Текст книги "Через вселенную"

Автор книги: Бет Рэвис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

62

Старший

– В каком смысле Чумы не было? – спрашиваю я. Мысли в голове путаются. Чума – это то немногое, что знают о корабле все: и фермеры, и корабельщики. Каждый ребенок первым делом запоминает, что всем нам нужно работать дружно и старательно, иначе вернется Чума. Это знание настолько вплелось в нашу жизнь, что мы обклеиваемся пластырями при любом намеке на плохое самочувствие и докладываем Доку о каждом чихе.

– В таком. Конечно, болезни были – и порой довольно серьезные – но повальной Чумы не было.

– Но все те люди… мы же до сих пор еще не оправились от потерь. Мы даже до изначальной численности не дотягиваем, а ведь Чума была очень давно. – В памяти всплывает картинка пустых трейлеров в Городе. На корабле по-прежнему больше места, чем мы сегодня занимаем, даже при том, что никто из ныне живущих Чумы уже не застал. – Ты же сам мне это рассказывал. Что Чума забрала три четверти населения корабля, – в голосе моем звучит неприкрытое обвинение. Хотя на самом деле с чего мне удивляться? Звезды-лампочки в соседнем зале должны были меня подготовить.

– Много людей умерло. Но не от Чумы.

– Что это значит? – мы поменялись ролями. Старейшина спокоен; а вот я теперь на грани паники. Какая еще часть моей жизни окажется ложью?

– Идем со мной, – вздыхает Старейшина, всем своим видом показывая, что ему вообще не хочется ничего мне рассказывать, но я, не давая ему времени передумать, вскакиваю на ноги и выхожу вслед за ним из учебного центра, пересекаю Большой зал и спускаюсь на уровень корабельщиков. Неровный стук ботинок Старейшины по плиточному полу делает его хромоту еще заметнее. Он идет, не обращая внимания ни на меня, ни на людей, моментально вытянувшихся по стойке «смирно» при его появлении.

Уровень корабельщиков до странности напоминает криоуровень, где лежат родители Эми. Тут нет жилых помещений. Все корабельщики живут в Городе на уровне фермеров, а сюда поднимаются по гравтрубе. Как и на криоуровне, здесь все железное. Переплетения коридоров ведут в лаборатории и кабинеты; часть из них оснащена биометрическими сканерами, но в некоторых все настолько по-старому, что на дверях сохранились настоящие замки времен Сол-Земли. По большей части я понятия не имею, что скрывается за этими дверьми. Старейшина не потрудился рассказать мне, что конкретно делают и изучают корабельщики и ученые. У меня есть некоторое смутное представление о том, что важность работы определяется расположением на уровне. Наименее важные кабинеты находятся ближе всего к гравтрубе – там занимаются изменением погодных условий и тестированием образцов почвы. Чем дальше по коридору, тем важнее исследование. Я доходил только до середины, туда, где работают над солнечной лампой.

Старейшина ведет меня в самый конец коридора. Я так далеко даже не доходил никогда, не говоря уже о том, чтобы заглядывать в эти двери. Из чертежей корабля я помню, что там энергетический отсек, где проводят исследования по ядерной физике, и он ведет прямо в машинное отделение – там бьется огромное сердце корабля. За ним – навигационная рубка. Старейшина говорил, что туда разрешается входить только самым главным членам команды, тем, кто будет сажать «Годспид» на поверхность новой планеты через сорок девять лет и двести шестьдесят три дня… в смысле, семьдесят четыре года и двести шестьдесят три дня… семьдесят четыре года. Боже… семьдесят четыре…

Старейшина прикладывает большой палец к панели биометрического сканера на двери энергетической лаборатории.

– Доступ разрешен, степень – Старшая, – сообщает приятный голос.

Я медлю. Мне еще никогда не приходилось тут бывать. Но Старейшина решительно направляется к двери в противоположной стене. Она открывается, и до моих ушей доносится низкий рев двигателя корабля.

Наконец я увижу наш двигатель.

В машинном отделении стоит жара, гнетущая жара. Я ослабляю воротник и закатываю рукава, но Старейшина не показывает никаких признаков того, что ему хоть сколько-нибудь некомфортно. Повсюду вокруг нас туда-сюда снуют ученые. У некоторых в руках флаконы или металлические ящики, почти все держат под мышкой пленки с многозначительно горящими на экранах графиками и диаграммами.

– Иди за мной, – приказывает Старейшина.

Но я не двигаюсь с места.

Мои глаза впиваются в то, что я вижу в центре комнаты: огромный, утопленный в пол – вот он, двигатель.

Я почему-то никогда не представлял себе двигатель в машинном отделении. Я, конечно, знал, что он там есть, но ни разу не удосужился представить его себе. Из лекций Старейшины я узнал в общих чертах, что наш двигатель – это ядерный реактор, работающий на уране. То, что я вижу теперь перед собой, очень похоже на пробирку, вот только оно гигантского размера и все оплетено выходящими из верхней части мощными металлическими трубами. Невидимый поток – жжж, бам, жжж – накатывает снова, и снова, и снова. Так бьется сердце корабля.

– Да уж, шумит, – бормочет Старейшина, заметив, к чему приковано мое внимание. – И пахнет к тому же.

Я сначала не заметил странного запаха смазки и очистителя.

– Он прекрасен.

Старейшина фыркает, а потом пристально смотрит мне в лицо.

– Ни черта он не прекрасен. – Он переводит взгляд на двигатель. – Я в жизни не видел ничего более отвратительного, – добавляет он глухо. – Ты знаешь, какой это двигатель?

– Атомный.

Старейшина закатывает глаза.

– Можно чуть-чуть поточнее, если не сложно?

– Быстрый реактор со свинцовым теплоносителем? – наугад говорю я, вспоминая чертежи на стене в Регистратеке.

Старейшина вынимает из кармана модель – ту, что я видел у него на столе, когда залез к нему в комнату. Раскрыв ее, показывает мне крошечное нутро двигателя. Тот выглядит точно как живое существо с венами, органами и неспешным «жжж, бам, жжж» жизни.

– Он работает на уране, – продолжает Старейшина. – Уран проходит через реактор, а потом вот сюда, – он указывает на небольшой ящик, соединенный с пробиркой трубками и проводами. – В конце ядерного топливного цикла уран перерабатывается. Предполагалось, что уран можно будет использовать еще и еще раз – это система с многократным использованием топлива.

От моего внимания не ускользает ключевое слово – «предполагалось».

– Но этого не происходит?

– Часть цикла, направленная на переработку, работает не так, как задумывалось, – отвечает Старейшина. – Предполагалось, что производительность урана останется максимальной.

– Но она снижается? – спрашиваю я.

– Да, – кивает он.

– И что в результате?

Я вижу, как Старейшине хочется отвести взгляд, но продолжаю смотреть ему в глаза.

– Если коротко? Наша скорость тоже снижается. Постоянно. Сначала мы держались на восьмидесяти процентах от максимальной скорости, потом – на шестидесяти. Сейчас нам иногда удается разогнаться до сорока, но обычно все же меньше.

– Значит, поэтому отложили посадку? И нужно еще двадцать пять лет?

– Двадцать пять лет? – фыркает Старейшина – первый намек на эмоцию за все время, что мы провели в машинном отделении. – Если бы! Это даже не близко. На сегодняшний день мы отстаем от графика на двести пятьдесят лет.

63

Эми

На четвертом этаже нас уже поджидает Док. Он не удивляется ни Стиле, ни мне, из чего я делаю вывод, что толстая медсестра с нижнего этажа все-таки донесла ему по своей встроенной гарнитуре. Сразу было ясно, что ей нельзя доверять.

– Как дела, Стила? – нарочито жизнерадостно начинает доктор. – Эми, дальше я справлюсь, можешь идти в свою комнату.

– Нет, спасибо, – говорю я, чувствуя, как отчаянно Стила цепляется за мою руку.

– Что? – доктор выглядит удивленным.

– Я побуду со Стилой.

– Но…

– Я хочу, чтобы она осталась, – твердо заявляет Стила. Ее голос больше не дрожит.

Доктор хмурит брови.

– Я не уйду, – добавляю я.

Доктор сжимает губы так, что кожа вокруг них белеет.

– Хорошо, – он опускает взгляд на пленку у себя в руке. – Тридцать шестая свободна. – И, обернувшись, идет по коридору мимо двух дверей к третьей. На ней нет биометрического сканера – вместо этого доктор вынимает из кармана массивный железный ключ.

В просторной палате вдоль стен стоит десять кроватей – по пять с каждой стороны. Доктор ведет Стилу в дальний конец, к единственной свободной из них.

– Мы тебя ждали, – говорит ей доктор. У меня по спине бегут мурашки. – Намного удобнее, когда набирается целая палата, – добавляет он себе под нос.

Он указывает на аккуратно сложенную больничную рубашку, лежащую на кровати. Стила смотрит на меня. Она не хочет меня отпускать; я не хочу отпускать ее. Когда ее рука отрывается от моего локтя, у меня возникает странное чувство, словно мы прощаемся.

Доктор стоит как ни в чем не бывало. Дрожащими руками Стила расстегивает верхнюю пуговицу рубашки.

– Да отвернитесь же вы, – шиплю я на него. Он, кажется, не замечает; тогда я беру его за локоть и разворачиваю. Мы ждем, когда Стила переоденется, и я наблюдаю за ним – отвернувшись к стоящему у стены столу, он возится с какими-то инструментами. Он не собирался подглядывать за Стилой, да и с чего бы ему? Она ведь совсем старушка. Нет, он просто напрочь позабыл, что ей может быть неловко раздеваться перед ним. Он не видит в ней человека, у которого есть чувства и эмоции. Слишком долго он играл в доктора с туповатыми фермерами – и совсем забыл, что такое настоящие люди.

– Готово, – слышу я скрипучий голос Стилы.

Она сидит на больничной койке, вытянув ноги и накрыв их простыней. Окинув комнату взглядом, я замечаю, что все остальные пациенты в палате сидят так же. И, хоть они все, как назвала бы их Стила, «безмозглые тупицы», она им – скорее всего, бессознательно – подражает.

Ее вещи аккуратно сложены на краю постели. Из-за больничной рубашки, куда более тонкой, чем обычная одежда, Стила кажется меньше, слабее, немощнее, чем раньше. И намного испуганнее. Она дрожит, и, по-моему, не из-за гуляющего по комнате сквозняка.

– Что это за штуковины? – спрашивает Стила прерывающимся голосом.

– Всего лишь капельницы, – доктор показывает их ей. – Там вещества… питательные.

– А почему нельзя использовать пластыри или как они у вас там называются? – спрашиваю я.

– Медпластыри лечат мелкие недомогания – головные, желудочные боли. Тут дело посерьезнее.

– Ни у кого больше нет трех капельниц, – замечает Стила.

В палате так тихо, что я почти забыла об остальных пациентах. Старики на других койках покорно смотрят в потолок. Фермеры. Но Стила права: у них только по две капельницы – одна в левой ладони и одна в левом предплечье.

– Третья – особенная, потому что ты тоже особенная.

– Брехня.

Доктор криво усмехается.

– Потому что ты единственная здесь принимаешь психотропные.

Стила кусает губы. Как и Старший, она тоже верит в свое сумасшествие, о котором всю жизнь твердил ей доктор. Теперь он смутил ее – и вот она уже считает, что ей самое место тут, в запертой на ключ комнате, среди людей с пустыми взглядами.

– Вы ее еще даже не осмотрели, – замечаю я.

– Ммм? – не отвлекаясь, доктор протирает руку Стилы дезинфицирующим средством.

– Вы собираетесь тыкать в нее иголками, даже не осмотрев. Что это за лечение? – голос мой звучит глухо и низко. Интересно, понимает ли доктор, что это знак того, что я сейчас очень, очень сильно рассержусь.

– Сестра из регистратуры сообщила мне о ее состоянии.

– О каком таком состоянии? – спрашиваю я, прожигая его взглядом. Однако это бесполезно – он на меня даже не смотрит. А вот Стила наблюдает за нами обоими.

– У нее бред. Как и у остальных пациентов здесь, – доктор ловко втыкает две иглы в ее левую руку и подносит третью к правой. Прижав пальцами кожу на сгибе локтя Стилы, он вонзает третью, «особенную» капельницу глубоко в толстую голубую вену. Стила ахает от боли.

Доктор говорил, что в третьей капельнице будет питательный раствор, но вместо этого на конце трубки оказывается пустой пакет, который постепенно начинает наполняться темно-красной кровью.

Я не успеваю подумать. Я просто отталкиваю доктора плечом с такой силой, что он отлетает к стене, и прижимаю к ней. Конечно, он куда больше меня, но на моей стороне вся сила моей ярости.

– Вы что творите? – ору я на него. – Вы сказали, что это будет раствор – и вместо этого качаете из нее кровь. Почему вы все время врете? Что вы скрываете?

Я заканчиваю орать, и палату заполняет тишина. Девять пациентов на койках бездумно смотрят в пустоту, не понимая, что вокруг что-то происходит.

Боковым зрением замечаю, что Стила, хлопая глазами, смотрит прямо перед собой и не обращает внимания на то, что я кричу во всю глотку меньше чем в футе от нее.

– Стила? – шепчу я.

Ничего.

64

Старший

Мы вернулись в учебный центр, и я чувствую себя пустым изнутри, словно модель «Годспида» в Регистратеке – нам обоим не хватает мотора, чтобы двигаться по жизни.

– Мы отстаем на двести пятьдесят лет? – еще раз переспрашиваю я. Слова эти колоколом бьют у меня в мозгу, заглушая еще звенящий в ушах ритм двигателя – жжж, бам, жжж.

– Примерно, – Старейшина пожимает плечами. – Мы должны были приземлиться где-то сто пятьдесят лет назад. По нынешним данным, до посадки еще лет сто. Может быть. Если топливная система продержится. Если не случится ничего непредвиденного.

– А если случится?

– Тогда корабль будет просто, так сказать, дрейфовать. Пока не остынут внутренние реакторы. Тогда потухнет солнечная лампа, и мы окажемся в темноте. Потом погибнут растения. А потом умрем и все мы.

На корабле нас всегда окружают люди, так что больше всего мы дорожим своими крошечными комнатами и минутами одиночества. И никогда раньше я не задумывался о том, насколько мы вправду одиноки на этом корабле. Нет никого, кроме нас. Раньше я всегда чувствовал, что мы связаны с двумя планетами, и, даже если ни до той, ни до другой так просто не дотянуться, все же они там, на концах невидимого каната. Но это неправда. Если у нас не получится, некому будет нам помочь. Если мы погибнем, некому будет нас оплакивать.

– Теперь ты понимаешь? – голос Старейшины возвращает меня обратно на борт корабля.

Я киваю, не совсем осознавая, что он меня о чем-то спрашивает.

– Вот почему ты – ты! – должен быть для них лидером. Сильным, уверенным лидером. Чума была не чумой. Это было то время, когда командир корабля рассказал людям правду о том, как долго еще придется лететь. Когда они узнали, что не доживут до посадки на новую планету, что не доживут даже их дети и внуки, что, возможно, не доживет никто… сам корабль едва не погиб.

Я поднимаю голову и смотрю на Старейшину. Лицо его расплывается – слезы мешают мне видеть ясно.

– Что случилось?

– Суицид. Убийства. Вандализм и хаос. Война и бунт. Они прорвались бы сквозь стены прямо в космос, если бы могли.

– Так вот она – Чума? Три четверти корабля – те, кто узнал правду?

Старший кивает.

– Тогда один из них, самый сильный духом, стал первым Старейшиной. Вместе с выжившими он придумал всю эту ложь. Чуму они придумали, чтобы объяснить массовые смерти следующим поколениям.

– Почему они выжили? – Как можно пережить то, что он мне рассказал? Потерять новую планету вот так – куда ужаснее, чем в тот, первый раз.

– Первый Старейшина заметил, что у большинства выживших были семьи… или они были беременны. Ради своих детей люди выдержат любые испытания.

Теперь я запутался. Запрокинув голову, пытаюсь собраться с мыслями.

– Ты говоришь, выжившие были беременны. Но разве не все женщины того поколения были беременны? Раз Сезон уже прошел…

Старейшина закатывает глаза.

– Я-то думал, девчонка тебе растолковала. Сезон установил Старейшина времен Чумы. До этого люди спаривались, когда им заблагорассудится. Одни были беременны, другие кет. Поколения были перемешаны. Старейшина разработал Сезон, чтобы быть уверенным, что все заводят детей одновременно. После того как заканчивается Сезон, мы говорим им, что они не увидят Земли. Зато увидят их еще не родившиеся дети. Этого достаточно, чтобы не вернулись хаос и беспорядки. У них хватает мотивации смириться с задержкой на одно поколение. А потом еще одно, и еще одно…

– Водяной насос на криоуровне… – начинаю я, обдумывая сказанное. – Но он ведь был в изначальной конструкции корабля?

Старший кивает.

– Да, был. Его использовали, чтобы жителям корабля поступали витамины. Но первый Старейшина придумал ему и другое применение…

Ухмыляясь, Старейшина идет через всю комнату к крану у дальней стены. Вынув стакан из шкафа над раковиной, он заполняет его водой, потом возвращается и ставит передо мной.

Я смотрю на него. Прозрачный, спокойный, понятный. Прямая противоположность ситуации. Мой первый инстинкт – выпить эту воду. В конце концов, фермершам она всегда помогает – и унимать малышей, и успокаивать взрослых.

И тут у меня чуть глаза не вылезают из орбит.

– Там ведь не одни только гормоны, да? – спрашиваю я, не отрывая взгляда от безобидной на вид жидкости. – Еще какая-то дрянь.

Старейшина садится на стул лицом ко мне. Между нами, разделяя нас, словно стена, высится стакан воды.

– Фидус.

– Что?

– Фидус. Такой препарат, его разработали после Чумы.

– Как он действует?

Старейшина кладет руки на стол ладонями вверх, словно прося милости или прощения – или, быть может, ему кажется, что он их дарует.

– Фидус делает так, чтобы эмоции людей не пересиливали их инстинкт самосохранения. Фидус контролирует чрезмерное проявление эмоций, чтобы не допустить новых смертей и разрушений.

К горлу подкатывает тошнота. Это неправильно. Каждый раз, как Эми металась по своей крошечной комнате и кричала, что все на борту корабля ненормально… я успокаивал ее, на самом деле даже не понимая, что она имеет в виду. Теперь я понимаю. На какой-то момент меня ослепляет волной ярости, и глаза буквально застилает красная пелена.

– Если фидус – в воде и он подавляет эмоции, то почему я сейчас взорвусь от долбаной ярости? – Я хватаюсь за край стола, сдавливая пальцами твердое, гладкое дерево. Интересно, хватило бы мне сил опрокинуть его на Старейшину?

– Ты злишься? На что?

– Это неправильно! Нельзя так просто отнимать у людей чувства! Убивая одно, ты их все убиваешь! Это из-за тебя у фермеров в головах пустота! Из-за тебя и этой дряни!

– Он не на всех действует.

– Он в воде! – ору я, грохая кулаком по столу так, что вода в стакане начинает прыгать. – Мы все ее пьем!

Старейшина кивает, взмахивая длинными седыми прядями.

– Но нельзя позволить, чтобы кораблем управляли слабоумные. Нужно, чтобы фермеры производили пищу, не задавая вопросов, но нужны и другие люди, такие, как ты, чтобы думать – по-настоящему думать.

– Больница… – с яростью вспоминаю я. – Все те, кого называют сумасшедшими. Никакие мы не сумасшедшие… просто на нас не действует фидус. Но почему… – Старейшина едва успевает раскрыть рот, как меня осеняет. – Психотропные. Ингибиторы. Они подавляют фидус, не дают ему влиять на нас.

– Нам нужны творчески мыслящие люди, – говорит Старейшина. – Нужно, чтобы ты умел соображать, чтобы ученые могли думать, чтобы разобрались с проблемой в топливной системе. Мы обеспечиваем генетическую предрасположенность – ты видел репликаторы ДНК, – а потом даем людям с врожденными способностями ингибиторы, чтобы подавить действие фидуса. Нам нужны ясные головы.

– А зачем вам художники? – спрашиваю я, вспомнив о Харли, о Барти и Виктрии.

– У художников тоже есть применение. Она обеспечивают фермерам развлечение. Эмоций у них, может быть, и немного, но даже мартышкам бывает скучно. К тому же художники порой обладают чем-то большим, чем просто способности, что мы им вводим. Мы столкнулись с технической проблемой, которую не сумели разрешить десятилетия напряженных исследований. Кто знает, в чем может проявиться талант. Вот твой друг Харли, так? У него была предрасположенность к пространственному и визуальному творчеству. Он стал художником, но с таким же успехом мог стать проектировщиком или, будь на то его собственное желание, инженером.

– Мы – просто пешки. Средство для достижения цели. Игрушки, которые ты создаешь, чтобы играть в свою игру.

– Эта игра – жизнь, идиот! – голос Старейшины звучит все громче. – Как ты не понимаешь? Мы просто пытаемся выжить! Если бы не было Сезона, у людей не было бы в жизни цели. Если бы не было фидуса, они разодрали бы корабль на кусочки в приступе безумной ярости. Если бы не было репликаторов ДНК, мы все были бы выродившимися идиотами. Все это нужно нам, чтобы выжить!

– А что, если один из наших «безмозглых» фермеров смог бы однажды решить проблему двигателя? – спрашиваю я. – Но ты так накачал его этим своим фидусом, что он разучился думать. Почему нельзя позволить им всем думать, чтобы все трудились над проблемой?

Старейшина смотрит на меня, прищурив глаза.

– Ты что, забыл уроки? Назови мне три главные причины разлада.

– Во-первых, различия, – отвечаю я на автомате. Я не собирался играть по его правилам, но у меня рефлекс – отвечать ему немедленно.

– Дальше?

– Во-вторых, отсутствие централизованного командования. – Теперь я уже просто хочу понять, что он пытается этим сказать.

– И последняя?

Я вздыхаю.

– Индивидуальное мышление.

– Именно. Фидус исключает возможность индивидуального мышления – оно остается лишь у тех, кого мы создали сами и кто способен помочь. Это наш самый реальный шанс.

Старейшина наклоняется ко мне через стол и постукивает пальцами по металлическому покрытию, пока я не поднимаю голову и не смотрю ему в лицо.

– Очень важно, чтобы ты это понял, – произносит он, вперив в меня горящий взгляд. – Это наш самый реальный шанс выжить.

Мгновение он молчит.

– Это наш единственный шанс.