Текст книги "Путь мистика"

Автор книги: Бхагаван Шри Раджниш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 47 страниц)

Любимый Ошо,

Как просветленное существо, ты способен свидетельствовать любую эмоцию. И все же, когда ты смеешься, для глаза наблюдателя ты кажешься более тотальным, чем когда-либо бываем мы. Ты, кажется, так ошеломлен смехом, что он буквально смывает твои слова. Потому ли это, что ты просто непревзойденный актер?

Дело не в том, чтобы быть непревзойденным актером; я всегда и во всем тотален. Что бы я ни делал, это тотально, но для вас многие вещи могут не казаться тотальными, потому что у вас нет в них никакого опыта.

Но смех в определенном роде уникален; когда ты смеешься, ты тоже в этом тотален. Смех, который не тотален, будет фальшью, притворством, только представлением. Поэтому, когда ты смеешься, ты тоже смеешься тотально. Это единственное действие, которое ты выполняешь тотально, – и ты знаешь, что смех тотален. Если ты видишь, как я смеюсь, естественно заключение, что это тотальное действие, потому что оно соответствует твоему опыту.

Нельзя смеяться частично. Попробуй, и у тебя ничего не получится. Ты можешь смеяться только тотально. Это уникальное качество в смехе. Именно поэтому я сделал его медитацией – из-за этого его уникального качества: в смехе ты тотален, даже если никто тебе не говорит: «Будь тотальным».

Ты можешь плакать, не будучи тотальным. Слезы могут навернуться тебе на глаза, даже если ты не тотален, но полный смех... на мгновение ты забываешь быть частичным. Смех охватывает тебя полностью, тебя всего. Ты не только смеешься, ты становишься смехом.

Благодаря этому небольшому опыту, если я смеюсь, естественно заключить, что это действие тотально. Каждое действие тотально – но это не твой опыт, поэтому ты можешь только предполагать, что это может быть тотальным, ты не можешь быть абсолютно уверенным в его тотальности.

Смех, несомненно, – очень особенный. Все твое тело смеется. Каждый атом, каждая клетка твоего тела смеется, участвует в смехе.

Я всегда был против серьезности. Я никогда не сравнивал смех с серьезностью, но ты можешь увидеть, почему я против серьезности. Серьезность никогда не может быть тотальной. Она всегда частична, – это сама другая крайность смеха. Она продолжает становиться уже, уже и уже. Чем более ты серьезен, тем более узким становишься. Чем более ты подходишь к смеху, тем ты шире и тем более ты открыт, тем более уязвим, тем более тотален.

В смехе есть нечто религиозное.

Серьезность больна и не религиозна.

Поэтому помни, что каждый раз, когда ты чувствуешь что-то во мне, попытайся установить... Наверное, должна быть какая-то параллель в твоем собственном опыте, именно поэтому ты приходишь к определенному заключению.

Если бы люди могли смеяться каждый день, по крайней мере, один час и без причины, им не нужно было бы никакой другой медитации. Этого было бы достаточно, потому что пока ты смеешься, ты не можешь думать. Пока ты смеешься, ты не можешь быть в прошлом, не можешь быть в будущем: ты вынужден быть в настоящем. Смех способен открыть двери к предельному.

Глава 33. Опаснее ядерного оружия

Любимый Ошо,

Сообщают, что американский посол сказал одному главе иностранного государства, имея в виду тебя: «Он чрезвычайно разумен, анархист и очень опасен, потому что может менять умы людей. Он разрушит все ваше общество».

Что мы можем противопоставить попыткам Америки и ее союзников помешать твоим попыткам разбудить людей?

Американский посол совершенно прав, но он не сознает, что опасность разума невозможно предотвратить. Все остальные опасности очень малы. Они видимы, и они могут казаться большими, но та опасность, о которой говорит он, связана с двумя вещами: во-первых, я чрезвычайно разумен, во-вторых, я анархист. Сочетание обеих этих вещей опаснее ядерного оружия.

Вам не стоит беспокоиться о том, как помешать Америке, разрушить мои усилия. Разрушить мои усилия – за пределами их власти. Чем больше они будут пытаться, тем больше силы это придаст моей идеологии. Так было всю историю человека. Никакая истина никогда не оказывалась побежденной. Это может потребовать времени, но ее победа абсолютно предрешена. Фактически они уже начали признавать свое поражение, если американский посол говорит главе иностранного государства, что я чрезвычайно разумен, анархист и могу легко менять человеческие умы.

В этом утверждении посла американские политики объявили о своем поражении. Теперь вопрос только в том, чтобы это осознать. Их отчаянные попытки уничтожить меня, мою работу, моих людей очень символичны. Если бы они не были так смертельно испуганы, то не прилагали бы таких усилий – их страх показывает их поражение.

Одно ясно: они не способны предложить никакой альтернативы моему образу видения вещей. Это утверждение делает абсолютно ясным, что они совершенно беспомощны. Оно не исходит из силы, оно исходит из определенного инстинктивного чувства. Глубоко внутри они признали свое поражение.

Странно, что на их стороне всевозможные интеллектуалы, но никому из этих интеллектуалов не хватает храбрости выдвинуть против меня какие-либо аргументы. Эти отчаянные усилия просто показывают, что они знают, что пусты, и их разоблачение неминуемо. И с каждым днем они приходят в большее и большее отчаяние.

Разум может быть побежден, потому что это часть ума, но этот посол не знает, что то, что он называет разумом, на самом деле нечто большее: это осознанность, которая включает в себя разум, но далеко превосходит разум и стоит гораздо выше разума. С разумом можно спорить, но если есть осознанность, с разумом спорить невозможно. Это не просто интеллект, это видение истины. Дело не во мне самом, дело в том, чтобы победить истину, – что не в природе вещей.

А он пытается испугать главу иностранного правительства, добавив слово «анархист». Анархист – значит тот, кто не верит ни в какое правительство, тот, кто не верит ни в какую дисциплину, тот, кто верит только в индивидуальность и ее свободу действовать, думать, выражать, творить. Для анархиста общество – это только средство на службе индивидуальности – не наоборот.

Применяя ко мне слово «анархист», он просто пытается нагнать больше страху... И затем он говорит, что у меня способность изменять умы людей. В этом небольшом утверждении он полностью разъяснил, чем Америка так испугана: моей способностью изменять умы людей. Это включает в себя то, что я могу изменить умы людей в анархические, и это показывает, что они принимают, что я обладаю определенным разумом, которому им трудно противостоять.

Но что касается меня, я не заинтересован в том, чтобы изменять ум человека, я заинтересован в том, чтобы разрушить ум человека. Изменение не поможет, так как это только реформация, а не революция. Это добавит какие-то штрихи здесь и там, но основное качество ума останется прежним.

Я за не-ум. Американский посол и американский президент должны это понять – может быть, они никогда не слышали слова «не-ум».

Мое усилие в том, чтобы вывести людей за пределы ума.

Во-вторых, я не «чрезвычайно разумен» в том смысле, в каком они это видят. Меня не заботит интеллект. Что бы я ни говорил, это не интеллектуальный подход, но экзистенциальный. Именно поэтому они теряют голову. Если бы это был только разум, у них не было бы никаких трудностей. Они нашли бы против этого тысячу и один аргумент.

Но это нечто такое, с чем они абсолютно незнакомы. Это медитативность, о которой они не имеют ни малейшего понятия. Неведомое создает в них страх. Самое большее, они могут решить, что это чрезвычайный разум, но это далеко от разума. Сам по себе разум не может достичь мира медитации.

И они также неправы, называя меня анархистом, потому что анархисты, такие как Князь Кропоткин и другие, – красивые люди, но их философия наивна. Они хотят, чтобы не было ни правительства, ни полиции, ни закона. Они слишком наивны, слишком просты, слишком невинны, слишком подобны детям. Они не понимают человека, и того, что он полон животных инстинктов, варварства, жестокости, стремления убивать и насиловать.

Если весь порядок и дисциплину удалить, общество придет в хаос. Прямо сейчас это хаос, но этот хаос находится в определенном порядке. Есть определенная система, определенный метод, но с князем Кропоткиным и его коллегами этот хаос взорвется в состояние, которого человек никогда не видел.

Я – анархист совершенно другого рода. Я не говорю, что не должно быть правительства. Я всегда работаю над корнями и никогда не подстригаю ветвей. Я не говорю, что не должно быть дисциплины, я не говорю, что не должно быть суда и закона – это был бы просто идиотизм.

Я говорю, что индивидуальность должна отбросить личность, быть подлинной, быть честной; что индивидуальность должна отбросить амбиции, желания и начать радоваться тому, что доступно. Человек всегда преследует Луну; ему доступна Земля, но он не может здесь танцевать, он хочет танцевать на Луне.

Мое усилие в том, чтобы сделать человека безмерно блаженным, мирным, молчаливым, медитативным, чтобы отпала необходимость в правительстве, чтобы отпала необходимость в политиках, и чтобы рано или поздно суды закрылись, потому что в них никто не обращается, или чтобы они были переделаны в медитационные центры, а тюрьмы стали бесполезными. Я учу человека быть выражающим. В тюрьмах находятся люди, которых учили быть подавляющими и которые не смогли что-то подавить и пошли против общества, и которым теперь общество мстит.

Я учу вас быть выражающими и принимать свою натуру с гордостью – это ваше природное наследие. Если жить естественно и ничего не навязывать, такие вещи, как изнасилование, исчезнут. Если жить молчаливо и медитативно, насилие невозможно. Сострадание будет просто естественным явлением.

Правительства, политики, парламенты, ассамблеи должны стать бесполезными. Если я где-нибудь встречусь с князем Кропоткиным, я думаю, он поймет, о чем я говорю. Анархизм нельзя навязать сверху, он может только вырасти в каждой индивидуальности, снизу. И если индивидуальность становится более сильной и интегрированной, все эти вещи обречены на исчезновение.

Это все равно, что быть против лекарств и бороться за то, чтобы уничтожить все лекарства. Это неплохая идея. В действительно здоровом обществе не должно быть лекарств, но Кропоткин начинает не с того конца. Сначала общество должно быть здоровым, чтобы лекарства стали бесполезны, врачи стали бесполезны, и здоровье стало такой естественной вещью, что болезнь превратилась бы в воспоминание о том, что случилось в прошлом, частью истории. Тогда автоматически лекарства исчезнут. Медицинские колледжи закроются, специально закрывать их не придется.

Я гораздо опаснее анархиста князя Кропоткина. Я не говорю об этом, я это готовлю. Князь Кропоткин только говорил об этом. Но князь Кропоткин не мог этого создать, потому что понятия не имел о том, что индивидуальность должна быть совершенно изменена. Лишь тогда возможно общество, которое не нуждается ни в каком порядке: каждый так ответствен, что на улице не нужно полицейских; не нужно и Бога на небесах, чтобы кого-то наказывать.

Странным образом политик и священник исчезнут одновременно. Их связывает определенное соглашение. Суды и храмы исчезнут одновременно, потому что суд живет преступлениями, а храм – грехом, и вы должны понимать, в чем между ними разница. Преступление – это разоблаченный грех.

Грех – это преступление, которое удалось, – ты одурачил всю систему, и никто не смог тебя поймать.

И таким образом, для преступника есть суд, полиция, закон; для грешника есть священник, епископ, римский папа, Бог. Им нужен ад в качестве собственной тюрьмы и рай в качестве поощрения. Но они существуют вместе, и вместе же исчезнут.

Американский посол должен понять, что я гораздо опаснее, чем он думает. И, что касается твоего вопроса, они ничему не могут воспрепятствовать. Это не нечто такое, что я говорю, это нечто, являющееся потребностью времени.

Для меня пришло время.

Может быть, я один, но времена за меня.

У них могут быть все силы, но времена не за них. Они роют себе могилы; они устарели. Все их идеологии, их философии, их теологии отстали от времени.

Я бросаю перчатку.

Я готов оспаривать каждый из постулатов, на котором зиждется их общество; это – лицемерие и ничего больше.

Они могут меня убить – это возможно. Это нетрудно, это очень просто. Но, убив меня, они признают тем самым свое окончательное поражение. Они меня убьют, но позднее поймут, что вместе с моей смертью совершили самоубийство. Именно поэтому они пытаются помешать мне достичь моих людей другими способами; потому что убийство было испробовано в прошлом и не сработало.

Послание Аль-Хилладж Мансура стало выгравированным в небе. Было много суфиев, но никого не помнят так, как помнят Мансура.

Об Иисусе Христе никто даже не услышал бы, если бы с ним были немного более терпеливы и проигнорировали его. Но с ним обошлись так нетерпеливо, его убили – а ему было только тридцать три года. Он учил всего три года. И он не говорил ничего опасного, он просто повторял старые писания.

Он добавил лишь несколько вещей, которые можно было легко проигнорировать – что он единородный сын божий... Ну и что! Пожалуйста, ну и пусть. Не думаю, что это кого-то ранит. Если ему это нравится, если он этим наслаждается, никому не причиняя вреда, так и оставьте его в покое. Если он считает себя последним мессией, тем самым, которого вы ждали, вы могли бы наслаждаться этим. Вы могли бы осмотреть этого мессию со всех сторон, наблюдать за ним: «Потрясающе! Выглядит точно как последний мессия». Вы могли бы над ним подшучивать, ничего более не требовалось. В серьезности совершенно не было необходимости, потому что он не говорил ничего опасного для общества, для интересов круговой поруки.

Просто проигнорировав некоторые вещи, которые были просто инфантильными, его можно было бы легко привлечь на службу старому обществу – и никто даже не слышал бы его имени. И никогда не случилось бы этого бедствия – христианства.

Но распятие его все изменило. Распятие его объявило, что вся еврейская традиция испугалась этого одного человека. Его убийство в определенном смысле наложило печать бедности на всю философию еврейской традиции. Они не могли ничего возразить невежественному, необразованному человеку, будучи великими раввинами, интеллектуалами.

Это распятие кажется абсолютно бессмысленным. Может быть, они думали побыстрее избавиться от него, но это быстрое избавление породило христианство, которое продолжает расти до сих пор. Сейчас численность католиков превысила отметку семиста миллионов.

Я всегда называл христианство «крестианством», потому что его действительным источником является крест, а не Христос. И совсем не странно, что крест стал символом христианства.

Эти люди, которые хотят помешать моим идеям, достичь моих людей, не могут сделать то же самое, что сделали с Сократом, Христом или Мансуром. Они очень боятся, потому что это станет последним смертельным поражением всего их прошлого. А Иисус говорил только о нескольких вещах. Я говорю обо всем, что только касается человека под этим небом; в мельчайших деталях я даю вам всю карту, при помощи которой человека можно сделать сверхчеловеком.

Убивать меня опасно, и они пытаются найти другой выход: не позволить мне нигде остаться, чтобы люди не могли прийти со мной в контакт. Мне не могут отказать во въезде в Индию, это мое право от рождения. И в Индии им придется действовать по-другому: они помешают людям из-за пределов Индии добраться до меня. Это было их условием.

Именно поэтому я покинул Индию. Я приехал в Индию; я думал там остаться, но у них было два условия. Первое – не впускать иностранных саньясинов. Второе – не впускать иностранные средства массовой информации. Все это директивы Америки, направленные на то, чтобы меня изолировать. Тогда никого не будут винить в моей смерти – а эта изоляция будет так же эффективна, что и смерть.

Я покинул Индию, думая, что какая-нибудь страна окажется достаточно храброй, но кажется, нет ни одной достаточно храброй страны. Фактически в мире не так много стран... это мой опыт кругосветного путешествия. Есть только две страны – Америка и Советский Союз – и марионетки, у которых нет никакой собственной независимости.

Советский Союз – не для меня. Мне не разрешат въезда даже на три недели в качестве туриста. Там уже, без всякого контакта со мной, преследуют моих саньясинов.

В Советском Союзе сотни саньясинов, и они передают мое послание из уст в уста. Они переписывают книги от руки или перепечатывают и раздают, читая в подвалах. Мои книги отнимает КГБ. До сих пор найти удалось только двадцать саньясинов, но им постоянно докучают, пытаясь выяснить, кто еще в это вовлечен. В советской прессе печатаются статьи против меня. Они ничего обо мне не знают, но мои саньясины даже переводят мои книги на русский язык.

Где бы ни была истина, ей нельзя воспрепятствовать.

Поэтому я не могу думать о Советском Союзе. Я испробовал так называемые свободные страны, и нашел, что все они являются частью Америки; они не свободны. Из Америки приходит приказ, и они должны немедленно ему следовать.

В старые времена существовала политическая зависимость, страны были зависимы политически. Были империи. Все эти империи исчезли – но важно понять, что они на самом деле не исчезли, они лишь изменили свой цвет. Теперь они больше не политические, они экономические.

Где бы мы ни были, американское послание немедленно достигает правительства – еще до того, как я туда доберусь: что если мне предоставят право постоянного проживания в этой стране, их займы на будущее, составляющие миллиарды долларов в год, будут немедленно отозваны. А у них миллиарды долларов долгов, которые были предоставлены в прошлом и которые они никогда не смогут отдать. У них нет ресурсов, чтобы их отдать. «Поэтому либо вы потеряете эти займы, либо мы поднимем годовой процент. Что касается будущего, ваши займы приостановлены».

Теперь империи стали экономическими. Потребуется некоторое время, чтобы люди поняли, что ничего не изменилось. По-прежнему есть империи, но теперь они экономические, а не политические. Изменилась только их структура. И это опаснее, потому что это невидимо. Вы не можете этого увидеть. Вы видите, что Англия совершенно свободна, вы видите, что Испания совершенно свободна, вы видите, что Германия совершенно свободна. Они не свободны.

В Англии мне отказали даже в том, чтобы провести одну ночь в аэропорту, – а я имел на это право. У меня был самолет, у меня были билеты на коммерческий рейс, поэтому они не могли привести никаких доводов, не могли сказать, что я не лечу первым классом... У нас у всех были билеты на рейс первого класса, был готов самолет, а утром мы должны были улететь.

Мы могли бы улететь в то же мгновение, но у пилотов кончилось время, они не могли лететь дальше. По закону обязательно необходимо двенадцать часов отдыха. Но власти аэропорта предупредили, что я опасный человек, и чтобы мне не позволили находиться в зале ожидания первого класса. Даже я сам не могу вообразить, какую опасность я мог представлять, находясь в транзитном зале ожидания, с тем, чтобы просто спать. Было уже одиннадцать часов ночи, а утром мы уезжали. Из зала ожидания все равно никак нельзя было выйти в город или попасть в страну.

И та же самая Англия позволила Рональду Рейгану использовать свою территорию как базу для бомбежки Ливии. А Ливия была абсолютно ни в чем не виновата. Бомбы были сброшены ночью на мирную территорию. Но Ливия – маленькая страна... Вот что такое экономическая империя.

Обе эти вещи были сделаны по американским инструкциям. Я опасен, даже остановившись переночевать в аэропорту, а использовать английскую землю как базу для преступной бомбежки Ливии – это не опасно.

Их усилия в Индии были направлены на то, чтобы изолировать меня; все остальные страны приложили усилия к тому, чтобы мне нигде не было предоставлено разрешение на постоянное проживание. Но это не значит, что они могут воспрепятствовать тому, что я делаю, говорю и собираюсь говорить. Я найду путь.

Дело не во мне самом, дело в том, что истина находит себе дорогу. Если в ней есть какая-то польза, если она нужна человечеству, все эти послы и все эти президенты совершенно несущественны.

Истина достигнет молодых людей. Молодые люди изменятся, и перемена эта будет больше, чем они могут себе представить. Это не изменение их ума, это выведение их за пределы ума.

И без сомнений однажды мир будет анархическим – не по-кропоткински, но по-моему. Я работаю с индивидуальностями, а когда индивидуальности готовы, всевозможные контролирующие силы падут сами собой.

Я только что сказал Джайешу, что если трудно найти землю, пусть не беспокоится, в нашем распоряжении океан. Мы можем купить океанский лайнер, на котором может жить две тысячи человек, и двигаться по всему миру, останавливаясь в разных местах на несколько недель или несколько месяцев, и люди смогут приходить на этот лайнер. Мы можем проводить на нем медитации, мы можем проводить лекции. Это будет, фактически, гораздо лучше. У меня всегда была эта идея – мне придется только немного приспособиться к океану и морской болезни. Но эта политика так больна, что я предпочитаю морскую болезнь тому, что царит на всей земле.

Мы найдем свой путь. Мы полны решимости найти путь.

Любимый Ошо,

Недавно я слышал, как ты много говорил о том, что доверие к мастеру и существованию имеет высшее качество, чем любовь, которая может предать. Пытаясь разжевать слово «доверие», я испытываю растерянность. В прошлом доверие было более или менее связано с отдельными происшествиями. Это случалось со мной во время некоторых лекций, потому что я ничего не делал, или потому что, ничего не делая, я чувствовал, что исчезаю. Для этого у меня не было слова; я не могу назвать это любовью или доверием. Это было скорее как сплавление. С тобой я впервые в жизни испытываю мгновения бесстрашного расслабления в себе, не пытаясь отчаянно найти, за что ухватиться. Пожалуйста, помоги мне идти в это глубже и глубже.

Любовь прекрасна, но переменчива. Она прекрасна, но на нее нельзя полагаться; сегодня она есть, завтра ее не стало. Она сочнее, чем доверие, естественнее, чем доверие, но доверие обладает высшим качеством.

В словарях доверие определено почти ошибочно: там оно подразумевает доверие к кому-то, кто заслуживает доверия. Это более объективно – поскольку человек заслуживает доверия, ты ему доверяешь. Это не твое качество; именно на качество другого человека опирается твое доверие. И поскольку заслуживающие доверия люди находятся редко, миллионы людей вообще забыли, что такое доверие. Для него нет ни малейшего шанса. Нужен достойный доверия человек, а достойных доверия людей нигде нет.

Никто никому не доверяет, поэтому доверие стало сухим словом, не пережитым опытно, – просто словом без сока, без вкуса.

Когда я употребляю слово «доверие», это совершенно другое. Я не имею в виду, что ты доверяешь кому-то, кто заслуживает доверия, это не доверие. Этот человек заслуживает доверия, это не твоя заслуга. Когда я говорю: «Доверяй», я подразумеваю, доверяй вне зависимости от человека – заслуживает он доверия или нет. Фактически, если он не заслуживает доверия, тогда и доверяй, лишь тогда ты впервые найдешь нечто, возникающее в твоем сознании. И тогда доверие станет очень светлым явлением, стоящим гораздо выше любви, потому что для него не нужно ничего от другого.

В мои университетские времена я оказался в одной комнате с клептоманом. Он не был вор, он был клептоман – он наслаждался воровством. Он крал не ценные вещи: он мог украсть что угодно – например, один туфель, совершенно бесполезный. Что с ним делать? Но красть ему было так радостно... А я должен был жить с ним в одной комнате!

И каждый раз, хватившись чего-то, я должен был заглянуть к нему в чемоданы или в шкаф. Я находил свои вещи и многие другие, которые мне были не нужны, – и я оставлял их там, потому что там они были в безопасности. Какой смысл брать их обратно и доставлять этому парню беспокойство? Он снова их возьмет, зачем беспокоиться понапрасну... Поэтому я брал только то, в чем в данное мгновение нуждался, пользовался этой вещью и снова клал ее в его шкаф.

Даже моя одежда... Он мог надеть мой плащ и выйти, пока я был в ванной. Я возвращался, а плаща нет, а было очень холодно. Я осматривал его вещи, находил и надевал его плащ – и тогда мы встречались в университете, и он говорил мне:

– Ты надел мой плащ.

– Да, потому что не нашел своего, – говорил я. Я не смотрел на его плащ, надетый на нем и принадлежащий мне. Я говорил: – Я не нашел свой плащ. Кто-то, наверное, его украл.

– Наверное, – говорил он, – сейчас никому нельзя доверять.

Он был невинным человеком, потому что не видел, что я вижу, что он в моем плаще, и все же я ничего не говорю. Я вешал его плащ обратно в его шкаф, но он не вешал мой плащ в мой шкаф. Он тоже оказывался в его шкафу. Но не было никаких проблем. Когда мне нужен был плащ, я находил в шкафу, по крайней мере, один из них.

Иногда это было сложно. Даже простыни исчезали, подушки исчезали – и ночью приходилось искать, куда девались подушки. Но я взял за правило, что если исчезают мои подушки, я беру подушки у него – потому что кто еще мог взять мои подушки? Он их куда-то спрятал.

В конце концов, однажды он мне сказал:

– Ты странный.

– Это правда, – сказал я. – Я немного странный, немного сумасшедший.

– Я всегда думал, что ты немного сумасшедший, потому что ты единственный человек, который не возражает. Я постоянно краду у тебя вещи – и я видел, что ты берешь их обратно, а потом снова кладешь в мой шкаф. И ты никогда не протестуешь.

– Я тебе доверяю. Ты мой друг. Наверное, ты заботишься о моих вещах – видя, что они лежат, как попало, ты аккуратно сложил их на свою полку. Что же в этом плохого? – когда они мне нужны, они всегда на месте.

– Но все считают меня вором, – сказал он.

– Я так не считаю. Ты просто веришь в коммунизм.

– Да, это правда. Я не верю, что кому-то что-то действительно принадлежит. Кто первый возьмет, того и вещь. Но мне никогда не приходила в голову идея, что я сторонник коммунизма. Боже мой! Если мой отец узнает, что я коммунист, он выгонит меня из дому.

– Тогда истина в том, что ты клептоман. Ты не коммунист, ты просто наслаждаешься тем, что воруешь вещи. В этом нет никакого вреда. Но однажды ты можешь попасть в беду, потому что я вижу, что вещи в твоем шкафу накапливаются. Пространство заполняется, и эти вещи не мои, значит, ты воруешь и у кого-то еще.

– Что касается воровства, – сказал он, – куда бы я ни пришел, меня всегда волнует, как что-то взять, – что угодно, чернильную ручку, чайную чашку. Только брать большие вещи мне немного не по себе, потому что однажды я выносил кресло моего преподавателя, и меня поймали.

Я знал этот случай, когда его поймали с креслом преподавателя. Мне пришлось его спасти. Я сказал:

– Я помню. Не напоминай мне, потому что мне пришлось тебя спасти.

– Как?

– Я сказал учителю: «Это кресло разболталось, и он нес его в мастерскую, чтобы починить».

– Боже мой, – сказал он, – так вот почему он ничего не сказал. Когда я вернулся, он поблагодарил меня. Несколько студентов поймали меня и сказали: «Вернись и отдай кресло обратно». И я пришел и принес обратно кресло, и преподаватель сказал: «Большое спасибо. Ты очень внимателен». Я никогда не мог понять, за что он меня благодарил, потому что на самом деле я нес это кресло в нашу комнату.

– Разве ты не видишь, что эта комната очень маленькая? – сказал я. – Ты уже принес столько вещей, столько полезных вещей.

Туфли, сандалии, чашки, чайники, все, что только оказывалось у него в руках... а когда никто не смотрел, он бросался вон.

Я привел его к университетскому психоаналитику. Он спросил:

– Зачем ты меня туда ведешь?

– Разве ты не знаешь? – сказал я. – У него много хороших вещей.

– Тогда ладно. Я готов. Сколько это займет? Должен ли я ходить каждый день?

– Два раза в неделю.

– Это нехорошо. Нельзя ходить чаще? У него есть хорошие вещи?

– Не волнуйся. У него есть хорошие вещи. А пока он занят психоанализом – я уже объяснил ему, что ты клептоман и ничего не можешь с этим поделать, – все в твоем распоряжении.

И он начал приносить вещи от психоаналитика. Однажды он принес кушетку психоаналитика! И я сказал:

– Это уже слишком! Где ты собираешься ее хранить?

– Мы что-нибудь придумаем, – сказал он, – ведь это такая хорошая кушетка, такая удобная. Я могу лечь, а ты будешь меня анализировать. Или ты можешь лечь, а я буду анализировать тебя.

– Но, – спросил я, – где же психоаналитик?

– Ему пришлось внезапно уйти домой. Ему позвонили, что заболела его жена, и я подумал, что это мой шанс. Небольшие вещи я уже перевез, оставалась только эта кушетка. Теперь его комната пуста. Я пойду еще раз и все осмотрю, пока он не вернулся.

Психоаналитик пришел ко мне в комнату. Он сказал:

– Где этот мальчик? Я все терпел, но это уже слишком! Он унес мою кушетку, а без нее я не могу даже работать.

– Не беспокойтесь, кушетка здесь, – сказал я.

– Я не хочу анализировать этого мальчика, – сказал он. – Это выше моих сил. Я его анализирую, а он засовывает руку мне в карман – прямо передо мной! И я знаю, что это очень невинно, – если оставить на виду просто оторванную пуговицу, он и ее утащит. Она для него бесполезна. Не поможешь ли ты мне найти мои вещи, которые он сюда принес?

– Не волнуйтесь, – сказал я. – Как я и обещал, я собирал ваши вещи.

Я отдал ему все его вещи и даже кушетку. Когда вернулся мальчик, он сказал:

– Что случилось? Комната кажется очень пустой.

– Раз ты вернулся, ей недолго оставаться пустой, – сказал я. – Продолжай. Пришел психоаналитик, и я отдал ему все его вещи.

– Это очень плохо, – сказал он. – Мне это совсем не нравится. Кушетка стоила мне больших трудов, я нес ее на плечах.

Весь университет это видел, и все знали, что он ворует эту кушетку. От кресла к кушетке – он действительно прогрессировал. Нам пришлось прекратить его психоаналитические занятия.

Я сказал:

– Просто делай, что тебе хочется, в пределах этой комнаты. Все мои вещи доступны, потому что они остаются в этой комнате – просто переходя из одного шкафа в другой.

Все мои полки были пусты. Однажды мой отец пришел меня навестить и увидел, что у меня нет никакой одежды, мои полки были пусты. Он спросил:

– Что случилось? Где твоя одежда?

– Не волнуйся, – ответил я. Я показал ему другую линию полок. Они были переполнены.

– В чем же дело? – спросил он. – Не могу поверить, что ты позволяешь этому идиоту воровать у тебя вещи.