Текст книги "Через вселенную"
Автор книги: Бет Рэвис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)
43
Эми
Я лежу, свернувшись на кровати, прижав колени к подбородку и обхватив их руками. Эмбер, мишка, зажата между грудью и коленями. Ее глаза-пуговки и нос впиваются мне в ребра, но я не замечаю.
Харли протягивает мне стакан холодной воды.
– Прости, – говорит он. Под левым глазом у него расцветает ярко-пурпурный синяк размером с мой мизинец.
Он касается моей ладони, и меня передергивает. Мне хочется плакать, кричать, спрятаться, потому что мужчина приблизился ко мне, коснулся меня, но сил хватает только на дрожь.
– Прости, – повторяет Харли. Отступает назад и садится в кресло в дальнем конце комнаты. Он сидит на самом краешке, словно в любой момент готов вскочить и снова броситься мне на помощь. Но он сдерживает себя: руки крепко держатся за подлокотники, чтобы ненароком не дотронуться до меня снова.
Я поднимаю голову.
– Нет… То есть… Спасибо. Ты меня спас.
Харли качает головой.
– Я оставил тебя одну. Это было глупо. Я знал, что Сезон в самом разгаре. Со вчерашнего дня все страшнее и страшнее. И все равно оставил тебя одну.
– Почему они все такие? – спрашиваю я. Перед моим мысленным взором все стоят стеклянные глаза тех двоих, что занимались сексом рядом, в поле, не слыша моих криков о помощи. Крепче прижимаю к себе Эмбер, наслаждаясь тем, как глаза-пуговки вдавливаются мне в ребра. Интересно, синяки от них будут похожи на те, что уже проступили на запястьях?
Харли пожимает плечами.
– Это просто Сезон. Разве на Сол-Земле было не так? Люди – тоже животные. Хоть мы и живем цивилизованно, но наступает брачный период, и мы спариваемся.
– Не ты. И не Старший. Не все свихнулись от похоти.
Харли сдвигает брови, и между ними пролегает складка. Перед глазами у меня всплывает вид тяжелых, выступающих бровей того, кто прижал меня к земле, забрался на меня и терся о меня бедрами. Утыкаюсь лицом в коричневый искусственный мех Эмбер и вдыхаю ее пыльный запах. Руки крепче обнимают колени, пальцы впиваются в кожу, и это хорошо, потому что если бы я не держала себя изо всех сил, тело мое, наверное, развалилось бы на кусочки, словно пазл, который подняли за края.
Харли не замечает, что внутри, под застывшей оболочкой, я вся трясусь.
– Вообще-то в Палате Сезон на многих не действует. Некоторые просто пользуются им как предлогом, чтобы делать… что хотят… но большинство пациентов Палаты не так уж…
– Помешались? – мой голос дрожит.
– Парадокс, а? Нормальные люди помешались меньше, чем сумасшедшие. Может, это из-за наших психотропных. Они называются «ингибиторы». Должны вроде бы успокаивать, но, может, и желание тоже снижают.
Желание Люта они, кажется, не особенно снизили. Он знал, что делает. А вот фермеры – нет, едва ли. Интересно, это потому, что они все такие безмозглые? Им хочется – и больше они ничего не понимают; точно так же, как та девушка с кроликами верила словам Старейшины, даже когда прочла правду. Люди вроде Харли и Люта – не идиоты, они лучше контролируют себя. Они сами решают быть такими, как Харли.
Или такими, как Лют.
Харли все продолжает болтать, стараясь меня отвлечь. Ему, наверно, кажется, что разговорами можно все исправить, но нет, нельзя, ничего не исправишь. Мне просто хочется, чтобы он ушел.
Харли встает.
– Давай я тебе воды принесу.
– Нет. – Я хочу остаться одна. Хочу, чтобы он ушел и дал мне захлопнуться в раковину.
– Но, по-моему…
– НЕТ! – кричу я. Ладони соскальзывают с мокрых от пота рук. Пальцы отчаянно цепляются за локти, ногти впиваются в кожу изо всей силы, чтобы точно снова не отпустить. – Нет, – шепчу я. – Пожалуйста. Просто оставь меня одну. Мне надо побыть одной.
– Но…
– Пожалуйста, – выдыхаю я в мех Эмбер.
Харли уходит.
Я долго лежу так, зажмурившись, но перед глазами все стоит болезненно ясная картина.
Руки все крепче и крепче сжимают колени, до боли придавливая их к груди. Не помогает. Я устала обнимать себя сама. Я хочу, чтобы меня обнял папа и сказал, что убьет любого, кто меня тронет. Хочу, чтобы мама целовала меня, и гладила по волосам, и говорила, что все будет хорошо. Потому что я поверю, что все еще может когда-нибудь снова быть хорошо, только если один из них мне это скажет.
Разжимаю пальцы. Костяшки побелели, подушечки пальцев колет иголками – в них возвращается кровь. Руки на локтях блестят от пота. Вытягиваю ноги – коленки хрустят и скрипят.
Мгновение я навзничь лежу на кровати, но вдруг вспоминаю, как лежала там, в поле, и вскакиваю с такой скоростью, что кружится голова.
За три шага добираюсь до двери, но руки трясутся – я не решаюсь открыть дверь.
Они все еще там.
Потные, пульсирующие тела, движения вверх-вниз, голодные глаза и жадные руки.
Нужно, шепчу я себе.
Но руки по-прежнему трясутся.
Прислоняюсь головой к прохладной стене. Я задыхаюсь – так много сил мне нужно, чтобы просто стоять у барьера, который отделяет меня от них. Хочется позвать Харли или Старшего, но у меня за ухом нет кнопки. Да и потом, не сможет же Харли спасать меня все время.
С силой бью по кнопке. Дверь начинает открываться, но не успевает коридор показаться в проеме, как я снова стучу по кнопке, и дверь моментально закрывается.
Я рисую в уме свой маршрут. Представляю, как бегу, бегу, бегу так быстро, что никто не поймает. Я вижу дорогу так ясно, что, кажется, смогла бы пробежать, не раскрывая глаз.
Медленно нажимаю на кнопку, и дверь открывается. К счастью, в коридоре никого нет. С силой распахиваю стеклянную дверь комнаты для отдыха и, задержав дыхание, несусь к лифту, хоть люди там все равно слишком заняты – они даже не замечают, как я проскальзываю мимо них. Моя собственная шея, должно быть, ненавидит меня – потому что я успеваю тысячу раз оглянуться, ища за спиной опасность. Захожу в пустой лифт. И вот, нажав кнопку четвертого этажа, в первый раз с тех пор, как вышла из комнаты, я снова могу дышать.
В этом коридоре тоже никого, и я тихо благодарю небо за это. И все же, пробегая мимо запертых дверей, я боюсь, что одна из них распахнется, а внутри окажутся мужчины, обуреваемые жаждой, которую водой не утолить. Я не успокаиваюсь, пока не добираюсь до другого лифта, который уносит меня вниз, прочь от всеобщего помешательства, в мертвенную тишину криоуровня.
Я хочу убедиться, что они там. И все, говорю я себе. И все.
Сначала я бегу. Но чем ближе, тем медленнее, и вот я уже иду, медленными, ритмичными – топ… топ… топ… – шагами по жесткому полу.
Дойдя до нужного ряда, останавливаюсь совсем. Вот их камеры: сорок и сорок один.
И тогда я бросаюсь к дверям. Падаю на колени, подняв руки, положив на дверцы. Со стороны это точно выглядит как какая-нибудь восторженная хвала Господу, но внутри – лишь только крик эхом отзывается в пустом теле.
Долго-долго я стою на коленях, подняв руки и опустив голову.
Я просто хочу их видеть. И все, говорю я себе, и все.
Встаю. Хватаюсь обеими руками за ручку Дверцы номер сорок, зажмуриваюсь и тяну. Не глядя на открывшийся кусок льда, я поворачиваюсь на пятках к номеру сорок один и открываю и его тоже.
Вот они.
Мои родители.
Или… ну, по крайней мере, их тела. Вот они во льду с голубыми прожилками.
Тут холодно, очень холодно, по телу бегают мурашки. Руки покрываются гусиной кожей. Хрустальные гробы на ощупь – холодные и сухие. Касаясь поверхности кончиками пальцев, провожу руками по маминому лицу.
– Ты мне нужна, – шепчу я. Мое дыхание туманит стекло. Протираю его, и на ладони остается мокрый след.
Приседаю, глядя ей в лицо.
– Ты мне нужна! – повторяю я. – Здесь так… странно, и я никого не понимаю, и… и мне страшно. Ты мне нужна. Ты мне нужна!
Но она – лишь кусок льда.
Поворачиваюсь к папе. Сквозь лед на лице его виднеется жесткая щетина. Когда я была маленькая, он терся лицом о мой живот, и я визжала от радости. Я бы все отдала, лишь бы вернуть сейчас это чувство. Отдала бы все, что угодно, лишь бы почувствовать что-нибудь, кроме холода.
Стекло затуманилось, да и лед не совсем прозрачный, но я вижу, как папа держит руку. Прижав мизинец к холодному стеклу, я притворяюсь, что его палец обхватывает мой, давая обещание.
Пока на гроб не начинают капать слезы, я не осознаю, что плачу.
– Папа, я ничего не могла поделать. Я не могла подняться, папа. Они были слишком сильные. Если бы не Харли… – мой голос обрывается. – Папа, ты говорил, что защитишь меня! Что всегда будешь рядом! Ты мне так нужен, папа, ты мне нужен!
Я молочу кулаками по твердому, холодному стеклу, сковывающему лед. Кожа на руках трескается и кровоточит, оставляя на стекле красные разводы.
– ТЫ МНЕ НУЖЕН! – кричу я. Мне хочется разрушить стеклянную преграду, вернуть жизнь в его обросшее щетиной лицо.
Силы оставляют меня. Я сжимаюсь в комок под их холодными, безжизненными телами, прижимаю колени к груди, глухо, без слез, всхлипывая, и отчаянно пытаюсь наполнить легкие слишком жидким, слабым воздухом.
Со стекла скатывается огромная капля конденсата и хлопает меня по щеке.
Я стираю ее, и тепло моей ладони снова вдыхает в меня жизнь.
Все еще можно изменить. Допустим, я проснулась, и меня нельзя засунуть обратно в криокамеру… но это не значит, что я больше не увижу маму с папой.
Встаю. На этот раз я не смотрю на лица родителей подо льдом. На этот раз я отыскиваю взглядом маленькие черные ящики у них в головах, ящики, мигающие зеленым огоньком. Те, на которых под панелью прячется выключатель.
Это не может быть слишком сложно. Повернуть выключатель. Вот и все. Я буду стоять и ждать. Подниму их, когда растает лед, чтобы они не захлебнулись. Помогу выбраться из гробов. Оберну их полотенцами и буду обнимать, а они будут обнимать меня. Папа будет шептать: «Теперь все будет хорошо», а мама: «Мы тебя очень любим».
И тут в голове у меня раздается тихий шепот: они первостепенны. Шеренга флагов на дверце, эмблема ФФР, Фонда Финансовых Ресурсов. Они – часть миссии, куда более важной, чем я.
Мама – генетик, светило биологии. Кто знает, какую жизнь мы встретим в новом мире? Без нее никак.
Но папа… он военный, и только. Полевой аналитик. Он – шестой по старшинству, вот пусть пятеро перед ним сами и разбираются. Они сумеют позаботиться о новом мире, а папа позаботится обо мне.
– Я – последняя надежда. – Голос его звучал так уверенно и гордо, в тот день он еще сказал, что мы будем счастливой замороженной семьей, разве не здорово? – Это – моя миссия. В чрезвычайной ситуации я принимаю командование.
Отличный запасной вариант. Он понадобится, если что-нибудь случится. Но что, если ничего не случится?
Если оставить им маму, может, они не будут возражать, что я забрала папу себе? Он не настолько необходим.
Моя рука уже лежит на ящике над папиной головой. Провожу пальцем по панели биометрического сканера. Желтый огонек. В доступе отказано. У меня нет доступа – я не настолько важна, чтобы иметь право открыть ящик, повернуть выключатель и разбудить папу.
Но разбить я его могу. Картина встает у меня перед глазами: дикий взгляд, развевающиеся волосы, я молочу по ящику кулаками, пока он не трескается, и вот осталась только одна кнопка – и папа проснется.
Мысль такая дурацкая, что я начинаю смеяться, но высокий, истерический смех обрывается сухим всхлипом.
Я не могу разбудить папу. Без него не обойдутся. Я это понимаю, хоть и отказываюсь признавать. Я сама – достаточное доказательство тому, иначе мне бы не позволили лететь. Они с мамой знали, на что идут, когда записывались в экспедицию. Я помню тот день. Они оба готовы были расстаться со мной навсегда, чтобы попасть на корабль. Папа устроил все так, чтобы я могла уйти. Когда он обнял меня перед заморозкой, это означало «прощай». Он не думал увидеть меня вновь. Он даже вещи мои не собрал. Он пожертвовал мной, чтобы проснуться на другой планете.
Я не могу отобрать у него мечту.
Если он смог попрощаться со мной, я смогу попрощаться с ним.
К тому же я не настолько эгоистична, чтобы не помнить своего места. Второстепенна я, а не они, Если на новой планете будут проблемы с растениями или с животными, мама их решит. Если там людей встретят какие-нибудь злобные инопланетяне, папа с ними разберется.
Как ни посмотри, от них зависит, будут люди на новой планете жить или умирать.
Я не могу их забрать. Убить их мечты, убить будущих жителей планеты, которой я не увижу, пока не стану старше, чем они.
Я могу и подождать. Я смогу прождать пятьдесят лет, чтобы увидеть их снова.
Заталкиваю контейнеры обратно в криокамеры, запираю дверцы и молча возвращаюсь в лифт, а потом – в свою одинокую комнату.
Я подожду.
44
Старший
– Что это шумит? – спрашиваю я, только сейчас заметив странный бурлящий звук.
Старейшина бросает взгляд через плечо, где стена уходит вправо.
– Там водяной насос.
Сдвигаю брови. Обработка воды происходит не здесь, а на уровне корабельщиков. Но потом я вспоминаю чертежи, что мне показывал Орион еще до того, как Эми проснулась. На схеме точно был еще один водяной насос на четвертом уровне.
– Ему же лет немерено.
– Ты откуда знаешь? – резко спрашивает Старейшина, но я его игнорирую.
Подхожу ближе, чтобы осмотреть насос. Он намного меньше, чем насос на уровне корабельщиков. На нем есть панель управления и впридачу воронка. Насос на верхнем уровне перерабатывает, очищает и распределяет воду. А этот служит только для того, чтобы что-то в нее подмешивать. Рядом стоит пустое ведерко – изнутри оно покрыто густой, похожей на сироп субстанцией.
– Для чего нужен этот насос?
Старейшина глядит на меня так, словно поверить не может, что я мог спросить такую глупость.
– Он качает воду.
– Нет. Это насос на уровне корабельщиков. А этот для чего?
Старейшина улыбается, и улыбка его кажется неожиданно искренней. Как будто он гордится тем, что я его раскусил.
– Это элемент изначальной конструкции корабля. «Годспид» не бесконечен. Мы добавляем в воду и еду питательные элементы, тем самым поддерживая популяцию размером один человек на два акра. Но все же корабль не потянет больше трех тысяч человек. Нам постоянно приходится контролировать популяцию, – он замечает мое озадаченное лицо, – уровень рождаемости.
– Вот этим? – я указываю на воронку.
Старейшина кивает.
– С помощью этого насоса люди получают витамины и контрацептивы. Прямо в питьевую воду – и все здоровы. Почему, ты думаешь, фермерши советуют пить воду, когда плохо себя чувствуешь? А с началом Сезона мы убираем контрацептивы и добавляем гормоны. Для увеличения сексуального желания. Особенно эффективно действует на фермеров.
Вспоминаю слова Эми о том, что Сезон – это ненормально. Она была права.
– Я рад, что ты задаешь такого рода вопросы, – говорит Старейшина. – Рад, что ты, наконец, начинаешь думать, как Старейшина. – Он берет корзину в руки. – Мне важно знать, что ты готов на все, чтобы корабль и люди на нем процветали. Абсолютно. На. Все.
– А ты? – голос подводит меня.
– До сих пор – да, – Старейшина произносит это с такой искренностью, что я не сомневаюсь в его словах. – Каждую отведенную мне секунду я положил на то, чтобы сделать жизнь людей на борту лучше. Знаю, ты порой со мной не согласен, но результат прежде всего.
– Каждую секунду, значит? – Я чувствую, как во мне растет раздражение из-за самодовольного тона Старейшины. Он определенно намекает на то, что я не так предан кораблю, как он.
– Каждую секунду.
– И как же ты обеспечивал кораблю процветание, когда приходил на уровень к замороженным? Какие такие важные обязанности командира ты выполнял?
Старейшина выпрямляется.
– Я не должен перед тобой отчитываться, парень.
Я знаю Старейшину, знаю, как вызвать его на разговор.
– Мне казалось, вторая причина разлада – отсутствие командования. Какой из тебя командир, если ты все на свете скрываешь от своего преемника?
До моего слуха доносится треск. Стенка корзины со шприцами ломается под руками Старейшины.
– Ну, расскажи мне, что, по-твоему, я должен делать. – Это не вопрос, скорее угроза.
– Давай лучше я тебе расскажу, что ты, по-моему, не должен делать. Вот, например, вытаскивать людей из криокамер. Тот мужчина умер. И женщина умерла бы, если бы Эми ее не нашла.
Старший так встряхивает корзину, что шприцы в ней громко стучат друг о друга.
– Ты обвиняешь меня в том, что я открыл криокамеры? И убил еще кого-то из замороженных?
– Я только говорю, что каждый раз, как кто-то из них умирает, ты оказываешься поблизости.
– Я не обязан выслушивать от ТЕБЯ весь этот бред! – ревет Старейшина и бросается к двери, но, споткнувшись из-за больной ноги, врезается в одну из огромных колб, так что пузырьки с бобами внутри трясутся.
– Ну и командир, – бормочу я.
Старейшина выпрямляется, прожигая меня взглядом.
– Третья причина разлада, – говорит он пугающе монотонным голосом, – индивидуальное мышление. Общество не может процветать, если один-единственный человек способен отравить умы идеей бунта и хаоса. – Он по-прежнему смотрит на меня. – А если такие идеи исходят от будущего командира корабля и если он настолько злобен и глуп, что обвиняет меня в убийстве замороженных, то, во имя звезд, пусть в его пустой голове появится хоть что-нибудь, прежде чем я умру и он примет руководство!
– Это так на тебя похоже – все превращать в лекцию о том, каким я буду поганым командиром! – не выдерживаю я. – Но вот только ты до сих пор не сказал, зачем сюда спускался и как так случилось, что мистер Кеннеди захлебнулся в контейнере прямо за этой дверью! – Указав в сторону двери, я так сильно толкаю колбу с криораствором и эмбрионами, что они прыгают внутри, как фрукты в желе.
– Идиот, – выплевывает Старейшина и вылетает прочь из комнаты, по дороге пиная дверь. Шприцы в корзине перестукиваются в унисон с его шагами.
– Может, и идиот, – шепчу я, – но ты так и не сказал, что не делал этого.
45
Эми
Только об одном я жалею.
Не знаю, почему вспомнила об этом сейчас.
Но выбор невелик: либо об этом, либо о том.
Это было на нашем последнем свидании.
К тому времени я уже все рассказала Джейсону. Рассказала, что скоро улечу. Навсегда. Вечером мы попрощались – наедине, в его спальне. Мы были вместе. В том самом смысле. В первый – и в последний – раз.
Потом он повел меня в «Маленькую Сиену» – итальянский ресторанчик с чересчур высокими ценами. И все было так чудесно, что мне хотелось рыдать, потому что я знала, что это конец. И естественно, я не подумала накраситься водостойкой тушью, и, конечно, весь макияж растекся, и я вышла в туалет, Женский оказался только один, и в него была очередь.
– Ты тут с Джейсоном? – спросила девушка передо мной. Я кивнула. Ее звали Эрин, и она была из выпускного класса – больше я ничего о ней не знала.
– В прошлом году он разбил мне сердце. Понятия не имею, как у него это получается.
– Что получается? – Я еще улыбалась, но улыбка уже начинала казаться натянутой.
– Встречаться с таким количеством девушек сразу. – Улыбка исчезла. – Честное слово, – продолжала Эрин, – я думала, что одна у него, и все месяцы не подозревала о Джил и Стейси, пока мы не расстались.
Ощущение, словно в горло льют расплавленный свинец.
– Он тебе изменял?
– Еще как, – усмехнулась она. – Но это было в прошлом году. Уверена, он уже не такой. Вы так мило смотритесь вместе. Здорово, что ты смогла его изменить. Ты ведь Кристен, правильно?
– Нет, – глухо ответила я. – Эми.
Кто эта Кристен? Почему она подумала, что меня зовут Кристен? Джейсон что, встречается с какой-то Кристен?
– Ой, извини, – сказала она.
Это жалость у нее во взгляде?
Я ушла из очереди. Черт с ней, с размазанной тушью.
Но когда я вернулась за столик, Джейсон рассмеялся и протянул мне салфетку, затем послюнявил ее и сам вытер мне глаз, а потом погладил меня по щеке, и взгляд его задержался на моих губах.
И я вспомнила, как мы сегодня попрощались.
Часть меня требовала узнать, кто такая Кристен. Спросить, кому он только что писал эсэмэску, почему прятал от меня телефон. Что имели в виду его друзья под «грандиозными планами» на следующую субботу. После того как я улечу.
Но другая часть сказала: поздно. Мы уже… попрощались.
Разве не легче верить, что Джейсон – мой, а не подонок и обманщик?
Тогда я не подумала, что это важно.
Но теперь я сожалею лишь об одном – что я не потребовала правды.
46
Старший
– Тут ее нет, – говорит Харли. Он сидит в комнате для отдыха и смотрит в окно на пшеничные поля вдалеке.
Поворачиваюсь в сторону жилых комнат.
– Можешь не терять время, – ворчит он. – Она хочет побыть одна. – Открываю рот, чтобы спросить почему, но он добавляет: – И я, кстати, тоже. – Он потирает скулу, и мне в глаза бросается темный синяк у него под глазом.
Мысленно обещаю себе спросить у Дока, когда Харли в последний раз принимал лекарства. Меня волнуют не психотропные, а другие таблетки, те, что Док прописал ему, чтобы бороться с приступами угрюмости, делать его нормальным.
Что ж, я выхожу из Больницы в одиночестве. Прохожу мимо статуи Старейшины периода Чумы, но не останавливаюсь. Не хочу, чтобы еще и он смотрел на меня сверху вниз.
Мой путь лежит в сторону Регистратеки. Люди вокруг по-прежнему охвачены лихорадкой Сезона, и меня мутит от того, что все это – дело рук Старейшины с его насосом.
Чтобы подняться по ступеням Регистратеки приходится перешагнуть через пару переплетенных тел. На крыльце в кресле-качалке сидит Виктрия и наблюдает за ними, изредка что-то записывая в свою маленькую книжку с кожаным переплетом. Странно, что она не с Барти, не занимается тем же, чем парочка на ступенях, впрочем, Старейшина же говорил, что на фермеров гормоны действуют сильнее.
Орион стоит спиной ко мне, лицом – к портрету Старейшины, который окидывает взглядом просторы уровня фермеров. Но вдруг, не успеваю я и рта раскрыть, он вынимает картину из ниши в стене и ставит на пол.
– Что ты делаешь? – изумленно спрашиваю я. Без фальшиво приветливого лица Старейшины, глядящего с портрета, стена Регистратеки кажется голой.
– Пора вешать новый портрет, – отвечает Орион, поднимая картину и направляясь к дверям. Логично. Этому портрету лет десять, не меньше. Волосы у Старейшины на картине еще темные, глаза молодые, морщинки едва намечаются. Интересно, как будет выглядеть новая? Будут там длинные седые волосы? Согбенная спина, сгорбленная еще сильнее из-за давней хромоты? Или, может, наоборот. Может, возраст только придаст ему величественности.
– Привет, – произносит Виктрия, не поднимая глаз от книги. С тех пор как появилась Эми, мы почти не разговаривали, хотя раньше, когда я жил в Палате, были очень близки. Она теперь кажется какой-то злой, ожесточенной, не такой, как три года назад, когда ей было семнадцать, а мне – тринадцать. Я по ней тогда сох, хоть сейчас и не понимаю почему.
– Привет. Новую книгу пишешь? – Виктрия сочинила уже с десяток книг, она выкладывает их в пленочную локальную сеть. Книги замечательные – не представляю, как у нее так получается. Поразительные истории о героях времен Чумы. Прямо трагедии… Внутри вдруг все сжимается. Наверное, это Старейшина еще до рождения вколол ей «литературу».
– Не совсем, – она захлопывает книжку и засовывает в большой карман куртки. Но по-прежнему не смотрит на меня, а переводит взгляд на ровные прямоугольники полей, испещренные лежащими парочками.
Я слежу за ее взглядом.
– Ты будь поосторожней. Из-за Сезона все с ума посходили. – Хорошо, что Эми рядом с Харли в безопасности.
Виктрия не поворачивает головы.
– Лют меня проводил. Орион здесь, если что, проводит обратно.
Пожав плечами, я снова поворачиваюсь к стене и вдруг с удивлением замечаю, что под портретом Старейшины скрывалась табличка:
ЗАЛ РЕГИСТРАЦИИ ИССЛЕДОВАНИЙ:
Возведен в 2036 г. н. э. при финансировании ФФР
Под этим – буквы, которых я не понимаю, кириллический или греческий алфавит, не знаю точно. Под ними:
«Если хочешь понять явление, наблюдай за его истоками и развитием».
Аристотель
И еще восемь строчек, все на разных языках, в двух из них я даже символов не понимаю, но нетрудно догадаться, что это та же самая цитата.
– Древняя надпись, – говорю я Виктрии, но ей, кажется, совсем не интересно. – Очень старая. Времен постройки корабля.
Она мычит в знак того, что слышала меня.
Вспоминаю чертежи корабля, которые Орион мне недавно показал. Когда-то на уровне фермеров занимались «биологическими исследованиями», а «Зал Регистрации Исследований» был их центром. Парочка, через которую мне пришлось перешагнуть по пути к Регистратеке, стонет. Громко.
Вряд ли для регистрации таких исследований создатели его предназначали.
Старейшина все время разглагольствует о том, как мы прогрессировали, как полезна моноэтничность и сильное, централизованное командование. Но сейчас мне кажется, что простые слова этого Аристотеля с усмешкой смотрят на нас, на то, что вместо исследований мы занимаемся развратом.
Как вовремя Орион решил сменить картину. Вот уже во второй раз с его помощью я узнаю что-то новое о корабле. А что я знаю о самом Орионе? Кроме Регистратеки, я его почти нигде и не видел, и даже там он чаще всего скрывается за книгами и в их тени, призрак среди слов и цифровой информации. Да, я знаю каждого на борту корабля – по имени, даже в лицо, – но что я знаю о них? Он может быть кем угодно.
– Как думаешь, они любят друг друга? – в течение моих мыслей врывается голос Виктрии. Она на меня не смотрит… она смотрит на парочку на ступенях.
– Нет, – отвечаю я.
– Отвратительно, – бормочет Виктрия. – Неужели они вообще собой не владеют?
«Нет, – мысленно отвечаю я, – не владеют».
– Орион говорит, это нормально.
«Нет», – думаю я.
– Но это ненормально, – произносит Виктрия.
Я удивленно поднимаю на нее глаза.
– Если бы это было нормально, то со мной было бы то же самое, – продолжает она, кивая на этих двоих. Черт, она права. – Но нет. Я… не хочу ничего такого. По крайней мере, с тем, кого не…
Она обрывает себя, но я догадываюсь, что она хотела сказать. С тем, кого она не любит.
Неделю назад я бы только усмехнулся. Любовь казалась мне не более реальной, чем «бог», которому поклоняется Эми. Разговоры о «любви» сводились к тому же, что и религиозные сказки – все это люди Сол-Земли придумали чтобы поддерживать себя в том несовершенном мире, который они себе создали.
Но теперь…
– Нет, лучше потерять любовь, познав ее, чем никого вовеки не любить, – произносит Виктрия.
– Это из твоей новой книги?
Виктрия фыркает [4]4
На самом деле Виктрия цитирует строки из поэмы Альфреда Теннисона In memoriam А.Н.Н. (1850), стих XXVII. Она посвящена памяти Артура Генри Хэллама, друга юности Теннисона, внезапно скончавшегося в возрасте двадцати двух лет. Главным мотивом элегической поэмы, над которой автор работал почти два десятилетия, можно назвать мотив поиска надежды после страшной утраты.
[Закрыть]. Она чуть сдвигается в кресле, и я вдруг замечаю на полу рядом с ней стопку книг – настоящих книг с Сол-Земли. Я хмурюсь. Как регистратору, Ориону стоило бы быть осторожнее. Даже самим регистраторам запрещено трогать древние книги. Если Старейшина его поймает…
На лужайке перед нами девушка гладит себя по голому животу, и пальцы ее сжимаются так, словно она хватается за что-то невидимое, но драгоценное.
– Как думаешь, они, по крайней мере, счастливы? – спрашивает Виктрия, кивая на парочку, но не успеваю я открыть рот, как она добавляет: – Потому что я не знаю, что такое счастье.
– Ну, что, пора вешать новый портрет! – весело объявляет Орион, появляясь из дверей Регистратеки. Картину у него в руках написали так недавно, что она еще пахнет краской. Напоминает мне о Харли.
Орион поворачивает картину, чтобы повесить ее на крючок поверх таблички, и у меня отпадает челюсть. Хитро улыбаясь, Орион поднимает на меня взгляд.
Это портрет не Старейшины.
Это мой портрет.
– После этого Сезона родится твое поколение, – объясняет Орион, вешая картину на крюк и поправляя. – Старейшина скоро уступит тебе место. Ты станешь новым командиром.
Нарисованный я оглядывает «Годспид» точно так же, как нарисованный Старейшина. Это работа Харли – узнаю его стиль – хоть я ни разу и не позировал. Должно быть, написал по памяти и, наверное, поэтому добавил мне кучу всего, чего на самом деле нет. Тот же самый уверенный наклон головы, что есть у Старейшины, но не у меня. Тот же ясный взгляд, та же величественная осанка. Значит, таким меня Харли видит? Да это же вообще не я.
– Вылитый ты, – замечает Виктрия. Она уже встала с кресла и теперь стоит у меня за спиной, разглядывая картину поверх моего плеча.
– Настоящий лидер, – говорит Орион.
Лидер? Нет. Лидер бы знал, что делать.
