Текст книги "Том 2. Повести и рассказы"

Автор книги: Болеслав Прус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 43 страниц)

Он и правда давно мечтал о третьей корове, но отдать сразу тридцать с лишним рублей и произвести такой переворот в хозяйстве – это показалось ему просто чудовищным.

– Бес тебя, что ли, попутал? – спросил он.

Баба уперлась руками в бока.

– А чего меня путать? – проговорила она повышая голос. – Что ж, меня уж и на корову не станет? Гжиб своей бабе бричку купил, а тебе скотины для меня жалко?.. Стоят у нас две коровы в закуте, что ж, много тебе с ними забот? А нашлась бы у тебя хоть одна крепкая рубаха, кабы не наши коровы?

– Господи помилуй! – простонал мужик, у которого от скороговорки жены начинали путаться мысли. – Да чем же ты ее кормить будешь? Сена мне больше в усадьбе не продадут. Ну, говори, чем? – спрашивал он.

– Арендуй у барина хоть этот лужок, вот тебе и сено, – ответила жена, показывая на полосу земли, зеленевшую между рекой и пашней Слимака.

Возможность так скоро осуществить свои самые дерзкие мечтания поразила мужика.

– Побойся ты бога, Ягна, что ты болтаешь? Как же это я арендую луг?

– Сходи в усадьбу, попроси барина да заплати за год, только и всего.

– Спятила баба, ей-богу, спятила! Да ведь нынче наша скотина щиплет тут траву даром, а заплати я за аренду – что тогда? Тогда-то уж не будет даром.

– Заплатишь за аренду, будет у тебя третья корова.

– На черта она сдалась, если мне и за нее и за луг надобно платить. Не пойду я к барину.

Жена подошла поближе и посмотрела ему в глаза.

– Не пойдешь? – спросила она.

– Не пойду.

– Ну, так я и дома раздобуду сено, только ты тогда не то что к барину, а к самому дьяволу пойдешь, если тебе не хватит для лошадей. А корову эту я не упущу и куплю…

– Ну и покупай.

– И куплю, но ты ее сторгуешь: мне-то некогда Гроховского уламывать, да и водку с ним я не стану пить.

– А ты пей, а ты уламывай, раз захотелось тебе корову! – кричал Слимак.

Бабенка подскочила к нему и, грозя кулаком, затараторила:

– Юзек, ты смотри у меня не бунтуй, коли у самого нет правильного соображения! Ты меня слушайся. То все охал, что навозу мало, голову мне дурил, что тебе скотина нужна, а подвернулся случай, покупать не хочешь. Наши-то коровы ничего тебе не стоят да еще деньги дают и молоко; так и новая тебе деньги принесет, ты только меня слушайся. Говорю тебе: меня слушайся! Кончай работу и ступай домой, да смотри сторгуй корову, не то я и знать тебя не хочу…

Сказала и ушла, а мужик схватился за голову.

– Ох, и беда мне с бабой! – причитал он. – Где уж мне, горемычному, луг арендовать?.. Барин и толковать со мной об этом не станет. Да и трава всегда была у нас даровая, сколько скотина ни съест, а теперь как?.. Уперлась баба, понадобилась ей корова, и что хочешь делай, хоть головой об стену… И зачем я, горемычный, родился, зачем на белый свет явился, – куда ни кинь, одно только расстройство!.. Нно-о, милые!

Он взмахнул кнутом, дернул вожжи и стал опять боронить. Ему казалось, что камни и комья земли снова ворчат: «Дурень ты, дурень!..» – а ветер смеется среди стеблей и шепчет: «Тридцать пять рублей бумажками заплатишь, да еще рубль серебром за повод. Копил-копил день за днем, неделю за неделей, ровно девять месяцев, а нынче сразу отдашь все, как одну копеечку. Гроховский набьет себе карманы новенькими бумажками, а твой кошель отощает. Да еще придется тебе загородку с кормушкой для коровы ставить, да с тревогой и страхом барину в ножки кланяться, да за луг платить, да часами дожидаться эконома, чтобы дал квиток на аренду…»

– Ох, беда, беда! – бормотал мужик. – Нно-о, милые! Сколько времени копишь грошик за грошиком, пока соберешь рубль, сколько набегаешься, покуда новенькую бумажку выменяешь… Нно-о, милые! А тут еще барин, пожалуй, не захочет луг отдавать…

«Чего врешь, чего врешь; знаешь, что отдаст», – чирикали воробьи.

– Отдать-то отдаст, – неохотно признал Слимак, – да за аренду велит платить. А то, бывало, скотинка пощиплет по-соседски травку задаром, без единого гроша! Боже мой милостивый, что за несчастливый день выдался нынче!.. Этакую кучу денег отдать!.. Лучше бы меня самой что ни есть тяжкой хворью скрутило, только бы не бросать попусту этакие деньги!

Солнце уже клонилось к западу, когда Слимак перешел с бороной на последнюю полосу, у самой дороги. В эту минуту заревела та корова, которую он должен был купить; рев ее понравился мужику и даже затронул какую-то струнку в его сердце.

«Ясное дело, три коровы – не то что две, – подумал он. – При таком хозяйстве мне и почету будет больше. Беда только с лугом да с деньгами. Эх, сам я кругом виноват…»

Ему вспомнилось, сколько раз, бывало, разлегшись на лавке, он не спал, а строил всякие планы и рассказывал о них жене. Сколько раз говорил, что непременно введет у себя шестиполье и посеет клевер! Сколько раз хвалился, что он на все руки мастер и мог бы в зимнее время делать телеги и всякую хозяйственную утварь, как ему советуют люди!.. Да и не сам ли он мечтал о третьей корове? Не сам ли хотел арендовать луг?

Жена терпеливо слушала – год, два, три года, а нынче вот и велит ему купить корову и арендовать луг. Да чтобы сейчас же, немедля! Иисусе милостивый, экая упрямая баба! Она еще, чего доброго, заставит его клевер сеять и телеги мастерить.

Странный человек был Слимак. Во всем он понимал толк, даже в жнейках; все умел наладить, даже молотилку в имении починил; все мог придумать и сообразить, даже как перейти на севооборот в своем хозяйстве, но сделать не решался ничего, пока его не заставляли насильно. Ему недоставало той тонкой нити, которая связывает замысел с исполнением, зато чересчур развит был «нерв послушания». Помещик ли, ксендз ли, староста или жена – все были посланы богом, чтобы приказывать Слимаку, но сам он не умел себе приказать. Мужик он был умный, даже изобретательный, но самостоятельности боялся пуще бешеной собаки. У него даже поговорка такая была: «Мужицкое дело – работать, а господское – гулять да приказывать».

Солнце коснулось макушек гор, опоясывающих долину. Слимак со своими боронами уже добрался до большой дороги и раздумывал, как он будет торговаться с Гроховским, когда услышал позади грубый окрик:

– Эй! Эй!

На дороге стояли двое. Один – седой, бритый, в синем кафтане с высокой талией и в немецкой шляпе с загнутыми полями; второй – помоложе, очень прямой, с светлой бородкой, в пальто и картузе. За ними, на некотором расстоянии, дожидалась бричка, запряженная парой лошадей, которыми правил человек в синем кафтане и картузе.

– Это твое поле? – резко спросил Слимака бородатый.

– Подожди, Фриц, – прервал его старик.

– Почему я должен ждать? – вскинулся бородатый.

– Подожди. Это ваша земля, хозяин? – спросил старик несравненно мягче.

– Моя и есть. А то чья же? – ответил мужик.

В эту минуту прибежал с луга Стасек; он уставился на чужаков с удивлением и недоверием.

– И луг этот твой? – спросил бородатый.

– Подожди, Фриц. Это ваш луг, хозяин? – поправил сына старик.

– Не, не мой, господский.

– А чья та гора с сосной?

– Подожди, Фриц.

– Ах, отец, вы любите слишком много болтать…

– Подожди, Фриц, – не унимался старик. – Эта гора с сосной – ваша?..

– Моя, конечно, а то чья же еще?

– Видишь, Фриц, – заговорил старик по-немецки, – здесь можно было бы построить ветряную мельницу для Вильгельма. – И он показал рукой на вершину горы.

– Вильгельм не строит мельницы не потому, что нет достаточно высокой горы, а потому, что он лентяй, – сердито ответил Фриц.

– Прошу тебя, Фриц, будь терпелив. А вот те поля за большой дорогой и овраги – это уже не ваши? – снова обратился старик к мужику.

– Какие же они мои, раз они господские.

– Ну да, – раздраженно прервал бородач, – всем известно, что этот мужик торчит посредине помещичьих полей и нужен тут, как дыра в мосту. Грош цена всему этому делу.

– Подожди, Фриц, – успокаивал его старик. – Вас, хозяин, со всех сторон окружают помещичьи поля?

– Так оно и есть.

– Ну, довольно! – проворчал бородач и потащил отца к бричке.

– Оставайтесь с богом, хозяин, – проговорил старик, слегка приподняв шляпу.

– Ох, как вы любите болтать, – прервал бородач, грубо подталкивая отца. – Из Вильгельма ничего не выйдет, хотя бы вы нашли ему десять таких гор.

– Чего им надо? – вдруг спросил Стасек.

– И верно, – опомнился мужик. – Эй вы, господа!.. Старик повернул голову. – А вы почему про все выспрашиваете?..

– Потому что так нам нравится! – ответил бородач и насильно усадил отца в бричку.

– Будьте здоровы, до свидания! – крикнул старик Слимаку.

Бородач пожал плечами и велел трогать. Бричка покатила к мосту.

«Сколько ж народу прошло нынче по дороге, – рассуждал сам с собой Слимак. – Будто на ярмарку или на богомолье…»

– А что это за люди? – снова спросил Стасек.

– Те, что уехали в бричке? Верно, немцы из Вульки, за три мили отсюда.

– А зачем они расспрашивали про землю?

– Разве одни они спрашивали, сынок? – ответил мужик. – Иным до того нравилась наша сторона, что они лазали вон туда, на самую макушку, где сосна. Потом слезут – и поминай как звали.

Слимак окончил работу и повернул лошадей к дому. О немцах он уже позабыл: все его внимание поглотили корова и лужайка. А что, если и вправду купить корову и арендовать лужок? Мурашки пробежали у него по спине при мысли, что самое заветное его желание может исполниться.

Еще одна корова и два морга луга – да это рублей тридцать барыша в год! Тогда и землю можно лучше унавозить, и хлеба больше продать, и на зиму взять в дом старика, чтобы поучил ребятишек грамоте… Что-то другие хозяева сказали б, видя его достаток? Тогда бы уж ему уступали место и в костеле и в корчме. А как отдохнуть можно при таком богатстве!

Ох, отдохнуть! Слимак не знал ни голода, ни холода, дома у него все ладилось, с людьми он дружил, водились у него и деньги, и совсем бы он был счастлив, если б только кости не ломило от работы да мог бы отлежаться и отсидеться, сколько душа пожелает.

III

Вернувшись домой, Слимак оставил бороны на батрака, а сам принялся осматривать корову, стоявшую на привязи у плетня. Уже смеркалось, но мужик сразу увидел, что корова хороша: вся белая, в черных пятнах, и вымя большое, а голова маленькая, с короткими рожками. Разглядев ее как следует, он убедился, что обеим его коровам далеко до этой.

Ему пришло в голову, что не худо бы поводить ее по двору, но он чувствовал, что на это у него не хватит сил. Казалось, руки вылезут из суставов, а ноги просто отвалятся, если он двинется с места. Вот работает человек, гнет спину от зари до зари, но как сядет солнце, тут уж ему надо отдохнуть, ничего не поделаешь. И он не стал проваживать корову, а только погладил. А когда она, словно угадав в нем нового хозяина, повернула голову и ткнулась мокрой мордой ему в руку, Слимака охватила такая нежность, что он готов был обнять ее за шею и расцеловать, как человека.

– Непременно ее куплю, – пробормотал мужик, позабыв об усталости.

В дверях показалась хозяйка с ушатом помоев.

– Мацек! – кликнула она батрака, – как напьется корова, загони ее в закут. Староста у нас заночует, не оставлять же ее во дворе.

– Ну как? – спросил Слимак жену.

– Да как? – ответила она. – Просит тридцать пять рублей бумажками да рубль серебром за повод. Но, что правда, то правда, – прибавила она, помолчав, – корова этого стоит. К вечеру я подоила ее, так, веришь ли, хоть устала она с дороги, а молока дала больше, чем наша Лыска…

Мужик снова ощутил боль в руках и в ногах. «Господи боже мой, сколько натопчешься, намокнешь, недоспишь, покамест сколотишь тридцать пять рублей бумажками да еще рубль серебром! Хоть бы Гроховский уступил что-нибудь…»

– А ты не спрашивала, – снова заговорил Слимак, – он не сбавит?

– Ну, как же!.. Спасибо, если захочет продать. Он все толкует, будто давно уж обещался Гжибу.

Слимак схватил себя за волосы.

– И какая нелегкая его принесла! – запричитал он. – За какие грехи господь так тяжко меня наказывает!.. Я еще не знаю, отдаст ли мне пан лужок, а тут – шутка ли – этакие деньги плати за корову…

– Юзек, не дури, образумься, – наставляла его жена. – Сколько раз в имении сами тебе навязывали луг, а насчет коровы – попробуй поторгуйся. Сбавит он, нет ли, а ты угости его получше, выпей с ним водки; господь не без милости: может, староста и опомнится. Ты только зря не болтай да на меня почаще поглядывай, вот увидишь: все будет ладно.

В это время приковылял батрак и стал отвязывать корову.

– Что, Мацек, – спросила хозяйка, – правда ведь, хороша скотина?

– Ого-го!.. – ответил батрак, потрясая над головой выставленным пальцем.

– Но и деньги за нее немалые, а? – спросил хозяин.

– Ого-го!..

– А что ни говори, она того стоит, верно, Мацек? – поспешила ввернуть хозяйка.

– Ого-го!..

После столь многословного высказывания Овчаж отвел корову в закут, а она, оглядываясь по сторонам, так душевно помахивала хвостом, что Слимак не мог подавить в себе волнения.

– Видно, воля господня, – прошептал он. – Попробую ее сторговать. – И направился к дверям хаты.

– Юзек, – остановила его жена, – смотри только не болтай и уши не очень развешивай. Ты думай о том, как бы побольше выторговать, а ежели язык чересчур развяжется, на меня поглядывай. Он ведь кремень-мужик – этот Войцех, одному тебе с ним не сладить.

Слимак еще на пороге снял шапку, перекрестился и вошел в сени. Сердце у него так и сжималось: и денег было жалко, и сомнения одолевали – удастся ли ему выторговать хоть рубль.

Гость сидел на лавке в передней горнице; пламя печки освещало его и Магду, которой он по-отечески внушал, чтобы она была честной, работящей и слушалась своих хозяев.

– В воду велят тебе броситься, – говорил он, – бросайся в воду; в огонь велят кинуться – кидайся в огонь. Случись, хозяйка даст тебе тумака, а то и поколотит, руку ей поцелуй да скажи спасибо, истинно говорю тебе: благословенна рука наказующая.

Произнося эти слова, староста воздел руку кверху, лицо его приняло торжественное выражение; в красном отсвете огня он был похож на проповедника. Магде чудилось, что даже тени, прыгающие по стенам, поддакивают его словам и что вечерний сумрак, заглядывая в окошки, повторяет за дядей: «Благословенна рука наказующая!»

Она плакала навзрыд. Ей то казалось, что она слушает прекрасную проповедь, то – что от каждого слова опекуна на спине у нее взбухают багровые полосы. Она не испытывала ни страха, ни обиды, а скорее благодарность, к которой примешивались воспоминания недавнего, но уже далекого детства.

Дверь в хату скрипнула, и всю ее ширь заполнил Слимак.

– Слава Иисусу Христу, – приветствовал он гостя.

– Во веки веков, – ответил Гроховский.

Он поднялся с лавки и, выпрямившись, чуть не уперся головой в потолок.

– Спасибо вам, староста, что зашли нас проведать, – сказал Слимак, протягивая ему руку.

– Вам спасибо за ласковую встречу, – ответил Гроховский.

– Может, вам тут у нас неудобно? Вы прямо говорите.

– Э, так хорошо, как и дома не всегда бывает; не только меня, но и скотину хозяйка ваша не оставила без попечения.

– Слава богу, что довольны.

– Вдвойне доволен: по всему видать, Магде у вас живется так, что лучше во всем свете не сыщешь… Магда! – обратился Гроховский к девушке, – а ну, поклонись в ноги хозяину да скажи спасибо, что он для тебя добрее отца родного. А вы, кум, сделайте милость, не жалейте для нее ремня.

– Что ж, она девка неплохая, – ответил Слимак.

Девушка, продолжая всхлипывать, повалилась в ноги – сперва дяде, потом хозяину – и убежала в сени. Слезы снова сдавили ей горло, но глаза уже высохли. Понемногу она успокоилась и, делая вид, будто выбежала по хозяйству, стала протяжно и жалобно кликать свиней.

– Чуш, чуш, чу-ушиньки, чуш…

Но свиньи уже спали. Зато вместо них из мрака вынырнул Бурек, а вслед за собакой Ендрек и Стась. Ендрек хотел было сбить Магду с ног, но та заехала ему кулаком в глаз, он схватил ее за одну руку, Стасек за другую, и все четверо выкатились на дорогу. В темноте нельзя было различить, где собака, а где кто из ребят, так они все перемешались и такой подняли вой и лай вместе с Буреком. Так они и растаяли в тумане, повисшем над лугами.

Между тем в горнице, рассевшись у печки, хозяева вели беседу.

– Что такое у вас приключилось, – спросил гостя Слимак, – почему надумали вы избавиться от коровы?

– Видите, какое дело, – начал Гроховский, кладя руку ему на колено. – Корова эта не моя, а Магдина, ну, а жена давно меня точит: не хочу, говорит, держать чужую корову, своим, дескать, тесно в закуте. Я, конечно, не очень слушаю бабью болтовню, но тут как раз вышел случай: продают землю Комара, того, что спился и помер. А поле-то его приходится возле самой Магдиной полоски, вот я и думаю: надо продать корову и купить Магде морг земли. Ведь земля – это земля.

– Ох, правда, – вздохнул Слимак.

– То-то и оно. А как выйдут всякие льготы да наделы, девка наша получит больше, чем получила бы теперь.

– Это как же? – заинтересовался Слимак.

– Будут давать столько, сколько у кого уже есть. У меня, к примеру, двадцать пять моргов, мне и дадут двадцать пять. У вас сколько?

– Десять.

– Ну, и добавят десять. А Магде, если у нее будет два с половиной морга, дадут еще два с половиной.

– А верно это – насчет надела?

– Кто его знает? – ответил Гроховский. – Одни говорят – верно, а другие смеются. Я так думаю: дадут или не дадут, а все лучше купить девке лишний морг, раз выходит такой случай. Тем более и баба моя не хочет…

– А раз будут землю давать даром, жалко деньги бросать зря, – заметил Слимак.

– Это правильно, да деньги-то не мои, так у меня и рука не свербит. Но и то сказать: покупаю я не в имении, а у мужика. В имении я бы не спешил покупать, в таком деле всегда лучше выждать.

– А как же! – ответил Слимак. – Дурак поспешит, а умный погодит.

– И, не подумавши, ничего не станет делать.

– И, не подумавши, не сделает, – поддакнул Слимак.

В эту минуту появилась хозяйка с хромым Мацеком. Они прошли в боковушку и выдвинули на середину стол, выкрашенный в вишневый цвет. Возле него Мацек поставил два деревянных стула, а хозяйка зажгла керосиновую лампу без колпака и накрыла стол скатертью.

– Сюда пожалуйте, – пригласила Слимакова. – Юзек, веди-ка старосту. Здесь вам удобнее будет вечерять.

Мацек, ухмыляясь, неуклюже попятился за печку, пропуская в боковушку хозяев.

– Хороша горенка, – сказал Гроховский, оглядываясь по сторонам. – И святых у вас много висит по стенам, и кровать крашеная, и пол настлан, и цветы на окошке. Это, верно, ваших рук дело, кума?

– А то чьих же? – ответила довольная хозяйка. – Он все мотается – то в усадьбу, то в город, о доме и не заботится. Насилу я его заставила настлать пол хоть в боковушке. Сюда, кум, поближе к печке, садитесь, сделайте милость. Сейчас я подам ужин.

Повернувшись к печке, она налила две миски пшенной похлебки со шкварками. Ту, что поменьше, подала батраку, а большую поставила на накрытый стол перед гостем.

– Кушайте с богом, – сказала она Гроховскому, – если чего не хватает, скажите.

– А вы не сядете с нами? – спросил гость.

– Я поем напоследок, с детишками. Мацек, – обратилась она к батраку, – бери свою миску.

Мацек, все так же ухмыляясь, взял свою похлебку и уселся на лавке против входа в боковушку, чтобы видеть старосту и послушать, о чем люди говорят: очень он соскучился по беседе. С довольным видом он поставил миску на колени и сквозь клубы пара любовался на вишневый стол, за которым сидели хозяева, на белую скатерть и жестяные ложки, которыми они ели. Чадящая плошка казалась ему самым усовершенствованным прибором для освещения, а стулья со спинками – самой удобной мебелью. Вид старосты наполнял его сердце благоговением и гордостью. Еще бы – это же староста Гроховский возил его когда-то на жеребьевку и даже стоял у двери в самой канцелярии, в то время как рекруты мокли под дождем во дворе. И Гроховский же велел отвезти его в больницу, заверив, что выйдет он оттуда здоровым. А кто собирает подати? Кто впереди крестного хода несет большую хоругвь? Кто запевает в костеле во время вечерни: «Удостой меня восхвалять тебя, дево пресвятая»? Все Гроховский! И вот сейчас он, такой обыкновенный Мацек Овчаж, сидит с ним под одной кровлей!

А какая у него осанка! Как он развалился на стуле! Ноги вытянул, левой рукой уперся в бок, правой облокотился на стол, а голову откинул назад! Как ему, должно быть, покойно на этом стуле со спинкой!..

Мацек попробовал так же развалиться, но больно стукнулся о стену, которая с возмущением напомнила ему, что он-то не староста, а всего лишь убогий батрак. И, хотя спина у Мацека ныла от работы, он согнулся еще смиреннее, сконфуженно спрятав под лавку обе ноги – и перешибленную и здоровую – в одинаково рваных башмаках. Да и зачем ему разваливаться, когда в двух шагах от него сидели, развалясь, староста и хозяин? Им хорошо, и для Мацека этого было вполне достаточно; он нехотя принялся за свою похлебку, жадно прислушиваясь к разговору.

– А правду сказать староста, – начала хозяйка, – зачем вам тащиться с коровой в такую даль, к Гжибу?

– Да он хочет ее купить, – ответил Гроховский.

– Может, и мы купим.

– Так бы оно и следовало, – вмешался Слимак, – девка у нас, пускай бы была и ее корова.

– А ведь верно, Мацек, так бы оно и следовало? – повторила за мужем хозяйка, обращаясь к батраку.

– Ого-го! – засмеялся Мацек, причем горячая похлебка потекла у него по подбородку.

– Что правильно, то правильно, – вздохнул Гроховский. – Это и сам Гжиб так же рассудил бы: туда, дескать, и идти корове, где живет девка.

– Вот и продайте ее нам! – подхватил Слимак.

Гроховский опустил ложку на стол, а голову на грудь. С минуту он раздумывал, наконец произнес, словно покоряясь судьбе:

– Ну, так и быть! Раз уж вы решили, придется вам корову отдать, ничего не поделаешь. У кого девка, у того и корова – тут и толковать нечего.

– Только вы сбавьте хоть сколько-нибудь, – поспешила вставить хозяйка заискивающим тоном.

Староста снова призадумался.

– Видите дело-то какое, – проговорил он. – Кабы скотина была моя, я бы сбавил. А ведь это добро убогой сироты, что осталась без отца, без матери. Как я ее обижу? Вы, стало быть, дайте мне тридцать пять рублей бумажками да рубль серебром за повод, и пускай корова остается у вас.

– Уж очень деньги большие, – вздохнул Слимак.

– Но и корова – заглядение, – возразил староста.

– Деньги-то лежат себе в сундуке и есть не просят.

– Но и молока не дают.

– Ради этой коровы придется мне у пана луг заарендовать.

– Оно и выгоднее, чем покупать сено.

Наступило долгое молчание, неожиданно прерванное Слимаком:

– Ну, кум, говорите последнее слово…

– Я сказал: тридцать пять рублей бумажками да рубль серебром – и забирайте корову. Гжиб будет в обиде на меня, ничего не поделаешь, но вас-то я должен уважить. Девка у вас, пускай и корова у вас.

Хозяйка убрала со стола посуду и вышла в чулан. Через минуту она вернулась, неся бутылку водки, две рюмки, а на тарелке копченую колбасу и вилку с выломанным зубом.

– Будьте здоровы, кум, – сказал Слимак, наливая водку.

– Пейте с богом.

Выпили, затем молча принялись жевать сухую колбасу, отложив вилку на тарелку. При виде водки Мацеку стало до того приятно, что он даже потихоньку вздохнул. Потом сунул обе руки за пазуху и чуть заметно выдвинул ноги из-под лавки. Ему пришло в голову, что в эту минуту староста и хозяин, должно быть, очень счастливы, и он тоже почувствовал себя счастливым.

– Право, не знаю, как быть, – говорил Слимак, – брать ли корову или не брать? Цену вы заломили такую, что у меня всякая охота пропала.

Гроховский беспокойно заерзал на стуле.

– Кум, голубчик, – сказал он, – золотой мой, как мне быть: ведь добро-то сиротское. Магде я непременно должен купить землю, хоть того ради, что баба блажит.

– За морг с вас не возьмут тридцать пять рублей, земля теперь дешевая.

– Стала дорожать. В нашей волости хотят какую-то новую дорогу прокладывать, так немцы скупают землю.

– Немцы? – повторил Слимак. – Да они уже купили Вульку.

– Что ж, продадут ее другим немцам, а сами перейдут поближе к нам.

– Были у меня нынче в поле два немца и все что-то выспрашивали, да я не понял, чего им надо, – сказал Слимак.

– Вот видите! Сюда норовят залезть. А стоит осесть одному, как за ним потянутся другие, словно муравьи на мед, – вот земля и дорожает.

– Да они знают ли крестьянскую работу?

– Еще как знают!.. Барышей-то немец больше получит, чем мужик, хоть он тут и родился, – ответил Гроховский.

– Чудно!

– Ого!.. Немцы – они умные. Они скота много держат, клевер сеют, а зимой ремеслом промышляют. Нет, мужику против них не устоять.

– Любопытно бы знать, какой они веры. Говорят они между собой, как евреи.

– Вера у них получше еврейской, – сказал староста, подумав, – но не то что католическая, куда там! Костел у них такой же, как у нас, с органом и скамейками. Только ксендз у них женатый и ходит в сюртуке, а в главном алтаре, где место богу-отцу, у них стоит один распятый Христос, как у нас на паперти.

– Стало быть, вера их хуже нашей.

– Хуже, – подтвердил Гроховский, – они и царице небесной не молятся.

– Ох, царица небесная! – прошептала хозяйка.

Слимак и Гроховский набожно вздохнули, а Мацек перекрестился.

– Как их еще господь бог милует! – заметил Слимак. – Пейте, кум.

– За ваше здоровье. А что ж господу их не миловать, раз у них скота много? Скот – он всему основа!

Слимак задумался и вдруг хлопнул ладонью по столу.

– Кум, староста! – воскликнул он с воодушевлением. – Продайте мне корову!

– Продам! – ответил Гроховский и тоже хлопнул по столу ладонью.

– Даю вам… тридцать… один рубль… ей-богу, только по дружбе.

Гроховский обнял его.

– Кум, дайте мне тридцать… ну, хоть тридцать четыре рубля бумажками да рубль серебром за повод.

В горницу осторожно скользнули набегавшиеся вволю ребята. Хозяйка налила им похлебки и отвела в дальний угол, велев сидеть смирно. Они и в самом деле все время сидели смирно, только Стасек один раз свалился с лавки, а Ендрек получил от матери тумака. Зато Магда притаилась, как мышка, а вздремнувшему Мацеку привиделось во сне, будто он сидит в боковушке на стуле со спинкой и пьет водку. Батрак чувствовал, как водка ударила ему в голову, как, захмелев, он развалился не хуже Слимака и во что бы то ни стало хотел поцеловать старосту!.. Вдруг он вздрогнул и, смущенный, очнулся.

Из боковушки доносился запах водки, чадила догорающая плошка. Слимак и Гроховский сидели рядышком.

– Кум… староста… – говорил Слимак, стуча кулаком по столу. – Я дам тебе, сколько ты пожелаешь, говори, стало быть… последнее слово. Твое слово для меня дороже денег, потому что ты голова. На всю волость ты один голова. Старшина – он свинья. Для меня ты старшина, да какой там старшина, ты лучше самого комиссара, потому что ты – голова… Один ты голова на всю волость, убей меня гром!

Они обнялись, и Гроховский заплакал.

– Юзек!.. Брат!.. – говорил он, – не зови меня старостой, зови братом, потому что я тебе брат и ты мне брат…

– Войцех… староста… Говори, сколько хочешь за корову?.. Я столько и дам, кишки из себя вымотаю, а дам.

– Тридцать пять рублей бумажками да рубль серебром за повод.

– Господи помилуй! – ахнула хозяйка. – Да ведь вы только что отдавали корову за тридцать три рубля?

Гроховский поднял мокрые от слез глаза сперва на нее, потом на Слимака.

– Отдавал? – спросил он. – Юзек, брат, отдавал я тебе корову за тридцать три рубля?.. Ладно! Отдаю… Бери… Пусть сирота погибает, зато уж у тебя, брат, корова будет что надо.

Слимак еще сильней стукнул кулаком по столу.

– Как, чтобы я сироту обидел?.. Не желаю!.. Даю тридцать пять рублей и рубль за повод.

– Что ты болтаешь, дурень? – урезонивала его жена.

– Не дури, – поддержал ее Гроховский. – Ты меня так угостил, так употчевал, что тебе я отдам корову за тридцать три рубля. Аминь, вот мое последнее слово.

– Не желаю!.. – орал Слимак. – Я не еврей и за угощение не беру.

– Юзек!.. – уговаривала его жена.

– Пошла вон! – крикнул Слимак, с трудом поднимаясь со стула. – Я тебе покажу, как мешаться в мои дела…

И вдруг упал в объятия плачущего навзрыд Гроховского.

– Тридцать пять рублей бумажками и рубль серебром за повод! – кричал он.

– Чтоб мне из пекла не вылезть, не возьму! Тридцать три, – всхлипывал Гроховский.

– Юзек! – унимала Слимака жена. – Да уважь ты гостя… Ведь он постарше тебя, он староста, его тут воля, а не твоя… Мацек, – обратилась она к батраку, – ну-ка помоги мне отвести их в ригу.

– Сам пойду!.. – заревел Слимак.

– Тридцать три рубля, – стонал Гроховский. – Хоть ты убей меня, разруби на мелкие кусочки, ни гроша больше не возьму… Иуда я, пес поганый, хотел тебя надуть, как немец, для того и говорил, будто веду корову к Гжибу… А я к тебе ее вел, потому что ты мне брат…

Обнявшись, они вышли из боковушки, но сразу же ткнулись в окно. И только когда Мацек отворил им дверь в сени, они – после нескольких более или менее удачных попыток – все-таки попали во двор.

Хозяйка зажгла фонарь и достала из клети рядно и подушку, чтобы постелить Гроховскому в риге. Проходя по двору, она увидела странную сцену: Слимак, лежа на навозной куче, убеждал Гроховского лечь спать, а староста опустился подле него на колени и, вытирая слезы полой зипуна, читал молитвы. Над ними с озабоченным видом стоял батрак.

– Верно, вы чего-то крепкою им дали, – сказал он хозяйке.

– Бутылку очищенной выпили.

– Ого-го!..

– Ну, вставай, пропойца! – прикрикнула она на мужа.

– Не встану! – рассердился Слимак. – А ты, баба, убирайся, пока цела! Покомандовала – и хватит… Я тут теперь хозяин. Я корову купил, я у пана луг арендую…

– Поднимайся, Юзек, – говорила хозяйка, – не то, смотри, водой окачу.

– Я тебя окачу, вот только возьму кнут!.. – ответил Слимак.

Гроховский бросился ему на грудь и стал его целовать.

– Вставай, брат, – молил он, – не озорничай, не то нам обоим будет худо.

Батрак только диву давался, видя, как водка меняет людей. Староста, слывший на всю волость суровым человеком, плакал, как дитя, а Слимак ни за что не хотел подняться с навоза, орал, как эконом, да еще стращал жену, что теперь он тут хозяин!..

– Пойдемте-ка, староста, в ригу, – сказала Слимакова, беря Гроховского за руку.

Великан поднялся; кроткий, как овечка, позволил Мацеку и Слимаковой взять себя под руки и покорно пошел с ними. Хозяйка выбрала самую большую кучу сена и устроила ему отличную постель; тем временем старосту совсем разморило, он повалился на ток, и не было никакой возможности сдвинуть его с места; так он там и остался.

– Ты, Мацек, ступай к себе, – приказала батраку Слимакова. – А этот пьяница, – показала она на мужа, – пусть валяется в навозе, в другой раз не будет бунтовать.