Текст книги "Поцелуй шипов (ЛП)"
Автор книги: Беттина Белитц
сообщить о нарушении
Текущая страница: 38 (всего у книги 44 страниц)
Ради моих детей
«Мой дорогой Пауль,
если ты читаешь эти строки, то случилось то, чего уже давно ожидали твоя мать и я. Когда я об этом думаю, моё сердце больше всего тяготит то, что ты несёшь на плечах вину, потому что не поверил мне. И мне всегда так сильно хотелось освободить тебя от этого ошибочного убеждения. (Если ты всё ещё не веришь мне, то отложи это письмо в сторону или уничтожь его. Если веришь, то читай дальше.)
Ты ни в чём не виноват, совсем не виноват. Я признаю: не прошло ни одного дня, когда бы я не задавался вопросом, как у тебя дела и увижу ли я тебя когда-нибудь вновь, простишь ли ты меня. Я так сильно этого хотел. Но ты сделал всё правильно, когда повернулся ко мне спиной и ушёл, потому что сделал это из-за любви.
Ты был уже не ребёнком, стал мужчиной, хотя молодым и не опытным, но не настолько молодым, чтобы ещё нуждаться во мне, и чтобы вернуться. И ты любил по-настоящему. Ты должен был уйти, у тебя не было другого выбора. Ты должно быть думал, что это я забрал у тебя Лили. Потому что в каком-то смысле это был я. Мая страсть к приключениям привела меня на остров, и я заплатил за это тем, что случилось. Но прежде всего заплатили вы, мои дети и жена. У тебя было полное право не верить мне и найти для себя другую истину, но я очень надеюсь, что твоя сестра достаточно изобретательна и упряма, чтобы показать тебе, что, по крайней мер то, что я рассказывал – это правда, даже если осознание этого не сможет изменить к лучшему события прошлого.
Я пытался быть тебе хорошим отцом, а в моей любви к тебе никогда не существовало никаких сомнений. Но в отличие от Элизы, ты пережил изменения, которые произошли во мне и больше никогда не доверял мне полностью, так как раньше, когда я мог носить тебя на плечах или подбрасывать в воздух и ловить, и ты не испытывал при этом ни малейшего страха.
Ты был слишком мал, чтобы сегодня сознательно об этом помнить, но у детей более тонкие чувства, и мужчина, который вернулся из круиза и заключил тебя в объятья, был не тем, с кем ты попрощался. Твой отец изменился. Всё чаще я отсутствовал в течение нескольких дней, работал по ночам, проводил с вами отпуск в мрачных, уединённых местностях, чтобы мой голод не подвергал вас опасности. Он всегда просыпался тогда, когда была полная луна или солнце показывало мне, что со мной случилось. Дом я весь затемнил, диким виноградом перед окнами и жалюзи; твоя мать и я почти каждую ночь спали отдельно, хотя всё ещё любили друг друга. У меня никогда не появлялось желания забрать сны моих детей, но я не хотел рисковать. Поэтому мы жили в сумерках, хотя всему живому требуется свет.
Мне очень жаль, что всё было так, что не могло быть по-другому. Возможно я оказал бы тебе большую услугу, если бы действительно исчез. Этот вопрос никогда не оставлял меня в покое. Потому что снова и снова появлялись ситуации, когда твои подозрения становились сильнее, чем доверие, и я размышлял над тем, что возможно другой мужчина был бы более подходящим для роли отца в этой семье. Но твоя мать – должно быть от неё вы унаследовали ваше упрямство – настаивала на том, чтобы я остался, потому что считала, что не существует лучшего мужа для неё и лучшего отца для Елизаветы и тебя, чем я.
Возможно в твоих глазах Елизавета имела более лёгкую позицию, потому что никогда не знала меня другим, чем тем, кто я есть, полу демон, полу человек. Но зато ей намного сложнее справляться с собой. Спокойствие и терпение, которые присущи тебе – завистники назвали бы это флегматичностью – останутся для неё недостижимыми. Она всегда будет хлопать своими крыльями, в то время, как ты уже давно расправишь их.
Пауль, я не знаю, что тебе известно, я не знаю, что за это время случилось. У меня есть подозрения, и они достаточно плохие. Но будь уверен, что твоя мать и я часто об этом говорили. Она никогда не пыталась отговорить меня от моих планов, может быть потому, что в тайне надеялась, что однажды наступит спокойствие. И я могу понять эту надежду. Потому что и я ничего не желал так сильно, как покоя.
Мне бы хотелось насладиться им с вами, в жизни, а не в смерти. Но ловушка захлопнулась. И я нахожусь в ней. Некоторые – их очень мало – хотят в какой-то момент умереть, были бы даже готовы в обмен на смерть помочь людям, хотя я не знаю, как мне им в этом посодействовать. Но большинство цепляются за свою бесконечность.
Теперь осталось ответить лишь на один вопрос, и мне не нужно даже одной секунды размышлять над ответом: останусь ли я ради дела или уйду ради моих детей?
Это сделка, дешёвый шантаж, но с высокой ценой, которую я заплатил бы вновь: моя жизнь за жизнь моих детей и жены.
Что касается Элизы: ей я тоже написал письмо. А в моём сообщение, оставленном в сейфе – скорее всего ты об этом слышал – поручил стать моей преемницей, потому что она в любом случае попыталась бы сделать это – она не может не совать своего носа в дела, которые её не касаются – а я, по крайней мере, хотел дать ей виновного, ей и твоей матери, если что-то пойдёт не так. Но прежде всего я возлагал надежды на то, что она откажется взяться за это дело. Это на неё похоже, не делать именно того, о чём её просят.
Это в любом случае дело, в цели которого я всё больше сомневаюсь. Видимо мне пришлось сначала научится тому, что там, где нет чувств, ничего нельзя изменить.
Нас было слишком мало.
Очень сложно, нет, невозможно найти умные последние слова, которые отец может сказать своему сыну.
Поэтому я говорю только, что люблю тебя и всегда любил, как человек и как полукровка. Даже самая сильная демоническая жажда не смогла бы в этом что-то изменить.
Оставайся таким, какой есть, не злись из-за того, что у тебя не получается, а радуйся тому, что можешь сделать. Твои пациенты оценят это, а жена останется верной – потому что ты верен. Ты верный Пауль.
Я знаю, что ты был верным также по отношению ко мне. Я знаю.
И это делает меня счастливым.
Прощай
Твой отец
PS: Элиза случайно не познакомилась с Джианной Веспучи? Я положил ей визитную карточку в сейф. Я встретил её на конгрессе и у меня сразу же появилось это безошибочное отцовское предчувствие, что она сможет быть хорошей подругой для Эли. Девушкам её возраста сложно с ней справится. Ей нужен кто-то, кто сможет ей противостоять».
Голос Пауля, когда он читал папины строчки, не менялся, но, когда он складывал письмо, и я, всхлипывая, подняла на него взгляд, то заметила, что он тоже плачет. У меня уже всегда разрывалось сердце, когда я видела, как мой брат плачет. Он делает это так тихо, что люди часто не замечают. Он не всхлипывает, не бушует. Ни хныканье, ни фырканье не указывают на его душевное состояние. Он плачет без эмоций. Ничего не предвещало того, что он заплачет; с одной секунды на другую его глаза стали мокрыми, а вода тонкими струйками побежала по щекам. Раньше Пауль чаще всего плакал из-за упрямства и гнева, и собственные слёзы дополнительно подпитывали его гнев, так что он, скрестив руки на груди и с обращённым в себя взглядом ждал, пока его чувства успокоятся. Иногда он также плакал, потому что думал, что потерпел неудачу.
Теперь он плакал от горя, как и я.
Уже целую неделю я почти ничего другого не делала, я забаррикадировалась на своей кровати, закрыв и загородив все двери моей комнаты, и плакала или спала. Я не могла делать ничего другого. Когда я ходила в туалет, чего нельзя было избежать, то делала это в моменты, когда никто за мной не наблюдал, чтобы ни с кем не встречаться, а если всё же кого-то встречала, то пряталась за волосами. Взгляд в зеркало я избегала как чумы.
Вечерами Пауль, Джианна, мама и господин Шютц располагались на террасе – доктор Занд уехал уже на следующий день после ослепления Анжело, также Морфий – и тихо разговаривали друг с другом, в то время как я затыкала уши пальцами, чтобы ничего не слышать. Они обсуждали меня, скорее всего говорили обо мне как о больной, иначе просто не может быть. Я не могла их слушать, а также не могла справиться с маминой печалью, ведь она знала, что убийца её мужа чуть не соблазнил её дочь – не в сексуальном плане, а к вечности.
Иногда они даже смеялись, чего я не понимала. Как они могут смеяться? Я не сердилась из-за их смеха, также не хотела их упрекать, я только не понимала, вот и всё.
Папино письмо, адресованное мне, лежало хорошо запертое в ящике прикроватной тумбочки. Когда Морфий отдал его мне, я сразу же положила его туда. Я не хотела его читать – просто не могла. Не сейчас. Папа это точно сформулировал; моя душа хлопала крыльями, но не знала, куда ей отправиться. Я чувствовала себя такой же дезориентированной, как был Анжело, когда полз по высохшей траве. Часы протекали медленно, так что я не могла их классифицировать; я не знала, какой сейчас день, какая неделя, какой месяц. Только отмечала, что каждое утро солнечные лучи проникали через щели ставень немного позже, а свет вечером исчезал быстрее.
Но какой месяц сейчас по календарю – август? Сентябрь? Сколько времени прошло, прежде чем я в самый последний момент поняла, что правильно, а что нет, не считая светлые моменты на Санторини рядом с Морфием, в пещере которого я с удовольствием забаррикадировалась бы на вечно; только камни, море и я?
Вначале я отказывалась от еды, потому что всё равно не чувствовала вкуса, и лелеяла эту нездоровую мысль, что больше не заслуживаю еды, но после того, как мама угрожала отправить меня в ближайшую, южно-итальянскую больницу и кормить на силу, я подчинилась и съедала ту немногую пищу, которую разрешила приносить Джианне. Отвернувшись я ждала, пока та поставит поднос на мою прикроватную тумбочку и снова уйдёт. Только потом я садилась и лопала в темноте. Часто я испытывала сильную жажду и часами смотрела на бутылку с водой, стоящую на полу рядом с кроватью, пока наконец пересиливала себя, открывала и подносила к губам.
В одну из первых ночей я проснулась, потому что Колин сидел на краю моей кровати. Серьёзный и возможно даже немного обеспокоенный, но без упрёка или обвинения в своём чёрном взгляде, он смотрел на меня. У него снова появилось лицо. Лицо, которое я могла любить и к которому могла прикасаться, и чьи черты я хотела очертить губами. Я, ища помощи, схватила его за прохладную руку и прижала длинные пальцы к моей заплаканной щеке. Через некоторое время он забрал руку и беззвучно исчез.
С тех пор я больше его не видела. Я понимала его поведение, видимо это был его способ сказать мне прощай, после того, как я, в моём ужасном ослеплении, растоптала всё, что было между нами. Всё же я думала, что иногда ощущаю его ауру, а также согревающее дуновение на моих холодных руках – холодных, потому что я пряталась от солнца и слишком мала ела и пила – но скорее всего это лишь грёза, оставшиеся в памяти воспоминания, которые всегда будут меня сопровождать и не давать забыть о том, что я сделала.
Теперь Пауль пришёл ко мне, не спросив разрешения, и прочитал своё письмо, чтобы слова папы утешили меня, что и так достаточно плохо. Но теперь он тоже плакал. Эксперимент провалился.
– Эли, сестрёнка ... если так пойдёт и дальше, то в какой-то момент взорвётся твой нос.
– Я не могу остановится.
– Потому что не даешь себе шанса. Ты не можешь оставаться в этой комнате всю жизнь. Это отшельничество не изменит того, что случилось. Эй, иди сюда ... – Он пододвинулся ко мне, поднял с подушки и заключил в объятья. – Мы все догадывались об этом, да, почти что знали. Мама знала, Джианна была почти уверенна, я в любом случае. У нас только не было уверенности, доказательства. Но как бы он смог выжить в этом ведьмовском котле?
– Я выжила в нём. Кроме того, я плачу не только потому, что мне грустно. Я также зла. – Кулаком я ударила по влажной от слёз подушке, так что образовалась вмятина. – Как он мог так поступить? Ведь он знал, как это опасно. Как он мог положить мне эту карту в сейф и заманить сюда, на юг Италии? Как он мог поручить мне стать его преемницей? А потом ещё Джианна ... это ... он манипулировал мной! Не находишь? Я зла на папу, действительно зла, хочу всё это высказать ему в лицо и в тоже время ... как я могу вообще на него злиться? Его ведь больше нет!
– Ах, Эли ... – Пауль снисходительно улыбнулся. – На самом деле я очень рад, что он положил визитную карточку Джианны в сейф. Ведь в мыслях у него не было ничего плохого.
– Он ввёл меня в заблуждение! – укоризненно жаловалась я, как будто Пауль был в чём-то виноват. – Я его не понимаю. С одной стороны, он надеялся, что я не стану его преемницей из чистого упрямства ...
– Ты планировала стать его преемницей? – прервал меня Пауль.
– Нет. По правде говоря, нет. Когда я прочитала его послание, первой моей мыслью было то, что папа сошёл с ума.
– Вот видишь. Значит не так уж он и ошибся.
– Но зачем тогда эта карта Европы? Зачем большой, жирный крест на южной Италии? Он должен был знать, что там живут Мары, по крайней мере Тесса и Анжело ... И почему нет креста на Санторини? Там, где живёт Морфий, который ничего нам не сделал и принял нашу сторону? Ты это понимаешь?
– Нет, – признался Пауль. – Нет, этого я тоже не понимаю. Может быть он считал Анжело безобидным. В конце концов, ты тоже так думала.
Я с негодованием фыркнула.
– Но тогда всё ещё остаётся Тесса.
– О которой ты и так знала. Ладно, Эли, я с тобой согласен, это странно ... Но мы больше не сможем спросить его. Может быть карта попала в сейф случайно.
– Случайно? И в тоже время он замуровал ключ в твоей квартире? – Я подавилась от негодования и закашляла. Пауль постучал мне по спине, как Колин Луиса, когда пытался успокоить.
– У него, скорее всего, был второй ключ, и он иногда клал и снова брал из сейфа вещи. А насчёт ключа в моей стене – это ведь тоже был только трюк, – успокаивающе сказал он. – Он хотел, чтобы ты задержалась у меня, дольше, чем на пару часов.
– И опять же манипуляция. Ба, – сморкаясь проворчала я. Ах, это было почти хорошее ощущение, злиться на папу. Таким образом траур о нём немного отступил. И всё-таки: насчёт карты я не понимала. Совсем не понимала.
– Скажи, Эли, собственно откуда ты знала, что тебе нужно сжечь его глаза? – Пауль умело отвлёк меня от этих мыслей. Они в любом случае безрезультатно топтались на месте.
– Я не знала, – призналась я. Я не хотела приписывать себе чужие заслуги, их я не заслужила, особенно учитывая то, что Морфий, когда звонил мне во второй раз, даже намекнул об этом. Глаза, сказал он. Должно быть он знал, что сила Анжело кроется в его глазах. Но я не предала значения его словам, даже не пыталась истолковать их. Или Морфий на самом деле имел ввиду мои глаза? Он хотел предостеречь меня от того, что я посчитаю прекрасным, увидев своими глазами? Я пристыженно покачала головой.
– Нет, до последней секунды я не знала. Потом мне вдруг стало ясно, что я должна уничтожить то, что так любила в нём. То, с помощью чего он охотится.
Пауль одобряюще присвистнул.
– Хорошая интуиция.
– Но она не принесла никакой пользы! Совсем никакой! Ты больше не смог померится с папой, а мама ... – Нет, о маме я не могу говорить.
– Да, это правда, которая, наверное, будет преследовать меня всю жизнь. Но я мог бы тебе просто поверить, когда он был ещё жив. Знаешь, как бы странно это не звучало, я всё же должен быть благодарен Францёзу за то, что он атаковал меня, потому что без него я не познакомился бы ни с Джианной, ни нашёл бы доказательств того, что слова папы не ложь, – задумчиво сказал Пауль.
– Ты это говоришь лишь для того, чтобы утешить меня. Францёза послал Анжело, это был его способ уничтожить всех нас!
– И что случилось? Он ещё сильнее связал нас друг с другом, привёл в гармонию те чувства, из-за которых у меня все эти годы был внутренний конфликт. Мою любовь к папе и мою ненависть к нему. Эли, он был со мной ...
Я перестала тереть чешущиеся глаза, которые от плача были совершенно раздражены, и моргая, подняла на него взгляд.
– Он был с тобой? Что ты имеешь в виду?
– То, что говорю. Это были сны, такие ощутимые и реальные, что отличались от моих других снов, как солнце от луны. В то время, рядом с Францёзом, мне снилось мало снов, но эти сны помогали заправится новыми силами. В них всё снова было хорошо. Папа и я померились и поговорили, и я смог простить ему то, что случилось с Лили. Только в конце, начиная с зимы, тогда ... – Пауль пытался найти слова. – Тогда он изменился. Стал усталым. Смертельно усталым.
– Тебе это тоже снилось? – Я отодвинулась, чтобы лучше его видеть. – Что он ужасно устал и находится здесь только ещё ради нас? Что предпочёл бы уснуть?
– Теперь он может отдохнуть, не так ли? – Пауль погладил меня по щеке, а потом осторожно ущипнул, как будто таким образом хотел пробудить к жизни. – В принципе к тому времени я уже знал, что у меня больше не появится возможности поговорить с ним. Но всё уже и так было сказано, даже если это случилось только во сне.
Перед затемнёнными дверями террасы загремела посуда и я услышала, как на скатерть положили столовые приборы, знакомый звук семейной жизни, в которой я больше не принимала участия. Мама и Джианна накрывали на стол.
– Тебе совсем не хочется присоединиться к нам, Эли? – спросил ласково Пауль. – Нам тебя не хватает. Всё это время нам тебя не хватало.
Я не знала, как моё тело ещё может производить слёзы, но оно производило, и в течение нескольких секунд лицо стало мокрым. Я прижала кулак к губам и покачала головой.
– Я не могу.
– Тогда, по крайней мере, проведай Тильманна. Он обрадуется. Он лежит наверху.
– Лежит? – спросила я писклявым голосом. Меня уже всю неделю мучил вопрос, почему Тильманн стал наркоманом, так быстро и настолько зависимым, и всегда в голове вертелся только один ответ: в этом виновата я. Во-первых, потому что слишком много позволяла ему, а во-вторых – и это было главной причиной – потому что пренебрегала им, да даже забыла. Тильманн был первым, кого я забыла, именного его, того кто всегда оставался рядом, как бы невыносимо я себя не вела. Он даже, чтобы отвлечь, переспал бы со мной перед сражением с Францёзом. – Почему он лежит?
– Потому что болеет. Иди к нему. В конце концов он направил нас к тебе в нужное время.
– Это он? – Качая головой, я закрыла лицо ладонями. Снова во мне зародились рыдания. Для меня скорее было чудом не то, что я выжила, а то, что они все пришли. Они поддержали меня, хотя я издевалась и насмехалась над ними. Я предположила, что это заслуга Морфия, но теперь знала, что это сделал мой лучший друг, человек.
Но конечно ... Я хочу, чтобы рядом были те, кого я люблю, сказала я ему, не понимая, почему эти слова выскользнули из моего рта, потому что я больше не думала и не планировала. Должно быть их вложила мне интуиция – и разве Морфий не советовал мне доверять людям, которых люблю? Эта просьба не могла навести на мой след Анжело, потому что я выразила её в контексте с превращением. Мои чувства стали приманкой для Анжело и в тоже время они сберегли меня от самого худшего. До последней секунды у Анжело не было сомнений, что я выберу его – да и как, когда их не было даже у меня самой? Когда я умоляла Тильманна сопровождать меня, я слушала только моё чутьё, только его, и моя привязанность к Тильманну была достаточно сильной, так что мне хотелось, чтобы он находился рядом, когда меня превратят. Теперь, оглядываясь назад, я удивлялась своим собственным словам. Мой мозг бескомпромиссно следовал за эмоциями.
Тильманн выполнил моё желание. Он не предположил, что я имею ввиду только его, когда сказала, что хочу, чтобы рядом были те, кого люблю. А что имею ввиду всех. И почему? Потому что слушал, в то время как мои уши давно оглохли.
Дай чувствам волю ... Дай чувствам волю, посоветовал мне Морфий. Он может читать твои мысли. О да, я дала чувствам волю, бросилась в их пучину без всяких размышлений. Но возможно эта способность спасла всех нас, даже если я продолжала её ненавидеть и хотела наказать себя за то, что вернулась к Анжело и умоляла о его близости, подобострастная и покорная. Но она меня защитила. Он не смог распознать во мне другого плана чем тот, который соответствовал его собственному, потому что моя тоска и грусть заглушили всё остальное.
– Пересиль себя, Эли, и поговорите друг с другом. Ему бы это не помешало. – Пауль ободряюще похлопал меня по плечу. Я вздрогнула от боли. Перелом ребра был не таким драматичным, всего лишь неприятным, но я никому не рассказала, как он у меня появился. Это знала только я сама.
– Пауль, ты идёшь обедать? – крикнула с улицы Джианна. – Я отнесла Тильманну одну тарелку наверх. Эли тоже хочет что-нибудь?
– Нет, – быстро решила я. – Ничего не хочу! – Я снова понизила голос, чтобы меня слышал только Пауль. – Если я сейчас не пойду к нему, то никогда этого не сделаю.
– Хорошо. Эли, хочу сказать тебе ещё кое-что. Мама держится хорошо. Папа посещал не только нас. Но и её тоже. А Морфий ... он – или она? – Он усмехнулся. Я пожала плечами.
– Думаю, это решать тебе. Он принимает и то и другое.
– Что же, не важно. Она, он, какая разница. Во всяком случае Морфий также ... хм дал кое-что и ей. Я имею ввиду не письмо. А кое-что от папы. Это утешило её. Тебе не нужно так горевать. Пожалуйста, пообещай мне.
– Но я не знаю, как мне всё исправить ... – Мои руки остановились в воздухе, потому что я не осмеливалась провести ими по волосам, как хотела. Я прикасалась к себе только тогда, когда этого нельзя было избежать. Единственное, что я пока трогала – это мои глаза, уши и щёки.
– Постепенно. В любом случае никто от тебя этого не ожидает. Начни с Тильманна. По крайней мере, ты можешь с ним поговорить. С папой я больше не смогу поговорить, а мне нужно загладить намного большую вину, чем тебе.
Он лгал, чтобы подбодрить меня, и я не стала его исправлять. Я никому ещё не могла рассказать, что причинил мне Анжело. Что он осквернил и злоупотреблял моей юностью и всеми моими мечтами. Я больше не знала, что исходит от меня лично, а что подпитывалось им. Я не осмеливалась слушать музыку из-за страха, что перед глазами появятся старые воспоминания о Грише, который, будем надеяться, стал снова самим собой. Воспоминания, которые отныне неизбежно будут напоминать мне об Анжело. Воспоминаний о Колине я, однако, тоже боялась. Мне больше нельзя мечтать о нём. Его больше нет рядом. Возможно это самое угрожающее и гнетущее во всей ситуации: что у меня больше нет ничего, о чём я могу мечтать.
– Хорошо, – сказала я хрипло. – Я пойду к нему, сейчас, как только ты выйдешь, и вы начнёте есть. – Чтобы не встречаться ни с кем из вас.
Я подождала ещё несколько минут, закрыв уши руками, после того, как Пауль сел на террасе, потом неуклюже встала и на шатких ногах зашагала вверх по лестнице.
