Текст книги "Том 2. Повести и рассказы"

Автор книги: Болеслав Прус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 43 страниц)

– Ты пьешь без сахару?

– Наоборот, я даже люблю, чтобы чай был очень сладкий, но пью пустой, а сахар прячу для внуков.

– Пей с сахаром! Для внуков получишь отдельно, – засмеялся ксендз, удивляясь хитроумию старика. – Валентий, подай мне шубу, – вдруг заторопился он, услышав, как подкатили сани.

Еврей снова поклонился.

– Еще раз извиняюсь, – сказал он, – но я к вам пришел от Слимака…

– От Слимака?.. – повторил ксендз. – Ах да! Это ведь у него был пожар.

– То есть даже не от Слимака… он бы не посмел к вам посылать. Но сегодня его жена померла, и у него что-то неладно в голове; они оба лежат в конюшне, и даже некому воды подать, даже коров не поили целый день.

Ксендз ахнул.

– Как? Никто из деревни их не навестил?..

– Я опять попрошу извинения, – поклонился еврей, – но в деревне болтают, что на него обрушился гнев божий. Так по этому случаю он должен погибнуть, если никто его не спасет.

И старик поглядел в глаза ксендзу, словно желая сказать, что именно он должен спасти Слимака.

Ксендз так стукнул об пол чубуком, что трубка треснула.

– Ну, я, с вашего позволения, пойду во флигель, – прибавил еврей.

Он взял мешок, палку и вышел.

У крыльца позвякивали бубенчики, напоминая ксендзу, что пора ехать к соседу. Валентий стоял в комнате с шубой в руках.

«Там меня ждут, – думал ксендз, уперев в пол выгнувшийся дугой чубук. – Приехал инженер… Может быть, я понадоблюсь при обручении… („Может быть, ты целую неделю не увидишь пани Теофилёву“, – тише мысли шепнул ему внутренний голос.) А этот мужик может потерпеть и до завтра, тем более что все равно я не воскрешу покойницу…»

Ах, как мучителен выбор между блестящим раутом и ночным посещением погорельца, который лежит рядом с трупом в конюшне…

– Давай шубу! – сказал ксендз. – Нет, погоди… – И он прошел к себе в спальню.

«Сейчас около восьми, – соображал он. – Если я поеду к нему, будет уже поздно ехать к ним».

И снова в пустой комнате он увидел зеленоватые глаза и печальное личико, снова услышал слова: «В жизни бывают драмы…»

– Шубу!.. Постой… Погляди, Валентий, поданы ли лошади?

– Стоят у крыльца, – ответил слуга.

– Ага… А ночь светлая?

– Светлая.

– Ага! Сходи к экономке и вели ей накормить старика. И пусть поставит ему лампу поярче, если он захочет работать ночью.

Валентий вышел.

– Нет, не могу я быть рабом всех погорельцев и баб, которые здесь умирают. Подождут до завтра. Да и нестоящий он, должно быть, человек, если никто из деревни не поспешил ему на помощь.

Ксендз ненароком взглянул на распятие – и вздрогнул. Ему показалось, что и у спасителя зеленоватые глаза.

– Святые раны господни, – прошептал он. – Что со мной делается? И это я – гражданин, священник, колеблюсь между развлечением и помощью несчастному… Священник!.. Гражданин!..

Он схватился обеими руками за голову и зашагал по комнате. Вошел Валентий.

Ксендз повернул к нему побледневшее лицо.

– Возьми корзинку, – сказал он изменившимся голосом, – положи туда мясо от обеда, хлеб, бутылку меду и отнеси в сани.

Слуга удивился, но выполнил приказание.

«А что, если он умирает? – думал ксендз. – Захватить, может быть, святые дары?.. Ужасно!.. – шепнул он, снова увидев перед собой эти удивительные глаза. – Я проклят, навеки проклят… Боже, смилуйся надо мной…»

Он бил себя в грудь и отчаивался в возможности своего спасения, забывая, что отец небесный ведет счет не раутам или выпитым бутылкам, а тяжким мукам борющегося с собой человеческого сердца.

XI

Через полчаса раскормленные лошади ксендза остановились перед хутором Слимака. Ксендз зажег хранившийся под козлами фонарик и, неся его в одной руке, а корзину в другой, направился к конюшне.

Едва толкнув дверь, он увидел труп Слимаковой. Взглянул направо: на соломе сидел мужик, закрывая рукой глаза от света.

– Кто тут? – спросил Слимак.

– Я, ксендз.

Мужик вскочил, накинул на плечи тулуп. Лицо его выражало удивление; видимо, он не мог понять, что происходит. Пошатываясь, он переступил порог и, став против ксендза, глядел на него, разинув рот.

– Чего вам? – тихо спросил он.

– Я принес тебе благословение господне. Тут холодно: надень тулуп и подкрепись, – сказал ксендз.

Он поставил корзину на высокий порог и вынул из нее хлеб, мясо и бутылку меду.

Слимак подвинулся ближе, заглянул ксендзу в лицо, потрогал руками шубу и вдруг повалился ему в ноги, рыдая:

– До чего же мне тяжко!.. Так тяжко!.. Ох, до чего тяжко!..

– Benedicat te omnipotens Deus[63]63
  Да благословит тебя всемогущий бог (лат.)


[Закрыть], – благословил его ксендз.

И неожиданно, вместо того чтобы перекрестить, обнял его за плечи и опустился с ним рядом на порог. Так они долго сидели – элегантный ксендз и бедный, плачущий мужик в его объятиях.

– Ну, успокойся, брат, успокойся… Все будет хорошо… Господь не оставляет детей своих…

Он поцеловал его и утер ему слезы. Слимак с воплем снова упал в ноги ксендзу.

– Теперь мне и помирать не страшно… – всхлипывал он. – Теперь мне можно и в пекло провалиться за все мои грехи, когда мне выпало такое счастье, что сам ксендз сжалился надо мной… А стою ли я? Да проживи я хоть сто лет, хоть бы я на коленях дополз до святой земли, мне этого не заслужить…

Не вставая с колен, он отодвинулся и у ног ксендза стал отбивать земные поклоны, словно перед алтарем. Прошло мною времени, прежде чем ксендзу удалось успокоить Слимака. Наконец он заставил его подняться и надеть тулуп.

– Выпей, – сказал ксендз, протягивая ему чарку меду.

– Да я не смею, благодетель, – смущенно ответил мужик.

– Ну, я пью за твое здоровье. – И ксендз пригубил чарку.

Слимак принял мед дрожащими руками и, снова опустившись на колени, выпил.

– Что, вкусно? – спросил ксендз.

– Ух, добро! Арак против него дрянь… – ответил мужик уже другим тоном и поцеловал ксендзу руку. – Видать, тут кореньев много положено, – прибавил он.

Потом ксендз уговорил его съесть кусок мяса с хлебом и выпить еще меду. Еда заметно подкрепила Слимака.

– А теперь расскажи мне, брат, что с тобой случилось, – начал ксендз. – Помнится, ты был прежде зажиточный хозяин.

– Долго рассказывать, благодетель. Один сын у меня потонул, другой сидит в тюрьме, жена померла, лошадей у меня украли, хату подожгли. А все мои беды начались с того самого времени, как пан продал имение, как начали строить дорогу да как пришли сюда немцы. Вот за этих первых дорожников, еще когда они тыкали колышки в поле, и взъярились на меня в деревне. Это все Иосель их подбивал из-за того, что землемеры у меня покупали цыплят и всякую всячину. Он и по нынешний день их подуськивает…

– А вы продолжаете ходить к нему за советом, – заметил ксендз.

– А куда же пойти, благодетель, скажите, сделайте милость? Мужик – человек темный, а еврей во всем знает толк, так иной раз и хорошо посоветует.

Ксендз пошевелился. Мужик, возбужденный медом, продолжал:

– Как пан уехал, кончились мои заработки в имении да еще пришлось отдать немцам те два морга земли, что я арендовал у пана.

– Ааа!.. – прервал ксендз. – Это не тебе ли помещик хотел продать за сто двадцать рублей луг, который стоил не меньше ста шестидесяти?

– Правильно, мне.

– Почему же ты не купил? Ты не поверил ему. Вам все кажется, что господа только и думают, как бы вас обидеть.

– Кто их знает, благодетель, что они думают? Между собой лопочут, будто евреи, а станут с тобой говорить – все им смешки. Я и сейчас помню, как тогда пан со своей пани да с шуряком начали надо мной мудрить насчет этого луга, так до того меня напугали, что я и за сто рублей его бы не взял. Да еще толковали люди в ту пору, что будут землю раздавать.

– А ты и поверил?

– Да как тут сообразишь, когда со всех сторон все только мутят, а истинной правды ни от кого не узнаешь? Всех лучше в этих делах разбираются евреи, но один раз они скажут так, другой – этак, а мужик тому верит, к чему у него душа лежит.

– Гм! А на железной дороге у тебя был какой-нибудь заработок?

– Гроша ломаного не видел, немцы сразу меня прогнали.

– И ты не мог прийти ко мне? – негодовал ксендз. – Ведь у меня все время жил главный инженер.

– Простите, благодетель, откуда же мне было знать? Да и не посмел бы я к вам пойти.

– Гм, гм! А что, немцы тоже тебе досаждали?

– Ой, ой! – вздохнул мужик. – Как приехали, так и начали из меня душу тянуть: продай да продай им землю! Так на меня насели, так приставали, что, когда господь наслал на меня огонь, я не устоял и перебрался с женой к ним…

– И продал?..

– Господь бог уберег да моя покойница. Встала со смертного одра, утащила меня от них и так заклинала, что лучше я помру, а продавать не стану. Ну, теперь они меня заедят… – уныло прибавил Слимак, понурив голову.

– Ничего они тебе не сделают.

– Ну, не они, так старый Гжиб. В случае Хаммеры отсюда уйдут, Гжиб у них купит ферму. А он еще похуже немца.

«Нечего сказать, хорош пастырь! – подумал про себя ксендз. – Мои овцы грызутся между собой, как волки, немцы их донимают, евреи дают им советы, а я разъезжаю по гостям!..»

– Побудь здесь, брат мой, а я заеду в деревню.

Он поднялся с порога. Слимак еще раз поклонился ему в ноги и проводил до саней.

– Поезжай за мост, – приказал ксендз вознице.

– За мост?.. А туда не поедем? – удивился кучер, повернув к нему пухлое, точно искусанное пчелами, лицо.

– Поезжай, куда велят! – нетерпеливо ответил ксендз и порывисто опустился на сиденье.

Сани тронулись. Слимак остался один; опершись на плетень, как когда-то, в лучшие времена, он прислушивался к замиравшему вдали звону бубенчиков и думал: «Откуда же это благодетель про нас узнал? Видать, от ксендза, как от господа бога, ничто не укроется… Чудеса! Из здешних никто не мог ему сказать: ни немцы, ни Собесская… Может, Иойна? Добрый он еврей, жалостливый, коров моих напоил, но какая ему охота бежать среди ночи в этакую даль! Да и шел-то он в деревню. Неслыханное дело: сам благодетель приехал к мужику, накормил его, напоил да еще обласкал. Господи боже мой, мне, право, совестно, как это я его облапил… А я и к органисту не смел бы подступиться…»

Он стоял, задумавшись, и шептал:

– Видать, круто все переменилось на свете, ежели такой важный духовный чин не постыдился сидеть с мужиком запанибрата, да еще на пороге конюшни. Или землю опять стали раздавать?.. Или, может, совсем упразднили шляхту?.. А добрый у нас ксендз, душевный. Аккурат, как тот святой епископ, что своими руками поднял Лазаря и перевязал ему раны. Верно, и наш тоже будет святой; да, пожалуй, он и сейчас уже святой, раз он ясновидящий и знает, что за полмили делается. Теперь сунься ко мне кто-нибудь с советами, не поздоровится ему… Эх, если б еще благодетель отпустил мне грех за беднягу Овчажа и за сиротку, уж тогда бы я ничего не боялся.

Слимак вздохнул и долго смотрел на небо, усыпанное звездами.

– Любопытно мне знать, – пробормотал он, – как там на небе: жгут ли всю ночь лампады, или само оно так светится?

Вдалеке, на мосту, снова зазвенели бубенчики, зафыркали лошади, и вскоре у хутора остановились сани ксендза. Мужик выбежал на дорогу.

– Это ты, Слимак?

– Я, благодетель.

– Завтра у тебя будет старый Гжиб: он хочет тебе помочь. Помиритесь и больше не ссорьтесь. А к вечеру надо похоронить покойницу. Я уже послал за гробом в местечко.

– Спаситель вы мой!.. – простонал мужик.

– Ну, Павел, гони что есть мочи, – сказал ксендз кучеру.

Он достал часы с репетиром и, когда они пробили три четверти десятого, пробормотал:

– Да, поздновато, но еще успею!..

Он снова видел перед собой зеленоватые глаза – то на снегу, то среди звезд, то на спине разжиревшего кучера.

– Господи, смилуйся надо мной… Господи, смилуйся… – шептал ксендз, борясь с дьявольским искушением.

Слимак стоял посреди дороги до тех пор, пока сани не растаяли во тьме. А когда все кругом затихло, он вдруг почувствовал крайнюю усталость и непреодолимое желание уснуть. Он медленно поплелся к конюшне, но туда не вошел. Теперь он боялся спать подле умершей жены и лег в закуте.

Сны у него были тяжелые, как всегда после сильных потрясений. То он куда-то падал, то тонул в ледяной воде или блуждал по незнакомой местности, где царил вечный полумрак и никогда не бывало дня, то ему почудилось, что жена убежала из конюшни и хочет пробраться к нему в закут; вот она тихонько отворяет дверь, вот отдирает доску в стене… Он проснулся усталый и печальный; на минуту ему показалось, что ночное посещение ксендза было только сном. В тревоге он заглянул в конюшню и успокоился, лишь когда увидел хлеб, мясо и початую бутылку меду, которую ему вчера оставил ксендз. Свет занимающейся зари упал на покойницу и зажег два тусклых луча в ее полуоткрытых глазах.

«Нет, никуда она не уходила ночью», – подумал мужик и вздохнул, поминая душу усопшей.

Вдруг какие-то сани, ехавшие по дороге, остановились у ворот. Через минуту во двор вошли два мужика с большой корзиной. Слимак с изумлением увидел, что это старик Гжиб и его батрак.

– Ну, Куба, теперь поезжай в город за гробом, да живо! – сказал Гжиб батраку, когда они поставили корзину возле закута.

Батрак ушел, а Гжиб обернулся к Слимаку, но седая голова его тряслась, а желтоватые глаза беспокойно бегали.

– Моя вина, – крикнул он, ударяя себя в грудь. – Моя вина!.. Ну, что… сердитесь еще?..

– Пошли вам бог всякого благополучия за то, что вы не оставили меня в моей беде, – проговорил Слимак и низко ему поклонился.

Старику понравилось его смирение. Он схватил Слимака за руку и сказал уже мягче:

– Я вам говорю: моя вина, потому что так мне велел ксендз. Оттого я, старик, к вам первый пришел и говорю: моя вина!.. Но и вы, кум (не в укор вам будь сказано), здорово мне досаждали.

– Простите и вы, ежели я кому что сделал худого, – молвил Слимак, склоняясь к плечу Гжиба, – но, по правде сказать, не припомню, чем же я вас-то обидел?

– Да я не жалуюсь. А все ж таки с дорожниками вы торговали без меня…

– Вот и наторговал… – вздохнул Слимак, показывая на пожарище.

– Да, тяжелое испытание послал вам отец наш небесный, потому я и говорю: моя вина! Но и вы тоже могли тогда у костела, когда покойница ваша (вечная ей память!) накупила себе фуляров, могли вы хоть полчетверти на радостях поставить, а то сразу возгордились и невесть чего наговорили мне, старику…

– Ох, правда, зря я лаялся.

– Ну, и с немцами вы тоже зря братались, – подхватил Гжиб. – Ендрек – тот даже пил с ними (помните, когда они место под дом выбирали?), а вы с ними заодно молились…

– Я только шапку снял. Ведь бог-то один – что у них, что у нас.

Гжиб замахал руками.

– Это так только говорится, что один, – ответил он. – А я думаю, что у них бог другой, раз с ним надо по-немецки лопотать… Ну, да что там! – вдруг повернул он разговор. – Что было, то прошло и не воротится. А благодетель вчера мне сказал, что вы много заслужили перед богом, потому что землю не отдали немцам. И правильно сказал. Вчера уже приходил ко мне Хаммер: хочет на святого Яна продать свою ферму.

– Может, и так!..

– Так оно и есть. Прохвосты-то эти, швабы, – погрозил старик кулаком, – всего год назад говорили, что всех нас отсюда помаленьку выкурят, гусей моих на лугу перестреляли, скотину раз захватили, а теперь – на-ка!.. Свернули себе шею, стервецы, одного мужика на десяти моргах не одолели, а ведь как нос задирали!.. За это одно, Слимак, стоите вы милости божьей и людской дружбы. Ну, что покойница?

– Лежит в конюшне.

– Пусть покоится с богом, покуда мы в святом месте ее не схороним. А не раз она против меня вас подзуживала; ну, да я ни на кого не обижаюсь… А тут, – заговорил Гжиб о другом, – я привез вам из деревни, от всех нас, малость харчей. Вот крупа, – показал он на один мешок, – а это горох, мука, шматок сала…

С дороги, на этот раз сверху, донесся топот копыт и скрип саней, которые тоже остановились возле хутора.

– Неужто благодетель?.. – спросил Гжиб, насторожившись.

– Нет, это мужик, – ответил Слимак. – Вон как грузно шагает, вроде старосты Гроховского.

Действительно, показался Гроховский. Увидев Гжиба, он крикнул:

– А!.. И вы тут? А я к вам ехал… Что у тебя, Юзек? – обернулся он к Слимаку.

– Баба моя померла – вот что.

– Говорил мне вчера Иойна, да я ему не поверил. Скажите-ка, а? Где же она?.. Ага, тут…

Взглянув на покойницу, староста снял шапку и стал на колени прямо в снег. Гжиб опустился рядом. Несколько минут слышались шепот молитв и тихие всхлипывания Слимака. Потом мужики поднялись, поохали, похвалили покойницу, помянув ее добродетели; наконец староста обратился к Гжибу.

– Птенца вашего везу, – сказал он, – маленько подстрелен, но не шибко.

– А? – спросил Гжиб.

– Да чего «а»? Ясека вашего привез. Нынче ночью он у меня лошадей воровал, ну я и влепил ему несколько дробинок.

– Ах он, мерзавец!.. Да где он?..

– Сидит в санях на дороге.

Гжиб рысью побежал за ворота. Оттуда послышались удары, крики, а затем старик показался снова, волоча за волосы Ясека, который, несмотря на свой рост и красоту, ревел, как малое дитя.

Вышитая куртка его была изорвана, высокие сапоги испачканы в навозе, левая рука обмотана окровавленной тряпкой, лицо залеплено пластырем.

– Воровал ты лошадей у старосты?.. – спрашивал разгневанный старик.

– А что мне не воровать? Воровал.

– Но тут ему не повезло, – вмешался Гроховский, – зато повезло у Слимака: это ведь он украл у него лошадей.

– Ты украл?.. – заорал Гжиб, бросаясь на сына с кулаками.

– Я, я, только не сердитесь, тятенька, – хныкал Ясек.

– Господи боже мой, что же это делается! – кричал Гжиб.

– А что делается? – презрительно возразил Гроховский. – Парень здоровый, нашел себе дружков под стать, вот они всех по очереди и обворовывали, пока я его вчера не подстрелил.

– Что же теперь будет? – кричал старик, снова принимаясь тузить Ясека.

– Больше не буду, тятенька… Уж теперь-то я женюсь на Ожеховской и возьмусь за хозяйство…

– Вот-вот, в самый раз! Теперь-то впору в тюрьму идти, а не свадьбу играть, – заметил Гроховский.

Старый Гжиб призадумался.

– Вы, что же, будете на него жаловаться? – спросил он старосту.

– Лучше бы не жаловаться, а то из-за такого дела по всей округе завороха пойдет. Но ежели вы мне отступного не дадите, придется жаловаться.

Гжиб снова задумался.

– Ну, а сколько это будет стоить?

– Со ста пятидесяти рублей гроша не скину, – ответил староста, разводя руками.

– Господи боже мой! – возмутился Ясек. – Стреляли вы в меня из одностволки, а денег требуете, словно за пушку.

– Коли так, – сказал Гжиб, – пускай посидит в тюрьме, я за этого мерзавца сто пятьдесят рублей не стану платить.

– Мне сто пятьдесят за секрет, – продолжал Гроховский, – а Слимаку восемьдесят за украденных лошадей.

Гжиб снова бросился колотить парня.

– Ах ты разбойник!.. Говори, кто тебя подучил?..

– Известно кто – Иосель… Да хватит вам драться, – вопил Ясек, – право, совестно перед чужими людьми. Что вы все бьете меня да бьете?..

– А ты зачем Иоселя слушал?

– Да я ему задолжал сто рублей!

– Господи Иисусе! – простонал Гжиб и принялся рвать на себе волосы.

– Ну, не с чего вам голову терять, – заметил Гроховский. – Всего-то триста тридцать рублей – мне, Слимаку да Иоселю. Для вас это пустое дело.

– Нет, не буду столько платить! – заявил Гжиб.

– Да я сам заплачу, как только женюсь на Ожеховской, – выкрикнул Ясек.

– Холеру ты заплатишь!.. Дождешься от тебя!.. – не унимался старик.

– Ну, коли так, – рассердился староста, – пускай идет под суд. Ты не в шутку у нас воровал, и я с тобой не стану шутить. Собирайся!

И он потащил огромного парня за шиворот.

– Тятенька, смилуйтесь… ведь один я у вас!.. – взмолился Ясек.

Старый Гжиб поочередно взглядывал то на сына, то на Гроховского, то на Слимака.

– Ух, и жадный же вы, тятя!.. Ни за грош губите меня на всю жизнь! – причитал Ясек.

– Вишь, как он теперь запел, – подтрунивал староста. – А помнишь, как ты возле правления курил сигару да посмеивался, что меня обворуют… Я сказал, что не обворуют, и вышло по-моему, а ты теперь ревешь, как баба! Ты вот сейчас посмейся… Ну, пойдем. Увидишь, отец твой не вытерпит, догонит нас дорогой.

– Постой, постой!.. – засуетился Гжиб, видя, что староста и вправду тащит парня к саням.

Гроховский остановился. Гжиб кивнул Слимаку, и они отошли за сарай.

– Вот что, кум, я вам посоветую, – начал Гжиб понизив голос. – Ежели хотите, чтобы мы жили с вами по-добрососедски, вы знаете, что сделайте?..

– Почем я знаю? И откуда мне знать?

– Женитесь на моей сестре.

– На Гавендиной? – спросил Слимак.

– Ну да. Вы вдовец и она вдова, у вас десять моргов, у нее пятнадцать и нет детей. Я возьму себе ее землю, раз уж она рядом с моей, а вам дам пятнадцать моргов из Хаммеровой, – вот и будет у вас двадцать пять моргов в одной полосе.

Слимак задумался.

– Сдается мне, – заметил он, – будто ее земля, стало быть вашей сестры, получше Хаммеровой.

– Ну, так я вам дам побольше лугов. По рукам? – настаивал Гжиб.

– Кто его знает? – протянул Слимак, почесывая затылок.

– Ну, по рукам, – твердил свое Гжиб. – А вы за мою доброту заплатите сто пятьдесят рублей Гроховскому да сто Иоселю.

Слимак заколебался.

– Я еще не схоронил свою бабу, как же тут жениться на другой? – вздохнув, сказал он.

Старик вышел из себя.

– Не дури! – крикнул он. – Ты что? Разве без бабы обойдешься в хозяйстве? Все равно женишься, не сейчас, так через полгода! Померла покойница – и крышка! А кабы могла она теперь голос подать, сама бы сказала: «Женись, Юзек, и не вороти нос от такого благодетеля, как Гжиб!»

– Чего это вы повздорили? – спросил, подходя, Гроховский.

– Я говорю, чтобы он женился на моей сестре, на Гавендиной, а он артачится, – ответил Гжиб.

– Ну, а как же! Вы хотите, чтобы я из своего кармана заплатил Гроховскому и Иоселю, – оправдывался Слимак.

– А пятнадцать моргов земли, а четыре коровы, а пара лошадей и всякая утварь – это что? – петушился Гжиб.

– Дело стоящее, – вмешался Гроховский. – Да только как ему управиться на двух полях?

– А я с ними поменяюсь, – объяснил Гжиб. – Сестрину землю возьму себе, а им выделю пятнадцать моргов здесь, возле его хутора.

– Да ведь это Хаммерова земля! – возразил Гроховский.

– Какая там Хаммерова! – крикнул Гжиб. – Они нынче же мне ее продадут, а денька через три, не позже, мы съездим к нотариусу, и я куплю у Хаммера всю ферму. Вот для этого лоботряса! – прибавил он, кивнув головой в сторону Ясека.

– Так они, что же, удирают отсюда? – спросил Гроховский.

– Э-э-э… Они бы тут до скончания века сидели, да Слимак не захотел продать свою землю и спутал все их расчеты. Они и обанкротились…

Гроховский размышлял.

– Ну, ничего не поделаешь, Юзек, женись, – вдруг сказал он Слимаку. – Будет у тебя двадцать пять моргов земли, да и женка хоть куда.

– Фью!.. – присвистнул Гжиб. – Дородная баба.

– И достатки у нее немалые, – прибавил Гроховский.

– И еще народит душ шесть ребятишек, – подхватил Гжиб.

– Барином заживешь, – заключил Гроховский.

Слимак вздохнул.

– Эх! – сказал он. – Одно жалко, что моя Ягна этого не увидит…

– А кабы она видела, не было бы у тебя двадцати пяти моргов, – вразумлял его Гроховский.

– Ну, так по рукам? – спросил Гжиб.

– Воля божья! – снова вздохнул Слимак.

– Жалко, нечем вспрыснуть, – подосадовал Гроховский.

– Осталось у меня чуток меду, что привез благодетель, – сказал Слимак и медленно, повесив голову, пошел в конюшню.

Через минуту он принес бутылку и зеленоватую рюмку, наполнил ее и обратился к Гжибу.

– Ну, кум, – поклонился он, – ну, кум, пью за ваше здоровье и за то, чтоб никогда больше у нас с вами не было ссор. А еще прошу вас, как брата или как отца, замолвить за меня словечко перед вашей сестрицей, стало быть Гавендиной, ибо имею я охоту на ней жениться – с вашего дозволения и благословения господня.

Он выпил, поклонился Гжибу в ноги и подал ему полную рюмку.

– А я тебе говорю, брат Слимак, – отвечал Гжиб, – что дражайшая моя сестрица уже вчера, когда был у нас ксендз, подумала о тебе. А нынче прислала тебе самый большой кулек крупы, пшеничную булку и кусок масла, да еще наказывала, чтобы ты перешел к ней жить, покуда сызнова не отстроишь свою хату. И я, то же самое, от души тебе рад, как родному брату, потому что ты один изо всей деревни не поддался этим вероотступникам и немало потерпел в войне с ними, за что тебя наградит господь.

Гжиб выпил и подал рюмку Гроховскому.

– Очень я доволен, – сказал староста, когда ему налили меду, – очень я доволен, что все так хорошо обернулось. А потому желаю тебе, брат Слимак, радости от новой жены и от Ендрека, благо его нынче выпустят из каталажки. А вам, брат Гжиб, желаю радости от нового зятюшки и от вашего непутевого Ясека да еще – чтоб этот негодяй наконец остепенился. А тебе, Ясек, желаю на новом месте хозяйничать лучше немцев и в чужие конюшни не заглядывать, а то против тебя мужики уже сговариваются и раскроят тебе башку при первой оказии, аминь.

– На той неделе куплю у Хаммера ферму, а после праздников сыграем сразу две свадьбы! – крикнул повеселевший Гжиб.

После этих слов все четверо принялись обниматься и лобызать друг друга, а Слимак, заметив, что мед уже выпили, послал батрака Гроховского в деревню к Иоселю за бутылкой водки и бутылкой арака.

– Мало будет, брат! – вмешался Гроховский. – Накажи Иоселю прислать штофа три водки да бочонок пива: увидишь, нынче на похороны покойницы привалит тьма народу.

Слимак послушался разумного совета старосты и правильно сделал.

Под вечер, когда привезли гроб из местечка, проводить Слимакову пришло столько народу, что и старожилы не помнили таких похорон.

Договор свой мужики выполнили в точности. Гжиб в течение недели приобрел у Хаммеров ферму и еще до великого поста справил обе свадьбы – Ясека с Ожеховской и Слимака с Гавендиной.

Как раз к началу весны в деревню приехал землемер и произвел обмен земель между Гжибом и Слимаком. А в тот самый час, когда забили в землю первый колышек, из колонии выехали фургоны, увозившие имущество Хаммеров.

Осенью Ясек Гжиб с женой перебрался на ферму, а у Слимака к тому времени уже была хата и все основания надеяться на прибавление семейства. Пользуясь этим обстоятельством, вторая жена Слимака частенько отравляла ему жизнь, обзывала нищим и кричала, что ей он обязан всем своим богатством. Расстроившись, Слимак удирал из хаты на холм и там, лежа под сосной, размышлял о той удивительной борьбе, в которой немцы потеряли землю, а он четырех близких ему людей.

В деревне давно позабыли Слимакову, Стасека, Овчажа и сиротку, но Слимак помнил даже околевшего Бурека и корову, которую из-за нехватки кормов отдали мясникам на убой!..

Из других лиц, причастных к борьбе Слимака с немцами, дурочка Зоська умерла в тюрьме, а старуха Собесская – в корчме Иоселя. Остальные, в том числе и Иойна Недопеж и поныне живы и здоровы.