Текст книги "Через вселенную"

Автор книги: Бет Рэвис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

31

Эми

Старший ведет меня в сад, раскинувшийся за зданием Больницы, тот самый, который я видела утром, на пробежке. Я не заметила, как он красив – тогда у меня перед глазами стояли одни только стены, окружавшие его. Но на самом деле он просто чудесный. В нем есть что-то дикое, словно все здесь выросло само по себе, при этом есть дорожки, клумбы и совсем нет сорняков – знак того, что к созданию этого чарующего маленького хаоса приложил руку умелый садовник.

– Что это?

– Статуя Старейшины времен Чумы.

– Значит, каждого нового командира на корабле все зовут просто Старейшиной? – Он кивает. – По-дурацки как-то. Они же все перепутаются. И сколько всего было Старейшин?

– Я… эээ… не знаю.

Гляжу статуе в лицо. Она не вырезана из камня. Наверное, отлита из бетона или чего-то похожего. Естественно. Откуда им тут взять камень? Они же не могут просто выкопать его из земли.

На голову мне падает капля воды. На одно отчаянное мгновение, посмотрев вверх, я ожидаю увидеть тучи. Дождь мне всегда нравился, но только не с металлического потолка; кажется, корабельная версия дождя меня не устроит. Еще одно напоминание о том, как насквозь фальшиво все на борту «Годспида». Ни туч, ни темного неба, расчерченного молниями. Когда на «Годспиде» идет дождь, вода просто льется из разбрызгивателей на потолке. Пробую одну каплю на вкус. Она прохладная, прямо как настоящий дождь, но вкус у нее слегка застоялый, переработанный, и еле заметно отдает машинным маслом.

«Дождь» не проливной, всего несколько капелек, так что я продолжаю идти по дорожке к статуе.

– Не ожидала, что у вас тут бывает дождь.

Старший улыбается странной полуулыбкой, больше похожей на усмешку.

– Что?

– Ты забавно разговариваешь, – объясняет он. Какая ирония, мне-то как раз его слова кажутся забавным «ты-збан-раз-гварьш».

– Ха! Это у тебя акцент дурацкий!

– Ак-цЭнт ду-рАц-кЫй, – передразнивает он. Я показываю ему язык, но сама тоже смеюсь.

Несколько капель падают на лицо статуи и сбегают по щекам, словно слезы, оставляя за собой темные дорожки. Я морщусь. Лицо не такое четкое, как можно было ожидать. Такое ощущение, будто его побило непогодой.

– Когда была Чума?

– Не знаю, – отвечает Старший, отходя от статуи. – Надо будет уточнить. Почему ты удивилась, что у нас есть дождь?

– Понимаешь… – я произношу это очень четко и растягиваю, подчеркивая акцент, в наличии которого меня обвинил Старший. Он улыбается шире. – Просто… это ведь на самом деле не дождь. Зачем было делать похоже? Могли бы просто сами поливать цветы из пульверизаторов.

Старший пожимает плечами.

– Это было в изначальной конструкции корабля. – Он замолкает, а потом бормочет под нос: – Биолаборатория…

– Что?

– Я видел в Регистратеке старые чертежи корабля. Изначально уровень фермеров назывался «лабораторией биологических исследований». Мне тогда не пришло в голову, но… Погоду у нас планирует Старейшина. Получается имитация разных погодных условий, с которыми мы можем столкнуться на Центавра-Земле. Схема меняется примерно раз в пять лет. В прошлый раз… в прошлый раз дождь шел раз в месяц. Ученым пришлось помогать фермерам изобретать новые методы орошения. А… – Он так глубоко задумался, что почти забыл обо мне, о том, что я его слушаю. – Когда я был маленький, дождь шел часто. Я помогал копать дренажные канавы. Пастбища постоянно заливало. Еще Старейшина иногда заставляет нас менять всю почву – добавлять или убирать какие-нибудь минералы.

Он поднимает взгляд, но по-прежнему не видит меня.

– На самом деле уровень фермеров – это биолаборатория для исследования возможных условий на Центавра-Земле. В Регистратеке записывают все новые способы борьбы с обстоятельствами. Хотя нет… это не обстоятельства. Это работа Старейшины. Это входит в его обязанности…

– Значит, и в твои, правильно? – вмешиваюсь я. – Ты ведь будешь следующим Старейшиной. – Мне хочется спросить: «Почему он сам не рассказал тебе все это?» Но, наверное, это не самый уместный вопрос. К тому же Старший и так читает его у меня на лице. Он сворачивает на тропинку, ведущую к пруду, и мне ясно: он не знает ответа. Как и у меня, у него есть одни только вопросы.

Я следую по тропинке за ним. По сторонам сгущаются пышные, цветущие кусты гортензии.

Дождь усиливается. Он льет ровно и методично, но все-таки настолько похоже на настоящий дождь, что я откидываю голову, чтобы капли падали на закрытые веки, и позволяю себе притвориться.

– Эта ваша система Старейшин… не понимаю, как она работает.

– А что?

Мы останавливаемся возле пруда, напоминающего размером бассейн у меня в школе. Дальше по дорожке парень с девушкой, смеясь под дождем, плюхаются на скамейку.

– Он – человек жестокий. Его, наверное, слушаются только из страха. – Не хочу вслух признавать, что он и меня запугал, но, кажется, Старший и сам догадывается.

– Старейшина – очень хороший лидер. Я не всегда согласен с ним и с его методами, но они действуют. Этого ты отрицать не можешь.

– Старик – просто диктатор, вот и все, – бормочу я и вдруг замечаю, что Старший усмехается. – Что?

– Мне нравится, что ты называешь его «старик». Большинство людей тут готовы ноги ему целовать.

– Мне он показался козлом. Нет, не просто козлом. Если честно, то редкостным подонком. Я понимаю, он у вас главный, и все дела, но он реально хотел меня убить.

– Может, он и не решился бы выбросить тебя с корабля.

– Да ну?

Старший изучает взглядом цветы у наших ног.

– Ну, может быть. Да. Наверное, решился бы.

Крупным, похожим на тигровые лилий красно-оранжевым цветам, что растут по краю бассейна, достается от меня ботинком.

Парочка на скамейке распалилась не на шутку. Одной рукой парень залез девушке под рубашку, другой – в штаны. Проследив за тем, куда я смотрю, Старший уперся взглядом прямо в происходящее.

– Старейшина говорил, что скоро начнется Сезон.

– Значит, это – Сезон? На людях так себя не ведут. – По крайней мере, раньше не вели. Так вот что получается, когда набиваешь на один корабль кучу людей, или, может, я просто ханжа с устаревшими взглядами?

Старший не смотрит в сторону парочки на скамейке, он смотрит на меня. Дождь льет все сильнее, и я уже подумываю о том, чтобы вернуться в здание, но мне до странности нравится это чувство, будто дождь привязывает меня, роднит с этим местом. Хоть я и знаю, что дождь – подделка, все же ощущения от него, как от настоящего, а мне сейчас отчаянно нужно хоть что-нибудь настоящее.

32

Старший

Сидящие на скамейке невдалеке от нас парень с девушкой используют дождь как предлог для того, чтобы избавится от одежды. Он срывает с нее рубашку, и она выгибает спину, прижимаясь к нему.

– Гадость какая, – говорит Эми.

Хоть эта парочка и наводит на кое-какие идеи, я все же не хочу обсуждать Сезон. Мне хочется знать, чем ограничивается ее ненависть к Старейшине – человеком или должностью.

– Он не так ужасен, – начинаю я. – Старейшина – все же хороший командир. – Делаю шаг в ее сторону. – Да, я знаю, он может и надавить, зато все на борту дружно трудятся и счастливы.

Эми фыркает.

– И ты, значит, тоже будешь ненавидеть всех, кто от вас отличается?

– Тебя я никогда не буду ненавидеть!

Именно ее необычность – рыжие волосы, культура Сол-Земли, то, как она отказалась слепо повиноваться Старейшине, – больше всего заставляет меня ею восхищаться.

Дождь уже превратился в ливень, но нам обоим все равно. Эми смотрит на меня выжидающе, словно хочет доказательств, что я не Старейшина.

Вместо этого я, протянув руку, вытаскиваю кисти, которыми она завязала волосы в пучок. Красным всполохом волосы струятся вниз, а потом дождь наливает водой тяжелые локоны, и они темнеют настолько, что кажутся почти каштановыми, как у меня. Почти. Я заправляю одну из оранжево-золотых нитей ей за ухо. Она вздрагивает, когда я касаюсь ее кожи кончиками пальцев.

– Старейшина – хороший командир, – мягко, но убедительно начинаю я. – Но, – добавляю, не давая Эми возразить, – мы расходимся мнениями в вопросе различий. Так уж случилось, что мне различия нравятся. Даже очень. – С трудом сглатываю комок в горле. Во рту, кажется, слишком много влаги, а горло совсем пересохло.

А потом… не знаю, как это получается… но она делает шаг ко мне, а я – к ней, и мы оказываемся совсем близко друг к другу.

И вот нас уже ничего не разделяет, кроме дождя.

И нас уже совсем ничего не разделяет.

Наши губы сливаются воедино. На уголок рта мне падает капелька дождя, а потом ее губы размыкаются, и мои тоже. Другая капля падает на язык, и тут же исчезает на ее языке.

Я промок насквозь; мне должно быть холодно. Но мое тело наполняется ее теплом.

Обвиваю ее руками, крепко прижимаю к себе. Хочется вдавить ее в себя.

Только бы это не кончалось.

А потом…

…она отстраняется.

Отступает.

Касается пальцами распухших губ.

Широко распахнутые глаза сверкают.

По щекам стекают капли дождя – вот только это не дождь – и, впервые в жизни, я чувствую на языке соль.

– Каждый раз под дождем, – шепчет она. – И с Джейсоном тоже.

Кем бы ни был этот Джейсон, мне хочется его убить.

– Извини, – она отступает еще на шаг. – Я не хотела…

О нет, нет, все должно было быть не так.

Нельзя было ее целовать. У нее сейчас и так достаточно проблем, а я еще добавляю.

– Прости, – говорю я.

Тянусь к ней, но она отступает. И вот ее уже нет.

С металлического потолка вниз льется вода. В руке я по-прежнему сжимаю позабытые кисти, которыми Эми убирала волосы – теперь это все, что у меня осталось. Кисти Харли.

Ломаю их напополам и швыряю в пруд.

33

Эми

Капли дождя блестят на коже. И Джейсон рядом, и мы почти целуемся. Но это не дождь, это мой горячий душ, и на этот раз не Джейсон, а Старший.

Откидываю голову на теплый от пара кафель душевой кабины.

Понятия не имею, что делать.

Обернувшись полотенцем, выхожу из ванной. Взгляд останавливается на исписанной стене, и я застываю на месте, изучая ее, пока капли стекают на ковровое покрытие. Никакого результата. Ничего общего между мной и мистером Робертсоном все равно нет.

Еще никогда в жизни я не чувствовала себя такой потерянной, такой одинокой. У меня совсем никого нет – ни родителей, ни Джейсона, ни друзей. Без них этот корабль кажется таким пустым и крошечным… и я сама кажусь себе пустой и крошечной.

Нужно вернуться на криоуровень и охранять маму с папой. Нельзя было вешать это на Харли. Там мои родители, а не его. Он мне ничего не должен.

Но его глаза так горели жаждой увидеть звезды – я заметила перед уходом. Не хочется отрывать его от них.

И оставаться одной там, среди могильного холода, тоже не хочется.

Я все сижу на краю кровати – не могу заставить себя лечь.

Потом прохожу через комнату и сажусь в кресло у окна. Бросаю взгляд на постель – простыни смяты, но не отогнуты. В мою первую ночь Старший сидел в этом самом кресле, пока я спала.

Залезаю в кресло с ногами и обнимаю руками колени. Даже во сне я продолжаю смотреть в окно.

Восхода не было. Большая желтая лампочка на потолке корабля просто загорается, словно кто-то включил свет, – и вот он, день.

В голове туман, словно я никак не могу проснуться до конца. Наливаю себе в ванной стакан холодной воды, но эффекта никакого. Может быть, мир даже начинает расплываться еще сильнее. Я так устала. Думать, волноваться. Есть только один способ избавиться от звона в голове.

Когда я прохожу через комнату для отдыха к лифту, там никого нет, кроме Люта – того, высокого, который вечно так нагло меня разглядывает. Он вообще спит когда-нибудь? Такое ощущение, что он торчит тут только ради удовольствия смущать меня своим взглядом. Очень хочется повернуться и сказать ему, чтобы не распускал глаза, но его, наверное, это только развлечет. И вообще, он меня немножко пугает.

День настал всего несколько минут назад. Совсем не чувствуется, что сейчас утро, потому что не было нормальной зари, и дневной свет будет совершенно одинаковым что в полдень, что за минуту до наступления темноты. Кажется, весь уровень еще спит, но я все же держусь сельской местности, бегаю среди коров и кукурузных полей, и листья кукурузы щекочут меня, когда я проношусь мимо. Минут через десять ускоряюсь, готовясь выйти за грань.

– Почему тебе так нравится бегать, Рыжик? – спросил Джейсон, наверное, на третьем свидании. Это было уже после того, как мы в первый раз поцеловались, но до того, как я набралась смелости и сказала ему, что меня воротит от «Рыжика».

– Я же говорила. Мне нравится, когда я полностью занята бегом, когда остаются одни только бегущие ноги.

Быстрее. Надо бежать быстрее.

– Это я могу понять, – Джейсон наклоняется, чтобы поцеловать меня, но я занята завязыванием шнурков, и ему достается только щека.

Поднимаю голову и гляжу на него.

– А еще я хочу выиграть.

– Выиграть?

Я смогу обогнать воспоминания. Нужно просто ускориться. Кукурузное поле оканчивается низенькой изгородью. С другой стороны на меня глядят овцы. Я резко сворачиваю и бегу вдоль изгороди.

– Ага. Нью-Йоркский марафон. Это вроде как моя мечта. Теперь я прячу взгляд не потому, что поправляю носки, а потому, что никогда еще никому об этом не рассказывала.

– Нью-Йоркский марафон?

– Да. Это серьезная штука. Один из лучших марафонов в мире. Больше двадцати шести миль в длину, через весь город. Но чтобы его пробежать… в смысле, не просто кое-как до конца добраться… надо постараться.

– То есть?

– Там рекорд типа два с половиной часа.

– Два с половиной часа? На двадцать шесть миль? Ни черта себе!

– Да уж. Я даже не близко. Но… – Я подняла на него взгляд. Он не улыбался, как обычно; он выглядел очень серьезным.

– Ты сможешь.

– Я за два часа еле-еле десять миль пробегаю.

– Ты сможешь. Честно. Ты никогда не сдаешься. Я видел. Когда-нибудь ты выиграешь этот марафон, а я буду ждать тебя на финише. С сюрпризом, – он снова лукаво ухмыльнулся.

– Дай-ка угадаю, – сказала я. – Вот с таким сюрпризом? – И я поцеловала его со всей силой своей любви, со всей силой его веры в меня.

Тут я останавливаюсь, хватая ртом воздух со вкусом озона.

Ужасно не только то, что Джейсона со мной нет. Нет и марафона. И Нью-Йорка. Нью-Йорк… Нью-Йорк! Он такой огромный. Там живут… жили миллионы людей. Но Нью-Йорка больше нет. Каким бы он сейчас ни был, он уже не тот. Не то метро и Центральный парк, марафоны и Бродвей. Сегодня в нем все другое – может, есть даже телепорты и летающие машины. Я его никогда не увижу, и он никогда не станет таким, как прежде. Для меня, навсегда, Нью-Йорка больше нет.

Но, шепчет сердце, есть Старший.

Я ускоряюсь.

Когда на улице появляются люди, когда все просыпаются и принимаются за ежедневные труды, я поворачиваю обратно к Больнице.

Нет смысла лгать самой себе.

Я хочу спрятаться.

Впервые увидев коров вблизи, замедляюсь.

Это не обычные коровы.

Я, конечно, не росла на ферме, ничего такого, но все-таки догадываюсь, как должна выглядеть корова. А эти… ну, по идее, это должны быть коровы, но я таких в жизни не видела.

Прежде всего, они меньше. Намного. Едва достают мне до плеча головой. У быков есть рога, как и должно быть, но тупые и по форме напоминают грибы – причем они именно не обрезаны, а изначально так растут.

Они, кажется, смотрят на меня с таким же любопытством, как я на них. Тяжело дыша и обливаясь потом, я останавливаюсь и опираюсь об изгородь, и некоторые коровы делают пару шагов в мою сторону. Нормальные коровы – не такие мускулистые, а у этих под кожей перекатываются настолько выступающие мышцы, что это мешает им ходить. Жвачку они жуют ровно и размеренно, негромко причмокивая. В воздухе вокруг них витает запах грязи и травы, он почти что напоминает мне о доме.

Одна из коров мычит, но очень странно – мычание заканчивается почти что поросячьим визгом. «Му-у-ииии!»

Я отшатываюсь.

Странные коровосвиньи следят взглядом за тем, как я удаляюсь, в их больших карих глазах мне чудится что-то зловещее.

Дальше мне попадается на пути поле размером раза в два больше, чем те, что я пробегала до этого – кукурузные, пшеничные и бобовые. Вдаль уходят аккуратные, ровные ряды, и ряды, и еще ряды какого-то зеленого растения. Наклонившись, срываю круглый лист, нежный и покрытый легким пушком, но на вкус он оказывается горьким. Стебель толстый и жесткий; Наверное, это что-то вроде моркови или картофеля – то, что едят, скрыто под землей.

И тут я что-то слышу.

Бип!

– Номер пятьсот семнадцать привит. – Затем что-то вроде стука пластмассы и топот.

Поле у меня за спиной огорожено низким забором из проволочной сетки. На самом краю, присев на корточки и наклонившись так низко, что я сначала даже не заметила, сидит девушка чуть старше меня, примерно возраста Харли. Она только что выпустила из рук огромного, толстого, коротконогого кролика, и теперь он улепетывает прочь, то и дело подергивая левой задней лапкой. Только пушистый белый хвостик мелькает в траве да слышен недовольный скрежет зубов.

Я пытаюсь что-нибудь сказать, но девушка вдруг выпрямляется, все еще стоя на коленях. В паре футов от нее лакомится клевером еще один кролик. Без единого звука она делает выпад, хватает кролика за задние ноги и прижимает к земле так быстро, что он не успевает даже дернуться. Обернувшись, девушка поднимает с травы пластиковую панель – такой же компьютер, как у Старшего – и проводит над ушами кролика, словно кассир в магазине. Компьютер пищит, она глядит на экран и снова бросает его в траву рядом.

– Привет, – говорю я.

Кажется, девушка должна бы удивиться – она ничем не показала, что заметила меня – но она просто поднимает взгляд и отвечает:

– Привет.

Потом, уже отведя глаза, все же поворачивается и оглядывает меня еще раз. В голове всплывают все разговоры о том, что меня невозможно ни с кем спутать. Волосы промокли от пота и прилипли к коже, из наскоро заплетенной косы выбиваются пряди. Провожу по ним ладонями, хоть это и бесполезно – на этом корабле мне ни от кого не скрыть, кто я.

– Ты – результат генетического эксперимента, – констатирует девушка. Я киваю. – Старейшина сказал, нам не обязательно с тобой разговаривать.

– Не обязательно, – мне не удается сдержать ворчливые нотки в голосе. – Но хотя бы из вежливости можно.

Девушка задумчиво склоняет голову. Потом, протянув руку, берет корзинку, полную шприцев для подкожных инъекций. Около половины из них – пустые, в остальных – золотисто-желтая жидкость, похожая на смесь меда с маслом.

– Что это? – спрашиваю я.

– Вакцина, – отвечает девушка, принимаясь за кролика, которого все еще прижимает к земле. Кролик, кажется, вообще не сопротивляется. Он изредка дергает массивными задними ногами, но никаких серьезных попыток высвободиться не предпринимает.

– Это твои домашние кролики?

Она смотрит на меня, очевидно, вспоминая слова Старейшины о том, что я туповата.

– Нет, это еда.

Дурацкий вопрос. Поле довольно большее, и только поблизости виднеется штук двадцать кроликов, а дальше – еще несколько десятков. У другого края стоит домик – ее дом, скорее всего – а вокруг него множество проволочных клеток для кроликов. На «Годспиде», наверно, живут сотни людей; понятно, что им нужен самый быстровоспроизводящийся источник белка – такой, как кролики.

– Я видела, как ты бежала, – говорит она, не отвлекаясь от кролика. – От чего ты бежала?

– Просто так, – отвечаю я. Она изучает меня взглядом, молча и пристально, как кошка.

– Почему?

– А почему нет? – пожимаю я плечами.

– Это непродуктивно, – она произносит это так, словно Продуктивность – это что-то священное и единственно значимое.

– И что?

Не ответив, девушка поворачивается влево, в сторону от меня. Взяв из корзинки полный шприц, она вкалывает его кролику в заднюю ногу, а потом отпускает зверька на волю.

– Номер шестьсот двадцать три привит.

На компьютере мерцает волнистая линия и зеленый огонек, а ее слова появляются в таблице на экране.

– От чего ты их прививаешь? – спрашиваю я. Какими болезнями может заразиться кролик в замкнутом пространстве корабля?

– Чтобы они были сильнее. Здоровее. И мясо лучше. – Она откидывается на пятки и смотрит на меня. – Ты ведь живешь в Больнице?

Киваю.

– Моего дедушку отправили в Больницу, – говорит она.

– Ему лучше?

– Его больше нет.

Голос ее звучит сухо и безразлично, но глаза увлажняются.

– Соболезную.

– Чему? – простодушно спрашивает она. – Его время пришло.

– Ты плачешь.

Девушка вытирает глаз измазанным в земле пальцем, оставляя на щеке грязно-травяное пятно. Потом, изумляясь просочившимся из глаз эмоциям, разглядывает оставшуюся на пальце слезу.

– У меня нет причин расстраиваться, – говорит она стекающему с кончика пальца доказательству. Голос все такой же ровный и монотонный, и я вижу, она искренне верит, что ей не грустно, хотя даже само тело силится убедить ее в обратном.

Девушка поднимает корзину и тянется к странному пластиковому компьютеру. Он оказывается чуть дальше, чем она рассчитывала, и, выскользнув из ее пальцев, проезжает по траве в мою сторону. В глаза мне бросаются слова «Генетическое модифицирование» вверху экрана.

– Что там написано? – спрашиваю я, указывая пальцем на компьютер.

Удивительно, но девушка послушно отвечает.

– Генетическое модифицирование, направленное на изменение репродуктивных генов и мышечной массы, – монотонно зачитывает она. – Предполагаемое увеличение производительности – двадцать процентов с последовательным повышением мясного производства на двадцать пять процентов.

– Это не вакцина, – говорю я, глядя прямо в ее пустые глаза. – Это какая-то генная инженерия. Я об этом слышала. Моя мама была генетиком… – Осекаюсь. Она по-прежнему считает меня выродком, результатом неудачного эксперимента местных ученых. – Слушай, Старейшина солгал вам про меня. Я с Земли. В смысле, с Сол-Земли. Я там родилась. Меня заморозили, но я проснулась слишком рано. А моя мама была на Зем… на Сол-Земле генетиком. То, что ты вкалываешь кроликам, – не вакцина. Это модифицированные гены. Ты меняешь их ДНК.

Она кивает, словно соглашаясь с каждым моим словом, но после говорит:

– Старейшина сказал, ты глуповата и многого не понимаешь.

– Я правда с Земли… но это неважно! Слушай, я хочу сказать, эта штука опасна. Генная инженерия – это не игрушки, особенно если вы собираетесь этих кроликов есть. Ты хоть понимаешь, что ты делаешь?

– Старейшина сказал, это прививки, – говорит девушка и поворачивается, чтобы идти прочь.

– Эй, стой… подожди! – изгородь мешает мне пойти за ней следом.

Она останавливается – но только потому, что нацелилась на следующего кролика.

– Эй, прочитай, что написано у тебя в компьютере. Там прямо написано, что ты изменяешь их ДНК. Прямо. На экране. – Я тычу в него пальцем. Она с любопытством опускает взгляд, словно не знает, о чем я говорю, хоть эти слова и стоят над таблицей, с которой она только что работала. – Посмотри в экран. Вот сюда. Ты где-нибудь видишь слово «вакцина»?

Она медленно качает головой, внимательно просматривая экран.

– Значит… – начинаю я, ожидая, что она поймет, что я имею в виду. Отчаявшись, договариваю: – Ты не вакцину им колешь. Ты изменяешь их ДНК.

Она поднимает на меня широко распахнутые глаза, и на мгновение мне кажется, что она поняла.

– Да нет. Ты ошиблась. Старейшина мне сам сказал. Вакцина. – Она показывает мне корзинку со шприцами. – Чтобы кролики были здоровее. Сильнее. И мясо лучше.

Я пытаюсь возразить, но вижу в ее широко раскрытых, наивных и совершенно пустых глазах, что это бесполезно. По спине у меня бегут мурашки, и это совсем не из-за высыхающего на коже пота. Старейшина держит всех под полным контролем. Я не знаю, почему у этой девушки настолько нет своей воли, что она верит словам Старейшины больше, чем фактам, которые у нее прямо перед носом. Не знаю, Старейшина ли отключил замороженных. Но я точно знаю одно: если это и вправду он и весь корабль слепо ему повинуется, у меня нет шансов.