Текст книги "Путь мистика"

Автор книги: Бхагаван Шри Раджниш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 47 страниц)

Глава 22. Наблюдателю не забавно

Любимый Ошо,

Как человек дзэн пьет чай?

Для человека дзэн все священно – даже питье чая. Что бы он ни делал, он делает это в священном пространстве.

Есть история о Моисее. Когда он пришел на гору синайскую, чтобы встретить Бога и получить Десять Заповедей, он увидел чудо: зеленый куст, ослепительно зеленый, а внутри – прекрасное пламя, огонь. И он приблизился, и кто-то из глубины куста крикнул:

– Сними обувь. Это священная земля.

Иудейская интерпретация состоит в том, что в этом пламени был сам Бог. Именно поэтому куст не горел: потому что Бог прохладен. И Моисей бессознательно входил на территорию, которая была подобна храму или синагоге: там был живой Бог. Он снял обувь и вошел.

Не думаю, что в этом есть что-то историческое, но одно важно: где бы ни был Бог, эта земля становится священной.

Дзэн подходит к вещам с противоположной крайней точки: где бы ни была священность, там есть и Бог. Где бы ни была божественность, там есть и Бог. Не наоборот – не присутствие Бога делает место священным, но если ты сделаешь священным какое угодно место, там немедленно почувствуется присутствие божественного, божественности. И они попытались привнести священное во все. Ни одна другая религия не заходила так далеко, так высоко, так глубоко. Ни одна другая религия не породила такой идеи.

В дзэн Бога нет. В дзэн есть только ты и твое сознание. Твое сознание – величайшее из случившихся до сих пор цветений существования. Оно может подняться еще выше, и вот способ поднять его еще выше: сделать твою жизнь такой, чтобы она стала священной.

Чашка чая – самая обыкновенная вещь, но в каждом монастыре люди дзэн создали специальный храм для питья чая, окруженный прекрасными деревьями, прудами... небольшой храм. Ты входишь в храм и снимаешь обувь; дзэн верит: «Там, где ты оставляешь обувь, оставь и себя». И ты входишь в храм абсолютно чистый, ничем не загрязненный.

В чайном доме, в чайном храме, никто не разговаривает. Только молчание углубляется. Каждый сидит в дзэнской медитативной позе. Самовар готовит горячую воду для чая, и звук самовара нужно внимательно слушать, как ты слушал бы мастера. Неважно, что ты слушаешь, важно, как ты слушаешь.

Дзэн меняет все и принимает гораздо более важную позицию: вопрос не в том, что ты слушаешь, вопрос в том, как ты слушаешь. Поэтому неважно, говорит ли это мастер, или шумит самовар. И каждый сидит в молчании, пока готовится чай.

Слушая самовар... мало-помалу аромат, благоухание чайных листьев наполняет храм. Ты должен быть доступен ему, словно это божественная милость. Это преобразует все мелочи – небольшие, не стоящие внимания вещи – в нечто очень значительное, осмысленное... придает этому религиозный цвет. И вот к тебе подходит женщина, приготавливающая чай. Ее грация, когда она наливает чай, и молчание, и звук самовара, и благоухание свежего чая создают собственное волшебство.

Никто не разговаривает. Каждый начинает смаковать чай, испытывая его вкус как можно более тотально, как будто весь мир исчез. Есть лишь чай; есть ты – и молчание.

Такое обыденное дело... во всем мире люди пьют чай, кофе и прочее, но никто до сих пор не смог преобразовать характер обыденного в священное.

Когда с чаепитием окончено, все почтительно кланяются женщине. Медленно они выходят из храма, не создавая никакого шума. Фактически люди во всем мире даже не входят в храм в таком молчании; в храме продолжаются всевозможные разговоры и болтовня. Женщины спрашивают друг друга об одежде и украшениях – фактически они туда ходят похвалиться украшениями и одеждой; у них нет другого места, чтобы выставить на показ свои сокровища. Все храмы и церкви – не что иное, как клубы сплетников, где люди болтают о всевозможных обыденных вещах. Они разрушают весь смысл.

А дзэн превратил самое обыкновенное в необычайный опыт. Тебе никогда не забыть чаепития с человеком дзэн. Тебе повезет, если при этом будет присутствовать мастер. Каждый жест полон значения.

Это называется чайной церемонией, не чаепитием. Это не кафе и не буфет, это храм: здесь происходят церемонии. Это только символ. Во всей жизни, круглые сутки, тебе следует помнить, что где бы ты ни был, это священная земля, и, что бы ты ни делал, это божественно.

Но если просто помнить, это не окажет большой помощи. Это должна поддерживать медитация; иначе это останется умственной вещью и не проникнет глубоко. Именно медитация всегда помогает придать глубину. Таким образом, в дзэнском монастыре целые дни, с утра и до вечера, до времени отхода ко сну, – долгая молитва. Они не молятся – нет Бога, чтобы ему молиться, – но остаются молитвенными, благодарными, признательными. И, с медитацией на заднем плане, каждая мелочь начинает обретать новый смысл, о котором ты никогда раньше не думал.

Кто бы подумал, что в чашке чая может быть такой духовный смысл? Но в дзэн он есть. Если ты смотришь поверхностно, это может показаться просто ритуалом. Если ты посторонний, это может выглядеть как ритуал. Нужно быть участником, чтобы понять, что это не ритуал; они действительно живут этим, наслаждаются этим, потому что за этим стоит мир медитации, молчания.

Молчание не только внутри храма; еще более величественное молчание – у них внутри. Это не священность снаружи; еще более величественная священность – у них внутри. Целый день они целы – что бы они ни делали: убирая во дворе монастыря, работая в саду, рубя дрова, нося воду из колодца, готовя пищу. Что бы они ни делали, они делают это так тотально, что если только ты не участник, то сможешь увидеть только их действие. Ты не сможешь увидеть, откуда возникает это действие, – океаническую глубину у них внутри.

Это случилось.

Один император Японии пришел повидать Нан-Ина, известного дзэнского мастера и наистраннейшего из мастеров. Император много слышал о нем. Много раз он приглашал Нан-Ина явиться ко двору, но всегда получал послание: «Жаждущий всегда приходит к колодцу, а не колодец к жаждущему».

В конце концов, император решил прийти сам. Когда он вошел в ворота монастыря... он был на горе, окруженной густыми джунглями, какой-то человек рубил дрова. Это был первый человек, которого он встретил.

Император спросил его:

– Где мастер? Могу ли я его увидеть?

Этот человек остановился и сказал:

– Да, ты можешь его увидеть. Иди прямо и попадешь в место, в котором он живет.

И он снова стал рубить дрова. Он закричал вслед императору:

– Не тревожь это место. Просто сядь и жди. Мастер придет, когда захочет. В этом его мастерство.

Император подумал:

– Странные люди. Всего лишь лесоруб, а так разговаривает с императором, что если бы это случилось при дворе, ему отрубили бы голову! Но здесь лучше промолчать и уйти.

И он вошел в особняк, куда должен был прийти мастер, и сел. Через несколько минут появился мастер. И император был озадачен, потому что он был одет в одеяние мастера, но лицом в точности похож на встреченного им дровосека.

Видя его озадаченное лицо, мастер сказал:

– Не тревожься, мы уже встречались. Я рубил дрова; я сам направил тебя в это место.

– Но почему же ты не сказал, что ты и есть мастер?

– В то время я им не был. Я был просто дровосеком, – и был так тотально увлечен, что это не оставляло абсолютно никакого места, чтобы быть мастером. Именно поэтому я попросил тебя обождать, чтобы я мог закончить с дровами, совершить омовение, облачиться в одеяние мастера, вспомнить, что теперь я мастер, и быть в этом тотальным. Теперь я готов. Для чего ты пришел?

– Я совершенно забыл, для чего пришел! Видя эту ситуацию, – что мастер рубит дрова... – разве у тебя нет учеников? Я слышал, что у тебя сотни учеников.

– Да, так и есть. Они в монастыре, дальше в лесу. Но рубить дрова так радостно, что я предпочел бы рубить дрова, а не быть мастером. Это такое священное, такое блаженное ощущение, – прохладный ветер, горячее солнце, все тело разгорячено, и каждый удар топора делает молчание этого места еще глубже. В следующий раз присоединяйся ко мне! Мы делаем всевозможные необходимые вещи, но одно остается общим, как золотая нить, проходящая сквозь все наши действия, – и это медитация. Медитация делает божественным все. Тогда действия не считаются. Считается твое сознание в мгновение действия.

Это изменяет всю идеологию обычного ума: он судит по действиям, он никогда не заботится о сознании, из которого рождается действие. Действие, исходящее из медитации, становится священным, и то же самое действие без медитации обыденно.

Мы наполнили наши жизни обыденными вещами, обыденными действиями, потому что не знаем простого секрета, который может трансформировать качество всего, что мы делаем. И помни, если ты не знаешь секрета трансформации, среди всех этих обыденных вещей ты тоже обыден. Если только у тебя нет сознания, которое делает тебя святым и священным, которое трансформирует все, что ты делаешь, в ту же категорию, к которой относишься ты...

Чего бы ты ни коснулся, это становится священным.

Что бы ты ни сделал, это становится святым.

Дзэн – это сама квинтэссенция всех религий, без всех их глупых ритуалов, вздорных теологии. Он отбросил все, что только можно было отбросить. Он сохранил лишь то, что представляет собой самую душу религиозности.

Поэтому с дзэнским мастером, даже сидя за чашкой чая, ты найдешь, что участвуешь в религиозном явлении.

Любимый Ошо,

За свою жизнь я пережил много ситуаций, в которых чувствовал себя заключенным в тюрьму, в клетку. Я бежал, как только это мне удавалось, – ребенком недалеко, но после четырнадцати лет – как можно дальше. Даже живя в твоем присутствии, от этой привычки что-то осталось, но она совершенно растворяется, как только я смотрю тебе в глаза, – и тогда это приносит чувство безмерного облегчения. Что происходит, Ошо?

Люди бегут из каких-то мест, от каких-то людей, от каких-то вещей, потому что испытывают непосредственное, интуитивное ощущение, что принадлежат не к этому месту – нужно найти какое-то другое место. Это не те люди, к которым они принадлежат. Наверное, где-то должны быть люди, к которым они принадлежат. Некоторые дети могут остро осознавать это чувство.

А когда ты смотришь мне в глаза, это ощущение исчезает, потому что тебе нужны такого рода глаза; ты искал их, сам того не зная. Твое бегство было поиском.

Слово «бегство» содержит осуждение. Ты искал и, не находя в одном месте, спешил в другое; не найдя в одном человеке ты бросался к другому. И это происходит во всем мире: люди меняют места, меняют возлюбленных, меняют друзей, меняют работы, но каким-то образом кажется, что ничто не подходит. Внутренняя жажда остается прежней. И не только прежней, она продолжает увеличиваться по мере того, как они растут.

Если происходит так, что, глядя мне в глаза, это желание в тебе пропадает, это значит, что ты нашел ключ. Тебе нужно такое присутствие, тебе нужны такие люди, тебе нужны вокруг тебя такие глаза. Тебе самому нужны такие глаза, с такой же глубиной, с такой же ясностью, с таким же прозрением – и ты найдешь, что оказался дома.

Никто не бежит из дома. Каждый бежит ради дома, потому что каждый помещен в какое-то другое место. Никто не заботится о твоих внутренних потребностях. Твои родители, твое общество позаботилось о твоих внешних потребностях... их нельзя осуждать, потому что никто не заботился и об их внутренних потребностях. Внутренне они пусты.

Может быть, они не могут бежать так легко, потому что у них множество оков. Есть жена, есть дети, есть работа.

Именно поэтому из всех поколений именно молодое поколение наиболее восприимчиво к новым идеям, к новым опытам, к поискам дома. И в эти последние тридцать лет это явление стало очень распространенным по той простой причине, что в прошлом молодого поколения никогда не существовало.

Ты удивишься, узнав, что молодое поколение – это очень современное явление. В старых странах, таких как Индия, где восемьдесят процентов людей живет в деревнях и не имеет связи с современным миром, все остается прежним: нет никакого промежутка между поколениями, потому что нет молодого поколения, чтобы создать этот промежуток.

Все происходит таким образом, что к тому времени, как ребенку исполняется шесть лет, он начинает работать вместе с отцом – он может делать небольшие вещи. Если отец фермер, он приносит отцу еду на ферму – небольшая помощь, – он гонит коров с фермы домой, делает все, что ему под силу. Он еще не стал молодым человеком; еще ребенок, он совершил квантовый скачок – принял ответственность. Время юности с шести до двадцати пяти лет для него упущено.

К тому времени, как ему исполняется десять или двенадцать лет, он почти научился торговле, работе. Может быть, его отец был ювелиром, и он изучает секреты этого ремесла.

Может быть, его отец был садовником, и он обучается секретам этого ремесла. Когда приходит время бежать и чувствовать себя свободным, он уже закован в цепи.

Но к двадцати годам он будет женат, у него будут свои дети, своя работа, собственные обязанности – он не может стать хиппи; он не может отправиться в Кабул, в Кулу Манали в Катманду, в Пуну, в Гоа. Он никуда не может бежать. Он не может проделать весь маршрут, предписанный каждому молодому человеку, – у него слишком много обязанностей. Он должен следовать отцу, след в след, потому что это не только его отец, но и учитель. Он учит его профессии.

Именно поэтому в старых культурах, в старых цивилизациях – и они все еще существуют – старшего человека уважают, потому что невозможно, чтобы молодой человек знал больше старого. Единственный способ узнать – это пережить опыт, а опыт приходит с возрастом. Ты уважаешь старшего человека, у которого больше опыта. Старейший становится мудрейшим, потому что он прожил целую жизнь, а жизнь не менялась веками, просто продолжалась по-прежнему. И более мудрый человек может посоветовать вещи, которых молодые люди не могут знать; они должны проявлять уважение.

Именно в современном мире произошла безмерная революция. Она создала новое явление – молодое поколение. Благодаря школам, колледжам, университетам у этих людей нет ответственности. Идея детских браков осуждается, и они не женятся. У них нет детей. У них нет никакой работы. На их родителях лежит вся ответственность за их образование. Поэтому до двадцати пяти лет они живут без всякой ответственности.

И именно в это время ум более всего романтичен, потому что в это время – с четырнадцати до двадцати пяти лет – они более всего сексуальны. Их сексуальная энергия делает их романтичными, сексуальная энергия делает их великими идеалистами. Кто-то становится анархистом, кто-то становится коммунистом, кто-то начинает думать об утопиях – каким должен быть мир. Более того, в возрасте двадцати пяти лет, когда они возвращаются из университета, они не могут принять, что старые люди знают больше их.

Теперь открылось новое измерение знания – и это образование. Старшие люди, может быть, много знают благодаря опыту, но молодые знают в сто раз больше благодаря образованию. Поэтому во всем мире уважение к старым, к старшим, уменьшается. Оно покоилось на определенном основании, и это основание исчезло.

Теперь последнее знание известно молодому человеку. Старый человек является носителем отсталых идей. И идеи меняются так быстро, наука прогрессирует так быстро, что даже профессора начинают чувствовать, что их больше не уважают, потому что то, что они знают, уже почти устарело. Когда они выпускались из университетов, это было правильно; с тех пор прошло двадцать лет. За двадцать лет изменилось столь многое, что разумный студент может их превзойти во всем, он должен лишь пойти в университетскую библиотеку и просмотреть книги, которые публиковались по этому предмету за последние двадцать лет.

Когда я был в университете, я предложил вице-канцлеру, что, по крайней мере, раз в год должен проводиться диспут-состязание между студентами и профессорами.

– Что ты говоришь? – сказал он.

– Если вы можете устраивать соревнование по теннису между учителями и студентами, волейбольный матч между учителями и студентами, что плохого в моем предложении? Фактически это физические вещи; диспут же – интеллектуальное соревнование – гораздо ближе к их работе в университете. И это поможет всему университету узнать, насколько отсталые у них профессора. Эти профессора требуют к себе уважения. Они знают, что в прежние времена старых людей уважали – даже профессоров, – но причины к тому исчезли. Будет хорошо для них прояснить, что они могут сохранить уважение, только оставаясь впереди студентов.

– Кажется, в твоих словах есть логика, но это опасная затея. Если какой-то студент выиграет кубок, а профессора проиграют, даже существующие остатки уважения исчезнут!

– Они и должны исчезнуть. Им придется учиться. Вам придется создать новые методы, освежающие курсы для преподавателей. Когда у студентов летние каникулы, два месяца профессора должны проходить освежающий курс, чтобы не отстать от студентов. Они должны оставаться впереди. Лишь тогда они будут пользовать заслуженным уважением; в противном случае никакого уважения быть не может.

Почему эти молодые люди такие бунтари? На самом деле они находятся в поисках своей настоящей тождественности. Никто не сказал им, кто они такие. Они делают всевозможные странные вещи... но все это по пути к нахождению себя. Они насильственны, потому что чувствуют гнев к старшему поколению, к родителям, к учителям, и их гнев превращается в насилие. Вы создали новое поколение, молодое поколение, но не смогли обеспечить их ничем питательным.

Молодое поколение чувствует себя очень пустым, и у него нет ответственности, вот оно и пытается бежать – от одного к другому, пробуя всевозможные вещи: наркотики, йогу, все, что случайно оказывается на пути, в надежде, что «может быть, это для меня». Но нет никакого руководства, и промежуток продолжает увеличиваться. Между родителями и детьми больше нет взаимопонимания, потому что дети думают, что эти старики ничего не знают, а старики думают, что эти дети – просто головная боль.

И промежуток продолжает расти, больше и больше, потому что наука находит способы продления жизни. Если вашу жизнь удлинить, если люди начнут жить сто лет, сто двадцать лет, тогда единственным выходом будет дать молодому поколению еще большее время, чтобы каждый мог стать ученым, чтобы каждый мог получить научную степень и создать больше образования, чтобы наполнить их жизни. Может быть, в возрасте тридцати пяти лет они будут выходить из университета, иначе, что им делать?

Старшие люди опытны в работе, и они делают свою работу. Но человек, который был совершенно лишен ответственности до тридцати пяти лет, сможет создать совершенно новую структуру. Он никого не будет слушать, у него не будет никакой собственной отождествленности.

Эту ситуацию можно изменить в очень красивый мир. Например, я преподавал в университете, но ни один студент никогда не чувствовал между мной и собой ни в каком смысле никакого разрыва поколений. Дело было не только в знаниях...

В первый же день, когда я вошел в свой класс, девушки сидели с одной стороны, а парни с другой, оставив между собой шесть рядов скамеек. Я сказал:

– Я не могу этого потерпеть. Что это за чепуха? Я что, должен разговаривать с этими скамейками? Просто смешайтесь и сядьте передо мной.

– Но, – сказали они, – каждый профессор говорит, что юноши и девушки должны сидеть отдельно.

– Это их проблема, не моя, – сказал я. – Мне не нравится, когда девушки сидят далеко от парней, а парни кидают записки – «я тебя люблю», – а девушки пишут ответы. Мне это не нравится. Просто сядьте рядом, и все, что вам хочется, говорите друг другу на ухо. Нет никаких проблем. Это время для любви, а вы тратите время впустую, бросая бумажки. Когда же вы будете любить?

Я заставил их смешаться. Они смотрели друг на друга с большим подозрением. Они сидели таким образом, чтобы никто никого не касался. Я сказал:

– Так не пойдет. Сидите расслабленно. Касаться парня или девушки – это не грех. Сегодня холодно, и вам будет теплее. Грейтесь!

Они сказали:

– Боже мой! Если узнает проректор, этого профессора выгонят!

Они любили меня все годы, пока я был в университете. И другие профессора спрашивали:

– В чем твой секрет? У тебя только десять студентов, но, по крайней мере, двести человек, не твои студенты, приходят на твои занятия. Они бросают свои классы и приходят тебя слушать. В чем твой секрет?

– Никакого секрета нет, – говорил я. – Я просто не допускаю никакого разрыва между ними и мной. Я всегда впереди их; они не могут быть впереди меня.

Я сказал им:

– Каждый, кто хочет выйти из класса, должен выйти; нет никакой необходимости меня спрашивать, потому что если вы хотите выйти, кто я такой, чтобы вам мешать или позволять? Просто выйди – только никому не мешай. Если хочешь войти посреди лекции, просто войди и где-нибудь тихо сядь. Не нужно спрашивать, потому что побеспокоит именно это. Ваши приходы и уходы совершенно меня не беспокоят.

Но никто не выходил и не входил. Класс был полон до моего прихода, и я им объяснил, что когда я вхожу, никто не должен вставать. Это было обычаем: студенты должны встать, чтобы показать уважение. Я сказал:

– Это абсолютно не нужно. Никакое упражнение по вставанию и приседанию не заставит вас меня уважать. Просто продолжайте сидеть.

Простая вещь, которая требовалась, состояла в том, что между ними и мной не должно было быть никакого разрыва. Я сказал им:

– Запомните, если меня нет, обождите пять минут и тихо разойдитесь. Это значит, что я не приду. И так будет часто, потому что я часто отлучаюсь из города, и мне это не разрешается. Университет не может меня так часто отпускать. Я прочитаю вам курс полностью, поэтому не волнуйтесь об этом. Просто обождите меня пять минут и тихо покиньте класс. А если вы не хотите приходить, я тоже обожду вас пять минут и уйду. Ни я вас не буду спрашивать, почему вы сегодня не захотели прийти, ни вы меня. Это соглашение.

И девять лет я постоянно путешествовал по стране, но предполагалось, что я преподаю в университете. Ни один студент не доложил, что я покидал город, не отпросившись из университета. Они защищали меня, потому что я защищал их. Я никогда не отмечал их посещаемость. Я просто каждый день отмечал, что они присутствуют, и в конце каждого месяца, когда ведомость отправлялась в ректорат, я просто писал, что присутствовали все и всегда.

И почти каждый действительно присутствовал, если только не случалось чего-то чрезвычайного – кто-то болел, с кем-то происходил несчастный случай, но это было другое дело. Между нами была такая гармония, что многие профессора завидовали, потому что пребывали в постоянном состоянии войны со студентами; студенты объявляли забастовки, боролись и голодали, происходили всевозможные вещи, но только не в моем классе. Потому, что если бы они мне сказали: «Мы хотим уйти на забастовку», я бы спросил: «На сколько дней? – чтобы я знал, насколько я могу уехать, потому что, пока вы на забастовке, я свободен».

Новое поколение, в самом деле, в очень трудном положении, оно не может приспособиться к старому. Оно знает гораздо больше старого поколения. Оно знает, что эти старики просто выжили из ума, но не знает, куда отсюда направиться. Что делать, чтобы найти себя? В прошлом ни у кого не было такой проблемы. Сын ювелира становился ювелиром; это было предопределено. Сын плотника становился плотником. С самого молодого возраста он начинал помогать отцу, приносить инструменты, оборудование и мало-помалу становился подмастерьем собственного отца. В конце концов, он занимал отцовское место. Не оставалось времени для разрыва.

И какого разрыва! Разрыв, по меньшей мере, в двадцать лет, в которые ты не знаешь, кто ты такой, куда ты направляешься, что ты делаешь, почему ты это делаешь – все эти вопросы... и люди пытаются бежать. И в каждом месте, которого они достигают, они находят, что это место не для них.

Это естественно. Ты ищешь своей тождественности. Ты ищешь группу людей, которые чувствуют так же, что и ты, чьи сердца бьются так же, что и твое. Тебе недостает руководителя, которого никогда не недоставало старому поколению. Их отцы и деды были руководителями. Они нашли их готовыми у себя дома. Не нужно было никуда идти.

Новое поколение не может принять их, потому что знает больше, чем знают они. Оно хочет кого-то, кто знает больше, – и не только знает больше, но и больше сам, – у которого больше существа.

Именно поэтому, глядя мне в глаза, ты чувствуешь, что тебя покидает лихорадочное желание бежать отовсюду.

Нам нужно больше и больше людей, которые могут придать это ощущение сотням молодых, – что они нашли руководство, друга, которому могут доверять, который может стать их надеждой.

И именно в этом мое представление о том, что мы откроем в разных странах. Сначала я должен создать модель мистической школы в одном месте. И мы будем открывать их во всем мире, чтобы молодые люди, у которых нет руководства, не оказывались в руках эксплуататоров, дураков, всевозможных мошенников... это можно прекратить. Эти мистические школы могут восполнить разрыв – разрыв между поколениями. Они могут создать в людях уважение к своим родителям, они могут создать в людях искусство воспитывать и своих детей, когда наступит время. Они могут дать вам опыт собственного существа.

А это – великая необходимость. Если этого не произойдет, люди молодого поколения станут террористами или будут делать всевозможные глупости – такие как дурацкие движения Хари Кришна или Свидетелей Иеговы... но во что-то они поймаются. Если они не смогут найти правильного места, они обязательно во что-то попадутся.

Раньше они были хиппи; теперь это вышло из моды. Теперь они панки, скинхеды, всевозможные виды идиотов! – но на самом деле они в вакууме, и они хотят получить определенную тождественность. Поэтому подойдет любая, и они будут делать всевозможные вещи, которые совершенно напрасны и разрушительны, по той простой причине, что они что-то делают – что-то огромной важности.

Мистические школы мало-помалу могут справиться с этими людьми.

Тысячи хиппи приехали в ашрам в Пуне – и изменились. Они приехали не для того, чтобы измениться, они приехали просто по пути в Гоа. Кто-то им сказал, что прямо посредине находится Пуна – терять нечего, можно заехать на пару дней. Но они так и не покинули Пуны. И никто не говорил им меняться, просто вся атмосфера... они отбросили старые грязные привычки. Они стали выглядеть более похожими на людей, поумнели, и вскоре стало невозможно выявить, кто произошел из толпы хиппи, а кто – из простых обывателей. Не было никакой возможности, все были неотличимы.

Всех этих людей могут поглотить мистические школы. Мы должны создать магниты для каждой школы, а это нетрудная работа.

Любимый Ошо,

Забавно ли наблюдателю?

Наблюдатель не может делать ничего, кроме как наблюдать. Если ему забавно, он потерял свое наблюдение. Может быть и забавно, но это будет частью ума. Наблюдатель будет наблюдать и это.

Наблюдатель не может ничего другого, кроме как быть наблюдателем. В то мгновение, когда он делает что-то другое, наблюдатель соскальзывает вниз и снова становится умом.

Наблюдателю не забавно.

В мире нет ничего такого, что позабавило бы наблюдателя. Мир так несчастен, что если бы наблюдатель мог плакать и заливаться слезами, это могло бы быть для него более правильным времяпрепровождением, но у него нет глаз, нет слезных желез.

Итак, помни это: даже когда ты чувствуешь блаженство, это не наблюдатель блажен. Наблюдатель по-прежнему наблюдает блаженство. Что бы ни случилось, наблюдатель просто отражает это. Именно поэтому, в конце концов, когда все другое уйдет, останется лишь наблюдатель. Это опыт, который нельзя сравнить ни с какими опытами ума. Блаженство, экстаз, благословение – они ниже его; он всегда позади их. Он – просто наблюдение.

В Индии есть один храм. В этом храме нет ни одной статуи. Только два глаза на скале мрамора. Они символизируют наблюдателя. У этих глаз нет выражения.

Именно поэтому предельный опыт не может быть выражен – потому что это зеркало, которое ничего не отражает.

Поэтому наблюдателю не забавно. Это уму может быть забавно. Наблюдатель же по-прежнему наблюдает это.