Текст книги "Путь мистика"

Автор книги: Бхагаван Шри Раджниш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 47 страниц)

– Вы совершенно забыли, что нас было двое, и эта женщина сидела в углу и слышала весь разговор. Она повторила его слово в слово.

Они потерпели поражение. Они тут же сменили тюрьму, чтобы можно было сказать, что я никогда там не был, а все эти репортажи ложны. Я сказал:

– Вы не можете этого сделать. Форма осталась. На ней моя подпись, а моя подпись известна на весь мир – ее не так легко скопировать. Даже я сам не могу ее скопировать! Каждый раз она меняется.

Во второй тюрьме меня поместили в камеру с заключенным, который страдал смертельной болезнью – инфекционной болезнью – и который почти умирал. Врач сказал, что шесть месяцев никого нельзя помещать в эту камеру, что он должен жить один, потому что эта болезнь очень заразна. Меня поместили в эту камеру – и при этом присутствовал врач, суперинтендант, маршал США.

Но вы видите... этот заключенный не очень хорошо говорил по-английски – он был из Кубы – но ему удалось что-то написать и сообщить мне:

– Я страдаю, Ошо, и почти нахожусь на грани смерти от смертельной болезни. Шесть месяцев в эту камеру никого не помещали. Вас поместили сюда умышленно. Это косвенный способ вас убить.

Я тут же вызвал врача, суперинтенданта и маршала США и сказал:

– Прочитайте это.

Я спросил врача:

– Что вы за врач? Вы здесь в тюрьме, чтобы заботиться о заключенных или чтобы их убивать? Шесть месяцев эта камера не назначалась ни для кого другого из-за этой болезни; почему ее назначили мне? Я знаю, что вас постоянно информируют: «Причиняйте вред косвенно», но вы не можете даже причинить вреда косвенно. У вас не хватает ума даже на это! Вы выглядите почти как идиоты. Вы не видите, что вот у этого человека здесь более человечное сердце и понимание, чем у вас всех.

Они немедленно согласились изменить камеру и сказали:

– Пожалуйста, отдайте нам этот листок бумаги.

– Это пойдет в средства массовой информации, а не к вам, – сказал я.

Кажется, преступники управляют, преступники держат в заключении невинных людей. Я был удивлен, узнав, что в тюрьмах, в этих пяти тюрьмах – а в каждой было от пятисот до шестисот заключенных – все были черные, ни одного белого.

Я спросил тюремщика:

– Значит ли это, что в Америке белые не совершают преступлений? Тогда почему в тюрьмах, которые я посетил, нет ни одного белого? Я спрашивал этих чернокожих людей. Они говорят, что не совершили никакого преступления, никакого греха. Их просто взяли и силой посадили в тюрьму, и они ждут суда. Кто-то прождал девять месяцев, и каждый день ему говорили: «Завтра у тебя будет шанс». Но они не оказываются перед судом, потому что суд освободит их. Они ничего не сделали. Это просто мучение, направленное против черных. – Все они были молодые люди, которых подозревали в том, что они революционеры.

Поэтому не волнуйся, ни одно правительство ничего не может со мной сделать. Если со мной что-то сделают, это будет для них самоубийством. Тогда моя работа по разоблачению политиков будет выполнена.

Они так боятся одной-единственной индивидуальности, у которой нет никакой власти, но есть прозрение. Все они слепы, и эти слепые люди не могут причинить мне никакого вреда. Они так боятся, что могут оклеветать меня, пропагандировать обо мне совершенно абсурдные идеи. Но это не поможет, потому что я собираюсь призвать к суду каждую нацию, которая вела себя таким образом, и им придется доказать все.

Вчера вечером я узнал, что Германия рассылает всем правительствам сообщения – они были посланы и сюда, – что я пропагандирую проституцию. Все прямо наоборот: я против проституции. И я раз за разом говорил, что браки – это больше не браки, что это проституция, долгосрочная проституция. И неважно, используешь ли ты тело женщины одну ночь или всю жизнь; если без любви ты просто используешь тело женщины за деньги, за весь комфорт, который ты можешь ей дать, это проституция. А все они говорят, что я пропагандирую проституцию, что я пропагандирую сексуальную эксплуатацию детей! Это я слышу впервые... и, фактически, у нас здесь нет никаких детей.

Я собираюсь привлечь к суду германское правительство. Они должны доказать, какую сексуальную эксплуатацию детей я пропагандирую, или когда я в ней участвовал, или каким образом был за нее ответствен. Я не оставлю этих людей в покое. У них много власти – у меня власти нет – но они полны лжи и преступлений, и я разоблачу их перед судом. Они распускают обо мне клевету, которую не могут доказать.

Как может британский парламент доказать, что мое пребывание в транзитном зале аэропорта было опасно для Англии? Как ни напрягай воображение, доказать этого нельзя. Меня проверили: у меня не было ни бомб, ни оружия, ни наркотиков. Как, проспав ночь в транзитном зале, я мог подвергнуть опасности Англию? Им придется это доказать. Как только я где-нибудь остановлюсь... я выступлю против всех этих наций, одной за другой.

В Италии шестьдесят шесть всемирно известных, выдающихся людей – поэтов, писателей, танцоров, режиссеров, актеров, ученых, Нобелевских лауреатов подписали петицию против правительства, в которой говорилось, что это уродливо и что мне не должны препятствовать во въезде в Италию только потому, что против меня римский папа.

Я сообщил моим людям: «Просто пойдите к римскому папе и попросите его подпись. Если он скажет "нет", значит, он против свободы, и этого будет для нас достаточно. Если он скажет "да", то окажется перед дилеммой».

В Голландии собирают подписи протеста. Это случится в каждой стране и, в конце концов, предстанет перед ООН. Нельзя преследовать одну индивидуальность – без всякой причины, без всякого преступления – во всем мире. Такой заговор должен быть вынесен на рассмотрение людей: «Вот ваши лидеры».

Но вам не стоит беспокоиться – со мной ничего не случится. Я даю обещание.

Глава 43. Напрасный лай друг на друга

Любимый Ошо,

Мне было очень приятно услышать о твоей встрече со старым просветленным песочным скульптором из Бомбея. Сталкивался ли ты в своих путешествиях с другими просветленными индивидуальностями?

Я сталкивался с некоторыми очень замечательными индивидуальностями, но они не были просветленными: они были на самой грани. О них можно сказать «почти просветленные». Но даже из этого состояния человек может пасть.

Они были замечательны во многом. Некоторые из них были музыкантами. Странно, что большинство людей, которых я встречал и могу описать как замечательных, были музыкантами. Это не может быть случайностью. У музыки есть какое-то сходство с медитацией.

В игре на любом инструменте есть две возможности. Либо человек может совершенно потеряться – остается только музыка, – и тогда этот человек будет великим музыкантом, уникальным, но не просветленным. Другая возможность – и это немного трудно в отношении музыки, и может быть, именно по этой причине они немного медлили на самой границе – другая возможность в том, чтобы быть тотальным в музыке, но все же оставаться осознанным.

В любой другой деятельности ты можешь быть и тотальным, и осознанным. В музыке, в танце все по-другому. Когда ты тотален, этот опыт так прекрасен, что тебе хочется, чтобы он продолжал тебя окутывать всегда. Но для просветления требуется, чтобы даже в этом безмерно прекрасном опыте ты мог стоять в стороне.

В страдании легко стоять в стороне, быть осознанным. В несчастье легко быть осознанным, потому что, кому хочется быть несчастным? Кому хочется быть в страдании? Опыт страдания, тревоги, несчастья сам по себе помогает тебе из него выбраться. Но опыт музыки, опыт танца, опыт великого художника, скульптора – любая творческая деятельность, которая поглощает тебя и требует, чтобы ты был в ней тотальным, не оставляя ни малейшей части, труднее всего.

Эти люди были замечательными. В них была великая красота – индивидуальности, свободы, творчества, – но чего-то недоставало. Они тоже чувствовали, что чего-то недостает, но не могли установить, чего именно.

Этот опыт приносит такую удовлетворенность, что невозможно постичь, чего же недостает. Один из этих музыкантов спросил меня:

– Не поможешь ли ты мне установить, чего именно мне может недоставать? – потому что я не вижу ничего подобного: я в музыке тотален.

И он был удивлен, когда я сказал ему:

– Проблема именно в этом: ты должен совершить очень противоречивое действие – быть тотальным в музыке и все же оставаться наблюдателем.

– Это трудно, – сказал он.

– Я знаю, что это трудно, – сказал я, – но другого пути нет. Это не невозможно. Просто потому что этот опыт так радостен, ты не хочешь отстраняться от него. Все твое существо тонет в нем, и ты не хочешь из него выйти. Но ты не знаешь, что если ты сможешь из него выйти, то не окажешься в проигрыше. Тебя ждет гораздо большее блаженство, гораздо большее благословение.

Просто попробуй. Тебе нечего терять. Если ты почувствуешь, что что-то теряешь, вернись к своей старой вовлеченности в музыку и проживи жизнь радостно. Нет никакой спешки. Ты подошел очень близко, однажды, в какой-то жизни, ты совершишь этот шаг.

Он спросил:

– Как я могу совершить этот шаг в этой жизни или в следующей? Я не могу постичь такой возможности.

– Ты не понимаешь одного, – сказал я. – Как бы красив ни был опыт, как бы он ни был чудесен, однажды он тебе надоест. Может быть, чтобы заскучать, тебе потребуется несколько жизней, но поскольку это один и тот же опыт, рано или поздно начнется скука, и именно в это время ты станешь осознанным. Но это для неразумного человека – дождаться скуки. Разумный человек может сделать это прямо сейчас.

И ему это удалось... Он был учителем Рави Шанкара и его тестем. Он был стар; он жил дольше ста десяти лет. Но в тот день, когда ему это удалось, он умер. Он умер со своим ситаром в руках. Но на его лице можно было увидеть следы, отпечаток: Будда только что прошел по мокрому песку. В возрасте ста десяти лет он выглядел таким молчаливым, таким мирным, таким молодым.

Он был замечательным человеком и во многих других отношениях. Я боялся, что это может случиться: если он попытается, такой старый, такой хрупкий, может быть, он не сможет удержать вместе душу и тело. Внезапный, подобный молнии опыт станет смертью для тела, отделением от тела. И именно это случилось.

Я видел многих музыкантов, но никто из них не обладал таким качеством. Он мог использовать как инструмент что угодно – просто железные прутья, и он начинал играть на этих прутьях. И вас изумило бы, какую красоту музыки он создавал из этих прутьев, которые обычно не могут производить ничего, кроме шума.

Он был мусульманин. Благодаря нему я познакомился с его дочерью, которая вышла замуж за Рави Шанкара. Рави Шанкар предал ее. Он не оказался настоящим человеком души и сердца. Просто чтобы добиться признания, он женился на дочери мастера, потому что это сделало его самым известным учеником. Но как только он уехал на Запад, он больше не заботился о жене. Она живет в бедности.

Она сама – великий музыкант, но мусульманским женщинам религия запрещает любые публичные выступления – если только они не объявляют себя проститутками. И поскольку она не может этого сделать, не может она и публично выступать. Но я слышал, как играет она, и слышал записи Рави Шанкара: Рави Шанкар далеко от нее отстает. Он стал всемирно знаменитым, потому что играет на ситаре на Западе, где никто его не понимает, где никто не понимает его тонкостей. Он редко приезжает в Индию, потому что в Индии есть многие, кто его превосходит. Его собственная жена значительно превосходит его.

Этот старик не мог жить как просветленный человек, но смог умереть как просветленный человек. Другие музыканты, которых я знал, не осмелились осознавать, когда были совершенно погружены в музыку.

Я могу понять их проблему: она действительно так поглощает, что они забывают поддерживать наблюдение.

Во-вторых, когда они узнали, что один человек попробовал мой метод и умер, в их умах возник огромный страх, потому что они не могут понять, что смерть, приходящая в просветлении, это не смерть – это дверь в божественное. Но для всех, кто остается снаружи, она выглядит как смерть.

Я знал нескольких танцоров, у которых была такая же проблема. Брат Рави Шанкара, Удай Шанкар, был, может быть, величайшим танцором этого столетия, но та же проблема... он совершенно терялся. Не было никого, чтобы осознавать. Он умер обычной смертью.

Я сказал ему:

– Перед тобой выбор: умереть обычной или просветленной смертью. Твои дни сочтены. Ты стареешь: пришло время, ты можешь рискнуть. Смерть придет в любом случае, теперь не нужно бояться.

Но он не смог преодолеть страх и умер, очень близкий к просветлению.

По-моему, так называемые религиозные люди не очень близки к просветлению, напротив, они очень далеки от него. Художники – гораздо ближе, чем кто-либо другой. Но хотя они и ближе, большинство из них его упускает. По странному капризу судьбы быть несчастным, быть в страдании, в боли гораздо лучше в отношении просветления. Может быть, это экзистенциальное средство – что так много людей страдает.

Может быть, вы помните кошмарные сны, в которых страдание продолжает расти, расти и расти. Но затем наступает кульминация – просто страдание становится таким невыносимым, что ты просыпаешься. Никто не проходит кошмарный сон полностью. Если ты переживаешь кошмар полностью, значит, он был мягким; это не было настоящим кошмаром, это было просто сном.

Настоящий кошмар... ты падаешь с горы и видишь бездонную пропасть, и знаешь, что теперь спасения нет: вскоре ты разобьешься на части... Прямо перед тем как удариться о землю, ты просыпаешься. Это больше, чем можно вынести: сон не может продолжаться. То же самое касается страданий в жизни.

Вы страдаете, но ваше страдание – тоже буржуазное, обывательское. И оно не слишком остро, оно половинчато, ни тепло, ни холодно. Ни теплое, ни холодное страдание мало, чем поможет, потому что ты можешь терпеть его всю жизнь. Фактически ты можешь так привыкнуть к нему, что не сможешь без него жить; тебе оно нужно. Оно определяет тебя. Без него ты начнешь чувствовать, что теряешь свою тождественность.

Когда страдание остро, не просто вспышка, не просто роль, которую ты играешь, не просто привычка, но настоящее страдание, отчаяние; когда ты видишь, что жизнь лишена смысла, что каждое дыхание кажется просто ненужным... Зачем продолжать жить, для чего? – ничего не произойдет, нигде нет никакого выхода. Когда боль становится такой интенсивной, что выходит за пределы человеческой способности ее терпеть, внезапно ты можешь выйти из кошмара. Тогда это так называемое пробужденное состояние окажется только другого рода сном, сном с открытыми глазами.

Тебя можно разбудить. В существовании нет ничего такого, что не готово было бы тебе помочь, просто ты должен быть доступен, чтобы принять помощь.

Люди говорят о страдании – я слышал, как многие говорили о страдании, – но то, как они говорят о своем страдании, производит такое впечатление, словно они им очень довольны. Их страдание – нечто подобное произведению искусства. Они его преувеличивают, они продолжают делать его больше и больше – и наслаждаются этим.

Я слышал об одной женщине, которая исповедовалась католическому священнику:

– Меня изнасиловали, и я умираю от стыда. Вы не можете понять, как я несчастна.

– Но, – сказал священник, – это странно! Три недели вы приходите каждое воскресенье – как вам удается подвергаться изнасилованию каждую неделю?

Она сказала:

– Кто вам сказал, что меня насилуют каждую неделю? Это все одно и то же, первое изнасилование.

– Но в нем вы уже исповедовались. Зачем вы беспокоите меня – каждое воскресенье то же самое изнасилование, то же самое несчастье, то же самое страдание?

– Сказать по правде, я наслаждалась этим. Я не могу рассказать больше никому, поэтому я должна ждать воскресений, чтобы исповедаться. Но это был действительно потрясающий опыт!

Люди говорят о несчастье, и ты, должно быть, думаешь, что они хотят выбраться из этого несчастья, – ты ошибаешься. Никогда не пытайся уменьшить их несчастье: они разозлятся и никогда тебя не простят. Они наслаждаются тем, что их страдание больше всех в мире – а ты пытаешься его уменьшить или проигнорировать!

Человеческий ум – это очень странное создание. Вместо того чтобы попытаться понять свое страдание, вы начинаете восславлять его. Вы начинаете чувствовать своего рода мученичество, а мученичество – это недуг, болезнь души.

Но вся традиция человечества славила мучеников и называла их великими человеческими существами. Они – просто мазохисты, которые хотят, чтобы их мучили при любой возможности! Никто этого не говорит, потому что это значило бы, что всю историю нужно переписать заново: в ней говорится не об искренних и настоящих людях, а о больных психопатах.

И если ты начинаешь наслаждаться своим несчастьем, возникает проблема. Это снова то же самое: кто-то наслаждается музыкой, ты наслаждаешься страданием. Оно стало твоей музыкой. В то мгновение, когда ты чем-то наслаждаешься, тебе становится трудно это наблюдать. Что угодно, с чем у тебя нет отношений, можно использовать как объект наблюдения – это будет легче.

Как только твое наблюдение окрепнет... Например, наблюдай дерево, наблюдай океан, наблюдай вещи, к которым не испытываешь никакой эмоциональной привязанности. Наблюдай, как по улицам ходят люди, как ездят машины. Просто наблюдай. Просто тренируй наблюдательность: наблюдай вещи, к которым у тебя нет никакой эмоциональной привязанности, в которые ничего не вложено.

Сначала окрепни в наблюдении, затем попробуй его в небольших вещах. За едой будь наблюдающим. Принимая душ, будь наблюдающим. Небольшие вещи, которые ничего не значат... надевая одежду, будь наблюдающим. Это нужно просто для того, чтобы более и более уплотнить твое наблюдение, чтобы, когда ты наблюдаешь что-то волнующее тебя эмоционально, твое наблюдение было достаточно сильным, чтобы прорезать эмоциональную вовлеченность.

И если твое наблюдение становится действительно сильным... тогда это может быть музыка, танец, любовь – не имеет значения: наблюдение просто врезается, словно острый меч между тобой и объектом, каким бы он ни был. Религиозные люди, может быть, более всех далеки от наблюдения, потому что они занимаются молитвой, практикуют преданность Богу, пытаются верить в Бога. Они боятся наблюдения, потому что наблюдение означает, что Бог просто исчезает – потому что это только верование, не факт. Молитва исчезает, потому что она была посвящена, обращена к Богу, которого не существует. Преданность исчезает, потому что некому высоко вверху, в небе, быть преданным.

Религиозные люди боятся наблюдения. Это мой опыт. Они не хотят медитировать, они не хотят быть бдительными, они не хотят быть более осознанными, потому что на карту поставлена вся их религия. И называя меня опасным, они правы, потому что я говорю им нечто такое, что разрушит все их строение, всю систему, согласно которой они живут, верят, надеются. Тогда они останутся в пустыне.

Очень трудно убедить этих людей, что прямо сейчас они находятся в пустыне ложных верований, что наблюдение выведет их из пустыни в сад существования со всей его зеленью, со всеми его цветами.

Я нашел, что труднее всего учить святого – индуист ли он, мусульманин, джайн или христианин – медитации. Она просто повергает в дрожь все его существо, потому что пятьдесят или шестьдесят лет он жил согласно определенной системе верований, и это хорошо окупалось: люди чтили его, поклонялись ему.

Однажды в Хидерабаде случилось так, что мной заинтересовался один джайнский монах, очень почитаемый в Южной Индии. Слушая меня, читая мои книги, в конце концов, он набрался храбрости и отбросил монашество.

Я сказал ему:

– Ты предпринимаешь очень рискованный шаг. Потом не вини меня, потому что нет необходимости ничего отбрасывать, можешь продолжать это представление. Я говорю только, оставайся бдительным. Я даже не говорю актеру прекратить представление, так в чем же проблема? Ты изображаешь святого, и пусть вся эта жизнь будет драмой. Оставайся бдительным. Мое учение состоит в том, чтобы быть бдительным, – я не говорю тебе отбросить всю эту чепуху.

– Но, – сказал он, – это кажется неискренним. Я в это верил, и это было одно. Теперь это будет сущим лицемерием. Я не смогу говорить с такой же уверенностью. Ты отнял у меня всю уверенность. Я знаю, что все это ложно, я не могу притворяться.

– Тогда помни, что идешь на риск.

– Я понимаю, – сказал он. Он отбросил монашество.

Я жил там у друга. Мой друг был джайном – он не мог поверить своим глазам! Он спросил:

– Что случилось с твоим особым монашеским одеянием?

– Я его выбросил, – сказал он.

– Тогда ты не можешь войти в мой дом, – сказал мой друг. Он был одним из самых преданных учеников этого монаха – именно поэтому он к нему пришел. Во-первых, там остановился я, и во-вторых, мой друг был очень предан этому монаху. Но он просто не пустил его в дом:

– Убирайся! Я не хочу с тобой связываться.

В тот самый день я собирался выступать перед джайнской конференцией, и этот бывший джайнский монах пришел со мной на эту конференцию. Джайнские монахи всегда сидят на высоких платформах, и просто по привычке он прошел за мной на платформу, с которой я собирался выступать. Он сел позади меня, испуганный, потому что там было, самое меньшее, пять тысяч джайнов, разгневанных до предела, – это было заметно. Это были «ненасильственные» люди. А этот человек ничего не сделал – просто переоделся.

Поднялся большой переполох. Кто-то встал и сказал:

– Этого парня нужно стащить со сцены. Он не вправе сидеть на сцене.

– Но в чем проблема? – спросил я. – Я не джайнский монах, и я вправе сидеть на сцене. Он больше не джайнский монах.

– Ваша ситуация другая, – сказали они. – Вы никогда не были джайнским монахом. Но он оскорбил всю нашу традицию.

И они уже шли на сцену, чтобы стащить с нее этого беднягу.

Видя всю ситуацию, я сказал ему:

– Тебе лучше спуститься самому, иначе они тебя стащат, и это будет гораздо уродливее.

Но вы видите человеческий ум! Он не двигался. Он не мог сидеть с обычными людьми, он никогда с ними не сидел. Я сказал:

– Раньше ты был их святым, теперь ты больше не их святой.

Мне пришлось встать между толпой и этим человеком, и я сказал:

– Он вышел на возвышение просто по привычке. Если вы хотите меня слушать, вам придется терпеть его на возвышении, если вы не хотите меня слушать, я уйду – только тогда уйдет и он, вместе со мной. Решайте.

Они хотели меня слушать, но не хотели терпеть его, и поэтому жестами показывали ему: «Мы тебе покажем, как только речь закончится». И именно это случилось: когда я закончил и сошел с возвышения, вся толпа схватила этого беднягу и стала его избивать.

Я сделал все, что мог. Я говорил:

– Вы же ненасильственные люди, а сами кого-то бьете! Вчера вы касались его ног. Он тот же человек, ничто не изменилось.

Так трудно было – они убили бы его – вытащить его оттуда и силой усадить в машину. И толпа по-прежнему пыталась вытащить его из машины с другой стороны.

Добравшись до дома, я сказал ему:

– Это было абсолютной глупостью с твоей стороны. Ты не понимаешь: религиозный ум – самый лицемерный из всех. Он говорит одно, а делает прямо противоположное. И теперь ты увидел своих поклонников. Иначе ты бы их никогда не понял. Раньше они касались твоих ног, теперь они готовы тебя убить. Ты должен уехать из этого места, переехать куда-нибудь. Они не дадут тебе спокойно жить. Езжай в горы, найди тихое место и медитируй.

И то, что он сказал, очень удивительно. Он сказал:

– Я могу делать что угодно – посты, асаны йоги... Я могу час за часом распевать мантры. Я могу цитировать писания, потому что помню их, – но медитация? Этого я никогда не делал. И то, что ты описываешь – что я должен быть осознанным, – так ново для меня, что я не думаю, что без тебя когда-нибудь смогу войти в этот опыт.

Я сказал:

– Значит, теперь ты на моей ответственности! Мне пришлось взять его с собой... три месяца он был со мной. И этому человеку было труднее всего научиться медитации – по той простой причине, что он бросил одежду, но не смог бросить верование, не смог бросить свою мифологию, не смог бросить свою религию. Это не так легко. Изменить одежду очень легко.

Художники были ближе всего к просветлению – эстетический опыт лежит на самой его границе, – а так называемые религиозные люди от него далее всех. Я никогда не слышал, чтобы хоть один религиозный человек когда-нибудь стал просветленным. Это кажется странным, потому что так быть не должно: религиозные люди должны быть ближе всех к просветлению. Но они полны таким количеством мусора – а думают, что это сокровище. Они не могут видеть, как он исчезает.

Наблюдение – это волшебство: оно заставляет все исчезнуть из твоего ума и оставляет тебя в полном молчании, тишине. Из этой тишины возникает ощущение твоего существа и существа всей вселенной.

Любимый Ошо,

Есть высказывание: «Руки – это продолжение сердца». Не потому ли ты не можешь говорить без помощи рук? – чтобы словесное встретилось с сердцем, чтобы добавить еще одно измерение?

Это правда. Люди, которые говорят только из ума, не жестикулируют, потому что руки не нужны. Ум чувствует, что слова законченны, что слова несут смысл, и не нужно никаких добавлений.

Но если ты говоришь из сердца, есть проблема. Сердце постоянно чувствует, что того, что ты говоришь, недостаточно: что-то нужно добавить, чтобы сделать это законченным и полным. А руки – очень мощное средство выражения. Они дополняют чувства сердца.

Я, безусловно, не смогу говорить, если вы привяжете мне руки к креслу, и я не смогу ими двигать. Я буду неспособен говорить.

Впервые это стало ясно в Америке... потому что никогда раньше мои руки не были связаны. Только в Америке на меня надели наручники, и внезапно я почувствовал, что скованы не только мои руки, заключено в тюрьму и мое сердце. И когда была пресс-конференция...

Суперинтендант тюрьмы влюбился в меня с первого мгновения. Я сказал ему:

– Я не смогу говорить или отвечать на вопросы, если мои руки останутся в наручниках. По крайней мере, на время пресс-конференции вы должны снять наручники.

Я хотел бы, чтобы весь мир увидел мои руки в наручниках: это демократия – без всякого ордера на арест, не приводя никаких причин, не позволяя человеку связаться со своими адвокатами, можно надеть на него наручники, сковать ему ноги цепями... и не удовлетвориться даже этим. Они поместили еще одну цепь, чтобы удерживать руки прикованными к цепи вокруг пояса, чтобы я не мог даже махнуть руками своим людям.

Он смог понять. Он сказал:

– Это незаконно, но для вас я готов на все. Прежде всего, это первая пресс-конференция, которая проводится внутри тюрьмы. Этого никогда раньше не бывало! Я сниму наручники.

До этого момента я чувствовал, что говорить невозможно. Слов для этого недостаточно; они незаконченны, неадекватны, они не несут правильного смысла.

Но чтобы понять жесты рук, нужна также определенная группа людей, которые слушают из сердца, иначе эти жесты тщетны: ум не может уловить в них никакого смысла. Именно от сердца к сердцу руки позволяют скользнуть чему-то такому, что нельзя высказать, но можно понять.

Любимый Ошо,

Есть старая революционная поговорка, которая гласит: «Если вас не пытаются заткнуть, это означает, что вы недостаточно эффективны». Любимый Ошо, насколько еще ты можешь стать эффективнее?

Только обожди, и ты увидишь! Им меня не одолеть.

Любимый Ошо,

Где разграничение между моим внутренним миром и внешним миром? Как только каждое явление внешнего увидено моими глазами, моим восприятием, оно, кажется, становится частью моего мира и, таким образом, оказывается внутренним. А с другой стороны, если свидетель – моя внутренняя реальность, и все же свидетель – вселенский, мне кажется, что я снова все переворачиваю вверх тормашками.

Четана, ты сходишь с ума! Внешний мир, даже воспринимаемый тобой, не становится твоим внутренним миром. Он точно как зеркало: вещи отражаются. Думаешь ли ты, что теперь они оказались внутри зеркала? Они по-прежнему снаружи. Зеркало просто отражает их.

Твои восприятия внешнего мира – просто зеркало, но ничто не становится внутренним. Твоя осознанность – это твоя внутренняя реальность. Твоя внутренняя реальность не подобна острову, твоя внутренняя реальность представляет собой целый континент.

Таким образом, снаружи мы отдельны друг от друга, но изнутри мы едины. Именно поэтому осознанность – вселенская. Это не значит, что она оказывается снаружи тебя. Это просто значит, что есть только осознанность, только сознание: нет никакого разграничения между внешним и внутренним.

Разграничение между внешним и внутренним создается из-за того, что есть ум, который разделяет вещи на внешние и внутренние. В осознанности ум исчезает, и вместе с ним исчезает и все разграничение на внешнее и внутреннее. Есть лишь только единство.

Тысячи лет в Индии люди работали над той же проблемой, и они даже не говорят, что «остается единство», из-за логической трудности – если есть один, должно быть и два, должно быть и три. «Один» не может существовать без всего спектра номеров. Какое значение будет у «одного»? Если нет двух, трех, четырех, пяти, шести, семи, восьми, девяти, десяти, какой тогда смысл будет у «одного»? Никакого смысла не будет.

Поэтому в Индии не говорят: «Остается лишь единство», но говорят: «То, что остается, не-двойственно» – это просто окольный способ выразиться, чтобы не попасться в логическую ловушку. То, что остается, – не-двойственное явление. Это не два. Не говорят, что это одно; говорят, что это больше не разделено. И я думаю, в этом есть определенное прозрение.

Когда ты говоришь «не-двойственный», это не подразумевает другие числа. Но когда ты говоришь «один», подразумеваются другие числа. Но тебе не стоит сходить с ума, просто осознавай и не беспокойся о том, что внутри, а что снаружи. Твоя осознанность сделает для тебя ясным, что это не-двойственное существование: ничто не внутри, ничто не снаружи.

В Джайпуре в Индии есть место, созданное королем-мистиком. Он был действительно великим архитектором; он спланировал Джайпур. Его звали Джай Сингх; отсюда название города. Джайпур – это единственный в Индии спланированный город – и спланированный так красиво! Его идея была в том, чтобы победить Париж, и он преуспел бы в этом, если бы не умер. Город остался незаконченным, но даже незаконченным он дает ощущение того, что его линии могли бы затмить Париж.

Город был весь одного цвета, красного цвета саньясы – целый город из красных камней. Все дома, все магазины – одного цвета, чтобы передать ощущение, что все едино: нет никакой возможности двойственности. И его дороги так красивы. Прямо посреди дороги растут тенистые деревья – дороги достаточно широки – а с обеих сторон тротуары закрыты так, чтобы в сезон дождей не нужно было ходить под зонтом... и чтобы в жаркий сезон не нужен был зонт от солнца. В Джайпуре зонт вообще не нужен. И все сделано из точно одного и того же красного камня.