Текст книги "Путь мистика"

Автор книги: Бхагаван Шри Раджниш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 47 страниц)

Глава 28. Идти некуда

Любимый Ошо,

Я получил письмо от одной из твоих саньясинок в Европе. Она говорит, что идти некуда, кроме как к тебе, чтобы быть с тобой. Тем временем она наслаждается одиночеством и небольшими вещами и благодарна, что, по крайней мере, мы все под одним небом.

Не будешь ли ты так добр, сказать что-нибудь твоим саньясинам, которые молчаливо ждут?

Это великое время, потому что это время испытания – испытания вашего доверия, вашей любви. Молчаливо ждать – это именно то, чему я учил всю жизнь. Когда ты желаешь, ты агрессивен – желая что-то поймать. В обычном мире методом является желание, потому что столько людей соревнуется, борется за одну и ту же вещь. Более того, наружный мир – это мир количества. Он не неисчерпаем; все наружное исчерпаемо. Ты не можешь ждать, потому что пока ты ждешь, эту вещь могут схватить другие.

Внутренний мир – совершенно другой. Там желание представляет собой беспокойство, препятствие, потому что во внутреннем мире ты один – нет речи о соревновании. Никто другой не пытается опередить тебя, никто сзади не наступает тебе на пятки.

И внутренний мир так деликатен, что если ты агрессивен, ты его разрушишь. Это все равно, что быть агрессивным с цветком розы. Ты можешь его получить, но он не будет тем же цветком розы, который ты видел танцующим на ветру, под дождем, на солнце. Это будет нечто мертвое... только труп, память, ничего больше. Внутренняя реальность еще более деликатна. Самого желания достаточно, чтобы помешать тебе, туда попасть; поэтому необходим совершенно другой подход и это молчаливое ожидание.

Гость приходит.

Только хозяин должен быть терпеливым.

И в субъективной области сознания хватать нечего. Это не количество, это качество. Если ты молчаливо ждешь – безо всякого желания, безо всякого требования, – приходит мгновение, когда твое молчание настолько тотально, твое ожидание так незагрязнено, что двери открываются. Ты оказываешься в своем королевстве, в своем глубочайшем алтаре. В этом состояло и состоит мое учение.

И это хорошая возможность дать шанс на молчаливое ожидание. Пока вы были здесь со мной, вы были так наполнены мной, моим присутствием, моими словами, что никогда не думали о том, чтобы ждать: я доступен. Теперь я не могу быть доступным снаружи, но только внутри. И это великая встреча, полная осуществленность, абсолютная радость. Не делайте этого отчаянием, не впадайте в тоску. Не чувствуйте, что вы далеко от меня.

Вы далеко, только когда вы не в молчании. Вы далеко, только когда нет ожидания, иначе вы очень близко. Где бы вы ни были, молчание соединит вас со мной, и ваше ожидание подготовит почву для встречи, которая будет не физической, не частичной, не временной.

Пользуйтесь этой возможностью. И всегда помните: что бы ни произошло, это можно использовать как возможность. В мире нет ситуации, которую нельзя было бы использовать как возможность.

Если тебе трудно оттого, что ты далеко, это естественная реакция, но будь очень бдительным, чтобы использовать эту возможность. Не растрачивай ее на грусть, иначе отчаяние станет почти что раком души.

Я был с вами достаточно долго, пришло время увидеть, можете ли вы быть со мной даже в мое отсутствие. Если вы можете быть со мной в мое отсутствие, с тем же празднованием, – как бы трудно это ни было поначалу, – вы найдете великую осуществленность. И это отсутствие больше не будет отсутствием, вы будете наполнены моим присутствием, где бы вы ни были. Это дело определенного ритма, иначе двое людей могут сидеть рядом, касаясь тел друг друга, но оставаться далеко друг от друга, как дальние звезды. Ты можешь быть в толпе, и все же быть один.

Поэтому вопрос не в физической близости, вопрос в понимании, что происходит в присутствии мастера. Твое сердце начинает биться в такт сердцу мастера. Твое существо начинает приобретать ту же песню молчания, что всегда была у существа мастера. Это составные части, подводящие тебя ближе к нему. Если тебе удаются эти две вещи... ты можешь быть на другой планете, но это не будет иметь значения. Это не имеет ничего общего с расстоянием.

Вы были со мной так долго, что прекрасно знаете, что происходит с вами в моем присутствии. Просто дай этому шанс: закрой глаза, сиди в молчании, ожидая, чтобы произошло то же самое. И ты будешь удивлен тем, что нет необходимости в моем физическом присутствии. Твое сердце будет биться в том же ритме – он тебе знаком. В твоем молчаливом бытии будет та же глубина – ты в этом достаточно опытен. И тогда нет никакого расстояния. Тогда тебе не одиноко. Ты один – но в этом одиночестве есть красота, свобода, глубокая цельность и уравновешенность.

Таким образом, где бы вы ни были, политики мира сделают вам доступ ко мне более и более трудным. Это будет нелегко. Я приложу все усилия, чтобы оставаться для вас доступным, но эти политики не осознают, что даже если они могут воспрепятствовать моему физическому присутствию, они не могут помешать этим людям, переживать мое присутствие. Это за пределами их власти.

В Китае Лао-Цзы – великий мастер – вот уже двадцать пять веков, как умер, но небольшой поток его последователей сохранился. Они не обращаются к Лао-Цзы в прошедшем времени, но всегда в настоящем времени. Для них Лао-Цзы не может быть прошлым, потому что они по-прежнему чувствуют тот же ритм, то же молчание, ту же красоту, тот же покой. Что еще нужно?

Рамакришна умер. В Индии, когда умирает муж, жена должна сломать свои браслеты, снять украшения, наголо обрить голову и носить только белые сари – начинается пожизненный траур, пожизненное отчаяние, пожизненное одиночество. Но когда умер Рамакришна, – это было всего лишь в прошлом веке, – его жена, Шарда, отказалась следовать этой тысячелетней традиции.

Она сказала:

– Рамакришна не может умереть – по крайней мере, для меня. Может быть, он умер для вас, но для меня это невозможно, потому что для меня его физическое тело давно утратило важность. Его присутствие, и опыт, и аромат стали реальностью – и они все еще со мной. И пока они меня не покинут, я не собираюсь ломать браслеты, остригать волосы или делать что-нибудь подобное, потому что для меня он по-прежнему жив.

Люди подумали, что она сошла с ума:

– Потрясение было слишком сильным: ни единой слезы. Даже когда тело Рамакришны несли к месту сожжения, она не вышла из дома. Она готовила Рамакришне еду. Этот человек умер – его тело несли в крематорий – а она готовила еду, потому что подошло время обеда.

И кто-то сказал ей:

– Шарда, ты сумасшедшая! Его тело уносят.

Она рассмеялась и сказала:

– Уносят его тело, но не присутствие, оно стало частью моего существа. Я не сумасшедшая. Фактически своей смертью он дал мне возможность узнать, действительно ли его учение достигло моего сердца.

Она прожила после этого много лет, и каждый день все происходило, как обычно: дважды в день она готовила еду, и – как индуистская жена сидит рядом с мужем, пока он ест, и обмахивает его веером – она обмахивала веером пустое сиденье. Рамакришны в нем не было – по крайней мере, для тех, кто может видеть только физическое. И она болтала и судачила о том, что происходит по соседству. Она рассказывала ему все новости точно так же, как это делала обычно. Вечером – снова еда. А ночью она стелила ему постель, заботилась, чтобы под сетку не влетел ни один комар, касалась его ног – гасила свет и ложилась спать.

А утром таким же образом она его будила, приходила и говорила:

– Парамахансадева, вставай, время пришло.

Мало-помалу люди, принадлежащие более сердцу, чем уму, стали чувствовать, что Шарда не проявляет никаких симптомов безумия. Напротив... но из-за Рамакришны они никогда не думали о ней; она всегда оставалась на заднем плане.

Но теперь Рамакришны не стало, а она была его старейшим компаньоном. Они стали спрашивать у нее совета, и ее советы по каждому вопросу были так совершенны, что невозможно было и вообразить, что она была сумасшедшей.

Но что касается Рамакришны, она продолжала чувствовать его присутствие до последнего вздоха. Прежде чем умереть... это был единственный раз, когда она заплакала. Кто-то спросил:

– Ты не плакала, когда умер Рамакришна. Почему же теперь ты плачешь?

Она сказала:

– Я плачу, потому что теперь будет некому о нем позаботиться, некому приготовить еду. Никто не знает, что он любит, чего не любит. Кто постелет ему постель? Здесь так много комаров, что если сетку повесить неправильно, небольшого зазора достаточно, чтобы влетел комар, и старик будет страдать всю ночь – а я умираю. Меня здесь не будет. Все вы думаете, что он умер, поэтому я не могу на вас положиться.

Это подход молчаливого, ждущего сердца. Даже смерть не может иметь никакого значения, не может создать никакого расстояния.

Поэтому саньясинам во всем мире, которые далеко от меня, не нужно грустить обо мне. Все зависит от них – им нужно только изменить подход.

И это хорошая возможность изменить подход. Пока я все еще здесь, если они смогут начать чувствовать мое присутствие во всем мире, тогда ни одна страна не может запретить моему присутствию нахождение на своей территории. Ни одна страна, ни одна сила не может помешать мне войти в ваши сердца.

Их власть очень ограничена. Она может быть очень большой, но очень ограниченной: она материальна. А твои возможности гораздо больше, безмерно велики: они духовны. Все, что нужно, это осознавать это и использовать. Однажды испытав вкус этой красоты, ты будешь благодарен всем этим политикам, которые так отчаянно пытались создать стены между мною и моими людьми.

Я стал для них кошмарным сном – а я не причинил никому никакого вреда. Но, может быть, их подозрения обоснованы. Они подозревают, что я обладаю достаточным потенциалом, чтобы привлечь всю молодежь мира – чтобы изменить ее подход к жизни, ее отношение к жизни, что совершенно отсечет интересы их круговой поруки. Это они понимают – отсюда все их домогательства.

Но вам не стоит волноваться об их домогательствах. Они знают только один способ связаться с человеком; вы знаете нечто большее – способ глубокий, невидимый. Скорее всего, изредка вы сможете приезжать, чтобы увидеться со мной, быть со мной. Но даже если это станет трудным – они изо всех сил попытаются сделать это трудным – это не имеет значения.

Я доступен, где бы ты ни был.

Я с тобой, где бы ты ни был.

Просто оставайся уязвимым, открытым, восприимчивым.

Любимый Ошо,

Нет ли и в моем шкафу скелетов?

Это Клифф. У тебя же нет даже шкафа – забудь о скелетах! Ты бедный человек, ты не можешь позволить себе шкаф. Это роскошь для богатых – иметь шкафы и в них скелеты.

Ты – простой и невинный. Тебе их и не нужно; даже если и нужно, ты не можешь себе этого позволить. Тебе повезло.

Любимый Ошо,

Один из наших охранников, находящийся здесь с нами, сказал мне: «Вы чудесная группа людей». И он был так удивлен тем, что мы никогда не ссоримся друг с другом.

Эта гармония здесь – действительно чудо, и все же она так естественна. Любимый Ошо, не будешь ли ты так добр, сказать что-нибудь об этом волшебстве? И есть ли какие-нибудь способы, которыми твои ученики могут помочь друг другу двигаться в приключение сознания?

Люди ссорятся не без причины. Каждая ссора глубоко внутри – это столкновение амбиций, борьба за то, чтобы добиться того, чего пытается добиться другой.

Амбиции являются причинами всех ссор, всех войн.

У моих людей нет амбиций. Они не борются за то, чтобы куда-то подняться по лестнице амбиций. Они ни в чем не конкурируют друг с другом. Это группа совершенно другого рода, где люди вместе не для борьбы между собой и не для борьбы с какой-то другой группой.

В Индии это случилось... когда Индия стала свободной, я был очень молод, но часто разговаривал со своим отцом о всевозможных вещах. Вся моя семья была вовлечена в борьбу за свободу; все они побывали в тюрьме, все они пострадали. Мои дяди так и не смогли окончить образование, потому что в середине учебного года их поймали и посадили в тюрьму. Через три года они были освобождены, но тогда было уже слишком поздно, чтобы продолжать.

Я сказал отцу:

– Мне кажется заблуждением, что если мусульмане и индуисты получат отдельные страны, и эта страна будет разделена... предлагается принцип, что тогда не будет никакой борьбы, иначе они постоянно борются и убивают друг друга.

И он сказал:

– Принцип кажется здравым. Если у них отдельные страны, какая необходимость сражаться?

– Необходимость сражаться будет гораздо глубже. Если индуистов и мусульман разделить, вы увидите, что мусульмане будут бороться между собой.

Проблем было три... У мусульман есть две секты, шииты и сунниты, и они противоборствуют друг другу столь же смертельно, что и в любой другой религии. Они убивают друг друга. Четырнадцать веков они убивали друг друга из-за небольшой детали – назначил ли Мухаммед сына или зятя своим преемником? Одна из сторон верит, что был назначен зять. Об этом нет никаких записей. Другая сторона считает, что преемником был назначен сын, но нет никаких записей и у них. У меня такое ощущение, что Мухаммед умер, не сделав никого своим преемником. А этих двоих, сына и зятя, охватили амбиции достичь такой же власти, и мусульмане разделились надвое. И они с тех пор так и сражаются за то, кто был его настоящим преемником.

Но в чем же дело? Вы что, сумасшедшие? Вы верите в одну и ту же философию, правильна она или нет; вы верите в одну и ту же мораль. И теперь это уже неважно. Сын давно умер; зять тоже умер.

Но эти две фракции продолжали все более отдаляться друг от друга, потому что зять назначил своего преемника, а сын – своего. И теперь есть две линии преемственности, параллельные друг другу.

Мусульмане не боролись в Индии до разделения, потому что они все вместе должны были бороться с индуистами. Я сказал отцу:

– Как только они окажутся предоставленными самим себе, первым, что произойдет, будут шиитско-суннитские столкновения. И вторым будет... они предлагают странные и глупые вещи: половина Пакистана будет с одной стороны, восточная часть, а вторая половина с другой, на западе – потому что в этих областях живет больше всего мусульман.

И Пакистан будет разделен расстоянием в тысячу миль на два отдельных фрагмента. Восточный фрагмент говорит на бенгали; они мусульмане, но говорят на бенгали. Западная секция говорит на урду, пенджаби, синдхи. И вскоре возникнет конфликт на почве языка, и бенгальцы отделятся, потому что окажутся в меньшинстве. Они никогда не смогут стать настоящими правителями Пакистана. Править всегда будут пенджабцы – а бенгальцы не могут этого стерпеть.

В такой ситуации окажется Пакистан, и в Индии эта ситуация будет во много раз умножена. Индуисты не боролись между собой, потому что должны были бороться с мусульманами. Как только не станет мусульман, Гуджарат начнет бороться с Махараштрой, – и они действительно стали бороться. Они убивают друг друга из-за мелочей.

Город Бомбей на самом деле построен гуджаратцами, говорящими на гуджарати парсами. Это самые богатые люди... вся индустрия и все остальное. А труд совершили махараштрийцы. И большинство населения составляют махараштрийцы; они говорят на маратхи и не понимают гуджарати. И в Бомбее происходят постоянные вооруженные столкновения между людьми, говорящими на маратхи и гуджарати. Они боролись за то, должен ли Бомбей оставаться в Махараштре или отойти к Гуджарату, потому что эти провинции собирались разделиться.

И повсюду происходила постоянная борьба, потому что как только главная борьба была отброшена, куда девать агрессивные инстинкты? Если вы хотите единства, вам нужен кто-то, с кем можно бороться, – чтобы оставаться сплоченными, необходим общий враг. Если общего врага нет, вы начнете ссориться между собой – о мелочах, о бессмысленных вещах.

Теперь они борются в Индии. Пенджаб хочет отделиться, стать независимой страной. Бенгал стал независимым от Пакистана. Тысячи людей были убиты, но, в конце концов, эта нация стала независимой.

Южная Индия хочет отделиться от северной, потому что северная Индия говорит на хинди, а южная не имеет с хинди ничего общего; у них есть свои языки. Вы удивитесь, узнав, что хинди ближе к английскому, шведскому, швейцарскому, итальянскому, немецкому – ко всем европейским языкам, – потому что это родственные языки. Все они родились из одного источника, санскрита. В немецком языке, по крайней мере, тридцать процентов слов происходят из санскрита. В одном небольшом европейском языке, литовском, семьдесят процентов слов санскритские – что превосходит даже хинди; он ближе всего к санскриту. Но в Южной Индии языки не имеют ничего общего с санскритом; у них совершенно другие истоки.

И теперь они борются за то, чтобы не позволить хинди быть государственным языком, потому что это не их язык. Они хотят, чтобы государственным языком оставался английский, которым владеет только два процента людей.

Это смехотворная ситуация! Язык, которым владеет два процента населения, становится государственным, а язык, которым владеет больше половины Индии, нельзя принять, потому что вторая половина против нее.

В Южной Индии происходили вооруженные столкновения между говорящими и не говорящими на хинди. Были сожжены поезда. На юге нельзя повесить в своей лавке объявление на хинди. Лавку сожгут вместе с доской объявлений. Нельзя говорить на хинди, даже если другой человек его понимает. Он не подаст никакого вида, что понимает, он будет говорить на своем языке.

Борьба – это животный инстинкт. Люди просто находят поводы, чтобы ссориться. Но что-то всегда остается целью.

Все языки – а в Индии тридцать языков – хотят быть национальными языками. Это невозможно. Прошло сорок лет, но они так и не пришли ни к какому заключению. Они к нему никогда не придут, потому что, какой бы язык они ни выбрали, двадцать девять языков окажутся против; большинство всегда будет против избранного языка. Избранный язык может получить большинство, но двадцать девять языков тут же сплотятся – как только один язык выбран, они готовы с ним бороться.

Английский они готовы принять, потому что это не родной язык. Он такой же иностранный для одного языка, что и для другого. Но иностранный язык, который за триста лет британского правления в Индии не смог распространиться более чем среди двух процентов... невозможно, чтобы он был национальным языком. Девяносто восемь процентов человек не понимают ни слова по-английски. Все эти тридцать языковых групп выбросили английский из своих школьных программ. Значит, в будущем поколении не будет даже этих двух процентов, процент будет становиться меньше и меньше. Эти два процента составляют люди старой британской выучки.

Но если каким-то чудом и удастся сделать какой-то язык национальным, будут другие проблемы. Как только решается одна проблема, люди создают другую.

Я никогда не мог вообразить, что когда-нибудь начнут друг с другом бороться сикхи и индуисты. Это очень странная ситуация: в одной семье отец может быть сикхом, а сын – индуистом. Быть сикхом не значило принадлежать к отдельной религии; это было просто отдельным подходом. Муж может быть сикхом, жена – индуисткой; жена может исповедовать сикхизм, муж – индуизм. Никто никогда не думал, что такая смесь может начать бороться, а теперь они борются, и люди гибнут тысячами.

Сикхи хотят не иметь совершенно никакого отношения к индуистам – а все они индуисты. Любой индуист может стать сикхом в результате пятиминутной церемонии, и любой сикх может стать индуистом, просто обрив голову, – ничто другое не мешает ему стать индуистом.

Они поклоняются одному и тому же Нанаку, читают ту же книгу Нанака, ходят в ту же самую гурудвару – свой храм. Ходят индуисты, ходят сикхи. Единственная разница в том, что те и другие верят в первого мастера, Нанака, а сикхи верят еще и в девять следующих. Индуисты не верят в девять остальных. Это единственная разница, другой разницы нет. Нанак заложил всю основу, так что неважно, веришь ли ты в девять остальных. Система верования остается прежней.

Но в человеке есть какое-то животное, которое хочет сражаться по всякому поводу.

И это, несомненно, возможно... каждый, кто не знает моих людей, будет изумлен тем, что эти люди не ссорятся. Мы ни с кем не ссоримся снаружи, мы не ссоримся между собой. Для этого нет причины, потому что весь наш мир состоит из внутреннего сознания, и не возникает речи ни о каком соревновании. Ты одинок. Ты можешь расти, насколько захочешь; другой может расти, насколько захочет. Нет никакого конфликта интересов.

И поскольку каждый саньясин связан со мной... это не религия, в которой вы связаны определенной системой верования. Тогда могут возникнуть проблемы – достаточно другой интерпретации, небольшой проблемы, и фракция отделяется и становится антагонистической.

У нас нет никакой системы верований. Поэтому если ты веришь в святого духа, это никого не волнует, – это твоя радость. Только помни: скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты! Но это никого не беспокоит.

Каждый старается расти индивидуально. Нет никакой организации, поэтому нет никакой организационной круговой поруки.

Вы связаны со мной индивидуально. Вы связаны друг с другом просто потому, что все вы связаны со мной. И поскольку вы сонастроены со мной, внезапно вы находите, что каждый, кто сонастроен со мной, сонастроен и с вами, – потому что он тоже пытается быть сонастроенным со мной. Вы пытаетесь создать гармоничное целое, не прилагая к его созданию никаких непосредственных усилий. Это просто побочное следствие.

Поэтому каждый посторонний будет удивлен – наблюдая за вами несколько дней – тем, что никто не ссорится. У нас нет энергии, чтобы ссориться. У нас столько ценных сокровищ, и мы вкладываем всю свою энергию в их поиски. Кто заботится о таких мелочах?

В ашраме Махатмы Ганди был запрещен чай. Нельзя было пить чай. Нельзя было курить, играть в карты, нельзя было то-то и то-то – мелочи. И он принуждал людей делать эти вещи.

Поэтому если кому-то хотелось утром выпить чашку чая, он вынужден был прятаться – закрыть дверь и приготовить чай. Другие наблюдали и пытались узнать, почему это он утром закрывает дверь, зачем это он держит у себя в комнате плитку? А когда он выйдет, кто-то может порыться в его комнате и найти чайную заварку. И вот он разоблачен, и его приводят к Махатме Ганди как преступника – он прячет чайную заварку. Каждое утро он закрывал дверь, и никто не знает, что он делал с этим чаем. Что можно делать с чаем? Самое большее, пить чай! Что еще с ним делать?

И мало-помалу возникали фракции – это делали и другие люди – и те, кто был за чай, образовывали партию: «Поодиночке мы не можем существовать, мы должны бороться». Те, кто курил, тоже образовывали партию.

И что делал Ганди? Он был мазохистом. Он не наказывал этих людей, он начинал поститься до смерти. Почему? – потому что эти люди пьют чай!

Но почему ты постишься до смерти? Вот какая у него была логика: «Наверное, что-то незакончено в том, что я мастер, иначе как может быть так, что мои ученики не слушаются меня? Поэтому, чтобы очистить себя, я буду поститься до смерти, пока не стану совершенно очищенным. Я не прекращу этого поста».

И естественно, эти бедняги, пившие чай и курившие сигареты, думали: «Теперь его смерть будет на нашей совести», и они приходили и говорили:

– Мы склоняемся перед тобой и обещаем, что никогда даже не посмотрим на чай, мы никогда не притронемся к сигаретам – не говоря о том, чтобы пить и курить – но, пожалуйста, прекрати этот пост.

И он изводил весь ашрам три или четыре дня. Со всей Индии приходили телеграммы: «Как глупо, что ученики делают такие вещи, они должны извиниться». А они и извинялись целыми днями. С утра до вечера они сидели и говорили:

– Прости нас! Это было в последний раз – никогда больше я не увижу чая! Но только прекрати этот пост.

И в конце концов, через три или четыре дня, он прекращал пост. Но он измучил их, он заставил всю страну их осуждать.

Любовь была запрещена. Его собственный секретарь, очень талантливый человек... Многие писали о Ганди, но лучшими были две книги, написанные Пьярелалом. Это большие тома; может быть, в каждом из них двенадцать сотен страниц. Пьярелал влюбился.

Любовь – это не такая вещь, которую можно предотвратить. Человек узнает, только когда это случилось. Любовь не посылает впереди себя посыльного: «Берегись! Я иду! Если ты последователь Ганди, беги!» Она приходит так медленно, что ты никогда не знаешь, когда влюбляешься. Однажды внезапно ты осознаешь: «Боже мой, я влюбился». И это – величайшее преступление.

Пьярелал был его секретарем... но он был с большим позором выпровожен из ашрама, и его осудила вся Индия – ни за что, только потому, что он влюбился в молодую женщину. Оба были молоды, и ничего плохого в этом не было.

Тогда его собственный сын, Девадас, влюбился, и для Ганди это было еще большей проблемой. Несомненно, он был нечист, его собственный сын влюбляется! Девадас влюбился в дочь другого великого индийского лидера, Раджагопалачари. И дочь забеременела, поэтому выгнать их было нельзя; они должны были пожениться, но принадлежали к разным кастам. И Ганди, который всю жизнь говорил, что касты должны исчезнуть, что каст быть не должно – теперь его тревожило, что его сын женится на ком-то из другой касты.

Раджагопалачари был ровесником Махатмы Ганди, и он стал первым генерал-губернатором Индии после ухода Маунтбаттена. Но Ганди был таким коварным политиком.

Раджагопалачари не был последователем Ганди – хотя и принадлежал к партии Ганди, – но был его ровесником и занимал собственную позицию. В Южной Индии он имел полную власть, и Ганди не мог устанавливать для него правил. Раджагопалачари приезжал навестить дочь, и он пил чай и курил в ашраме – и тогда Ганди не начинал поста.

Кто-то спросил:

– Почему же ты теперь не постишься до смерти?

– Он не мой ученик, – отвечал тот. – Меня он не беспокоит. А когда он уедет, мы почистим комнату, – а очистка комнаты подразумевала побелку стен, замену коровьего навоза на полу. Коровий навоз – наичистейшая вещь; он счищает любой грех! А какой грех? – питье чая и курение сигары.

Но Ганди не мог помешать Раджагопалачари, потому что теперь он был его родственником, имел такое же положение и политически тоже обладал большой властью. Но он отомстил этому человеку, сделав его генерал-губернатором.

Все подумали, что Ганди проявляет пристрастие, делая своего собственного родственника, шурина, генерал-губернатором, когда есть более важные, разумные люди, более преданные свободе страны. Они подумали, что Ганди пристрастен, но политика – это такое дело, в котором никогда не знаешь всей истории, пока она не подойдет к концу.

Ганди сделал Раджагопалачари генерал-губернатором преднамеренно, чтобы тот не смог стать премьер-министром, что дало бы ему реальную власть. Это был просто переходный период в пятнадцать дней. Что он мог сделать за пятнадцать дней? Это был переходный период. Британия уходила, Маунтбаттен должен был кому-то передать свои обязанности, и Партия Конгресса еще не решила, кто будет премьер-министром, кто будет заместителем премьер-министра.

Пост генерал-губернатора был обречен! – потому что генерал-губернатор представлял британское правительство. Маунтбаттен торопился, и Ганди устроил так, чтобы Раджагопалачари... Раджагопалачари был счастлив быть первым – и последним – генерал-губернатором Британской империи, но был одурачен, потому что не смог стать премьер-министром. Ганди хотел отстранить его.

Теперь он стал генерал-губернатором и принес присягу премьер-министру, другим людям кабинета. Он был отстранен от власти – с ним было все кончено! Как только он принес присягу этим людям, президенту Индии и всем остальным, через пятнадцать дней он вернулся в Южную Индию.

Но политики могут падать ниже своего достоинства. Видя, что его обманули, так подло обманули – иначе он стал бы президентом или премьер-министром... Просто быть первым и последним генерал-губернатором пятнадцать дней – ничего не значит. Он был готов стать главным министром южной провинции Мадрас. Он стал главным министром Мадраса, и согласился на это после того, как был генерал-губернатором всей Индии. Такой была его жажда власти. Теперь, когда возможности быть президентом или премьер-министром не было – а он был очень стар, – он был готов быть главным министром небольшой провинции.

В ашраме Ганди постоянно продолжалась междоусобная борьба. Я знаю это хорошо, потому что я очень близко знал одного из сыновей Ганди, Рамдаса. И время от времени, когда я проезжал мимо ашрама, я встречался с ним, или когда я был рядом, он приходил и встречался со мной. Ганди тогда уже умер.

Рамдас говорил, что мало радости было жить в ашраме, потому что Ганди был слишком строг в мелочах. Он хотел контролировать всех, как только возможно. Он говорил о свободе, а создавал в собственном ашраме рабство.

Но это было путем всех религий, всех религиозных святых. Они создают рабство для себя, и тогда они получают право создавать рабство для своих учеников – и в таких мелочах, что этим людям можно только изумиться. Заботил ли их действительно человеческий рост, рост сознания, или то, сколько у тебя перемен одежды? Если больше трех, это грешно. В какое время ты засыпаешь? Если ты не ложишься спать до девяти, это грешно. Что ты ешь? Всеми возможными путями...

И тогда, естественно, развиваются клики. Люди находят выходы из положения. Некоторые люди любят играть в карты. В этом нет никакого вреда. Они не делают ставок, не ставят денег – просто играют в карты. Но они должны прятаться, чтобы играть в карты, и если их поймают, их осудит вся страна.

Ганди устроил все таким образом, что содеянное не оставалось в пределах ашрама, но было осуждаемо всей страной.

Я совершенно другой человек. Я хочу, чтобы вы были абсолютно свободны. Я хочу, чтобы вы делали все согласно собственной совести, собственному сознанию.

Ничто не должно оставаться скрытым. Ты можешь обнажить себя без ощущения, что тебя за это осудят, – потому что осуждение означает, что люди будут оставаться закрытыми, не раскроются.

Это совершенно новый эксперимент во всей истории человека, где свобода действительно значит свободу – свободу быть собой, – потому что я не вижу, как, если только ты не остаешься собой, ты можешь мне доверять. Если я мешаю тебе быть собой, то создаю между нами стену. Я хочу, чтобы ты был самим собой, делал то, к чему у тебя лежит сознание. Кроме твоего сознания, никто не волен этого решать.

Я никогда не мыслил в терминах наказания; самой этой идеи не существует в моем словаре. Я всегда думал, как мне вас наградить за то, что вы такие молчаливые, такие бдительные. И мне нечем вас наградить, кроме своих благословений. С моими благословениями – под целым небом, где бы вы ни были – просто чувствуйте, что вы близки ко мне. Войдите в то же состояние, что и когда вы рядом со мной.