Текст книги "Том 2. Повести и рассказы"

Автор книги: Болеслав Прус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 43 страниц)

При слове «батрак» Слимака передернуло, но он промолчал.

– От ваших мужиков, – сказал Хаммер, поднимаясь с порога, – вы не дождетесь помощи. У них не христианское сердце. Это скоты… Будьте здоровы.

– Счастливый вам путь, – ответил мужик.

Хаммер ушел. На закате за лежавшей без памяти Слимаковой приехали сани и увезли ее в колонию. Слимак остался на пожарище. Прежде всего он достал из-под навоза мешочки с серебром и с бумажными деньгами и рассовал их по карманам зипуна. Потом перенес в конюшню уцелевшую от пожара одежду и утварь и, наконец, подбросил сена коровам. Ему показалось, что эти бессловесные твари смотрят на него с упреком, как будто спрашивают:

«Что ж это вы делаете, хозяин, неужто ничего лучше не надумали?»

«А что мне делать?.. – отвечал себе мужик. – Ну, остались у меня кое-какие деньги, даже, можно сказать, немалые деньги, да что толку? Если я сызнова построюсь и лошадей заведу, опять что-нибудь приключится: такое уж тут место несчастливое. Вот перейдет сюда немец и отвадит нечистого, а мне с ним не совладать».

Наступил вечер, а Слимак все еще бродил по двору с таким чувством, как будто что-то удерживало его на месте, как будто ноги у него примерзли к земле. Он попытался возбудить в себе гнев и принялся сам перед собой охаивать свой хутор.

– У-у… пакость… – ворчал он. – Было бы что жалеть! А то земля не родит, кругом ни души, заработков никаких, а чего солнце не выжжет, то смоет водой. Не для того же мне тут оставаться, чтоб на мне разживались воры.

Он в самом деле обозлился: плюнул в сердцах, пнул ногой сломанные ворота и размашисто зашагал к мосту, не оглядываясь назад. По дороге он встретил двух немцев-батраков; весело разговаривая, они шли ночевать к нему на хутор. При виде Слимака немцы умолкли, но, едва разминувшись с ним, негромко засмеялись.

– Стану я зимовать с такими стервецами, как вы!.. – буркнул Слимак. – Пусть только малый мой вернется из тюрьмы да поправится баба, я на край света уйду, лишь бы глаза мои вас не видали…

В ясном небе загорелись звезды; из-за леса выплыла луна. За мостом мужик свернул налево и вскоре остановился возле колонии Хаммера.

У ворот послышалось покашливание, там чернела какая-то тень.

– Это вы, пан учитель?.. – спросил Слимак.

– Я. Ну что же, решили продать землю?

Мужик молчал.

– Может, это и к лучшему… Да, пожалуй, к лучшему, – говорил учитель. – Один вы на этом клочке много не навоюете: очень уж вам не везет, а так – хоть других выручите.

Он оглянулся по сторонам и прибавил понизив голос:

– Но у нотариуса вы поторгуйтесь с Хаммерами, ведь вы им оказываете услугу. Как только они с вами уладят это дело, Кнап отдаст свою дочь за Вильгельма, выплатит ему приданое и даст им еще денег в долг. Иначе в день святого Яна Гиршгольд выгонит их и продаст ферму Гжибу… На тяжелых условиях они заключили контракт с Гиршгольдом.

– Это, стало быть, Гжиб хочет купить колонию? – спросил Слимак.

– А вы думали кто? – сказал учитель. – Гжиб покупает для сына… Иосель уже с месяц тут шныряет, и, бог знает, чем бы все это кончилось, если бы вы не решились продать свой хутор.

– Гжиб? – повторил мужик. – Да лучше мне черта иметь соседом, чем эту холеру! И сто немцев так не доймут, как этот старый Иуда.

– А вы все-таки с ними поторгуйтесь, – прибавил учитель. – Кнап уже приехал, так что они не будут особенно упираться.

На ферме скрипнула дверь. Учитель тотчас заговорил о другом.

– Ваша жена, – громко сказал он, – лежит в школе. Вы пройдите туда…

– Это кто, Слимак? – крикнул со двора Фриц Хаммер.

– Я.

– Вы зайдите к жене, но ночевать будете в кухне. За больной присмотрит Августова, а вам нужно выспаться: завтра чуть свет мы едем.

Он скрылся за углом; дверь снова скрипнула. Должно быть, он ушел к себе.

– А вы где живете, пан учитель? – спросил мужик.

– Обычно в школе, но сегодня ночуем с дочерью в конюшне.

Слимак задумался и сказал:

– Видать, мою бабу только до завтра положили в горнице. А завтра нас прогонят в конюшню… Нет, нечего нам тут засиживаться.

Они вошли в темные сени. Откуда-то из дальних комнат доносился громкий разговор, прерываемый взрывами грубого смеха и звоном стаканов. Учитель взял Слимака за руку и потянул к дверям налево. В большой комнате, заставленной скамейками, тускло горела лампочка; в углу на топчане лежала Слимакова; какая-то старуха клала ей на голову мокрые тряпки. Комнату наполнял острый запах уксуса.

У Слимака сжалось сердце. Лишь теперь, ощутив этот запах, он понял, что жена его больна, тяжко больна.

Он наклонился над топчаном; Слимакова, прищурив глаза, вглядывалась в него. И вдруг заговорила хриплым голосом:

– Это ты, Юзек?..

– Я и есть.

Закрыв глаза, больная теребила край тулупа, которым была накрыта. Немного помолчав, она снова заговорила, на этот раз громче:

– Что ты делаешь, Юзек?.. Что ты делаешь?..

– Да видишь, стою.

– Ага! Стоишь… Я знаю, что ты делаешь… Ты не думай!.. Я все знаю…

– Идите отсюда, хозяин, идите, – перебила ее старая немка, подталкивая мужика к дверям. – Идите, а то она волнуется, ей вредно… Идите.

И она выпроводила его из комнаты.

– Юзек!.. – крикнула Слимакова. – Юзек! Поди сюда… Я тебе кое-что скажу…

Мужик колебался.

– Не стоит, – шепнул учитель, – она бредит и раздражается. Когда вы уйдете, она, может быть, уснет.

Он провел Слимака через сени на другую половину, в кухню. Туда сейчас же вошел Фриц Хаммер и утащил Слимака в комнаты.

За ярко освещенным столом, уставленным пивными кружками, в клубах табачного дыма сидел, попыхивая трубкой, старик Хаммер, а рядом с ним мельник Кнап. Это был тучный человек, грузный, как куль муки, с широкой красной физиономией, лоснящейся от пота. Сидел он без сюртука, держа в одной руке кружку пива и рукавом другой руки вытирая вспотевший лоб. Из-под расстегнутой рубашки, на которой блестели золотые запонки, виднелась полная, как у женщины, грудь, густо поросшая волосами.

Направо от стола, на подставке стоял изрядный бочонок пива, из которого Вильгельм Хаммер то и дело наполнял кружки.

– Ну, как ты называешься, отец? – весело крикнул Кнап грубым голосом, с сильным немецким акцентом.

– Слимак.

– О, правда, это тот самый!.. – гаркнул Кнап и захохотал. – А ты продашь нам твой земля с горой под мельницу?

– Кто его знает?.. – робко ответил мужик. – Стало быть, продам…

– Ха-ха! – покатывался Кнап. – Вильгельм!.. – заревел он, точно Вильгельм был за версту отсюда, – налей ему пива, этому мужику… Пей за мое здоровье, а я за твое здоровье… Хо-хо-хо!.. Хотя ты ко мне никогда не привозил свое зерно, я буду с тобой чокаться. Ты будь здоров, и я будь здоров… А зачем ты раньше нам не продал твой земля?

– Кто его знает?.. – сказал мужик, жадно глотая пиво.

– Вильгельм!.. Налей ему!.. – гремел Кнап. – А я скажу, зачем ты не продал. Затем, что ты не имеешь крепкого решения. Хо-хо!.. Крепкое решение – это самый главный. Я сказал: «Я буду иметь мельница в Вульке!» – и я имею мельница в Вульке, хотя евреи два раза мне ее подожгли. Что, не правда, Хаммер?.. И я еще сказал: «Мой Конрад будет доктор!» – и Конрад будет доктор. И еще я сказал: «Хаммер, твой Вильгельм должен иметь ветряную мельницу!» – и Вильгельм должен иметь ветряную мельницу. А человек без крепкого решения – он есть, как мельница без воды… Вильгельм!.. Налей ему пива… Что, какое хорошее пиво, правда?.. Это мой зять Краузе делает такое пиво… Хо-хо!..

– Что это?.. – воскликнул он, нагнувшись к бочонку. – Что это, пива нет?.. Баста!.. Идем спать…

Все встали из-за стола. Фриц подтолкнул Слимака к кухне и запер дверь.

Мужик охмелел, сам не зная от чего: от пива или от речей шумливого Кнапа. При свете плошки он разглядел в кухне два топчана: на одном кто-то уже спал, другой был не занят. Слимак присел на него, и вдруг ему стало до того весело, что он закачался: влево – вправо, влево – вправо…

Он ни о чем не думал, он просто прислушивался к разговору на немецком языке, доносившемуся из смежной комнаты. Через некоторое время он услышал звонкое чмоканье, бесконечные восклицания, грохот отодвигаемого стола, хохот Кнапа. Потом кухню залил яркий свет: прошли Фриц и Вильгельм.

– Спать, спать! – крикнул мужику Фриц. – На рассвете мы едем.

Молодые Хаммеры вышли в сени, из сеней во двор, наконец шаги их затихли где-то за амбаром, а Слимак все покачивал головой – влево и вправо. Прошло еще немного времени; в соседней комнате гулко отдавались тяжелые шаги, потом грубый голос Кнапа забубнил: «Vater unser, der Du bist im Himmel…»[62]62
  Первая строчка молитвы «Отче наш» (нем.)


[Закрыть]

Читая молитву, мельник снимал сапоги и швырял их в дальний угол; затем со словами «аминь… аминь» он улегся на кровать, которая сильно заскрипела под ним.

Наконец он умолк, а через несколько минут захрапел на разные голоса и как-то очень странно: казалось, будто его резали или душили.

Фитилек, едва тлевший в плошке, затрещал, раза два вспыхнул и погас, наполнив кухню противным запахом подгоревшего сала. В заиндевевшее окно глянул месяц, и на глинобитный пол упала полоса тусклого света, перерезанная на шесть долек тенью оконной рамы.

Мельник ужасающе храпел и стонал. Одурманенный пивом, мужик раскачивался вправо и влево, чему-то улыбался и рассуждал вслух:

– Ну, и продам!.. А что? Нельзя, что ли? Лучше мне в чужой стороне купить пятнадцать моргов хорошей, настоящей земли, чем биться здесь на десяти негодных, да еще по соседству с Ясеком Гжибом. Они со стариком вовсе меня заедят… Продать так продать, но чтоб сразу…

Он встал, словно собираясь сейчас же идти к нотариусу. Вспомнив, однако, что до нотариуса далеко, он снова опустился на сенник и тихо засмеялся. Крепкое пиво, выпитое на голодный желудок, совсем его разморило.

Вдруг на фоне освещенного окна показался какой-то силуэт. Кто-то со двора пытался заглянуть в кухню.

Мужик машинально подошел к окну. Взглянул, мигом протрезвел… и выбежал из кухни. От скрипа дверей сонный батрак заворочался и выругался, но Слимак ничего не замечал. Трясущимися руками он нащупал в сенях щеколду, толкнул дверь, и его обдало морозным воздухом.

Во дворе перед домом стояла женщина и заглядывала в окно. Слимак бросился к ней, схватил за плечи и в ужасе прошептал:

– Это ты, Ягна?.. Ты?.. Побойся бога, что ты делаешь? Кто тебя одел?

Действительно, это была Слимакова.

– Сама я оделась, только с башмаками никак не могла управиться, вишь, как нескладно обулась… Ну, пошли домой, – сказала она, потянув его за руку.

– Куда же домой? – ответил Слимак. – Ты, знать, совсем больна, раз не помнишь, что у нас сгорели и дом и рига… Ну, куда ты пойдешь по такому морозу?

В саду залаяли волкодавы Хаммера; Слимакова повисла на руке мужа, упорно повторяя:

– Пошли домой… Пошли домой! Не хочу помирать в чужом углу, словно побирушка… Не! Я сама хозяйка… Не хочу брататься со швабами, а то ксендз не окропит мой гроб святой водой…

Она тянула мужа, и он шел. Так они добрели до ворот, потом вышли за ворота, потом дальше – к замерзшей реке, только бы скорей дойти до жилья. За ними с бешеным лаем бежали собаки и рвали на них одежду.

Они молча шли. Наконец у реки Слимакова, выбившись из сил, остановилась и, передохнув немного, заговорила:

– Ты думаешь, я не знаю, что немцы тебя окрутили и что ты хочешь продать им землю?.. Может, не правда?.. – прибавила она, дико глядя ему в глаза.

Слимак опустил голову.

– Ах ты продажная душа!.. Отступник проклятый! – вдруг взорвалась она, грозя ему кулаком. – Землю свою продаешь?.. Этак ты и самого господа Иисуса Христа продашь!.. Прискучило тебе честно жить, как подобает хозяину, как жил твой отец? Бродяжничать захотел? А Ендрек что будет делать?.. Ходить за чужой сохой?.. А меня ты как похоронишь?.. Как хозяйку или как побирушку какую?..

Она потянула его к себе и ступила на лед. Когда они дошли до середины реки, Слимакова вдруг крикнула:

– Стой тут, Иуда!.. – И она схватила его за обе руки. – Что, будешь продавать землю? Ты уже у меня из веры вышел. Слушай, – говорила она в лихорадочном возбуждении, – ежели продашь, господь бог проклянет и тебя и сына… Этот лед провалится под тобой, ежели ты не откажешься от дьявольского наущения… Я хоть помру, а покоя тебе не дам… Глаз не сомкнешь, а уснешь, я из гроба встану и не дам тебе спать… Слушай!.. – кричала она в приступе безумия. – Ежели ты продашь землю, не проглотить тебе святых даров: поперек горла они тебе станут или разольются кровью…

– Иисусе! – шепнул мужик.

– Куда ни ступишь, трава у тебя загорится под ногами… – заклинала его обезумевшая женщина. – На кого посмотришь, того сглазишь, и несчастье падет на его голову…

– Иисусе! Иисусе! – стонал мужик.

Он вырвался из ее рук и заткнул уши.

– Продашь? Продашь? – спрашивала она, наклоняясь к самому его лицу.

Слимак тряхнул головой и развел руками.

– Будь что будет, – ответил он, – не продам.

– Хоть будешь подыхать на соломе?

– Хоть буду подыхать.

– Так помогай тебе бог!..

– Так помогай мне бог и безвинные муки его…

Слимакова пошатнулась. Муж подхватил ее, обнял и почти дотащил до конюшни, где спали оба батрака Хаммера.

Слимак усадил жену на порог, а сам застучал кулаками в двери.

– Кто там? – спросил сонный голос.

– Отоприте!.. Вставайте!.. – ответил мужик.

Один из батраков отпер дверь.

– Это вы, Слимак? – с удивлением спросил он, кутаясь в тулуп.

– Ступайте к себе в колонию, мне тут надо уложить мою бабу.

Батрак почесал всклокоченную голову.

– Смеетесь вы, что ли?.. Да ведь земля эта уже не ваша…

– А чья же?.. – в бешенстве заревел мужик и, схватив его за шиворот, вышвырнул во двор. – Вон пошли!.. – прибавил он, пропуская второго батрака, который с сапогами в руках сам поспешил уйти.

Возмущенные тем, что их выгнали, немцы, ворча, стали одеваться. Слимак взял жену на руки и уложил на еще не простывшую постель. Женщина тяжело дышала.

– Ну, теперь будете судиться! – сказал старший батрак. – Так нельзя обманывать людей. Старик вам поверил на слово и вызвал Кнапа, жене вашей обеспечил уход, вы договорились о продаже, а сами среди ночи удираете. Честный же вы купец!..

– Это его Геде подбил, – вмешался второй батрак.

– Нет, Геде не такой подлец, – возразил старший, – он не нарушит договора. Тут пахнет евреями. Наверное его подговорили Иосель с Гиршгольдом – два негодяя, которые всех нас пустили в трубу.

Слимак в ярости захлопнул двери конюшни. Оба немца закричали:

– Ты еще поплатишься за свое мошенничество!..

– Всей твоей земли не хватит!..

– Увидишь, как тебя надуют евреи!..

– С голоду подохнешь, руку будешь протягивать на паперти!

– Поцелуйте меня в… – огрызнулся Слимак.

Батраки повернулись и ушли в колонию, грозя кулаками и ругаясь попеременно по-польски и по-немецки. Когда их сердитые голоса замолкли, Слимак вышел из конюшни и стал бродить по двору, прислушиваясь, не едет ли кто по дороге.

«Ничего не поделаешь, – думал он, – придется звать какую-нибудь бабку да фельдшера…»

Время от времени он приоткрывал скрипучую дверь и заглядывал в конюшню. Жена уже не хрипела, и ему показалось, что она спит спокойнее.

Так он прошатался до утра. На заре он задал корму коровам, напоил их, а когда совсем рассвело, пошел в конюшню, решив немного поспать.

Его поразило спокойствие жены. И, хотя глаза у него слипались и шумело в голове, он наклонился над ней и, собрав последние силы, стал осматривать. Потом дернул ее за руку, потрогал губы – она не шевелилась. Умерла и даже успела уже окоченеть.

– Ну вот!.. – пробормотал мужик. – Эх… Все пошло к чертям!..

Он затворился в конюшне, сгреб немного соломы в угол и лег. Через несколько минут он крепко уснул.

Было уже за полдень, когда Слимак проснулся от света и крика. Он открыл глаза и увидел перед собой старуху Собесскую.

– Вставайте, Слимак, вставайте!.. Жена-то ваша померла… Как есть померла…

– А что я могу сделать? – ответил мужик.

И, повернувшись животом вниз, еще плотней натянул на голову тулуп.

– Гроб надо купить… В приход пойти, сказать…

– Ну, и пускай говорят, кому надо…

– Кому надо-то? – кричала бабка. – В деревне толкуют, что вас сам бог наказал за Овчажа да за сиротку… Немцы лютуют против вас – страшное дело! Толстый-то этот, мельник из Вульки, поссорился с ними и уехал… Иосель и то не велел мне сюда идти, говорит, что теперь вы платитесь за цыплят, которых прошлый год продавали дорожникам. Совсем он остервенился, я уж хотела варом ему плеснуть в зенки… Да поднимайтесь же, Слимак!.. – говорила бабка, дергая его за тулуп.

– Эй!.. Отвяжись от меня, – отозвался мужик приглушенным голосом, – а то как двину ногой, так вся водка из тебя брызнет…

– Ах ты безбожник! Собачий ты сын!.. Отступник от святой церкви!.. Да ты и вправду совесть потерял; вишь, валяется, когда родная жена ждет христианского погребения… Да опомнись, Слимак!

– Поцелуй меня, знаешь?.. – заревел мужик и взмахнул ногой в воздухе с такой силой, что старуху ветром обдало.

Бабка всплеснула руками и с воплем побежала в деревню…

Слимак толкнул дверь и снова укрылся тулупом. Сердцем его овладело непреодолимое мужицкое упрямство; он был уверен, что погиб безвозвратно. Он не жаловался, ни о чем не жалел, но хотел лишь одного: заснуть и во сне умереть. Враги его прокляли, знакомые отступились, близкие сошли в могилу. У него не осталось никого и ничего; во всем мире не было руки, которая протянулась бы к нему в минуту отчаяния или подала воды, если бы в горячке его томила жажда. Спасти его могло одно лишь милосердие божье, но он уже в него не верил.

Когда он так лежал, припав лицом к земле, чтобы не видеть трупа жены, солнце опустилось на западные холмы, из ближнего костела донесся вечерний звон, а в хатах бабы набожно зашептали «Ангел господень». Как раз в это время с горы по дороге спускалась какая-то черная сгорбленная тень. Она медленно шла прямо к хутору Слимака, с мешком на спине и с палкой в руках, в сиянии закатного солнца, словно ангел господень, ниспосланный к нему милосердным отцом в столь тяжкую для него годину.

Это был Иойна Недопеж, самый старый и самый бедный еврей во всей округе. Он все делал и всем торговал, но никогда у него ничего не было. Жил он с многочисленным семейством в стороне от дороги, в маленькой хате; один угол в ней давно уже завалился, и над ним не было крыши, а в оконцах, забитых дощечками и заклеенных бумагой, лишь кое-где блестели осколки стекла.

Иойна шел в деревню в надежде, что, может быть, Гжиб или Ожеховский пожелают отдать в починку кое-что из одежи или в крайнем случае найдется какое-нибудь поручение у шинкаря Иоселя, который охотно пользовался его услугами, но платил скупо. Ледяной ветер развевал его пейсы, трепал жиденькую бородку, щипал красные разбухшие веки, стараясь пробраться под ветхий заплатанный балахон. Старик дул на посиневшие пальцы, перекидывал мешок с одного плеча на другое и, с трудом передвигая ноги, озабоченно думал о своей семье. Дождется ли когда-нибудь его жена, старая Либа, щуки на шабес? Что поделывает его сын Менахем, который сбежал от военной службы в Германию, уже сбрил бороду и надел короткий сюртук, но по-прежнему сидит без денег? И когда вернется Бенцион Суфит, самый ловкий из его зятьев, отсиживающий в тюрьме за какие-то преступления против акциза? И станет ли наконец ученым другой его зять, Вольф Кшикер, который уже десять лет ничего не делает и только читает священные книги? Выйдет ли когда-нибудь замуж его дочь Ривка, некрасивая старая дева? А его внуки и внучки – Хаим, Файвель, Мордко, Элька, Лая и Мирля, – будет ли у них когда-нибудь хоть по две крепких рубашки?

– Ай-ай! – бормотал еврей. – А эти негодники еще забрали у меня три рубля…

Эти три рубля отняли у Недопежа грабители еще осенью, но он до сих пор не мог забыть о своей потере. Три рубля были самой крупной суммой, которую ему случалось иметь за всю его жизнь.

В эту минуту взгляд Иойны упал на трубу сгоревшей хаты Слимака, и старик тяжело вздохнул. Ай! Что было бы, если бы это на его хату господь послал огонь, и куда бы девались его жена, дочери, зять, внуки и внучки?

Волнение его еще усилилось, когда из закута послышалось мычание коровы. Значит, Слимак здесь, на хуторе. Ну конечно, здесь; никто в деревне их не пустит к себе, уже больше года все на них сердятся. А за что сердятся? Ну, а за что сердятся на него, старого Иойну, и еще называют его мошенником? Бывает это у людей: вдруг они кого-нибудь невзлюбят; так уж устроен мир, и Иойна его не исправит.

Корова опять заревела (обе они то и дело мычали с самого полудня), и Иойна свернул с дороги посмотреть, что делается у Слимаков.

«Может, и заработаю что-нибудь у них», – подумал он.

Войдя во двор, старик поглядел по сторонам и, качая головой, направился к конюшне.

– Слимак!.. Пан хозяин!.. Пани хозяйка, вы здесь?.. – кричал он, стуча в стену.

Отворить дверь он побоялся, чтобы, в случае если хозяев не окажется, его не упрекнули, что он суется, куда его не звали.

– Кто там? – откликнулся Слимак.

– Это я, старый Иойна, – ответил он.

И, приоткрыв дверь, спросил с удивлением:

– Что у вас случилось?.. Что с вами, Слимак?.. Где хозяйка?..

– Померла.

– Как так померла? – попятился старик. – Что за шутки такие? Ай-ай! А может, и в самом деле померла? – прибавил он, вглядываясь в покойницу. – Такая хорошая хозяйка! Ай, какое несчастье свалилось на вас, не дай бог… Тьфу! – сплюнул он. – А чего вы лежите, Слимак? Надо же похороны устроить.

– Зараз двоих будут хоронить, – буркнул мужик.

– Как это так – двоих?.. Вы что, захворали?

– Не.

Еврей покачал головой, сплюнул и задумался.

– Но так же невозможно, – сказал он, – если вы не хотите трогаться с места, я сам дам знать, только скажите кому.

Слимак молчал, но опять заревела корова.

– Чего она размычалась, ваша скотина? – спросил с любопытством Иойна.

– Верно, оттого, что не поена.

– А что же вы ее не напоили?

Мужик не отвечал. Еврей постоял с минуту, потом постучал пальцем по лбу, бросил на землю мешок, палку и спросил:

– Где у вас ушат, хозяин? Где ведро?..

– Отстаньте вы от меня! – сердито проворчал мужик.

Но Иойна не отступал. Он разыскал в закуте ведро и бадейку, несколько раз сходил к проруби за водой, напоил коров и поставил полную кружку возле Слимака. К коровам Иойна питал особую слабость: более полувека он тщетно мечтал когда-нибудь обзавестись собственной коровой или хотя бы козой.

Отдышавшись после непосильной работы, он опять спросил Слимака:

– Ну, как же будет?

Мужика тронуло его сострадание, ко из апатии не вывело. Он только приподнял голову и сказал:

– Ежели повстречаете Гроховского, накажите ему от меня, чтобы не позволял продавать мою землю, покуда Ендрек не подрастет.

– А что мне сказать в деревне?.. Я туда иду.

Но мужик уже укрылся тулупом и замолчал.

Уткнувшись подбородком в кулак, еврей долго стоял, раздумывая. Наконец затворил дверь, взял свой мешок, палку и пошел, но не за мост, в деревню, а вверх по дороге. Сочувствие бедняка к чужому несчастью было настолько сильно, что в эту минуту он позабыл о собственных горестях и думал только о том, как спасти Слимака. Верней, даже не думал, а не умел отделить Слимака от себя. Ему казалось, что это он сам, Иойна, лежит в конюшне подле умершей жены и что любой ценой он должен вырваться из этого ужаса.

И он спешил, насколько позволяли его старые ноги, прямо к Гроховскому. Было около шести вечера и уже почти стемнело, когда Иойна добрался до двора старосты. Его поразило, что в хате не было света. Он постучался, никто не отвечал. Прождав с четверть часа у порога, он обошел хату кругом и, отчаявшись, собрался уже уходить, как вдруг перед ним, словно из-под земли, появился Гроховский.

– Ты здесь зачем?.. – грозно спросил его огромный мужик, стараясь спрятать за спиной какой-то длинный предмет.

– Зачем?.. – испуганно повторил Иойна. – Я нарочно к вам прибежал от Слимака… Знаете, они погорели, Слимакова померла, а сам он лежит около нее, совсем как помешанный… Он говорит такое… В голове у него ходят очень нехорошие мысли, он даже коров не напоил. Так я уже боюсь, как бы он над собой не сделал чего-нибудь ночью.

– Слушай, еврей, – сурово сказал мужик, – ты мне правду говори. Кто тебя подучил врать? Сам ты не вор – я знаю, но тебя воры подослали…

– Какие воры? – вскрикнул Иойна. – Я иду прямо от Слимака…

– Не ври, не ври!.. – отрезал Гроховский. – Меня ты отсюда не выманишь, хоть бы ты еще с три короба нагородил, а они тебе все равно твоих денег не отдадут…

Он погрозил Иойне и скрылся за домом. Лишь теперь старик заметил в руках Гроховского ружье. Как видно, староста подстерегал воров.

Вид оружия так напугал Иойну, что в первую минуту он чуть не упал, а потом быстро побежал по дороге. В бледном лунном свете каждый столб, каждый кустик казался старику разбойником, который сперва его ограбит, а потом застрелит из ружья. Он, наверно, умер бы от одного грохота.

И все же Иойна не забыл про Слимака и, выбравшись на большак, отправился в ту деревню, где был костел.

Нынешний ксендз всего лишь несколько лет возглавлял приход. Это был человек средних лет, очень красивый собой. Он получил высшее образование и держал себя, как подобает хорошо воспитанному шляхтичу. Ежегодно он выписывал больше книг, чем все его соседи вместе взятые, и много читал, однако это не мешало ему разводить пчел, охотиться, ездить в гости и исполнять обязанности священника.

Он пользовался всеобщей симпатией. Шляхта любила его за ум и за беспечный нрав кутилы; евреи за то, что он не давал их в обиду; колонисты за то, что он угощал у себя в приходе пасторов, а мужики за то, что он отстроил костел, огородил кладбище, говорил прекрасные проповеди, устраивал пышные богослужения и не только даром крестил и хоронил бедных, но и оказывал им помощь.

Однако отношения между крестьянами и главой прихода оставались далекими. Мужики уважали его, но побаивались. Глядя на него, они представляли себе бога важным паном, шляхтичем, хотя и добрым, но не из тех, что станут болтать с кем попало. Ксендз это чувствовал, и его крайне удручало, что никто из мужиков ни разу не пригласил его на крестины или на свадьбу, никто не обращался к нему за советом. Желая побороть их робость, он нередко заговаривал с ними, но всякий раз, заметив испуг на лице мужика и смешавшись сам, обрывал разговор.

«Нет, – сокрушался он, – не могу я притворяться демократом».

Иногда, во время распутицы, проведя несколько дней в одиночестве, ксендз испытывал угрызения совести.

«Негодный я пастырь, – корил он себя, – ничтожный апостол Христов. Не для того же я стал священником, чтобы играть в карты со шляхтой, а для того, чтобы служить малым сим… Дрянной я человек, фарисей».

И, запершись на ключ, он подолгу простаивал коленопреклоненный на голом полу, моля бога о ниспослании ему духа апостольского. Он давал обет раздарить всех легавых, выбросить из погреба бутылки, раздать свои элегантные сутаны бедным и никогда более не играть в карты с помещиками, а поучать заблудших, утешать страждущих и наставлять колеблющихся. Но в то самое время, когда благодаря посту и молитве в нем готов был проснуться дух смирения и самоотвержения, сатана насылал к нему в дом гостей.

– Не будет мне спасения, не будет… Господи, смилуйся надо мной!.. – бормотал в отчаянии ксендз, поспешно поднимаясь с колен, чтобы распорядиться насчет обеда и напитков.

А четверть часа спустя он уже распевал светские песенки и пил, как улан.

В тот вечер, когда пришел Иойна, ксендз собирался с визитом к одному из окрестных помещиков. Он знал, что приедет человек двадцать гостей, в том числе инженер из Варшавы с самыми свежими новостями; будут, как водится, преферанс, отличный ужин и редкие вина, припасенные для инженера, который сватался к дочке помещика. Ксендз несколько дней провел в одиночестве и теперь с лихорадочным нетерпением ждал минуты отъезда. Ему до смерти наскучило смотреть из одного окна во двор, где разжиревший работник колол дрова, а из другого в сад, занесенный снегом, наскучили все те же голые деревья, на которых кричали галки; он стосковался по людям и насилу дождался вечера. Теперь он уже считал не часы, а минуты, но когда снова взглядывал на циферблат, думая, что уже пора ехать, к изумлению его, оказывалось, что прошло всего четверть часа.

Викарий жил в другом доме; он ложился спать, как только садилось солнце и надевал на ночь суконный, на вате, колпак. Это было единственное, что немного забавляло ксендза, который не любил своего помощника. Чтобы как-нибудь скоротать время до отъезда, он потребовал самовар, раскурил трубку и замечтался:

«Будут сегодня пани Теофилёва с мужем или не будут?.. Ну, он-то человек на редкость глупый, но она… Боже милосердный, о чем же я думаю!..»

Но как ни корил себя ксендз, все время он видел зеленоватые глаза пани Теофилёвой, с тоской устремленные на него, видел то необычное выражение лица, с каким она недавно сказала:

– Знаете, в жизни бывают драмы, более тяжелые, чем на сцене…

Тогда он ей ничего не ответил, только почувствовал, как что-то сжалось у него в груди. Но сейчас, отсчитывая медленные удары маятника, наедине с самим собой, он признавал, что в жизни бывают не только тяжелые, но и страшные драмы.

Что за адская мука – таить от самого себя свои мысли!

Он поднес трубку к губам, глубоко затянулся и вдруг вздрогнул. Ему почудилось, что его сутана коснулась шелкового платья.

– Господи, смилуйся надо мной! – прошептал он, вставая из-за стола.

Но стоило ему сесть, как он снова видел зеленоватые глаза и ощущал жгучее прикосновение шелковою платья.

«Ах, скорей бы уж ехать… Мороз отрезвит меня… Впрочем, я весь вечер буду играть в преферанс…»

Так он убеждал себя, но сам не вполне этому верил. Он знал, что дамы задержат его в гостиной и что он увидит устремленные на него, как всегда, ее дивные глаза и печальное лицо, на котором словно запечатлелись слова: «Знаете, в жизни бывают драмы…»

Вдруг постучались в дверь. Вошел Иойна и поклонился до земли.

– Хорошо, что ты пришел! – воскликнул ксендз. – Я даже хотел послать за тобой: у меня набралась куча платья, которое нужно привести в порядок.

– Слава богу! – ответил еврей. – Я уже целую неделю сижу без работы. И еще пани экономка сказала, что на кухне испортились часы…

– Ты умеешь и часы чинить?..

– А как же? У меня даже инструменты при себе.

– Отлично!.. Портной и часовщик.

– Я и шорник, и зонтики исправляю, и посуду умею лудить.

– Ну, если так, оставайся у меня на всю зиму. А когда ты примешься за работу?

– Сейчас же и засяду.

– На ночь глядя? – спросил ксендз.

– Я работаю и ночью. В мои годы уже немного спят.

– Как хочешь. Так ты ступай во флигель и скажи, чтобы тебе дали поужинать. Чаю тебе сейчас принесут.

– Прошу вас, извините меня, – поклонился старик, – но если можно, пусть сахар будет отдельно.