Текст книги "Через вселенную"

Автор книги: Бет Рэвис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

14

Старший

– Мама? – хнычет девушка дребезжащим, застоявшимся голосом. – Папа?

Ее сияющие зеленые глаза снова закрываются, волосы цвета заката мокрым спутанным комом покрывают диагностический стол.

– Сколько она будет такой? – спрашиваю я.

– День. Может, больше. Она реанимирована не по правилам. Их нужно вынимать из криогенного контейнера до начала разморозки и помещать в реанимационную ванну, а не оставлять вот так оттаивать на столе. Чудо, что она вообще выжила.

С трудом сглатываю. Такое ощущение, что в горле у меня застрял камень.

Док разглядывает ящик, прикрепленный к трубкам, что были у девушки во рту.

– Кто-то нажал кнопку. Ее нельзя нажимать до того, как тело приготовят к реанимации. Она отключает питание, – он поднимает на меня глаза. – Она была отключена. Если бы мы опоздали… – переводит взгляд на девушку, – она бы умерла.

Черт. Желудок, свернувшись, падает куда-то в ботинки и там и остается.

– Вот так просто? Умерла?

Док кивает.

– Нужно сообщить Старейшине.

– Но…

– Тебе ничего не будет. Это же не ты сделал. Если честно, я рад, что ты оказался рядом. Старейшина сказал, ты начал изучать централизованное руководство. Вот в таких ситуациях и учишься быть лидером.

Грудь девушки поднимается и опускается, но это единственный признак жизни, который она подает. Забавно, без ледяного щита ее тело выглядит совсем по-другому. Она кажется меньше, слабее, беззащитнее. Лед служил ей доспехами. Теперь мне хочется оградить ее, прикрыть ее наготу, а не коснуться.

Я кладу руку ей на плечо, изумляясь тому, как различен цвет нашей кожи. Она открывает глаза.

– Холодно, – шепчет она.

Док опускает на нее глаза.

– Это все просто какой-то адский кошмар-

Мне хочется возразить: какой же это кошмар, если она здесь? Но вдруг я снова слышу хныкающий стон – в детстве у меня был ягненок, он блеял точно так же, тихо и жалобно. В горле снова перекатывается камень.

Док накидывает на девушку больничную рубашку (такую, знаете, с разрезом на спине), и она начинает рыдать, когда мы продеваем ее руки в рукава. Потом он накрывает ее одеялом. Глаза по-прежнему закрыты, и мне могло бы показаться, что она спит, но дыхание слишком резкое и неровное – она в сознании, и она нас слушает.

Мы почти не говорим.

Когда Старейшина врывается в комнату, в воздухе снова повисает страх. Он смотрит на нее, потом на меня, а потом на Дока.

– Это он?

– Нет! – тут же возмущаюсь я.

– Конечно нет, – отвечает Док. Потом поворачивается ко мне. – Он не тебя имел в виду. – И добавляет, снова обращаясь к Старейшине: – Это невозможно, ты знаешь. Ты просто параноик.

– О ком вы… – начинаю я, но оба не обращают на меня ни малейшего внимания.

– Произошел сбой, – объясняет Док. – Питание замкнуло, – он поднимает черный ящик, который был укреплен на контейнере. На нем все еще мигает тусклый красный огонек.

– Ты уверен? – спрашивает Старейшина.

– Абсолютно, – кивает Док. – Кому взбрело бы в голову спуститься сюда, отключить первую попавшуюся девочку и сбежать? Это был просто сбой. Оборудованию сотни лет. То и дело приходится что-нибудь чинить. Ей просто не повезло, я не успел вовремя заметить поломку.

Снова ложь. Интересно, часто вообще Док говорит правду? Он ведь только сегодня проверял ее криокамеру. К тому же он был очень взволнован до прихода Старейшины – и ведь сам мне сказал, что кто-то нажал на кнопку, чтобы отключить ее.

Девушка на столе стонет.

– Кто это? – спрашивает Старейшина, переключив внимание на девушку.

– Номер сорок два.

– Она…?

– Второстепенная.

– Эми, – хрипит девушка.

– Что? – встаю на колени рядом с ней, приблизив лицо к ее потрескавшимся губам.

– Меня зовут Эми.

Старейшина смотрит на нее. Эми открывает глаза – ярко-зеленый всполох, цвета молодой травы – но тут же закрывает их снова, болезненно сощурившись от света люминесцентной лампы.

– Твое имя несущественно, девочка. – Старейшина поворачивается к Доку. – Нужно выяснить, кто ее реанимировал.

– Где мои родители? – шепчет она задушенным болью голосом. Эти двое ее даже не замечают.

– Можно убрать ее обратно? – спрашивает Старейшина. Док качает головой, в глазах его прячется сожаление.

– Не замораживайте меня снова! – просит Эми, голос ее прерывается от страха. Связки подводят с непривычки, и она, умолкнув, заходится кашлем.

– Не могли бы, даже если бы хотели, – говорит Док Старейшине.

– Почему нет? У нас еще есть камеры для заморозки, – он бросает поверх плеча Дока взгляд в дальний конец комнаты. Я их раньше не замечал, но теперь откладываю в памяти – нужно будет осмотреть как-нибудь.

– Способность к регенерации сильно снижается от заморозки к заморозке, особенно если учесть, что реанимировали ее неправильно. Если снова положить ее в криокамеру, она может никогда уже не проснуться.

– Я хочу к папе, – хнычет Эми, и, хотя она уже больше женщина, чем ребенок, кажется сейчас совсем маленькой девочкой.

– Пора спать, – говорит Док. Из кармана он вытаскивает пластырь и открывает упаковку.

Глаза Эми резко распахиваются.

– НЕТ! – кричит она срывающимся голосом.

Когда Док подходит, она, подняв руку, неловко бьет его по локтю. Пластырь падает на пол. Док поднимает его и выбрасывает в мусорную корзину, а потом открывает ящик и достает новый.

– Тебе станет лучше, – объясняет он девушке, разрывая упаковку.

– Не хочу, – зрачки сужаются, словно черные булавочные головки, окруженные светло-зеленой полосой.

– Держи ее, – приказывает мне Док. Я стою неподвижно и гляжу на нее. Старейшина отталкивает меня в сторону и хватает ее за плечи.

– Не хочу! – кричит она, но Док уже прилепил ей на руку пластырь, и крошечные иглы, словно жесткая наждачная бумага, колют ей кожу, вводя лекарство.

– Не хочу опять спать, – слова ее сливаются, так что их трудно разобрать. – Не… хочу… – повторяет она тише. На ресницах дрожат слезы, смешанные с глазными каплями. – Не спать, – говорит она все тише, все медленнее. – Нет… не… спать, – глаза закатываются, голова опускается на ложе багряных волос, и сознание покидает ее.

Я наблюдаю весь процесс, и, хотя грудь Эми мерно поднимается и опускается, теперь она кажется более мертвой, чем раньше, во льду.

Интересно, снится ей что-нибудь?

15

Эми

Просыпаюсь. Но не потягиваюсь, не зеваю, не открываю глаз. Я не привыкла это делать. Точнее, отвыкла. Поэтому я просто лежу и прислушиваюсь к своим чувствам. Пахнет затхлостью. Кто-то тихо дышит во сне. Я чувствую тепло, и только тогда осознаю это, вспоминаю, что больше не заморожена.

Первая мысль: какая часть моих снов и кошмаров была явью?

Все, что снилось мне за время заморозки, уже тает, остаются лишь смутные обрывки – так всегда бывает со снами. Они точно снились мне все триста лет – или, может, лишь несколько минут, на грани пробуждения, при разморозке? Казалось, проходили века, сны у меня в голове громоздились на сны – но это ведь обычное дело, во снах время всегда идет не так. Пока мне удаляли миндалины, я видела очень подробные сны, видела дюжинами, но ведь наркоз длился всего где-то час. К тому же невозможно, чтобы мне снились сны во льду – невозможно физически, замороженные нейроны не могут работать.

Но ведь рассказывают же о пациентах, которые оставались в сознании всю операцию, хотя наркоз должен был их усыпить?

Нет. Забудь. Это не то же самое. Сны могли мне сниться только в те недолгие мгновения, когда тело оттаяло, а душа еще нет. Если начну думать о времени, о том, как оно шло и чувствовала ли я, что оно шло, я сведу себя с ума.

Усилием воли открываю глаза. Если я и вправду проснулась, то снам – неважно, длились они столетиями или нет – больше мной не завладеть.

Верхние веки складываются – ощущение новое и непривычное. Открывая глаза, я наслаждаюсь им.

А потом – о-о-ох – потягиваюсь. Все мышцы горят. Я чувствую, как они напрягаются – мышцы на пояснице, на икрах, тонкие мышцы, оплетающие локти.

Одеяло соскальзывает. Мышцы живота с наслаждением тянут меня вперед – я сажусь. На мне нет ничего, кроме зеленовато-голубой больничной рубашки с разрезом на спине.

Возле моей кровати сидит мальчик. Спокойное, ровное дыхание его иногда переходит в похрапывание. Я натягиваю одеяло до самых плеч. Он уснул, сидя в кресле, скрючившись в очень неудобной на вид позе. Должно быть, смотрел на меня все это время. Не хочется думать, что он сидел здесь, бодрствовал, пока я спала. От этой мысли по телу бегут мурашки.

Это тот самый мальчик, которого я увидела, когда проснулась в своем хрустальном гробу. Черты у него мягкие, но есть в них что-то, не вяжущееся с невинным выражением, которое лицо приняло во сне. Трудно сказать, какой он расы – не черный, не белый, не латинос и азиат. Цвет кожи, впрочем, приятный – какой-то сливочно-темный, очень подходящий к почти черным волосам. Высокие скулы и вдохновенный изгиб лба придают ему вид надежный, быть может, даже добрый.

– Ты кто? – громко спрашиваю я. Впервые после пробуждения от векового сна голос мой не обрывается. Наверное, с горлом что-нибудь сделали. Тело отзывается тупой, пульсирующей болью.

Мальчик подскакивает на месте. Взгляд обращается ко мне, на лице читается то ли вина, то ли настороженность. Он оглядывается, словно сомневаясь, что я обращаюсь к нему, но в комнате больше никого нет.

– Я… эээ… Я – Старший. Будущий… эээ… командир. Корабля. Эмм… – он встает, но я не двигаюсь, и он смущенно садится снова.

Будущий командир корабля? Зачем кораблю будущий командир?

– Где я?

– Ты в Палате, – говорит он, но я едва разбираю слова. Он странно проглатывает их, и интонация у него какая-то музыкальная. Звучит это примерно так: «Ты-вплат», и в конце каждого слога слышится певучий призвук.

– Где находится эта палата?

– В Больнице. («Вба-ниц».)

Обвожу взглядом комнату. Этого я не ожидала.

– Почему я в больнице? И что ты тут делаешь?

Я не особенно прислушиваюсь к его словам и пропускаю половину того, что он говорит в ответ. В комнате вдруг словно становится холоднее, и я крепче прижимаю к себе одеяло. Кажется, снова что-то о будущем командире, как будто это важно. Будущий командир корабля. Ну, несложно догадаться. Рассматриваю его внимательнее. Плечи у него широкие и мускулистые ровно настолько, чтобы не слишком выпирать под тканью рубашки-туники, хотя очертания бицепсов все же проглядываются. Высокий – куда выше меня и на несколько дюймов выше среднего взрослого, хоть он, наверное, мой ровесник. Сутулится. Лицо узкое, но приятное, с пронзительными миндалевидными глазами. Все это и еще что-то неопределенное придают ему вид человека, который вполне может быть командиром. Такое ощущение, будто Бог заранее знал, что Старшему уготовано стать лидером, и дал ему самые подходящие лицо и тело.

Поворачиваюсь и ставлю ноги на пол. Но он холодный, и я тут же поднимаю колени к подбородку – под одеялом, конечно, потому что больничная рубашка почти ничего не прикрывает.

– Какая она?

– Кто – она? («Кто-на?»)

– Новая планета.

Л хотя мне вообще не хотелось лететь, хотя я ненавижу каждое мгновение, проведенное ради этого во льду, мне не удается скрыть звучащее в голосе благоговение. Новая планета. Наконец-то мы добрались до нее. Планета, на которую никогда еще не ступала нога человека.

Мальчик встает. Он такой высокий, что язык не поворачивается называть его мальчиком, но в то же время в лице его есть что-то совсем детское, словно в жизни его не было ничего, что заставило бы его повзрослеть, заострило бы мягкие черты лица суровостью возраста. Повернувшись ко мне спиной, он подходит к дальней стене. В этой маленькой комнатке он возвышается, словно башня, заполняя ее всю. Чем-то, совсем капельку, этот мальчик напоминает мне Джейсона. Не внешностью – он куда более смуглый и крепкий, чем Джейсон – а осанкой и походкой, словно он абсолютно точно знает свое место в пространстве. Опирается о стену, лицом к прямоугольному металлическому щиту. По краям из-за металла пробивается свет. Должно быть, за ним что-то вроде окна.

– Мыще-недли-тели, – произносит он. Пока он смотрел на меня, и мне видны были его губы, я не осознавала до конца, какой все-таки у него непонятный говор.

– Что?

Он поворачивается. На этот раз мне удается разобрать слова.

– Мы еще не долетели.

– Что… В каком смысле? – холод, ледяной, адский холод заполняет все внутри.

– До посадки еще примерно пятьдесят лет.

– Что?

– Мне жаль. Сорок девять лет и двести шестьдесят шесть дней. Мне очень жаль.

– Зачем вы разбудили меня раньше срока?

– Это не я! – возражает он, заливаясь краской. – Никого я не будил! Почему я?

– Я просто хочу знать, почему нас всех разбудили на сорок девять лет и двести с чем-то там дней раньше срока! И где мои родители?

Мальчик опускает глаза. Что-то в его взгляде заставляет ледяной ком у меня в животе ходить ходуном.

– Не всех разбудили так рано, – говорит он. Глаза его умоляют меня понять, что он имеет в виду, и перестать задавать вопросы.

– Где мои родители? – повторяю я.

– Они… внизу.

– Я хочу их увидеть. Поговорить с ними.

– Их…

– Что с моими родителями?

– Их еще не реанимировали. Они заморожены. Все, кроме тебя, еще заморожены.

– Когда они проснутся? Когда можно будет их увидеть?

Мальчик пытается незаметно прокрасться к двери.

– Может, лучше позвать Старейшину, чтобы он объяснил?

– Какого еще старейшину? Что объяснил? – я срываюсь на крик, но мне плевать. Одеяло соскользнуло с ног. Мысли скачут, постепенно складываясь в картинку, разбиваясь о слова, которые он сейчас скажет, которых я жду с ужасом, которые ему придется произнести, иначе я не поверю.

– Эээ… Ну, в общем… Их не разбудят, пока мы не долетим.

– Через пятьдесят лет, – глухо говорю я.

Мальчик кивает.

– Через сорок девять лет и двести шестьдесят шесть дней.

Несколько столетий я лежала, вмороженная в кусок льда. И все же никогда не чувствовала себя так одиноко, как теперь, в эту секунду, понимая, что я в сознании, я проснулась, я жива. А они – нет.

16

Старший

Она начинает плакать. Слезы ее не тихие и печальные, это слезы ярости, словно она ненавидит весь мир или, по крайней мере, весь корабль, который стал теперь ее миром. Так что я поступаю, как поступил бы любой здравомыслящий человек, столкнувшись с женскими слезами.

Сматываюсь оттуда со скоростью света.

В левом ухе раздается знакомое «бип, бип-бип».

– Входящий вызов: Старейшина, – сообщает вай-ком мягким женским голосом.

– Отклонить.

Старейшина ушел из Больницы, как только Док занялся восстановительной терапией. Он не помогал ставить капельницы, не смотрел, как через них в Эми влилось три пакета питательного раствора. Не укладывал ее на больничную койку, которую приготовил Док. Его не было здесь, когда она пришла в себя, он не сидел возле нее целых семь часов подряд, просто чтобы она не просыпалась в одиночестве.

И мне сейчас параллельно, что он там хочет сказать.

Что меня заботит, так это Эми. Может, если она получше узнает «Годспид», то перестанет так рыдать? Если принести ей частичку дома, что-нибудь, что напомнит ей о Сол-Земле, может, она…

Я направляюсь прямо в сад, что на заднем дворе Больницы. Сейчас он весь утопает в цветах, но я знаю, что мне нужно: большие желтые и оранжевые цветы, что растут у пруда – они почти такие же яркие, как волосы Эми.

Их приходится поискать; осталось лишь несколько цветков. Тяжелые головы их сонно клонятся к воде. Я становлюсь на колени, не обращая внимания на пятна грязи на штанах, и срываю полдесятка цветов. Лепестки длиной с мой палец, заворачиваются на концах, медвяный запах лениво заползает в нос.

– Старший.

Зараза. Оборачиваюсь и встречаюсь взглядом со Старейшиной. Пальцы непроизвольно сжимают стебли.

– Ты отклонил мой вызов, – голос его звучит глухо и монотонно.

– Я был занят.

Ледяной взгляд опускается на цветы.

– Конечно.

Иду назад, к Больнице. Старейшина следует за мной.

– Ты забываешь о своих обязанностях. Вчера я дал тебе задание, его нужно выполнить.

– Это не срочно.

Начинаю подниматься по ступеням, но Старейшина хватает меня за воротник и оттаскивает назад.

– Корабль важнее любой девчонки.

Киваю. Тут он прав.

– Ей вообще здесь не место, – бормочет он. – Еще одна помеха.

Стебли у меня в ладони превращаются в кашу.

– Помеха? – теперь уже я говорю глухо и монотонно.

– Ее присутствие опасно для корабля. Различия. Первая причина разлада.

В груди взрывается буря протеста. Не таким лидером я хочу научиться быть – не холодным и безразличным к Эми. Вчера Старейшина сказал, что мое дело – защищать людей. Я не знал, что он имел в виду только наших людей.

– Возвращайся на уровень хранителей и займись заданием.

– Нет.

Глаза Старейшины сначала широко распахиваются, а через мгновение сощуриваются.

– Нет?

– Нет, – я вырываюсь из его рук и иду в фойе, к лифту. Старейшина успевает зайти туда вслед за мной до того, как закрываются двери.

– У меня нет времени на твои ребячества. Повторяю последний раз. Возвращайся на уровень хранителей.

– Нет, – улыбаясь, говорю я, но это лишь маска, чтобы скрыть страх. Старейшина терпеть не может неповиновения, а я никогда еще так открыто ему не перечил. Одна часть меня порывается взять свои слова обратно, извиниться и послушаться приказа, как я слушался всегда. Другая часть хочет, чтобы он меня ударил. Тогда я смог бы врезать ему в ответ.

Старейшина поднимает левую руку к кнопке вай-кома.

– Запрос доступа, степень – Хранитель. Голосовое управление – Старейшина, – говорит он, и внутри у меня все сжимается. Сейчас случится что-то нехорошее. – Команда: активировать усилитель шумов на вай-коме «Старший». Тон и частоту варьировать. Уровень интенсивности: третий. Прекратить при появлении объекта на уровне хранителей.

В эту же секунду мое левое ухо наполняет низкий шум, Я закрываю ухо ладонью, но звук идет не снаружи, а изнутри, из моего вай-кома. Гул на мгновение сменяется скрипом, снова превращается в гул, а потом проходится прямо по барабанной перепонке зубодробильным скрежетом.

Стучу пальцем по кнопке вай-кома.

– Голосовое управление! Команда: прекратить все звуки!

– Доступ отклонен, – женский голос перекрывает кошмарный хлюпающий звук, напоминающий о коровьих родах. Ччччерт! Это не биометрический сканер, здесь у меня нет таких же прав, как у Старейшины. Вай-комы у каждого из нас разные, и мой перестанет сходить с ума только после команды Старейшины.

– Останови, – говорю я. Ухо заполняет неясное бормотание, что было бы само по себе не так уж страшно, вот только звук сопровождается резким «пи-и-и!», от которого я каждый раз подскакиваю на месте.

Двери лифта открываются, и мы входим в комнату для отдыха.

– Шум прекратится, когда ты придешь в учебный центр и будешь готов слушаться и учиться, – издевательски-дружелюбно говорит Старейшина. Снова нажимает на кнопку вай-кома. – Команда: увеличить интенсивность до четвертого уровня, – звуки становятся громче. Старейшина улыбается мне, потом разворачивается и выходит из комнаты в направлении кабинета Дока.

Я пытаюсь заткнуть ухо пальцем, но не помогает. Вай-ком подключен непосредственно к барабанной перепонке. В ухе взрывается звук разбивающегося стекла вперемежку с кукареканьем.

– Красивые цветы.

– Орион? – Может, я и должен был бы удивиться, увидев в Палате регистратора, но слишком уж много внимания отнимает какофония в левом ухе. Я даже забыл про цветы, зажатые правой руке. Зеленая кровь из сломанных стеблей сочится между пальцами.

– Нужно было пополнить запасы. – Орион встряхивает небольшую пластиковую бутылочку с таблетками внутри. Он их, должно быть, стащил. Никому не разрешается хранить у себя психотропные препараты – даже если ты не лежишь в Больнице, их доставляют тебе ежедневно, по одной дозе за раз.

– Не хочу, чтобы Старейшина или Док меня поймали, – Орион прячет таблетки в карман.

Снова закрываю ухо ладонью в слабой попытке заглушить шум, но ничего не выходит.

Орион мрачно усмехается.

– Ааа, старый трюк. Бесполезно пытаться остановить шум. Только хуже станет, чем дольше будешь пытаться, – он смотрит, как я стучу по уху кулаком. – Просто сделай, что он приказал, иначе свихнешься.

– Откуда ты знаешь? – голос мой звучит резко и зло, но только потому, что я с трудом концентрируюсь на чем-либо, кроме воплей в ухе.

– Просто хотел дать добрый совет: бесполезно открыто восставать против Старейшины. Это ничего не даст. Он – словно старый король, слишком привык к власти. Нельзя прямо бросать ему вызов. Нужно быть немножко хитрее, – Орион убирает за ухо длинную прядь растрепанных волос, и мне снова бросается в глаза белая паутинка шрамов, подающая шею с левой стороны. Его кожу словно разорвали, а потом неумело скрепили снова.

– Буду делать, что захочу, – отрезаю я, проходя мимо него и по-прежнему прижимая одну ладонь к уху.

Нетвердыми шагами иду через комнату. Когда прохожу мимо Харли, вай-ком снова принимается выводить свое противоестественно-высокое стаккато, и я, потеряв равновесие, врезаюсь прямо в мольберт.

– Старший? – Харли обеспокоенно вскакивает.

Не обращая на него внимания, я открываю дверь в коридор и направляюсь в сторону комнаты Эми. Я отдам ей эти проклятые цветы, даже если это меня убьет. Не позволю Старейшине помыкать мной.

– Что с тобой? – Харли идет следом. Потянувшись ко мне, оставляет у меня на рукаве цветной отпечаток, но я стряхиваю его руку.

У двери Эми я останавливаюсь и стучу.

Тишина.

– Что ты тут делаешь? – Даже сквозь кукареканье в левом ухе я слышу, как дрожит голос Харли. Теперь я вспомнил: до Эми это была комната его бывшей девушки.

– Новый пациент, – говорю я, морщась. Мой собственный голос отзывается болью в измученном ухе.

Харли опирается ладонью о стену, оставляя на белой матовой поверхности желто-оранжевый отпечаток. Никому нет дела – это пятно лишь одно из множества. С тех пор как Харли навсегда поселился в Палате, его, как радужные следы, везде сопровождают пятна краски.

Вай-ком изо всех сил старается меня отлечь: звуки и шумы сменяются в головокружительном темпе. Часть меня готова биться головой о дверь, просто чтобы шум прекратился. Он сводит меня с ума, и такое сумасшествие таблетками Дока не вылечить. Я так сильно впиваюсь в ухо левой рукой, что меж пальцев сочится кровь – мне становится страшно, что я оторву его. Тогда кулаком правой я изо всей силы бью в стену.

Цветы, с такой заботой отобранные в саду – большие, яркие цветы, которые я сорвал потому, что они напоминали мне волосы Эми, – сминаются, когда кулак врезается в стену. Лепестки опадают багряно-золотым дождем. Разжимаю кулак. Стебли превратились в липкую кашу. Листья измяты так, что уже не похожи на листья. Цветы превратились в жалкое подобие того чуда природы, каким казались на берегу пруда.

Звуковая пытка усиливается фоновым щелканьем. Я отпускаю цветы – они падают на пол у двери Эми, – закрываю уши ладонями, запирая звуки в клетку собственного черепа, и бросаюсь прочь из Больницы, к гравтрубе, к тишине и спокойствию уровня хранителей.