Текст книги "Том 1. Стихотворения 1939–1961"

Автор книги: Борис Слуцкий

ПОЛЬЗА ЧТЕНИЯ

 
Главная надежда – на читальни
И еще – на дешевизну книг.
Есть в романах русских назиданье.
Есть примеры, чтобы взять их с них.
 
 
По ученью ихнему поучатся
И герои и среди толпы.
Видимо, хорошее получится,
Если с этой не сходить тропы.
 
 
Главная надежда, чтоб невежда
Научился, в корень поглядел,
Чтоб отверзлись заспанные вежды
Не для опохмелки, а для дел.
 
 
Не в узилище, в училище
Образовывается наша силища,
И пока студенческий кружок
Не решил: «Как быть роду людскому?»,
Этот род неясностями скован,
Не продвинется ни на вершок.
 

«Я когда был возраста вашего…»

 
Я когда был возраста вашего,
Стариков от души уважал,
Я про Ленина их расспрашивал,
Я поступкам их – подражал.
 
 
Вы меня сначала дослушайте,
Перебьете меня – потом!
Чем живете? Чему вы служите?
Где усвоили взятый тон?
 
 
Ваши головы гордо поставлены,
Уважаете собственный пыл.
Расспросите меня про Сталина —
Я его современником был.
 

РУССКИЙ СПОР

 
Русский спор
Про русский спорт
И международный спорт,
Про хоккей и про футбол,
Кто и как вбивает гол,
Бывший гол, а ныне – мяч,
Не кончается, хоть плачь!
 
 
Спорит дом и спорит двор,
Спорщиков повсюду хор.
Длится, длится русский спор,
Спор про спорт.
Этот спор забыть помог
Русский спор: «А есть ли бог?
Есть ли черт?»
 
 
А Белинский есть не мог,
Не садился за обед,
Потому что, есть ли бог
Или нет,
Он решал, решал, решал
С давних пор,
А обед ему мешал
Кончить спор.
 

ФИЗИКИ И ЛЮДИ

 
Физиков – меньшинство человечества.
Химиков – больше, но не намного.
Все остальное – мятется, мечется,
Ищет правильную дорогу.
 
 
Физики знают то, что знают,
Химики знают чуть поболе.
Все остальные – воют, стенают,
Плачут от нестерпимой боли.
 
 
Как же им быть? Куда деваться?
Куда подаваться? Кому сдаваться?
Будущее – плюсы, минусы,
Цифры, косинусы, синусы.
Куда же, так сказать, кинуться?
В какую сторону двинуться?
 
 
А физики презрительно озирают неудачи,
Свысока глядят на людской неуют,
Но выполняют любые задачи,
Какие им ни дают.
 

«На том стоим!..»

 
На том стоим!
А вот на чем стоим?
Какие тайны мы в себе таим?
 
 
Когда гляжу я на поток труда,
Мне хочется спросить его: «Куда?»,
«Зачем?» – интересуюсь, – «Для чего?»
Но мне не отвечают ничего.
Давным-давно и раньше, чем давно,
Все это, как часы, заведено,
И, видимо, для собственной красы
Торопятся без отдыха часы.
 

«Есть ли люди на других планетах?..»

 
Есть ли люди на других планетах?
Для докладов во парткабинетах
Кто найти бы тему лучше смог?
Разве лектор с темой «Есть ли бог?».
 
 
Эта тема главная, сквозная:
Как живется людям на Луне, —
И докладываем, мало зная,
Как им, людям, в нашей стороне.
 
 
Как им можется, живется рядом,
На работе и в кругу семьи?
Смотрим на Луну туманным взглядом,
Сочиняя тезисы свои.
 

ТАКАЯ ЭПОХА

 
В наше время, в такую эпоху!
А – в какую? Не то чтобы плохо
И – не шибко живет человек.
 
 
Сколько было – земли и неба
Под ногами, над головой.
Сколько было – черного хлеба
И мечты, как всегда, голубой.
 
 
Не такая она такая,
А такая она, как была.
И, груженую тачку толкая,
Мы не скоро дойдем до угла.
 
 
Надо ждать двадцать первого века
Или даже дальнейших веков,
Чтоб счастливому человеку
Посмотреть в глаза без очков.
 

ПЕРВЫЙ ВЕК

 
Первый век нашей эры. Недооценка
Из поэтов – Овидия. Из пророков – Христа.
Но какая при том глубина, высота.
 
 
Он мне кажется синим от неба и солнца,
Первый век. Век прокладки широких дорог.
(Кое-что мир до нашего века сберег.)
 
 
Все другие – второй, и четвертый, и пятый —
Затерялись в библиотечной пыли.
Первый век, словно статую, в прахе нашли.
 
 
Не развалины – выше берите – руины!
Все другие – навалом засыплю в суму.
А без первого века – нельзя никому.
 
 
Первый век. Все сначала. Первый век.
                                                    Все впервые,
О, какие воспоминанья живые
О тебе, первый век.
 

«Двадцатые годы, когда все были…»

 
Двадцатые годы, когда все были
Двадцатилетними, молодыми,
Скрылись в хронологическом дыме.
 
 
В тридцатые годы все повзрослели —
Те, которые уцелели.
 
 
Потом настали сороковые.
Всех уцелевших на фронт послали,
Белы снега над ними постлали.
 
 
Кое-кто остался все же,
Кое-кто пережил лихолетье.
 
 
В пятидесятых годах столетья,
Самых лучших, мы отдохнули.
Спины отчасти разогнули,
Головы подняли отчасти.
 
 
Не знали, что это и есть счастье,
Были нервны и недовольны,
По временам вспоминали войны
И то, что было перед войною.
 
 
Мы сравнивали это с новизною,
Ища в старине доходы и льготы.
Не зная, что в будущем, как в засаде,
Нас ждут в нетерпении и досаде
Грозные шестидесятые годы.
 

«Ставлю на через одно поколение…»

 
Ставлю на через одно поколение.
Не завтра, а послезавтра.
Славлю дальних звезд заселение
Слогом ихтиозавра.
 
 
Будущие годы – значит, следующие.
Многого я от них не жду.
Жду грядущие годы – едущие
В большой ракете
                          на большую звезду.
 
 
Ставлю на Африку, минуя Азию,
Минуя физику – на биологию.
Минуя фантастику, минуя фантазию,
На чудеса – великие, многие.
 
 
Ставлю на коммунизм, минуя
Социализм, и на человечество
Без эллина, иудея, раба, буржуя,
Минуя нынешнее отечество.
 
 
Из привычных критериев вырвавшись,
Обыденные мерки отбросивши,
Ставлю на завтрашний выигрыш
С учетом завтрашнего проигрыша.
 

БЕЗ ПРЕТЕНЗИИ

 
Перешитое, перелицованное,
Уцененное, удешевленное,
Второсортное, бракованное,
Пережаренное, недопеченное —
 
 
Я с большим трудом добывал его,
Надевал его, обувал его,
Ел за завтраком, за обедом,
До победы, после победы.
 
 
Я родился ладным и стройным,
С голубым огнем из-под век,
Но железной десницей тронул
Мои плечи двадцатый век.
 
 
Он обул меня в парусиновое,
В ватно-стеганое одел.
Лампой слабою, керосиновой
Осветил, озарил мой удел.
 
 
На его бесчисленных курсах,
Заменяющих университет,
Приучился я к терпкому вкусу
Правды, вычитанной из газет.
 
 
Мне близки, понятны до точки
Популярная красота,
Увертюра из радиоточки
И в театре входные места.
 
 
Если я из ватника вылез
И костюм завел выходной —
Значит, общий уровень вырос
Приблизительно вместе со мной.
 
 
Не желаю в беде или в счастье.
Не хочу ни в еде, ни в труде
Забирать сверх положенной части
Никогда.
             Никак.
                          Нигде.
 
 
И когда по уму и по стати
Не смогу обогнать весь народ,
Не хочу обгонять по зарплате,
Вылезать по доходам вперед.
 
 
Словно старый консерв из запаса,
Запасенный для фронтовиков,
Я от всех передряг упасся —
Только чуть заржавел с боков.
 
 
Вот иду я – сорокалетний,
Средний, может быть, – нижесредний
По своей, так сказать, красе.
– Кто тут крайний?
– Кто тут последний?
Я желаю стоять, как все.
 

УГЛЫ

 
Хочется перечислить несколько
Наиболее острых и неудобных
Углов, куда меня загоняли.
 
 
Мать говорила: марш в угол!
Я шел, становился и думал.
Угол был не самый худший.
Можно было стоять и думать.
 
 
После войны я снимал углы,
В самые худшие годы.
Когда становилось чуть получше,
Я снимал четырехугольные
Комнаты. Однажды – треугольную.
Когда же денег было мало,
Старухи с правилами и моралью
И тоже – почти без всяких денег —
Сдавали углы своих комнат
С правом, сидя на углышке стула,
Писать и читать на углу стола.
Я занимал угол квадрата.
В трех углах существовала
Старуха – в высшем смысле слова.
Она задавала мне вопросы
С правом получать ответы.
Она двигалась, она бытовала,
Как неотвязчивая прибаутка.
Единственный способ отвязаться
Было: залечь в своем углу
На свою койку,
Лицом к стенке.
В таком положении можно думать.
 
 
Угол зрения. В этот угол
Меня загоняли неоднократно.
Вдруг в углу большой газеты,
Обычно – в правом верхнем,
Мне приписывали угол зрения,
Не совпадающий с прямым и верным.
Изо всех верных углов зрения
На меня смотрела старуха,
Старуха в высшем смысле слова.
Она задавала мне вопросы
С правом получать ответы.
Всю жизнь горжусь, что это право
Старуха осуществляла редко.
Она спрашивала, спрашивала, спрашивала.
Она кричала.
Я же – слушая, но не слыша,
Думал свое дело.
 

ПОЩЕЧИНА

 
Резкий удар в лицо кулаком
Вызывает резкий ответ,
А пощечина – в горло вгоняет ком,
Угашает внутренний свет.
 
 
О, пощечины оскорбительный треск,
Похожий на треск льда на реке!
О, всегда подозрительный интерес
К битому по щеке!
 
 
Прямой удар кулаком по лицу
Вызывает ответный удар.
Бросаемся к подлецу, к наглецу,
Разжигая внутренний жар.
 
 
Творишь дела. Говоришь слова.
Движешься прямо вперед.
А пощечина – она, как вдова,
Ответов она не ждет.
 
 
Я еще потому себя считал
Коммунистом
                   и буду считать,
Что я людям головы поднимал,
Обучал их отвечать.
 
 
Добром – на добро, а злом – на зло.
Не молчать. Не терпеть.
 
 
А в общем – в жизни мне повезло,
Буду пока скрипеть.
 

ОДА СЛУЧАЮ

 
В шатрах такого стана
Порядка не бывает.
Благодарить не стану,
Что вот – не убивают.
Благодарить не хочется.
И – некого. И скушно.
Судьба сама, как летчица,
Рулит,
           куда ей нужно.
Нет, случай, только случай,
Дурацкий, непонятный,
Случайный, как троллейбус
Середь ночи, обратный,
Глупей, чем лотерейный
Приблудный миллион.
Притом – на билет трамвайный.
Случай, только он.
Он мне на долю выпал.
Случился случай споро,
И я не пал. Не выпал
Кристаллом из раствора.
Я мог бы стать нечетным
И вот остался четным.
Я мог бы стать нечестным
И вот остался честным,
Ни лагерною пылью.
Ни позабытой былью,
Таинственной, как тать,
Не стал.
А мог бы стать.
Писатель Короленко,
Спасатель всех отверженных!
Вы слышите! Рулетка,
Где смерено-отвешено,
Где случай, самый лучший,
Хороший, как закон, —
Да здравствует рулетка
И случай! Только он.
 

ЖИЗНЬ

 
Я работал и воевал.
В днях труда и в ночах без сна
Не заметил, как прозевал
Жизнь,
Как мимо прошла она.
 
 
Смех красавиц и звон монет,
Солнце, счастье, питье, еда —
Может, были, а может, нет,
Может, не были никогда.
 
 
Ну, а что мне солнце и тень?
На себя их, что ли, одень!
Вот питье и еда – это да.
Это нужно три раза в день.
 
 
Нет, не мимо, а сквозь меня
Прорвалась моя жизнь, прошла.
Словно рота в зоне огня
Режет проволоку в три кола.
 
 
Пусть еще три кола впереди,
До которых никто не дойдет.
Надо, значит, надо: – Иди!
Надо, значит, надо: – Вперед!
 

КАК Я СНОВА НАЧАЛ ПИСАТЬ СТИХИ

 
Как ручные часы – всегда с тобой,
Тихо тикают где-то в мозгу.
Головная боль, боль, боль,
Боль, боль – не могу.
 
 
Слабая боль головная,
Тихая, затухающая,
Словно тропа лесная,
Прелью благоухающая.
Скромная боль, невидная,
Словно дождинка летняя,
Словно девица на выданьи,
Тридцати – с чем-нибудь – летняя.
 
 
Я с ней просыпался,
С ней засыпал,
Видел ее во сне,
Ее сыпучий песок засыпал
Пути-дорожки
                          мне.
И вот головной тик – стих,
Тряхнуть стариной.
И вдруг головной тик – стих,
Что-то случилось со мной.
 
 
Помню, как ранило: по плечу
Хлопнуло.
Наземь лечу.
А это – как рана наоборот,
Как будто зажило вдруг:
Падаешь вверх,
Отступаешь вперед
В сладостный испуг.
 
 
Спасибо же вам, стихи мои,
За то, что, когда пришла беда,
Вы были мне вместо семьи,
Вместо любви, вместо труда.
Спасибо, что прощали меня,
Как бы плохо вас ни писал,
В тот год, когда, выйдя из огня,
Я от последствий себя спасал.
Спасибо вам, мои врачи,
За то, что я не замолк, не стих.
Теперь я здоров! Теперь – ворчи,
Если в чем совру,
                           мой стих.
 

«Начинается длинная, как мировая война…»

 
Начинается длинная, как мировая война,
Начинается гордая, как лебединая стая,
Начинается темная, словно кхмерские письмена,
Как письмо от родителей, ясная и простая
Деятельность.
 
 
В школе это не учат,
В книгах об этом не пишут,
Этим только мучат,
Этим только дышат:
Стихами.
 
 
Гул, возникший в двенадцать и даже в одиннадцать лет,
Не стихает, не смолкает, не умолкает.
Ты – актер. На тебя взят бессрочный билет.
Публика целую жизнь не отпускает
Со сцены.
 
 
Ты – строитель. Ты выстроишь – люди живут
И клянут, обнаружив твои недоделки.
Ты – шарманщик. Из окон тебя позовут,
И крути и крутись, словно рыжая белка
В колесе.
 
 
Из профессии этой, как с должности председателя КГБ
Много десятилетий не уходили живыми.
Ты – труба. И судьба исполняет свое на тебе.
На важнейших событиях ты ставишь фамилию, имя,
А потом тебя забывают.
 

«Я был умнее своих товарищей…»

 
Я был умнее своих товарищей
И знал, что по проволоке иду,
И знал, что если думать – то свалишься.
Оступишься, упадешь в беду.
 
 
Недели, месяцы и года я
Шел, не думая, не гадая,
Как акробат по канату идет,
Планируя жизнь на сутки вперед.
 
 
На сутки. А дальше была безвестность.
Но я никогда не думал о ней.
И в том была храбрость, и в том была честность
Для тех годов, и недель, и дней.
 

«Мне первый раз сказали: „Не болтай!“…»

 
Мне первый раз сказали: «Не болтай!» —
По полевому телефону.
Сказали: – Слуцкий, прекрати бардак,
Не то ответишь по закону.
 
 
А я болтал от радости, открыв
Причину, смысл большого неуспеха,
Болтал открытым текстом.
                                           Было к спеху.
Покуда не услышал взрыв
Начальственного гнева
И замолчал, как тать.
И думал, застывая немо,
О том, что правильно, не следует болтать.
 
 
Как хорошо болтать, но нет, не следует.
Не забывай врагов, проныр, пролаз.
А умный не болтает, а беседует
С глазу на глаз. С глазу на глаз.
 

«Твоя тропа, а может быть, стезя…»

 
Твоя тропа, а может быть, стезя,
Похожая на тропы у Везувия,
И легкое, легчайшее безумие,
Безуминка (а без нее – нельзя).
А без нее мы просто груды слов,
Над словарями сморщенные лобики,
Ревнители элементарной логики,
Любимейшей премудрости основ.
Когда выходят старики беззубые,
Все фонари, все огоньки туши.
Угасло все. Но слышно, как души.
Под свежим пеплом теплится безумие.
Как предваривший диалог оркестр,
Как что-нибудь мятежное такое,
Последнейшая форма непокоя,
Когда все успокоилось окрест.
 

«Поэзия – не мертвый столб…»

 
Поэзия – не мертвый столб.
Поэзия – живое древо,
А кроме того – чистый стол,
А кроме того – окна слева.
Чтоб слева падал белый свет
И серый, темный, вечеровый, —
Закаты, полдень и рассвет,
Когда, смятен и очарован,
Я древо чудное ращу,
И кроной небу угрожаю,
И скудную свою пращу
Далеким камнем заряжаю.
 

«Как незасыпанный окоп…»

 
Как незасыпанный окоп
В зеленом поле ржи,
Среди стихов иных веков,
Наш тихий стих, лежи.
 
 
Пускай, на звезды засмотрясь,
Покой и тишь любя,
Читатели иных веков
Оступятся в тебя.
 

ЧИТАТЕЛЬСКИЕ ОЦЕНКИ

 
Прощая неграмотность и нахрап,
Читатель на трусость, как на крап
На картах, в разгар преферанса,
Указывать нам старался.
 
 
Он только трусости не прощал
И это на книгах возмещал:
Кто смирностью козыряли,
Прочно на полках застряли.
 
 
Забыв, как сам он спины гнул,
Читатель нас за язык тянул,
Законопослушными брезгал
И аплодировал резким.
 
 
Хотя раздражала многих из нас
Читательская погонялка,
Хотя от нажима рассерженных масс
Себя становилось жалко, —
Но этот повышенный интерес
Сработал на литературный процесс.
 

«На экране – безмолвные лики…»

 
На экране – безмолвные лики
И бесшумные всплески рук,
А в рядах – справедливые крики:
Звук! Звук!
Дайте звук, дайте так, чтобы пело,
Говорило чтоб и язвило.
Слово – половина дела.
Лучшая половина.
 
 
Эти крики из задних и крайних,
Из последних темных рядов
Помню с первых, юных и ранних
И незрелых моих годов.
 
 
Я себя не ценю за многое,
А за это ценю и чту:
Не жалел высокого слога я,
Чтоб озвучить ту немоту,
Чтобы рявкнули лики безмолвные,
Чтоб великий немой заорал,
Чтоб за каждой душевной молнией
Раздавался громов хорал.
 
 
И безмолвный еще с Годунова,
Молчаливый советский народ
Говорит иногда мое слово,
Применяет мой оборот.
 

ШЕСТОЕ НЕБО

 
Любитель, совместитель, дилетант —
Все эти прозвища сношу без гнева.
Да, я не мастер, да, я долетал
Не до седьмого – до шестого неба.
 
 
Седьмое небо – хоры совершенств.
Шестое небо – это то, что надо.
И если то, что надо, совершил,
То большего вершить тебе не надо.
 
 
Седьмое небо – это блеск, и лоск,
И ангельские, нелюдские звуки.
Шестое небо – это ясный мозг
И хорошо работающие руки.
 
 
Седьмое небо – вывеска, фасад,
Излишества, колонны, все такое.
Шестое небо – это дом, и сад,
И ощущенье воли и покоя.
 
 
Шестое небо – это взят Берлин.
Конец войне, томительной и длинной.
Седьмое небо – это свод былин
Официальных
              о взятии Берлина.
 
 
Сам завершу сравнения мои
И бережно сложу стихов листочки.
Над «и» не надо ставить точки. «И»
Читается без точки.
 

ЭТО ПРАВДА

 
Многого отец не понимал,
Например, значенья рифмы.
Этот странный молоточек
Беспокоил, волновал его.
 
 
А еще он думал: хорошо
Пишет сын, но слишком много платят.
Слишком много денег он берет.
Вдруг одумаются, отберут назад.
 
 
– Это правда? – спрашивал отец,
Если сомневался в этой правде,
Но немедля вспоминал, что я
С детства врать не обучался.
 
 
Сколь невероятна ни была
Правда моего стихотворенья,
Сердце барахлящее скрепя,
Уверял отец, что это правда.
 
 
Инженером я не стал. Врачом —
Тоже. Ремеслу не обучился.
Офицером перестал я быть —
Много лет, как демобилизовался.
 
 
Первым и в соседстве и в родстве
И в Краснозаводском районе[44]44
  Краснозаводской район – район Харькова, в котором жили Слуцкие.


[Закрыть]
Жил я только на стихи.
Как же быть могли они неправдой?
 

«Актеры грим смывают…»

 
Актеры грим смывают
И сразу забывают,
В которой были роли
И что они играли.
 
 
Актер берет актрису,
Идет с ней в ресторан.
Ему без интересу,
Чего он растерял,
Какое сеял семя.
Он просто ест со всеми.
 
 
Мне дивны факты эти.
У нас другой фасон.
Звенит звонок в поэте,
Звенит сквозь явь и сон.
 
 
Звоночек середь ночи
Поднимет, шлет к столу,
Чтоб из последней мочи
Светить в ночную мглу.
 
 
Сначала помогает,
А после – помыкает,
Зато звенит – всегда
В дни быта и труда.
 

«Сосредоточусь. Силы напрягу…»

 
Сосредоточусь. Силы напрягу.
Все вспомню. Ничего не позабуду.
Ни другу, ни врагу
Завидовать ни в чем не буду.
 
 
И – напишу. Точнее – опишу,
Нет – запишу магнитофонной лентой
Все то, чем в грозы летние дышу,
Чем задыхаюсь зноем летним.
 
 
Магнитофонной лентой будь, поэт,
Скоросшивателем входящих. Стой на этом,
Покуда через сколько-нибудь лет
Не сможешь в самом деле стать поэтом.
 
 
Не исправляй действительность в стихах,
Исправь действительность в действительности
И ты поймешь, какие удивительности
Таятся в ежедневных пустяках.
 

КАК МОГ

 
Начну по порядку описывать мир,
Подробно, как будто в старинном учебнике,
Учебнике или решебнике,
Залистанном до окончательных дыр.
Начну не с предмета и метода, как
Положено в книгах новейшей эпохи,—
Рассыплю сперва по-старинному вздохи
О том, что не мастер я и не мастак,
Но что уговоры друзей и родных
Подвигли на переложение это.
Пишу, как умею, Кастальский родник
Оставив удачнику и поэту.
Но прежде, чем карандаши очиню,
Письмо-посвящение я сочиню,
Поскольку когда же и где же видели
Старинную книгу без покровителя?
Не к здравому смыслу, сухому рассудку,
А к разуму я обращусь и уму.
И всюду к словам пририсую рисунки,
А схемы и чертежи – ни к чему.
И если бумаги мне хватит
                                          и бог
Поможет,
              и если позволят года мне,
Дострою свой дом
                             до последнего камня
И скромно закончу словами;
«Как мог».
 

«И положительный герой…»

 
И положительный герой,
И отрицательный подлец —
Раздуй обоих их горой —
Мне надоели наконец.
 
 
Хочу описывать зверей,
Хочу живописать дубы,
Не ведать и не знать дабы.
Еврей сей дуб иль не еврей,
 
 
Он прогрессист иль идиот,
Космополит иль патриот,
По директивам он растет
Или к свободе всех зовет.
 
 
Зверь это зверь. Дверь это дверь.
Длину и ширину измерь,
Потом хоть десять раз проверь
И все равно: дверь – это дверь.
 
 
А – человек?
Хоть мерь, хоть весь,
Хоть сто анкет с него пиши,
Казалось, здесь он.
Нет, не здесь.
Был здесь и нету ни души.
 

«Как испанцы – к Америке…»

 
Как испанцы – к Америке,
Подплыву к современности.
Не мудрее Колумба,
Принимать я привык
За Америку – Кубу,
Остров – за материк.
Я поем кукурузы,
Табаку покурю,
Погружу свои грузы,
Племена покорю,
Разберусь постепенно
В том, что это – не Индия.
В том, что здесь нестерпимо,
В том, что внове увидено,
Что плохое, что славное.
Постепенно и планово
Насобачусь я главное
Отличать от неглавного.
 

«Стояли сосны тесно…»

 
Стояли сосны тесно,
Блистали сосны росно.
Прямые как отвес, но
Развесистые сосны.
И можно длить и холить речь,
Сравненьем тешить новым,
А можно просто рядом лечь
И подышать сосновым.
 

«Не особый талант пророчества…»

 
Не особый талант пророчества —
Это было значительно проще все:
От безмерного одиночества
Отдавал я дни и ночи все
Мемуарам передним числом.
Это стало моим ремеслом.
Не пророчу и не догадываюсь —
Я не столь глубок и широк,
Как тяжелый шар я докатываюсь
До конца,
                раньше легких шаров.
 

«Маловато думал я о боге…»

 
Маловато думал я о боге,
Видно, он не надобился мне
Ни в миру, ни на войне,
И ни дома, ни в дороге.
Иногда он молнией сверкал,
Иногда он грохотал прибоем,
Я к нему – не призывал.
Нам обоим
Это было не с руки.
Бог мне как-то не давался в руки.
Думалось: пусть старики
И старухи
Молятся ему.
Мне покуда ни к чему.
Он же свысока глядел
На плоды усилий всех отчаянных.
Без меня ему хватало дел —
И очередных и чрезвычайных.
Много дел: прощал, казнил,
Слушал истовый прибой оваций.
Видно, так и разминемся с ним,
Так и не придется стыковаться.
 

«Народ за спиной художника…»

 
Народ за спиной художника
И за спиной Ботвинника,
Громящего осторожненько
Талантливого противника.
Народ,
         за спиной мастера
Нетерпеливо дышащий,
Но каждое слово
                           внимательно
Слушающий
                    и слышащий,
Побудь с моими стихами,
Постой хоть час со мною.
Дай мне твое дыханье
Почувствовать за спиною.