я к тете шел,
                  чтоб дядю повидать,
Двоюродных сестер к груди прижать,
Что музыкой и прочими искусствами,
Случалось,
                  были так увлечены!
 
 
Я не нашел ни тети и ни дяди,
Не повидал двоюродных сестер,
Но помню,
              твердо помню
                                   до сих пор,
Как их соседи,
в землю глядя,
Мне тихо говорили: «Сожжены…»
 
 
Все сожжено: пороки с добродетелями
И дети с престарелыми родителями.
А я стою пред тихими свидетелями
И тихо повторяю:
                              «Сожжены…»
 

«Земля, земля – вдова солдата…»

 
Земля, земля – вдова солдата.
Солдат – погиб. Земля живет.
Живет, как и тогда когда-то,
И слезы вод подземных льет.
 
 
Земля солдата полюбила.
Он молод был и был красив.
И спать с собою положила
Под тихим шелестеньем ив.
 
 
А то, что ивы шелестели,
Любилися они пока,
Земля с солдатом не хотели
Понять. Их ночь была кратка.
 
 
Предутренней артподготовкой,
Что затянулась до утра,
Взметен солдат с его винтовкой
И разнесли его ветра.
 
 
Солдат погиб. Земля осталась.
Вдова солдатская жива.
И, утешать ее пытаясь,
Ей что-то шелестит трава.
 
 
Еще не раз, не раз, а много,
А много, много, много раз
К тебе придут солдаты снова.
Не плачь и слез не лей из глаз.
 

НАШИ

 
Все, кто пали —
Геройской смертью,
Даже тот, кого на бегу
Пуля в спину хлестнула плетью,
Опрокинулся и ни гугу.
Даже те, кого часовой
Застрелил зимней ночью сдуру
И кого бомбежкою сдуло, —
Тоже наш, родимый и свой.
Те, кто, не переехав Урал,
Не видав ни разу немцев,
В поездах от ангин умирал,
Тоже наши – душою и сердцем.
Да, большое хозяйство —
                                            война!
Словно вьюга, она порошила,
И твоя ли беда и вина,
Как тебя там расположило?
До седьмого пота – в тылу,
До последней кровинки —
На фронте,
Сквозь войну,
Как звезды сквозь мглу,
Лезут наши цехи и роты,
Продирается наша судьба
В минном поле четырехлетнем
С отступленьем,
Потом с наступленьем.
Кто же ей полноправный судья?
Только мы, только мы, только мы,
Только сами, сами, сами,
А не бог с его небесами,
Отделяем свет ото тьмы.
Не историк-ученый,
А воин,
Шедший долго из боя в бой,
Что Девятого мая доволен
Был собой и своею судьбой.
 

МЕСЯЦ – МАЙ

 
Когда война скатилась, как волна,
С людей и души вышли из-под пены,
Когда почувствовали постепенно,
Что нынче мир, иные времена,
 
 
Тогда пришла любовь к войскам,
К тем армиям, что в Австрию вступили,
И кровью прилила ко всем вискам,
И комом к горлу подступила.
 
 
И письма шли в глубокий тыл,
Где знак вопроса гнулся и кружился,
Как часовой, в снегах сомненья стыл,
Знак восклицанья клялся и божился.
 
 
Покуда же послание летело
На крыльях медленных, тяжелых от войны,
Вблизи искали для души и тела.
Все были поголовно влюблены.
 
 
Надев захваченные в плен убранства
И натянув трофейные чулки,
Вдруг выделились из фронтового братства
Все девушки, прозрачны и легки.
 
 
Мгновенная, военная любовь
От смерти и до смерти без подробности
Приобрела изящества, и дробности,
Терзания, и длительность, и боль.
 
 
За неиспользованием фронт вернул
Тела и души молодым и сильным
И перспективы жизни развернул
В лесу зеленом и под небом синим.
 
 
А я когда еще увижу дом?
Когда отпустят, демобилизуют?
А ветры юности свирепо дуют,
Смиряются с большим трудом.
 
 
Мне двадцать пять, и молод я опять:
Четыре года зрелости промчались,
И я из взрослости вернулся вспять.
Я снова молод. Я опять в начале.
 
 
Я вновь недоучившийся студент
И вновь поэт с одним стихом печатным,
И китель, что на мне еще надет,
Сидит каким-то армяком печальным.
 
 
Я денег на полгода накопил
И опыт на полвека сэкономил.
Был на пиру. И мед и пиво пил.
Теперь со словом надо выйти новым.
 
 
И вот, пока распахивает ритм
Всю залежь, что на душевом наделе,
Я слышу, как товарищ говорит:
– Вернусь домой —
Женюсь через неделю.
 

«Когда совались между зверем…»

 
Когда совались между зверем
И яростью звериной.
Мы поняли, во что мы верим,
Что кашу верно заварили.
 
 
А ежели она крута,
Что ж! Мы в свои садились сани,
Билеты покупали сами
И сами выбрали места.
 

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ КЛАССА

 
На харьковском Конном базаре
В порыве душевной люти
Не скажут: «Заеду в морду!
Отколочу! Излуплю!»
А скажут, как мне сказали:
«Я тебя выведу в люди»,
Мягко скажут, негордо,
Вроде: «Я вас люблю».
 
 
Я был председателем класса
В школе, где обучали
Детей рабочего класса,
Поповичей и кулачков,
Где были щели и лазы
Из капитализма – в массы,
Где было ровно сорок
Умников и дурачков.
 
 
В комнате с грязными партами
И с потемневшими картами,
Висевшими, чтоб не порвали,
Под потолком – высоко,
Я был представителем партии,
Когда нам обоим с партией
Было не очень легко.
 
 
Единственная выборная
Должность во всей моей жизни,
Ровно четыре года
В ней прослужил отчизне.
Эти четыре года
И четыре – войны,
Годы – без всякой льготы
В жизни моей равны.
 

«Как говорили на Конном базаре?..»

 
Как говорили на Конном базаре?
Что за язык я узнал под возами?
 
 
Ведали о нормативных оковах
Бойкие речи торговок толковых?
 
 
Много ли знало о стилях сугубых
Веское слово скупых перекупок?
 
 
Что
       спекулянты, милиционеры
Мне втолковали, тогда пионеру?
 
 
Как изъяснялись фининспектора,
Миру поведать приспела пора.
Русский язык (а базар был уверен,
Что он московскому говору верен,
От Украины себя отрезал
И принадлежность к хохлам отрицал),
Русский базара – был странный язык.
Я – до сих пор от него не отвык.
 
 
Все, что там елось, пилось, одевалось,
По-украински всегда называлось.
Все, что касалось культуры, науки,
Всякие фигли, и мигли, и штуки —
Это всегда называлось по-русски
С «г» фрикативным в виде нагрузки.
Ежели что говорилось от сердца —
Хохма жаргонная шла вместо перца.
 
 
В ругани вора, ракла, хулигана
Вдруг проступало реченье цыгана.
Брызгал и лил из того же источника,
Вмиг торжествуя над всем языком,
Древний, как слово Данилы Заточника[37]37
  Слово Данилы Заточника. – Имеются в виду памятники древнерусской литературы «Слово Даниила Заточника» (XII в.) и «Моление Даниила Заточника» (XIII в).


[Закрыть],
Мат,
           именуемый здесь матерком.
 
 
Все – интервенты, и оккупанты,
И колонисты, и торгаши —
Вешали здесь свои ленты и банты
И оставляли клочья души.
 
 
Что же серчать? И досадовать – нечего!
Здесь я – учился, и вот я – каков.
Громче и резче цеха кузнечного,
Крепче и цепче всех языков
Говор базара.
 

«Первый доход: бутылки и пробки…»

 
Первый доход: бутылки и пробки.
За пробку платят очень мало —
За десяток дают копейку.
Бутылки стоят очень много —
Копейки по четыре за штуку.
Рынок, жарящийся под палящим
Харьковским августовским солнцем,
Выпивал озера напитков,
Выбрасывая пробки,
Иногда теряя бутылки.
Никто не мешал смиренной охоте,
Тихим радостям, безгрешным доходам:
Вечерами броди сколько хочешь
По опустевшей рыночной площади,
Собирай бутылки и пробки.
Утром сдашь в киоск сидельцу
За двугривенный или пятиалтынный
И в соседнем киоске купишь
«Рассказ о семи повешенных».
Сядешь с книгой под акацию
И забудешь обо всем на свете.
Сверстники в пригородных селах
Ягоды и грибы собирали.
Но на харьковских полянах
Росли только бутылки и пробки.
 

18 ЛЕТ

 
Было полтора чемодана.
Да, не два, а полтора
Шмутков, барахла, добра
И огромная жажда добра,
Леденящая, вроде Алдана.
И еще – словарный запас,
Тот, что я на всю жизнь запас.
Да, просторное, как Семиречье,
Крепкое, как его казачьё,
Громоносное просторечье,
Общее,
Ничье,
Но мое.
 
 
Было полтора костюма:
Пара брюк и два пиджака,
Но улыбка была – неприступна,
Но походка была – легка.
 
 
Было полторы баллады
Без особого складу и ладу.
Было мне восемнадцать лет,
И – в Москву бесплацкартный билет
Залегал в сердцевине кармана,
И еще полтора чемодана
Шмутков, барахла, добра
И огромная жажда добра.
 

МОЛОДОСТЬ

 
Хотелось ко всему привыкнуть,
Все претерпеть, все испытать.
Хотелось города воздвигнуть,
Стихами стены исписать.
 
 
Казалось, сердце билось чаще,
Словно зажатое рукой.
И зналось: есть на свете счастье,
Не только воля и покой.
 
 
И медленным казался Пушкин
И все на свете – нипочем.
А спутник —
                   он уже запущен.
Где?
      В личном космосе,
                                    моем.
 

СОРОКОВОЙ ГОД

 
Сороковой год.
Пороховой склад.
У Гитлера дела идут на лад.
А наши как дела?
Литва – вошла,
Эстония и Латвия – вошла
В состав страны.
Их просьбы – учтены.
У пограничного столба,
Где наш боец и тот – зольдат,
Судьбе глядит в глаза судьба.
С утра до вечера. Глядят!
 
 
День начинается с газет.
В них ни словечка – нет,
Но все равно читаем между строк.
Какая должность легкая – пророк!
И между строк любой судьбу прочтет,
А перспективы все определят:
Сороковой год.
 
 
Пороховой склад.
Играют Вагнера со всех эстрад,
А я ему – не рад.
Из головы другое не идет:
Сороковой год —
Пороховой склад.
 
 
Мы скинулись, собрались по рублю.
Все, с кем пишу, кого люблю,
И выпили и мелем чепуху,
Но Павел вдруг торжественно встает[38]38
  Но Павел вдруг торжественно встает. – Павел Коган.


[Закрыть]:
– Давайте-ка напишем по стиху
На смерть друг друга. Год – как склад
Пороховой. Произведем обмен баллад
На смерть друг друга. Вдруг нас всех убьет,
Когда взорвет
Пороховой склад
Сороковой год.
 

КУЛЬЧИЦКИЙ

 
Васильки на засаленном вороте
Возбуждали общественный смех.
Но стихи он писал в этом городе
Лучше всех.
 
 
Просыпался и умывался —
Рукомойник был во дворе.
А потом целый день добивался,
Чтоб строке гореть на заре.
 
 
Некрасивые, интеллигентные,
Понимавшие все раньше нас,
Девы умные, девы бедные
Шли к нему в предвечерний час.
 
 
Он был с ними небрежно ласковый,
Он им высказаться давал,
Говорил «да-да» и затаскивал
На продавленный свой диван.
 
 
Больше часу он их не терпел.
Через час он с ними прощался
И опять, как земля, вращался,
На оси тяжело скрипел.
 
 
Так себя самого убивая,
То ли радуясь, то ли скорбя,
Обо всем на земле забывая,
Добывал он стихи из себя.
 

ОРФЕЙ

 
Не чувствую в себе силы
Для этого воскресения,
Но должен сделать попытку.
 
 
Борис Лебский.
Метр шестьдесят восемь.
Шестьдесят шесть килограммов.
Сутулый. Худой. Темноглазый.
Карие или черные – я не успел запомнить.
 
 
Борис был, наверное, первым
Вернувшимся из тюряги:
В тридцать девятый
Из тридцать седьмого.
Это стоило возвращения с Марса
Или из прохладного античного ада.
 
 
Вернулся и рассказывал.
Правда, не сразу.
Когда присмотрелся.
 
 
Сын профессора,
Бросившего жену
С двумя сыновьями.
Младший – слесарь.
 
 
Борис – книгочей. Книгочий,
Как с гордостью именовались
Юные книгочеи,
Прочитавшие Даля.
 
 
Читал всех,
Знал все.
Точнее, то немногое,
Что книгочей
По молодости называли
Длинным словом «Все».
 
 
Любил задавать вопросы.
В эпоху кратких ответов
Решался задавать длиннейшие вопросы.
 
 
Любовь к истории,
Особенно российской.
Особенно двадцатого века,
Не сочеталась в нем с точным
Чувством современности,
Необходимым современнику
Ничуть не менее,
Чем чувство правостороннего
                                   автомобильного движения.
 
 
Девушкам не нравился.
Женился по освобождении
На смуглой, бледной, маленькой —
Лица не помню —
Жившей
В Доме Моссельпрома
                                  на Арбатской площади.
Того, на котором ревели лозунги Маяковского.
Ребенок (мальчик? девочка?) родился перед
                                                                      войною.
Сейчас это тридцатилетний или тридцатилетняя.
Что с ним или с нею, не знаю, не узнавал.
 
 
Глаза пришельца из ада
Сияют пламенем адовым.
Лицо пришельца из ада
Покрыто загаром адовым.
Смахнув разговор о поэзии,
Очистив место в воздухе,
Он улыбнулся и начал рассказывать:
 
 
– Я был в одной камере
С главкомом Советской Венгрии,
С профессором Амфитеатровым,
С бывшим наркомом Амосовым!
Мы все обвинялись в заговоре.
По важности содеянного,
Или, точнее, умышленного,
Или, точнее, приписанного,
Нас сосредотачивали
В этой адовой камере.
 
 
Орфей возвратился из ада,
И не было интереснее
Для нас, поэтов из рая,
Рассказов того путешественника.
 
 
В конце концов, Эвридика —
Миф, символ, фантом – не более.
А он своими руками
Трогал грузную истину,
Обведенную, как у Ван Гога, толстой
                                                   черной линией.
 
 
В аду – интересно.
Это
        мне
                  на всю жизнь запомнилось.
 
 
Покуда мы околачивали
Яблочки с древа познания,
Орфея спустили в ад,
Пропустили сквозь ад
И выпустили.
Я помню строки Орфея:
         «вернулся под осень,
          а лучше бы к маю».
 
 
Невидный, сутулый, маленький —
        Сельвинский, всегда учитывавший
        внешность своих последователей,
        принял его в семинар,
        но сказал: – По доверию
        к вашим рекомендаторам,
        а также к их красноречию.
        В таком поэтическом возрасте
        личность поэта значит
        больше его поэзии. —
Сутулый, невидный, маленький.
 
 
В последнем из нескольких писем,
Полученных мною на фронте,
Было примерно следующее:
«Переводят из роты противотанковых
                                      ружей в стрелковую!»
 
 
Повторное возвращение
Ни одному Орфею
Не удавалось ни разу еще.
 
 
Больше меня помнят
И лучше меня знают
Художник Борис Шахов,
Товарищ орфеевой юности,
А также брат – слесарь
И, может быть, смуглая, бледная
Маленькая женщина,
Ныне пятидесятилетняя,
Вышедшая замуж
И сменившая фамилию.
 

«Когда мы вернулись с войны…»

 
Когда мы вернулись с войны,
Я понял, что мы не нужны.
 
 
Захлебываясь от ностальгии,
От несовершенной вины,
Я понял: иные, другие,
Совсем не такие нужны.
 
 
Господствовала прямота,
И вскользь сообщалося людям,
Что заняты ваши места
И освобождать их не будем,
 
 
А звания ваши, и чин,
И все ордена, и медали,
Конечно, за дело вам дали.
Все это касалось мужчин.
 
 
Но в мир не допущен мужской,
К обужам его и одежам,
Я слабою женской рукой
Обласкан был и обнадежен.
 
 
Я вдруг ощущал на себе
То черный, то синий, то серый,
Смотревший с надеждой и верой
Взор.
И перемену судьбе
 
 
Пророчествовали и гласили
Не опыт мой и не закон,
А взгляд,
И один только он —
То карий, то серый, то синий.
 
 
Они поднимали с земли,
Они к небесам увлекали,
И выжить они помогли —
То синий, то серый, то карий.
 

«Интеллигенты получали столько же…»

 
Интеллигенты получали столько же
И даже меньше хлеба и рублей
И вовсе не стояли у рулей.
 
 
За макинтош их звали макинтошники,
Очкариками звали – за очки.
Да, звали. И не только дурачки.
 
 
А макинтош был старый и холодный,
И макинтошник – бедный и голодный
Гриппозный, неухоженный чудак.
 
 
Тот верный друг естественных и точных
И ел не больше, чем простой станочник,
И много менее, конечно, пил.
 
 
Интеллигент! В сем слове колокольцы
Опять звенят! Какие бубенцы!
И снова нам и хочется и колется
Интеллигентствовать, как деды и отцы.
 

ТЕРПЕНЬЕ

 
Сталин взял бокал вина[39]39
  Имеется в виду тост, произнесенный И. В. Сталиным на приеме по поводу Парада Победы 24 июня 1945 г.


[Закрыть]
(Может быть, стаканчик коньяка),
Поднял тост – и мысль его должна
Сохраниться на века:
За терпенье!
 
 
Это был не просто тост
(Здравицам уже пришел конец).
Выпрямившись во весь рост,
Великанам воздавал малец
За терпенье.
 
 
Трус хвалил героев не за честь,
А за то, что в них терпенье есть.
 
 
– Вытерпели вы меня, – сказал
Вождь народу. И благодарил.
Это молча слушал пьяных зал.
Ничего не говорил.
Только прокричал: «Ура!»
Вот каковская была пора.
 
 
Страстотерпцы выпили за страсть,
Выпили и закусили всласть.
 

«Нам черное солнце светило…»

 
Нам черное солнце светило,
Нас жгло, опаляло оно,
Сжигая иные светила,
Сияя на небе – одно.
 
 
О, черного солнца сиянье,
Зиянье его в облаках!
О, долгие годы стоянья
На сомкнутых каблуках!
 
 
И вот – потемнели блондины.
И вот – почернели снега.
И билась о черные льдины
Чернейшего цвета пурга.
 
 
И черной фатою невесты
Окутывались тогда,
Когда приходили не вести,
А в черной каемке беда.
 
 
А темный, а белый, а серый
Казались оттенками тьмы,
Которую полною мерой
Мы видели, слышали мы.
 
 
Мы ее ощущали.
Мы ее осязали.
Ели вместе со щами.
Выплакивали со слезами.
 

«Я рос при Сталине, но пристально…»

 
Я рос при Сталине, но пристально
Не вглядывался я в него.
Он был мне маяком и пристанью.
И все. И больше ничего.
О том, что смертен он, – не думал я,
Не думал, что едва жива
Неторопливая и умная,
Жестокая та голова,
Что он давно под горку катится,
Что он не в силах – ничего,
Что черная давно он пятница
В неделе века моего.
 
 
Не думал, а потом – подумал.
Не знал, и вдруг – сообразил
И, как с пальто пушинку, сдунул
Того, кто мучил и грозил.
Печалью о его кондрашке
Своей души не замарал.
Снял, словно мятую рубашку,
Того, кто правил и карал.
 
 
И стало мне легко и ясно
И видимо – во все концы земли.
И понял я, что не напрасно
Все двадцать девять лет прошли.
 

ЗВУКОВОЕ КИНО

 
Когда кино заговорило,
Оно актерам рты открыло.
Устав от долгой немоты,
Они не закрывали рты.
То,
      уши зрителей калеча,
Они произносили речи.
То,
       проявляя бурный нрав,
Орали реплики из драм.
Зачем же вы на нас орете
И нарушаете покой?
Ведь мы оглохли на работе
От окриков и от пинков.
 
 
Нет голоса у черной тени,
Что мечется меж простыней.
Животных ниже
                      и растений
Бесплотная толпа теней.
Замрите, образы,
                           молчите,
Созданья наших ловких рук,
Молчанье навсегда включите
Навеки выключите звук.
 

«Государи должны государить…»

 
Государи должны государить,
Государство должно есть и пить
И должно, если надо, ударить,
И должно, если надо, убить.
 
 
Понимаю, вхожу в положенье,
И хотя я трижды не прав,
Но как личное пораженье
Принимаю списки расправ.
 

«Списки расправ…»

 
Списки расправ.
Кто не прав,
Тот попадает в списки расправ.
Бо́енный чад
И чад типографский,
Аромат
Царский и рабский,
Колорит
Белый и черный,
Четкий ритм
И заключенный.
Я читал
Списки расправ,
Я считал,
Сколько в списке.
Это было одно из прав
У живых, у остающихся
Читать списки расправ
И видеть читающих рядом, трясущихся
От ужаса, не от страха,
Мятущихся
Вихрей праха.