Текст книги "Идиоты первыми"

Автор книги: Бернард Маламуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

И тут же пожалел. С ума он сошел, что ли? Ну ладно, предположим, он ей написал. А вдруг она ответит? Очень ему нужно, не хватает только такой переписки! У него просто нет сил на это. И он радовался, что почта ничего не приносит ему с самого ноября, когда он сжег свой роман, а на дворе теперь стоял февраль. И все же следующий раз, когда он тайком, ночью, прокрался из спящего дома – купить еды, он, издеваясь над собой, зажег спичку и заглянул в почтовый ящик. А на следующий вечер даже запустил пальцы в щель – нет, пусто, так ему и надо. Глупейшая история! Он почти забыл ее рассказ, вернее, с каждым днем думал о нем все меньше и меньше. Если девушка случайно ответит, то миссис Латц сама принесет ему почту – она и так пользуется любым предлогом, чтобы отнимать у него время. И на следующее утро он услыхал, как его курьер, легко неся по лестнице располневшее тело, подымается к нему – значит, девушка написала. Спокойно, Митка! И хотя он предостерегал себя – не давать воли мечте, но сердце у него заколотилось, когда старая кокетка жеманно постучалась к нему. Он промолчал. Проворковав: «Это вам, Митка, миленький!», она сунула конверт под двери – ей это всегда доставляло удовольствие. Подождав, пока она уйдет – не хотелось, чтобы она слышала, как он берет письмо, – еще обрадуется! – он соскочил с кровати и вскрыл конверт. «Милый мистер Митка (какой женственный почерк!)! Спасибо за сочувствие, за ваши добрые слова. Искренне ваша М. Т.». И все – ни обратного адреса, ничего. Он захохотал сам над собой и бросил письмо в мусорную корзинку. Но назавтра он хохотал еще громче: пришло второе письмо, оказывается, рассказ – выдумка, она все это сочинила, но, по правде говоря, она очень одинока, и, может быть, он ей снова напишет?

Митке все давалось трудно, однако он все же написал ей. Времени было много, дел никаких. Он уговаривал себя, что пишет ей, потому что она одинока – ну ладно, потому что оба они одиноки. В конце концов он себе признался, что пишет письма потому, что ничего другого писать не может, и это его немного утешило, хотя он был не из тех, кто боится правды. Митка чувствовал, что, несмотря на клятву никогда не возвращаться к писанью, он надеялся, что эта переписка вернет его к брошенному роману. («Бесплодный писатель ищет выхода из своей бесплодности путем утешительной эпистолярной связи с дамой-писательницей».) Ясно как день, этими письмами он пытается изжить ненависть к себе за то, что не работает, за то, что никаких замыслов у него нет, что он себя отгораживает от них. Эх, Митка! Он вздыхал над этой слабостью – ставить себя в зависимость от других. И хотя его письма часто звучали резко, вызывающе, иногда даже зло, она отвечала ему теплым пониманием, нежным, мягким, податливым, и через какое-то время (разве тут станешь сопротивляться? – с горечью думал он) он сам предложил встретиться. Он первый заговорил об этом, и она (с некоторой нерешительностью) сдалась, хотя, спрашивала она, не лучше было бы обойтись без личного знакомства?

Встречу назначили в понедельник вечером, в отделе местной библиотеки, неподалеку от ее работы – в этом сказалась ее книжность; он сам чувствовал бы себя свободнее на улице. На ней, писала она, будет что-то вроде красноватого капюшона. Тут Митка всерьез задумался – как же она выглядит? Судя по письмам, она была скромной, неглупой, искренней, но ведь есть же у человека и внешность? Хотя он любил хорошеньких женщин, он догадывался, что она не такая. Он чувствовал это отчасти по ее намекам, отчасти интуитивно. Он представлял себе ее приятной на вид, хотя и тяжеловатой. Да разве это важно, если в ней столько женственности, ума, смелости? В наше время таким людям, как он, необходимо что-то незаурядное, необычное.

В мартовском вечернем холодке уже крылось дыхание весны. Митка открыл оба окна и впустил к себе вольный воздух. Он уже собрался выйти, как кто-то постучал к нему. «Вас к телефону!» – раздался девичий голосок. Видно, Беатриса-рекламщица. Подождав, пока она уйдет, он отпер двери и вышел в прихожую на первый в этом году телефонный вызов. Беря трубку, он увидел, как свет пробился сквозь приоткрывшуюся щелку коридорной двери. Он сердито насупился, и дверь закрылась. Хозяйкина вина: она всем жильцам изобразила его каким-то монстром: «Мой жилец писатель…»

– Митка?

Говорила Мадлен.

– Это я.

– Митка, вы знаете, почему я звоню?

– Откуда мне знать?

– Немножко опьянела – выпила вина.

– Приберегите на потом.

– Это я со страху.

– А чего бояться?

– Мне так дороги ваши письма, будет ужасно, если вы перестанете писать. Неужели нам необходимо встретиться?

– Да! – прошипел он.

– А вдруг я не такая, как вы воображали?

– Это мое дело.

Она вздохнула:

– Ну что ж, хорошо.

– Придете?

В ответ – ни звука.

– Ради Бога, не подводите меня!

– Хорошо, Митка. – И она повесила трубку.

Нервы, ребячество. Он нашарил последний доллар в ящике и выскочил из комнаты, чтобы она не успела передумать, уйти. Но у лестницы внизу его поймала миссис Латц в фланелевом халате, ее седеющие волосы развевались, голос дрожал:

– Митка, почему вы меня избегаете? Сколько месяцев я жду – хоть бы слово, одно слово! Как вы можете так жестоко…

– Извините! – Он отодвинул ее, выбежал из дому. Спятила дамочка.

Свежая струя воздуха, пахнувшая ему навстречу, смыла неприятное чувство, отозвалась всхлипом в горле. Он пошел быстрым шагом, словно ожив после многих дней и месяцев.

Библиотека помещалась в старом каменном доме. Он обошел зал выдачи, где, прогибая доски пола, стояли книги, но там сидела только зевающая библиотекарша. В детской комнате было темно. В справочной, у длинного стола, в одиночестве читала пожилая женщина; на столе стояла битком набитая хозяйственная сумка. Митка оглядел комнату и уже хотел уйти, но вдруг чудовищная догадка пронзила его мозг: это была она! Он смотрел, не веря себе, сердце моталось, как мокрая тряпка. Бешенство охватило его. Да уж, сбита плотно – ничего не скажешь, но эти очки – ох, до чего нехороша! Черт, она даже цвет не сумела описать – капюшон на ней какой-то линялый, грязно-оранжевый. Какое грандиозное надувательство – когда и где человека обманывали так жестоко, так беспощадно? Первым побуждением было бежать, набрать воздуху, но она приковала его к месту, спокойно читая книгу (хитрая, чует, что тигр тут, в комнате). Дрогни у нее хоть на миг опущенные веки, подыми она глаза – и он наверняка вылетел бы отсюда; но она устремила взгляд в книгу и давала ему волю – скройся, если угодно. От этого он еще больше взбесился. Кому нужна милость от старухи? Митка шагнул (несчастный!) к столу:

– Мадлен? – В имени звучала издевка. (Писатель ранит птицу на лету. Ему все мало.)

Она взглянула на него с робкой и горестной улыбкой:

– Митка?

– Он самый! – Его поклон был насмешкой.

– Мадлен – имя моей дочери, я взяла его как псевдоним для рассказа. Меня на самом деле зовут Ольга.

Пропади она пропадом – все враки! Однако он в надежде спросил:

– Это она вас послала?

Женщина грустно усмехнулась.

– Нет, это я сама. Сядьте, Митка.

Он угрюмо сел, мелькнула злодейская мысль: разрубить бы ее на куски да сжечь останки в мусорном баке миссис Латц.

– Скоро библиотека закрывается, – сказала она. – Куда мы пойдем?

Он молчал как оглушенный.

– Я знаю тут, за углом, пивную, там можно перекусить, – предложила Ольга.

Она застегнула поношенное пальто, надетое поверх серого свитера. Наконец он встал. Встала и она и пошла за ним, таща тяжелую сумку по каменным ступеням.

На улице он взял сумку – камни там, что ли? – и потащился следом за Ольгой в пивнушку.

Вдоль стены, в темных закутках, напротив покореженной стойки, стояли столики. Ольга прошла в самый дальний угол.

– Тут тихо, никто не помешает.

Он положил сумку на стол.

– Воняет тут, – сказал он.

Они сели друг против друга. С каждой минутой настроение у него падало – только подумать: провести с ней целый вечер. Какая ирония – сидеть взаперти, как крыса в норке, и выйти вот для этого. Нет, он вернется домой, он замурует себя навеки…

Она сняла пальто.

– В молодости я бы вам понравилась, Митка. У меня была воздушная фигурка, роскошные волосы. Мужчины очень за мной ухаживали. Не то чтобы меня можно было назвать соблазнительной, но чувствовалось – во мне что-то есть.

Митка отвел глаза.

– Я была очень живая, какая-то очень цельная. Я любила жизнь. А для моего мужа я была слишком одаренной. Он не мог понять меня, и это послужило причиной нашей разлуки – он бросил меня, вы понимаете, с двумя маленькими детьми.

Она поняла, что Митка не слушает, тяжело вздохнула и вдруг разрыдалась.

Подошел официант.

– Одно пиво. А даме принесите виски.

Она вынула два носовых платка. В один высморкалась, другим вытерла глаза.

– Видите, Митка, я же вам говорила.

Ее унижение тронуло его.

– Да, вижу, – сказал он. И почему он ее не послушался, дурак этакий?

Она смотрела на него с печальной улыбкой в глазах. Без очков она выглядела лучше.

– А вы точно такой, каким я вас представляла, только я никак не ожидала, что вы такой худой.

Тут Ольга открыла хозяйственную сумку и вытащила множество пакетов. Она вынула хлеб, колбасу, селедку, итальянский сыр, мягкую копченую ветчину, пикули и большую ножку индейки.

– Иногда я себя балую всякими вкусностями. Ешьте, Митка, ешьте.

Еще одна квартирная хозяйка. Только дай Митке волю – сразу очарует чью-нибудь мамашу. Но он стал есть, благодарный ей за то, что она нашла чем занять его время.

Официант принес напитки.

– Это еще что за пикник?

– Мы писатели, – объяснила Ольга.

– То-то хозяин обрадуется!

– Не обращайте внимания, Митка, кушайте!

Он ел без охоты. Но надо же человеку жить. А может, не надо? Когда еще ему было так уныло? Наверно, никогда.

Ольга понемножку пила виски.

– Ешьте, это ведь тоже самовыражение.

И он самовыразился, доев салями, полхлеба, весь сыр, селедку. Аппетит у него рос. Порывшись в сумке, Ольга вытащила нарезанное ломтиками мясо и спелую грушу. Он сделал сандвич из мяса. С ним холодное пиво показалось очень вкусным.

– А как вам сейчас пишется, Митка?

Он опустил было стакан, но передумал и залпом допил пиво.

– Не надо об этом говорить.

– А вы не опускайте голову, держитесь. Работайте каждый день.

Он грыз ножку индейки.

– Я сама всегда работаю так. Пишу я уже двадцать лет, а иногда – по той или иной причине – выходит настолько плохо, что продолжать не хочется. И знаете, что я тогда делаю? Даю себе короткий отдых, а потом берусь за другой рассказ. И когда все приходит в норму, я снова берусь за брошенный рассказ и обычно переписываю заново. Конечно, иногда я обнаруживаю, что возиться не стоит. Вот когда вы попишете с мое, вы сами выработаете систему – как сделать, чтоб работа шла. Все зависит от вашего мировоззрения. Если вы человек зрелый, вы сами найдете способ работать.

– Все мои писания – сплошная путаница, – вздохнул он. – Муть, туман.

– Вы найдете выход, – сказала Ольга, – если только не бросите работу, постараетесь как следует.

Они еще немного посидели. Ольга рассказала ему о своем детстве, о юности. Она говорила бы еще дольше, но Митка не мог усидеть. Он все думал: а что дальше? Куда ему девать эту дохлую кошку – свою душу?

Остатки еды Ольга убрала в хозяйственную сумку.

На улице он спросил: куда ей?

– Пожалуй, на автобус. Я живу на той стороне, за рекой, с сыном, с его кислятиной женой и с их дочуркой.

Он взял сумку – теперь нести было легко – и с сигареткой в другой руке пошел к автобусной остановке.

– Хотелось бы познакомить вас с моей дочкой, Митка.

– А почему бы и нет? – спросил он с надеждой, сам удивляясь, почему он раньше о ней не спросил, хотя все время об этом думал.

– У нее были чудные волосы, прелестная точеная фигурка. А такого характера я нигде не встречала, вы бы влюбились в нее.

– А что с ней? Вышла замуж?

– Она умерла в двадцать лет, в расцвете жизни. Все мои рассказы, в сущности, о ней. Когда-нибудь соберу лучшие, посмотрю – нельзя ли их издать книжкой.

Он чуть не упал, но, шатаясь, пошел дальше. Ради Мадлен он вышел сегодня из своей норы, ее он хотел прижать к своему одинокому сердцу, но она разлетелась вдребезги, метеором распылилась в недосягаемой выси, в небе, а не на земле, и он остался внизу оплакивать ее.

Наконец пришли к остановке, и Митка посадил Ольгу в автобус.

– Мы встретимся, Митка?

– Лучше не надо.

– Почему?

– Мне от этого грустно.

– Но вы будете мне писать? Вы не знаете, что значат для меня ваши письма. Я ждала почтальона, как молоденькая девушка.

– Посмотрим! – Он соскочил с автобуса.

Она крикнула ему из окна:

– Не беспокойтесь о своей работе! Больше дышите свежим воздухом. Будете здоровы – будете и писать, все зависит от здоровья.

Его лицо ничего не выражало, но он жалел ее, жалел ее дочку, жалел весь мир. А кого не жаль?

– Характер – вот что самое главное в трудные минуты, конечно, если при этом есть талант. Когда вы меня увидели в библиотеке и не ушли, я сразу подумала – вот человек с характером.

– Спокойной ночи, – сказал Митка.

– Спокойной ночи, голубчик. Напишите мне поскорее.

Она откинулась в кресле, и автобус с грохотом вышел из депо. На повороте она помахала из окна.

Митка пошел в другую сторону. У него было какое-то непривычное ощущение, и он вдруг понял, что не чувствует голода. Он мог бы прожить целую неделю на то, что съел сегодня. Митка – верблюд.

Весна… Она схватила его, сжала. Тщетно он попытался вырваться от нее, он был в плену у этой весенней ночи, идя домой к миссис Латц.

Он подумал об этой доброй женщине. Вот он сейчас вернется домой, закутает ее с ног до головы в белые струящиеся одежды. Вместе они проследуют по лестнице, а там (он был из породы единобрачных) он перенесет ее через порог, обняв за талию, где жир выпирал из корсета, и они закружатся в вальсе по его писательскому кабинету.

Летнее чтение
Пер. Р. Райт-Ковалева

Георг Стоянович, парень, живший в нашем квартале, вдруг ни с того ни с сего бросил школу в шестнадцать лет – не хватило терпения, и, хотя ему было стыдно каждый раз, когда он искал работу, отвечать «нет» на вопрос, кончил ли он школу, он все же так туда и не вернулся. Этим летом найти работу было трудно, и он оказался не у дел. Времени у Георга стало много, и он уже подумывал, не пойти ли ему в летние классы, но там обычно учились только младшие ребята. Подумывал он и записаться в вечернюю школу для взрослых, но не нравилось ему, что учителя вечно командуют: делай то, делай это. Он не чувствовал в них уважения к себе. Кончилось тем, что он почти не выходил на улицу и целые дни просиживал в своей комнате. Ему уже было под двадцать; и он поглядывал на соседских девушек, но денег не было, разве что перепадет иногда несколько центов; отец был беден, а сестра Софи, высокая костлявая девушка двадцати трех лет, похожая на Георга, зарабатывала очень мало и все оставляла себе. Мать у них умерла, и Софи приходилось вести все хозяйство.

С самого раннего утра отец Георга вставал и уходил на рыбный рынок, где он работал. Софи уезжала около восьми – ей надо было долго ехать на метро до кафетерия в Бронксе. Георг пил кофе в одиночестве, бродил по дому. Когда эти пять комнатушек над лавкой мясника начинали его раздражать, он затевал уборку – протирал полы мокрой тряпкой, расставлял все по местам. Но по большей части он сидел у себя в комнате. После обеда слушал передачи о футболе. Кроме того, у него было несколько старых выпусков журнала «Весь мир» – он их купил давным-давно и любил перечитывать их или просматривать журналы и газеты, которые приносила Софи, подбиравшая их на столиках в кафетерии. Это были главным образом иллюстрированные журналы про кинозвезд или знаменитых спортсменов и, конечно, «Ньюз» и «Миррор». Софи глотала все, что попадалось под руку, хотя иногда читала и хорошие книжки.

Как-то она спросила Георга, что он делает у себя в комнате по целым дням, и он сказал, что много читает.

– А что ты читаешь, кроме того, что я приношу? Стоящие книги ты тоже читаешь?

– Бывает, – сказал Георг, хотя на самом деле книг он не читал. Пробовал он как-то прочитать книжки, которые лежали у Софи, но они пришлись ему не по вкусу. В последнее время он не выносил выдуманных историй, они ему действовали на нервы. Ему хотелось найти какое-нибудь любимое развлечение – мальчишкой он здорово столярничал, да только где оборудовать себе место? Иногда он выходил днем на прогулку, но чаще всего гулял, когда жара спадала и на улицах становилось прохладнее.

Вечерами, после ужина, Георг уходил из дому и бродил по окрестностям. В эти жаркие дни лавочники с женами выносили стулья на щербатые камни тротуаров и сидели, обмахиваясь газетами, когда Георг проходил мимо них и мимо ребят, кучками толпившихся около угловой кондитерской. Многих он знал всю жизнь, но узнавать друг друга не полагалось. Идти ему, в сущности, было некуда, но обычно к концу прогулки он оказывался вдали от своего квартала и шел по улицам, пока не доходил до темноватого, плохо освещенного скверика, где железная ограда окружала деревья и скамьи, отделяя их от внешнего мира. Он садился на скамью, смотрел на густую листву деревьев, на цветы, растущие за оградой, и думал, как бы получше устроить свою жизнь. Он вспоминал, кем он только не работал после ухода из школы: шофером, рассыльным, рабочим на складе, потом на фабрике, и ни одна работа его не удовлетворяла. Он понимал, что ему хочется когда-нибудь получить хорошую работу, жить на зеленой улице в отдельном домике с крылечком. Хотелось, чтобы деньги были в кармане, чтобы можно было купить себе все что надо, пригласить девушку и не чувствовать себя таким одиноким, особенно в субботние вечера. Хотелось, чтобы люди его уважали, любили. Он часто думал обо всем этом, особенно по вечерам, в одиночестве. К полуночи он вставал со скамьи и возвращался в свой накаленный, каменный квартал.

Как-то во время прогулки Георгу встретился мистер Каттанзара – он возвращался домой с работы очень поздно. Георг подумал было, не пьян ли тот, но потом увидел, что ошибся. Мистер Каттанзара, коренастый лысый человек, работавший в разменной кассе на станции, жил по соседству от Георга, над сапожником. По вечерам в жаркую погоду он сидел на ступеньках своего дома и читал «Нью-Йорк таймс» при свете, падавшем из мастерской сапожника. Он прочитывал газету от первой до последней строчки и уходил спать. А пока он читал газету, его жена, полная белолицая женщина, лежа на подоконнике, глазела на улицу, сложив под грудью толстые белые руки.

Бывало, что мистер Каттанзара приходил домой под хмельком, но и пьяный он был очень спокоен. Он никогда не скандалил и только шел по улице, выпрямившись, и очень медленно подымался по лестнице домой. И с виду он был такой, как всегда, и то, что он выпил, сказывалось только в напряженной походке, в молчании, в том, что глаза у него слезились. Георг любил мистера Каттанзару, он всегда помнил, как тот давал ему монетки на лимонное мороженое, когда Георг был совсем сопляком. И вообще мистер Каттанзара был непохож на других соседей. Встречаясь с Георгом на улице, он и вопросы всегда задавал другие и знал все, что писали в газетах. Он их читал внимательно, а его толстая больная жена смотрела сверху из окошка.

– Ты что делаешь нынче летом, Георг? – спросил его мистер Каттанзара. – Все вижу: гуляешь по вечерам.

Георг смутился.

– Я люблю гулять.

– А днем ты что делаешь?

– Сейчас как-то ничего. Жду работы. – И так как ему было стыдно сознаться, что он не работает, Георг прибавил: – Сижу дома, зато читаю много, пополняю образование.

Мистер Каттанзара явно заинтересовался. Он вытер потное лицо красным платком.

– А что ты читаешь?

Георг запнулся, потом сказал:

– Мне в библиотеке дали список, вот я и решил прочесть эти книги за лето.

Ему было очень не по себе, даже неприятно это говорить, но уж очень хотелось, чтобы мистер Каттанзара его уважал.

– Сколько же книг в твоем списке?

– Да я не считал. Штук сто, наверное.

Мистер Каттанзара присвистнул сквозь зубы.

– Я решил так, – серьезно сказал Георг, – прочту их, пополню свое образование. Я не про школьное образование говорю. Понимаете, мне надо узнать другое, не то, чему учат в школах.

Мистер Каттанзара кивнул:

– Так-то оно так, а все же сто книг за одно лето не шутка!

– Может, времени уйдет и больше.

– А когда прочитаешь хоть сколько-нибудь, может, перекинемся словечком?

– Дайте сначала прочитать, – сказал Георг.

Мистер Каттанзара пошел домой, а Георг пошел дальше. Однако после этого вечера все осталось как было, хоть Георгу и хотелось начать жить по-другому. Он по-прежнему гулял по вечерам, отдыхая в маленьком скверике. Но однажды вечером сапожник из соседнего дома остановил Георга – просто сказать ему, что он славный парень, и он сообразил, что мистер Каттанзара проговорился сапожнику про книги, которые Георг читает. А от сапожника, как видно, это пошло по всей улице, потому что какие-то люди стали смотреть на Георга с доброй улыбкой, хотя с ним никто не заговаривал. Он почувствовал себя как-то лучше в своем квартале, правда не настолько, чтобы захотеть постоянно жить тут. И не то чтобы он с неприязнью относился к своим соседям, но особой симпатии к ним он тоже никогда не питал. Конечно, во всем была виновата обстановка.

К своему удивлению, Георг увидал, что и отец и Софи знают о его чтении. Отец слишком стеснялся, чтобы заговорить с ним, – он вообще был человек неразговорчивый, но Софи стала ласковее с Георгом и в каких-то мелочах старалась показать ему, как она им гордится.

Лето шло, и настроение у Георга становилось все лучше. Каждый день он ради Софи наводил в доме чистоту и с удовольствием слушал передачи про футбол. Софи давала ему доллар в неделю, и хотя этого было мало и приходилось очень жаться, но все же так было куда лучше, чем раздобывать какие-то случайные гроши. Все, что он покупал на эти деньги – главным образом сигареты, иногда кружку пива или билет в кино, – ему доставляло особое удовольствие. Жизнь не такая уж скверная штука, надо только уметь ее ценить. Изредка он покупал дешевые книжки в киоске, но ни разу не удосужился их прочесть, хотя был доволен, что у него в комнате лежат книги. Зато он насквозь прочитывал все журналы и газеты Софи. Но приятнее всего были вечера, потому что, проходя мимо лавочников, сидящих у своих лавок, он чувствовал, что они его уважают. Он шел, выпрямившись, и, хотя ни он им, ни они ему почти ничего не говорили, он видел, с каким одобрением на него смотрят. Бывали вечера, когда у него так подымалось настроение, что он даже не отдыхал в маленьком садике. Он просто разгуливал по улицам, где его знали еще совсем мальчишкой, вечно гонявшим мяч на всех углах. Он проходил мимо соседей, потом возвращался домой, раздевался и ложился спать в отличном настроении.

За эти недели он только раз говорил с мистером Каттанзарой, и хотя тот ни словом не обмолвился насчет книжек и ни о чем не спросил, но от его молчания Георгу стало неловко. Георг даже стал избегать улицу, где жил мистер Каттанзара, но однажды по рассеянности подошел к его дому с другой стороны. Время шло за полночь. Кроме двух-трех прохожих, на улице никого не было, и Георг удивился, увидев, что мистер Каттанзара все еще читает газету при свете уличного фонаря. Георг чуть было не остановился и не заговорил с ним. Он сам не знал, что скажет, хотя и чувствовал, что стоит ему начать, и слова сами придут, но чем больше он об этом думал, тем страшнее ему становилось, и он решил, что лучше не подходить. Он даже хотел было пойти домой другой дорогой, но уже очутился настолько близко от мистера Каттанзары, что тот мог заметить, как от него убегают, и обидеться. Георг незаметно перешел улицу, делая вид, что ему необходимо заглянуть в витрину магазина на другой стороне, перед которой он и остановился. Он боялся, что мистер Каттанзара подымет глаза от газеты и назовет его грязным трусом за то, что он перешел на другую сторону, но тот в одной нижней рубахе сидел и читал свой «Таймс», обливаясь потом, и его лысина блестела под фонарем, а его толстая жена, высунувшись из окошка, лежала на подоконнике, словно читая газету вместе с мужем. Георг боялся, что она его заметит и крикнет мистеру Каттанзаре, но она ни на миг не сводила глаз с мужа.

Георг решил не показываться на глаза мистеру Каттанзаре, пока не прочтет хоть одну из купленных книжек, но, начав их читать, он обнаружил, что это были главным образом какие-то рассказы. Ему стало неинтересно, и он их так и не кончил. Да и вообще ему наскучило чтение. Даже газеты и журналы Софи лежали непрочитанные. Она заметила, что они накапливаются у него в комнате на стуле, и спросила, почему он их больше не читает, и Георг сказал, что у него много другого чтения. Софи сказала, что она так и думала. Теперь Георг почти весь день слушал радио и часто включал музыку, когда ему надоедал человеческий голос. Дом он держал в чистоте, хотя Софи ему не делала замечаний даже в те дни, когда он запускал уборку. Она все еще была добра к нему и по-прежнему выдавала лишний доллар, хотя у него все шло не так гладко.

Впрочем, ему и теперь было относительно неплохо. Да и вечерние прогулки подбадривали его, хотя днем настроение бывало скверное.

И вдруг как-то вечером Георг увидел, что ему навстречу по улице идет мистер Каттанзара. Георг чуть было не повернулся и не удрал, но по походке мистера Каттанзары он понял, что тот пьян и, наверно, даже не заметит его. И Георг пошел прямо вперед, пока не поравнялся с мистером Каттанзарой, и, хотя он чувствовал себя настолько взвинченным, что казалось, вот-вот взлетит на воздух, он не удивился, когда мистер Каттанзара прошел мимо него, не говоря ни слова, словно деревянный. Георг с облегчением вздохнул – опасность миновала! – как вдруг услышал свое имя: мистер Каттанзара стоял рядом с ним, и от него несло, как от пивной бочки. Он посмотрел на Георга печальными глазами, и Георгу стало до того неприятно, что он готов был оттолкнуть пьяного и уйти от него.

Но, конечно, так поступить со стариком он не мог, а тут еще мистер Каттанзара вынул монетку из кармана и протянул ему:

– Иди купи себе лимонное мороженое, Георг.

– Времена уже не те, мистер Каттанзара, – сказал Георг. – Я теперь взрослый.

– Ну какой же ты взрослый, – сказал мистер Каттанзара, и Георг не знал, что ответить. – А как подвигается твое чтение? – спросил мистер Каттанзара. Он старался держаться прямо, но его здорово качало.

– Да как будто хорошо, – сказал Георг, чувствуя, как лицо заливается краской.

– Что значит «как будто»? – и старик хитро улыбнулся, Георг никогда не видел у него такой улыбки.

– Нет, это я так. Все идет хорошо.

Хотя голова мистера Каттанзары описывала дугу за дугой, глаза смотрели прямо. А глаза у него были маленькие, синие, и становилось больно, если долго в них смотреть.

– Георг, – сказал он, – назови мне хоть одну книгу из списка, которую ты прочел за лето, и я выпью за твое здоровье.

– А мне не надо, чтобы пили за мое здоровье.

– Назови хоть одну, чтобы я мог тебя порасспросить. Почем знать, а вдруг это хорошая книга, может, я сам захочу ее прочитать.

Георг чувствовал, что у него внутри все разрывается, хоть он и не подавал виду.

Не в силах выговорить ни слова, он зажмурил глаза, но когда – век спустя – он их открыл, мистер Каттанзара из жалости уже отошел, и в ушах Георга только звенели его последние слова:

– Слышишь, Георг, только не делай того, что сделал я!

Назавтра к вечеру он побоялся выйти из своей комнаты, и, сколько Софи ни уговаривала его, он даже не открыл ей двери.

– Да что ты там делаешь? – спросила она.

– Ничего.

– Разве ты не читаешь?

– Нет.

Она помолчала, потом спросила:

– А где у тебя книжки, те, что ты читаешь? Ни разу не видала ничего путного у тебя в комнате, одну ерунду.

Он ничего не ответил.

– Не стоишь ты и доллара из моих денег, знаешь, с каким трудом они мне достаются? Чего ради мне спину гнуть? Хватит тебе дома торчать, найди себе работу, лентяй ты, и больше ничего!

Он заперся в комнате и не выходил целую неделю и, только когда никого не было дома, прокрадывался на кухню. Софи и корила его и упрашивала выйти, старик отец даже плакал, но Георг не выходил, хотя жара стояла ужасающая и в комнате была немыслимая духота. Дышать стало невозможно, казалось, с каждым вдохом в легкие втягиваешь огонь.

Как-то вечером, измаявшись от жары, Георг, похожий на собственную тень, выскочил на улицу в час ночи. Он надеялся незаметно прокрасться в садик, но везде на улице сидели люди, заморенные, безучастные, ловя хоть малейший ветерок. Опустив глаза, Георг виновато обходил их, но вскоре заметил, что все к нему добры по-прежнему. Он догадался, что мистер Каттанзара никому ничего не сказал. Должно быть, наутро, протрезвевши, он совсем забыл о встрече с Георгом. И в Георге снова медленно стала просыпаться уверенность в себе.

В ту же ночь его остановил на углу какой-то человек и спросил, правда ли, что он прочитал столько книжек. И Георг подтвердил: да, правда! И тот сказал: замечательно! Такой молодой, а уже столько прочитал.

– Ага, – сказал Георг, и на душе у него стало легче. Он надеялся, что никто больше его про книги спрашивать не будет, и действительно, когда он через несколько дней встретился с мистером Каттанзарой, тот ничего не спросил, хотя Георг сильно подозревал, что именно старик распространил слух, будто Георг уже прочитал все книги.

И вдруг в один осенний вечер Георг выбежал из дому и помчался в библиотеку, где не бывал уже много месяцев. Везде, куда ни глянешь, там стояли книги, и, с трудом подавляя внутреннюю дрожь, он спокойно отсчитал сотню книг, сел к столу и начал читать.