Текст книги "Том 1. Стихотворения 1939–1961"

Автор книги: Борис Слуцкий

«Похожее в прозе на ерунду…»

 
Похожее в прозе на ерунду
В поэзии иногда
Напомнит облачную череду,
Плывущую на города.
 
 
Похожее в прозе на анекдот,
Пройдя сквозь хорей и ямб,
Напоминает взорванный дот
В соцветьи воронок и ям.
 
 
Поэзия, словно разведчик, в тиши
Просачивается сквозь прозу.
Наглядный пример: «Как хороши,
Как свежи были розы».
 
 
И проза, смирная пахота строк,
Сбивается в елочку или лесенку.
И ритм отбивает какой-то срок.
И строфы сползаются в песенку.
 
 
И что-то входит, слегка дыша,
И бездыханное оживает:
Не то поэзия, не то душа,
Если душа бывает.
 

ЧИТАТЕЛЬ ОТВЕЧАЕТ ЗА ПОЭТА

 
Читатель отвечает за поэта,
Конечно, ежели поэт любим,
Как спутник отвечает за планету
Движением
                и всем нутром своим.
 
 
Читатель – не бессмысленный кусок
Железа,
                в беспредельность пущенный.
Читатель – спутник,
И в его висок
Без отдыха стучится жилка Пушкина.
 
 
Взаимного, большого тяготения
Закон
           не тягостен и не суров.
Прекрасно их согласное движение.
Им хорошо вдвоем среди миров.
 

ФИЗИКИ И ЛИРИКИ

 
Что-то физики в почете.
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчете,
Дело в мировом законе.
 
 
Значит, что-то не раскрыли
Мы,
        что следовало нам бы!
Значит, слабенькие крылья —
Наши сладенькие ямбы,
И в пегасовом полете
Не взлетают наши кони…
То-то физики в почете,
То-то лирики в загоне.
 
 
Это самоочевидно.
Спорить просто бесполезно.
Так что даже не обидно,
А скорее интересно
Наблюдать, как, словно пена,
Опадают наши рифмы
И величие
                 степенно
Отступает в логарифмы.
 

ЧУДЕСА

 
У археологов на лад идут дела,
И ни одна эпоха не дала
Астроботаникам такого взлета:
Ведь каждый день, как будто на работу,
К нам чудеса приходят ровно в семь —
С газетами. И это ясно всем.
 
 
Все словно бы на вечере гипноза
В районном клубе, где за три рубля
Заезжий маг, усами шевеля,
Прокалывает ими прозу;
Как в автомате: за пяток монет —
Билет,
           а нет —
                     колотишь в стенку нервно.
 
 
И сходит удивление на нет
От чуда, что творимо ежедневно.
Так соберем же, свинтим по детали
Восторг, что так приличен чудесам,
И двух собак, что до звезды летали,
Погладим с завистью по телесам.
 

ОКРАИНА

 
Вот они, дома конструктивистов,
Заводской окраины краса.
Покажи их, Подмосковье,
                                       выставь
Первой пятилетки корпуса!
 
 
Выставь зданья серые и честные,
Как шинель солдатского сукна,
Где живут станочники известные —
Громкие в районе имена.
 
 
Выставь окна светлые, огромные,
Что глядят на юг и на восток.
Школы стройные, дороги ровные,
Фабрики, заводы и мосторг.
 
 
Именем режима экономии,
Простоте навечно поклянись,
Строй квартиры светлые и новые,
От старья колонн отворотясь!
 
 
Пусть стоит исполненною клятвою,
Никаких излишеств не тая,
Чистота твоя и светлота твоя,
Милая окраина моя.
 

СТАРУХИ И СТАРИКИ

В. Сякину

 
Старух было много, стариков было мало:
То, что гнуло старух, стариков ломало.
Старики умирали, хватаясь за сердце,
А старухи, рванув гардеробные дверцы,
Доставали костюм выходной, суконный,
Покупали гроб дорогой, дубовый
И глядели в последний, как лежит законный,
Прижимая лацкан рукой пудовой.
Постепенно образовались квартиры,
А потом из них слепились кварталы,
Где одни старухи молитвы твердили,
Боялись воров, о смерти болтали.
Они болтали о смерти, словно
Она с ними чай пила ежедневно,
Такая же тощая, как Анна Петровна,
Такая же грустная, как Марья Андревна.
Вставали рано, словно матросы,
И долго, темные, словно индусы,
Чесали гребнем редкие косы,
Катали в пальцах старые бусы.
Ложились рано, словно солдаты,
А спать не спали долго-долго,
Катая в мыслях какие-то даты,
Какие-то вехи любви и долга.
И вся их длинная,
Вся горевая,
Вся их радостная,
Вся трудовая —
Вставала в звонах ночного трамвая,
На миг
            бессонницы не прерывая.
 

«Комната кончалась не стеной…»

 
Комната кончалась не стеной,
А старинной плотной занавеской,
А за ней – пронзительный и резкий,
Словно жестяной,
Голос жил и по утрам
Требовал настойчиво газеты,
А потом негромко повторял:
– Принесли уже газеты?
 
 
Много лет, как паралич разбил,
Все здоровье – выпил.
Все как есть сожег и истребил,
Этого не выбил.
Этой страсти одолеть не смог.
 
 
Временами глухо
Слышалось, как, скорчившись в комок,
Плакала старуха.
 
 
– Больно? – спросишь.
– Что ты, – говорит. —
Засуха!
В Поволжье хлеб горит.
 

СТАРЫЙ ДОМ

 
Старый дом, приземистый, деревянный!
Ты шатаешься, словно пьяный,
И летишь в мировое пространство,
За фундамент держась с трудом.
Все равно ты хороший. Здравствуй,
Старый дом!
 
 
Я въезжаю в тебя, как в державу,
Крепко спящую сотый год.
Я замок твой древний и ржавый
От годов и от влажных погод
Ковыряю ключом тяжелым.
 
 
И звенит мелодично желоб
От вращенья того ключа.
И распахиваются двери
И пускают меня, ворча
Про какое-то недоверье
И о преданности лепеча.
 
 
Старый дом, все твои половицы
Распевают, как райские птицы.
Все твои старожилы – сверчки
Позабыли свои шестки
И гуляют по горницам душным,
Ходят, бродят просто пешком.
Я встречался с таким непослушным,
Не признавшим меня сверчком.
 
 
Закопченный и запыленный,
Словно адским огнем опаленный,
Словно мертвой водой окропленный,
От меня своих бед не таи!
Потемнели твои картины,
Пожелтели твои гардины
Превратились давно в седины
Золотистые кудри твои.
 
 
О ломоть предыдущего века!
Благодарствую, старый калека.
За вполне откровенный прием —
С дребезжащими, сиплыми воплями.
Я учусь убираться вовремя
На скрипучем примере твоем.
 

«На двадцатом этаже живу…»

 
На двадцатом этаже живу
Не без удовольствия и выгоды:
Вижу под собою всю Москву,
Даже кой-какие пригороды.
На двадцатом этаже окно
Небом голубым застеклено,
Воздух чище, и соседи тише,
Больше благости и светлоты,
И не смеют заводиться мыши —
Мыши не выносят высоты,
Обдирая о балкон бока,
Мимо пролетают облака.
Майский гром и буря вешняя,
Лужи блеск далекий на земле.
Мой этаж качается скворешнею
У нижестоящих
                      на стволе.
На полсотни метров ближе к солнцу,
На полсотни ближе к небосклону.
А луна мимо меня несется
Попросту на уровне балкона.
Если лифт работает исправно,
Мило жить на высоте и славно.
 

«Хлеба – мало. Комнаты – мало…»

 
Хлеба – мало. Комнаты – мало.
Даже обеда с квартирой – мало.
Надо, чтоб было куда пойти,
Надо, чтоб было с кем не стесняться,
С кем на семейной карточке сняться,
Кому телеграмму отбить в пути.
 
 
Надо не мало. Надо – много.
 
 
Плохо, если живем неплохо.
Давайте будем жить блестяще.
Логика хлеба и воды,
Логика беды и еды
Все настойчивее, все чаще
Вытесняется логикой счастья.
Наша измученная земля
Заработала у вечности,
Чтоб счастье отсчитывалось
                                            от бесконечности,
А не от абсолютного нуля.
 

ДЕРЕВЬЯ И МЫ

 
Я помню квартиры наши холодные
И запах беды.
И взрослых труды.
Мы все были бедные.
Не то чтоб голодные,
А просто – мало было еды.
 
 
Всего было мало.
Всего не хватало
Детям и взрослым того квартала,
Где рос я. Где по снегу в школу бежал
И в круглые ямы деревья сажал.
 
 
Мы все были бедные. Но мы не вешали
Носов,
          мокроватых от многих простуд,
Гордо, как всадники, ходили пешие
Смотреть, как наши деревья растут.
 
 
Как тополь (по-украински – явор),
Как бук (по-украински – бук)
Растут, мужают. Становится явью
Дело наших собственных рук.
 
 
Как мы, худые,
Как мы, зеленые,
Как мы, веселые и обозленные.
Не признающие всяческой тьмы,
Они тянулись к свету, как мы.
 
 
А мы называли грядущим будущее
(Грядущий день – не завтрашний день)
И знали:
           дел несделанных груды еще
Найдутся для нас, советских людей.
А мы приучались читать газеты
С двенадцати лет,
С десяти,
С восьми
И знали:
           пять шестых планеты
Капитализм,
А шестая – мы.
 
 
Капитализм в нашем детстве выгрыз
Поганую дырку, как мышь в хлебу,
А все же наш возраст рос, и вырос,
И вынес войну
На своем горбу.
 

«Я учитель школы для взрослых…»

 
Я учитель школы для взрослых,
Так оттуда и не уходил —
От предметов точных и грозных,
От доски, что черней чернил.
 
 
Даже если стихи слагаю,
Все равно – всегда между строк —
Я историю излагаю,
Только самый последний кусок.
 
 
Все писатели – преподаватели.
В педагогах служит поэт.
До конца мы еще не растратили
Свой учительский авторитет.
 
 
Мы не просто рифмы нанизывали —
Мы добьемся такой строки,
Чтоб за нами слова записывали
После смены ученики.
 

«Высоко́ он голову носил…»

 
Высоко́ он голову носил,
Высоко́-высо́ко.
Не ходил, а словно восходил,
Словно солнышко с востока.
 
 
Рядом с ним я – как сухая палка
Рядом с теплой и живой рукой.
Все равно – не горько и не жалко.
Хорошо! Пускай хоть он такой.
 
 
Мне казалось, дружба – это служба.
Друг мой – командирский танк.
Если он прикажет: «Делай так!» —
Я готов был делать так – послушно.
 
 
Мне казалось, дружба – это школа.
Я покуда ученик.
Я учусь не очень скоро.
Это потруднее книг.
 
 
Всякий раз, как слышу первый гром,
Вспоминаю,
Как он стукнул мне в окно: «Пойдем!»
Двадцать лет назад в начале мая.
 

ТОВАРИЩ

 
Лозунг времени «Надо так надо!»
От него я впервые слыхал,
Словно красное пламя снаряда,
Надо мной он прополыхал.
 
 
Человеку иного закала,
Жизнь казалась ему лишь судьбой,
Что мотала его и толкала,
Словно тачку перед собой.
 
 
Удивленный и пораженный
Поразительной долей своей,
Он катился тачкой груженой,
Не желая сходить с путей.
 
 
Дело, дело и снова – дело.
Слово? Слово ему – тоска.
Нет, ни разу его не задела
Никакого стиха строка.
 
 
Но когда мы бродили вместе,
Он, защелкнутый, как замок,
Вдруг мурлыкал какую-то песню
Так, что слов разобрать я не мог.
 

ИВАНЫ

 
Рассказывают,
                          что вино развязывает
Завязанные насмерть языки,
Но вот вам факт,
                        как, виду не показывая,
Молчали на допросе «мужики».
 
 
Им водкой даровою
                                 в душу
                                             лезут ли,
Им пыткою ли
                      пятки горячат, —
Стоят они,
                   молчат они,
                                       железные!
Лежат они,
                болезные,
                               молчат!
 
 
Не выдали они
                          того, что ведали,
Не продали
                   врагам родной земли
Солдатского пайка военных сведений,
Той малости,
                    что выдать бы могли.
 
 
И, трижды обозвав солдат
                                       Иванами,
Четырежды
                им скулы расклевав,
Их полумертвыми
                           и полупьяными
Поволокли
                приканчивать
                                      в подвал.
 
 
Зато теперь,
                   героям в награждение.
Иных имен
                 отвергнувши права,
Иваном называет при рождении
Каждого четвертого
                                    Москва.
 

НЕМЕЦКИЕ ПОТЕРИ
(Рассказ)

 
Мне не хватало широты души,
Чтоб всех жалеть.
Я экономил жалость
Для вас, бойцы,
Для вас, карандаши,
Вы, спички-палочки (так это называлось),
Я вас жалел, а немцев не жалел,
За них душой нисколько не болел.
Я радовался цифрам их потерь:
Нулям,
            раздувшимся немецкой кровью.
Работай, смерть!
Не уставай! Потей
Рабочим потом!
Бей их на здоровье!
Круши подряд!
 
 
Но как-то в январе,
А может, в феврале, в начале марта
Сорок второго,
                     утром на заре
Под звуки переливчатого мата
Ко мне в блиндаж приводят «языка».
Он все сказал:
Какого он полка,
Фамилию,
Расположенье сил.
И то, что Гитлер им выходит боком.
И то, что жинка у него с ребенком,
Сказал,
хоть я его и не спросил.
Веселый, белобрысый, добродушный,
Голубоглаз, и строен, и высок,
Похожий на плакат про флот воздушный,
Стоял он от меня наискосок.
 
 
Солдаты говорят ему: «Спляши!»
И он сплясал.
Без лести,
От души.
 
 
Солдаты говорят ему: «Сыграй!»
И вынул он гармошку из кармашка
И дунул вальс про голубой Дунай:
Такая у него была замашка.
 
 
Его кормили кашей целый день
И целый год бы не жалели каши,
Да только ночью отступили наши —
Такая получилась дребедень.
 
 
Мне – что?
Детей у немцев я крестил?
От их потерь ни холодно, ни жарко!
Мне всех – не жалко!
Одного мне жалко:
Того,
       что на гармошке
                                вальс крутил.
 

СОЛДАТАМ 1941-го

Вы сделали все, что могли.

(Из песни)

 
Когда отступает пехота,
Сраженья (на время отхода)
Ее арьергарды дают.
И гибнут хорошие кадры,
Зачисленные в арьергарды,
И песни при этом поют.
 
 
Мы пели: «Вы жертвою пали»,
И с детства нам в душу запали
Слова о борьбе роковой.
Какая она, роковая?
Такая она, таковая,
Что вряд ли вернешься живой.
 
 
Да, сделали все, что могли мы.
Кто мог, сколько мог и как мог.
И были мы солнцем палимы,
И шли мы по сотням дорог.
Да, каждый был ранен, контужен,
А каждый четвертый – убит.
И лично Отечеству нужен,
И лично не будет забыт.
 

1945 ГОД

 
На что похожи рельсы, взрывом скрученные,
Весь облик смерти, смутный, как гаданье.
И города,
                 большой войной измученные —
Ее тремя или пятью годами?
Не хочется уподоблять и сравнивать
Развалины, осколки и руины,
А хочется расчищать, разравнивать
И Белоруссию и Украину.
Среди иных годов многозаботных,
Словами и работами заполненных,
Год сорок пятый
                        навсегда запомнился,
Как год-воскресник
Или год-субботник.
Усталые работали без устали.
Голодные, как сытые, трудились.
И ложкою не проверяя: густо ли? —
Без ропота за пшенный суп садились.
Из всех камней, хрустевших под ногами,
Сперва дворцы, потом дома построили,
А из осколков, певших под ногами,
Отплавили и раскатали
                                        кровли.
На пепелище каждом и пожарище
Разбили сад или бульвар цветочный.
И мирным выражением «пожалуйста»
Сменилось фронтовое слово «точно».
А кителя и всю обмундировку:
И шинеля, и клеши, и бушлаты —
Портные переушивали ловко:
Войну кроили миру на заплаты.
И постепенно замазывались трещины,
Разглаживались крепкие морщины,
И постепенно хорошели женщины,
И веселели хмурые мужчины.
 

ВОСПОМИНАНИЕ

 
Я на палубу вышел, а Волга
Бушевала, как море в грозу.
Волны бились и пели. И долго
Слушал я это пенье внизу.
 
 
Звук прекрасный, звук протяженный,
Звук печальной и чистой волны:
Так поют солдатские жены
В первый год многолетней войны.
 
 
Так поют. И действительно, тут же,
Где-то рядом, как прядь у виска,
Чей-то голос тоскует и тужит,
Песню над головой расплескав.
 
 
Шел октябрь сорок первого года.
На восток увозил пароход
Столько горя и столько народа,
Столько будущих вдов и сирот.
 
 
Я не помню, что беженка пела,
Скоро голос солдатки затих.
Да и в этой ли женщине дело?
Дело в женщинах! Только – в других.
 
 
Вы, в кого был несчастно влюбленным,
Вы, кого я счастливо любил,
В дни, когда молодым и зеленым
На окраине Харькова жил!
 
 
О девчонки из нашей школы!
Я вам шлю свой сердечный привет,
Позабудьте про факт невеселый,
Что вам тридцать и более лет.
 
 
Вам еще блистать, красоваться!
Вам еще сердца потрясать!
В оккупациях, в эвакуациях
Не поблекла ваша краса!
 
 
Не померкла, нет, не поблекла!
Безвозвратно не отошла,
Под какими дождями ни мокла,
На каком бы ветру ни была!
 

Стихи, не вошедшие в книгу **

«На том пути в Москву из Граца…»

 
На том пути в Москву из Граца[34]34
  Грац – город в Австрии, в нем Слуцкий встретил конец войны.


[Закрыть],
В Москву из Вены, в Москву – с войны,
Где мы собирались отыграться,
Свое получить мы были должны,
 
 
На полпути, в одном государстве,
В каком-то царстве, житье-бытье,
Она сказала мне тихо: «Здравствуй!»,
Когда я поднял глаза на нее.
 
 
Мужчины и женщины этого года,
Одетые в формы разных держав,
Зажатые формой, имея льготу
На получение жизни одной,
 
 
Мужчины и женщины разных наций,
Как будто деревья разных пород,
Разноголосицу всех интонаций
Сливали в единый язык и народ.
 
 
Сливали и славили то, что выжили,
Что живы, что молоды все почти,
Что нынче лучше вчерашнего, выше ли,
Потом разберемся, по пути.
 
 
Дела плоховатые стали плохими.
Потом они стали – хуже нет.
Но я познакомился с женщиной; имя,
Имя было Жанет.
 
 
А что я, стану рыться в паспорте?
Она была Жанет – для меня.
Мне было тогда как слепцу на паперти.
Она пришла, беду сменя.
 
 
Беду, которая дежурила
Бессменной сиделкой над головой,
Она обманула, то есть обжулила.
Я понял, что я молодой и живой.
 
 
А все это было в 45-м
Году и сразу же после войны,
На том пути обратном, попятном,
Пройти который мы были должны.
 

ПЕСНЯ

На перекрестке пел калека.

Д. Самойлов

 
Ползет обрубок по асфальту,
Какой-то шар,
Какой-то ком.
Поет он чем-то вроде альта,
Простуженнейшим голоском.
 
 
Что он поет,
К кому взывает
И обращается к кому,
Покуда улица зевает?
Она привыкла ко всему.
 
 
– Сам – инвалид.
Сам – второй группы.
Сам – только год пришел с войны. —
Но с ним решили слишком грубо,
С людьми так делать не должны.
 
 
Поет он мысли основные
И чувства главные поет,
О том, что времена иные,
Другая эра настает.
 
 
Поет калека, что эпоха
Такая новая пришла,
Что никому не будет плохо,
И не оставят в мире зла,
 
 
И обижать не будут снохи,
И больше пенсию дадут,
И все отрубленные ноги
Сами собою прирастут.
 

ФУТБОЛ

 
Я дважды в жизни посетил футбол
И оба раза ничего не понял:
Все были в красном, белом, голубом,
Все бегали.
                    А больше я не помню.
Но в третий раз…
Но, впрочем, в третий раз
Я нацепил гремучие медали,
И ордена, и множество прикрас,
Которые почти за дело дали.
Тяжелый китель на плечах влача,
Лицом являя грустную солидность,
Я занял очередь у врача,
Который подтверждает инвалидность.
А вас комиссовали или нет?
А вы в тех поликлиниках бывали,
Когда бюджет
Как танк на перевале:
Миг – и по скалам загремел бюджет?
Я не хочу затягивать рассказ
Про эту смесь протеза и протеста,
Про кислый дух бракованного теста,
Из коего повылепили нас.
Сидевший рядом трясся и дрожал.
Вся плоть его переливалась часто,
Как будто киселю он подражал,
Как будто разлетался он на части.
В любом движеньи этой дрожью связан,
Как крестным знаком верующий черт,
Он был разбит, раздавлен и размазан
Войной: не только сплюснут,
                                    но – растерт.
– И так – всегда?
Во сне и наяву?
– Да. Прыгаю, а все-таки – живу!
(Ухмылка молнией кривой блеснула,
Запрыгала, как дождик, на губе.)
– Во сне – получше. Ничего себе.
И – на футболе. —
Он привстал со стула,
И перестал дрожать,
И подошел
Ко мне
С лицом, застывшим на мгновенье
И свежим, словно после омовенья.
(По-видимому, вспомнил про футбол.)
На стадионе я – перестаю! —
С тех пор футбол я про себя таю.
Я берегу его на черный день.
Когда мне плохо станет в самом деле,
Я выберу трибуну,
Чтобы – тень,
Чтоб в холодке болельщики сидели,
И пусть футбол смиряет дрожь мою!
 

РАЗНЫЕ ИЗМЕРЕНИЯ

 
От имени коронного суда
Британского, а может быть, и шведского,
Для вынесения приговора веского
Допрашивается русская беда.
 
 
Рассуживает сытость стародавняя,
Чьи корни – в толще лет,
Исконный недоед,
Который тоже перешел в предание.
 
 
Что меряете наш аршин
На свой аршин, в метрической системе?
Л вы бы сами справились бы с теми,
Из несших свастику бронемашин?
 
 
Нет, только клином вышибают клин,
А плетью обуха не перешибают.
 
 
Ведь бабы до сих пор перешивают
Из тех знамен со свастикой,
Гардин
Без свастики,
Из шинеле́й.
 
 
И до сих пор хмельные инвалиды
Кричат: – Кто воевал, тому налей!
Тот первый должен выпить без обиды.
 

«Палатка под Серпуховом. Война…»

 
Палатка под Серпуховом. Война.
Самое начало войны.
Крепкий, как надолб, старшина,
И мы вокруг старшины.
 
 
Уже июльский закат погасал,
Почти что весь сгорел.
Мы знаем: он видал Хасан,
Халхин-Гол смотрел[35]35
  Он смотрел Хасан, Халхин-Гол смотрел. – Имеется в виду участие старшины в военных конфликтах с японской армией у озера Хасан и в Монголии в 30-х годах.


[Закрыть].
 
 
Спрашиваем, какая она,
Война.
Расскажите, товарищ старшина.
 
 
Который день эшелона ждем.
Ну что ж – не под дождем.
Палатка – толстокожий брезент.
От кислых яблок во рту оскомина.
И старшина – до белья раздет —
Задумчиво крутит в руках соломину.
 
 
– Яка ж вона буде, ця війна,
а хто іі зна.
Вот винтовка, вот граната.
Надо, значит, надо воевать.
Лягайте, хлопцы: завтра надо
В пять ноль-ноль вставать.
 

«На спину бросаюсь при бомбежке…»

 
На спину бросаюсь при бомбежке —
По одежке протягиваю ножки.
Тем не менее мы поглядеть должны
В черные глаза войны.
 
 
На спину! А лежа на спине,
Видно мне
Самолеты, в облаках скрывающиеся,
И как бомба от крыла
Спину грузную оторвала,
Бомбы ясно вижу отрывающиеся.
 
 
И пока не стану горстью праха,
Не желаю право потерять
Слово гнева, а не слово страха
Говорить и снова повторять.
 
 
И покуда на спине лежу,
И покуда глаз не отвожу —
Самолетов не слабей, не плоше!
 
 
Как на сцену.
Как из царской ложи,
Отстраняя смерть,
На смерть гляжу.
 

РККА

 
Кадровую армию: Егорова,
Тухачевского и Примакова[36]36
  А. И. Егоров (1883–1939), М. Н. Тухачевский (1893–1937), В. М. Примаков (1897–1937), – крупные советские военачальники, уничтоженные в конце 30-х годов, незадолго до Великой Отечественной войны.


[Закрыть],
Отступавшую спокойно, здорово,
Наступавшую толково, —
Я застал в июле сорок первого,
Но на младшем офицерском уровне.
Кто постарше – были срублены
Года за три с чем-нибудь до этого.
Кадровую армию, имевшую
Гордое именованье: Красная,
Лжа не замарала и напраслина,
С кривдою и клеветою смешанные.
Помню лето первое, военное.
Помню, как спокойные военные
Нас – зеленых, глупых, необстрелянных —
Обучали воевать и выучили.
Помню их, железных и уверенных.
Помню тех, что всю Россию выручили.
Помню генералов, свежевышедших
Из тюрьмы
                   и сразу в бой идущих,
Переживших Колыму и выживших,
Почестей не ждущих —
Ждущих смерти или же победы,
Смерти для себя, победы для страны.
Помню, как сильны и как умны
Были, отложившие обиды
До конца войны,
Этой самой РККА сыны.
 

«Он просьбами надоедал…»

 
Он просьбами надоедал.
Он жалобами засыпал
О том, что он недоедал,
О том, что он недосыпал.
Он обижался на жену —
Писать не раскачается.
Еще сильнее – на войну,
Что долго не кончается.
И жил меж нас, считая дни,
Сырой, словно блиндаж, толстяк.
Поди такому объясни,
Что не у тещи он в гостях.
В атаки все же он ходил,
Победу все же – добывал.
В окопах немца находил.
Прикладом фрица – добивал.
Кому какое дело.
Как выиграна война.
Хвалите его смело,
Выписывайте ордена.
Ликуйте, что он уцелел.
Сажайте за почетный стол.
И от сырых полен горел,
Пылал, не угасал костер.