Текст книги "Идиоты первыми"

Автор книги: Бернард Маламуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 23 страниц)

В два часа дня, когда собор святого Петра закрывается для посетителей, Зускинд сунул свой товар в карман шинели и закрыл лавочку. Фидельман шел за ним следом до его дома – он и вправду жил в гетто, в районе, где Фидельман как будто еще не был: свернув в тупик, Зускинд открыл навешенную слева дверь и очутился прямо у себя «дома». Подкравшись поближе, Фидельман увидал каморку, вроде шкафа, где стояли кровать и стол. К его удивлению, ни на стене, ни на двери адреса не было, да и дверь явно не запиралась. Фидельман растерялся: значит, у беженца нет ничего, что могли бы украсть, то есть никакого личного имущества. Фидельман решил прийти завтра, когда хозяина не будет дома.

И он действительно вернулся назавтра утром, когда предприимчивый Зускинд ушел продавать четки, и, оглянувшись, быстро вошел в дверь. Он вздрогнул – темная ледяная нора. Фидельман зажег толстую спичку, увидел ту же кровать и стол и рядом – шаткий стул. Никаких следов отопления или освещения – только оплывшая свеча на блюдечке. Он взял эту желтую свечку и стал обыскивать каморку. В ящике стояла кое-какая посуда и безопасная бритва, хотя где тут Зускинд мог бриться, было тайной – наверно, он брился в общественных уборных. Над кроватью, покрытой жиденьким одеялом, висела полка, на ней полбутылки красного вина, початая пачка спагетти и черствый хлебец. И тут же, совершенно неожиданно – крошечный аквариум с костлявой золотой рыбкой, плававшей в этом арктическом море. Поблескивая чешуей в пламени свечи, рыбка разевала рот, помахивая холодным хвостиком перед глазами у Фидельмана. Животных любит, подумал тот. Под кроватью он обнаружил ночной горшок, но портфеля с интереснейшей первой главой исследования нигде не нашел. Наверно, кто-то разрешил Зускинду прятаться в этом погребе от дождя. Да, вздохнул Фидельман. Вернувшись в пансионат, он залег с грелкой в кровать и еле-еле отогрелся за два часа. Но он долго не мог прийти в себя после этого посещения.

В одну из ночей Фидельману приснилось, будто он бродит весь день по кладбищу, среди надгробий, и вдруг из пустой могилы вырастает длинноносый темный призрак, и Вергилий-Зускинд манит его пальцем.

Фидельман подбежал к нему.

– Читали Толстого?

– Маловато.

– Что вы знаете за искусство? – спросил призрак, уплывая дальше.

Волей-неволей Фидельман пошел за ним, и призрак, исчезая, привел его к высокой лестнице, ведущей через гетто в мраморную синагогу.

Оставшись в одиночестве, Фидельман, сам не понимая зачем, распростерся на каменном полу, и странное тепло охватило его плечи, когда он поднял глаза в озаренный солнцем купол. Фреска на сводах изображала знакомого святого в блеклой синеве небес, окружавшей ореолом его голову. Он протягивал золотой свой плащ старому рыцарю в худой красной одежде. Рядом смиренно стоял его конь, и вздымались каменистые холмы.

Джотто. «San Francesco dona il vesti al cavaliere povero» [58]58
  «Святой Франциск отдает свою одежду бедному рыцарю» ( итал.).


[Закрыть].

Фидельман проснулся на бегу. Он запихнул свой синий габардиновый костюм в бумажный мешок, вскочил в автобус и ранним утром уже стучался в тяжелый портал зускиндовского палаццо.

– Avanti!

Беженец уже в берете и пальто (как видно, заменявшем ему пижаму), стоя у стола, зажигал свечу от пылающего листа бумаги. Фидельману показалось, что это страница машинописного текста. Помимо воли вся первая глава огненными буквами вспыхнула в его памяти.

– Вот вам, Зускинд, – сказал он дрожащим голосом, подавая пакет. – Принес вам свой костюм. Носите на здоровье.

Тот равнодушно взглянул на пакет.

– И что вы за него хотите?

– Ничего! – Фидельман положил пакет на стол, попрощался и вышел.

Но тут же вслед ему по булыжной мостовой загрохотали шаги.

– Извиняюсь, я все время берег для вас под матрацем вот это. – И Зускинд сунул ему портфель свиной кожи.

Фидельман рванул застежку, лихорадочно обыскал все отделения – портфель был пуст. А Зускинд уже убегал от него. С ревом Фидельман бросился за ним.

– Сволочь, ты мою рукопись сжег!

– Ой, пощадите! – закричал Зускинд. – Я же вам сделал одолжение!

– Я тебе покажу одолжение – глотку перерву!

– Там были одни слова – души нет!

В бешеной ярости Фидельман наддал изо всех сил, но Зускинд, легкий как вихрь, уже мчался впереди, и только его необыкновенные брючки мелькали из-под пальто.

Евреи из гетто, прильнув к средневековым окнам своих жилищ, в удивлении глазели на дикую погоню. Но в самом разгаре Фидельмана, толстого и запыхавшегося, вдруг озарила блестящая мысль – не зря он столько узнал за последнее время.

– Зускинд, вернитесь! – крикнул он голосом, похожим на всхлип. – Костюм ваш! Я все простил!

Он остановился как вкопанный, но Зускинд летел вперед.

Так он, видно, и бежит до сих пор.

Нагая натура
Пер. Р.Райт-Ковалева

1

Фидельман бесцельно исчеркал сверху донизу весь листок пожелтевшей бумаги. Странные, неразборчивые рисунки, заляпанные чернильными кляксами слова, таинственные закорючки, искореженные тела в кипящем серном озере и тут же – стилизованный нагой силуэт, выходящий из пены морской. Не так плохо, хотя это скорее манекен, чем Афродита Книдская.

Крючконосый Скарпио, сидевший с левого, тощего бока бывшего студента живописи, поднял глаза от карт и покосился здоровым глазом на рисунки.

– Недурна. Это кто же такая?

– Да я и сам не знаю.

– Видно, вам не повезло.

– В искусстве и не то бывает.

– Тихо! – проворчал Анджело, хозяин, сидевший у правого, вздувшегося бока студента; лицо хозяина с двойным подбородком было словно вылеплено из сала. Он сбросил верхнюю карту.

Скарпио пошел с козыря, взял восьмерку и вышел. Он стал клясть пресвятую деву во все тяжкие. Анджело сопел. Фидельман выложил четверку и последние свои сто лир. Он осторожно взял туза и вздохнул. Анджело, с семеркой на руках, выбрал этот напряженный момент, чтобы сходить в уборную.

– Ждите меня! – приказал он. – Смотри за деньгами, Скарпио!

– Кого это повесили? – спросил Скарпио, глядя на фигуру в длинном пальто, болтающуюся на виселице среди других рисунков Фидельмана. Конечно, это был Зускинд – тень далекого прошлого…

– Да так, один знакомый.

– Кто такой?

– Вы его не знаете.

– То-то же!

Скарпио взял листок, прищурился и поднес поближе к глазам.

– А голова чья? – спросил он с любопытством. Длинноносая голова катилась вниз с помоста, где стояла гильотина.

Голова это или таз? – подумал Фидельман. Во всяком случае, рана выглядела страшно.

– По-моему, на меня похоже, – признался он. – Подбородок как у меня.

Скарпио ткнул пальцем в уличную сцену. На ней тоже он, этот белый негр, удирал от американского экспресса, а за ним погоня – гогочущая шайка конных ковбоев.

Смутившись при воспоминании о недавнем прошлом, Фидельман покраснел.

Уже прошло полночи. Они безвыходно сидели в душной конторе Анджело, маленькая голая лампочка спускалась над квадратным деревянным столом, на столе – колода пухлых карт, Фидельманова сотняжка и зеленая бутылка мюнхенского пива, из которой между ходами отхлебывал хозяин миланского Отель-де-Виль; Скарпио, его мажордом, секретарь и интимный друг, попивал черный кофе, а Фидельман только смотрел на него – ему ничего не полагалось. Каждую ночь они играли в сетто э меццо, в джин рамми или в баккара, и Фидельман проигрывал весь дневной заработок, все жалкие «на чаи», которые ему давали проститутки за мелкие услуги. Анджело молча забирал все.

Скарпио хихикал, поняв, о чем напоминала эта уличная сцена: Фидельман, оставшись без гроша в каменной серости миланских улиц, впервые в жизни залез в карман к американскому туристу, глазевшему на витрину магазина. Техасец, почувствовав, как его дернули, хватился бумажника и закричал караул. Карабинер дико вылупился на Фидельмана, тот бросился бежать, второй карабинер, в парадном мундире, верхом на коне, с грохотом поскакал за ним по мостовой, размахивая саблей. Анджело, чистивший ногти карманным ножичком перед своим отелем, увидал Фидельмана, затащил его за угол и провел через погреб в свою гостиницу Отель-де-Виль, прибежище проституток, деливших свои заработки с хозяином за позволение пользоваться номерами в гостинице. Анджело занес бывшего студента живописи в список жильцов, дал ему крошечный темный номер и, погрозив револьвером, отнял у него недавно продленный паспорт и содержимое бумажника, украденного у техасца. Анджело предупредил студента, что стоит ему пикнуть – и он донесет в квестуру, которой заведует его брат, что поймал опасного международного вора. Бывший студент живописи в отчаянии пробовал бежать и, нуждаясь для этого в деньгах, забрался утром в комнату Анджело и, вытащив чемодан из-под кровати, стал горстями таскать оттуда лиры и набивать карманы. Скарпио, случайно заглянувший в комнату, застал Фидельмана врасплох и приставил кинжал к его ребрам. И хотя тот безуспешно уговаривал его, что они оба могут отлично прожить на деньги из чемодана, дождался прихода хозяина.

– Горбатого могила исправит, – сказал Анджело и стал бить Фидельмана по щекам, сначала одной жирной рукой, потом другой, пока у Фидельмана слезы не потекли ручьем. Анджело на неделю приковал его цепью к койке в его комнате. После того как Фидельман поклялся, что он больше не будет, его отпустили и назначили «maestro delle latrine» [59]59
  Хозяин уборных ( итал.).


[Закрыть], заставив его за стол и квартиру ежедневно мыть жесткой щеткой тридцать уборных. Он также помогал Терезе, горничной с волосатыми ногами, которая страдала астмой, и был на побегушках у проституток. Бывший студент мечтал о побеге, но швейцар или его помощник дежурили у выхода круглые сутки. Из-за картежной игры – Фидельман был страстным картежником – он сидел без денег и все равно никуда уехать бы не мог, если бы даже ему было куда уехать. К тому же у него отняли паспорт, так что он тут и застрял.

Скарпио тайком ущипнул Фидельмана за бедро.

– Перестань, не то скажу хозяину.

Анджело вернулся и открыл карту. Дама. Семь с половиной – выигрыш. Он сунул в карман последние сто лир Фидельмана.

– Ступай спать, – распорядился он. – Завтра тяжелый день.

Фидельман поднялся на пятый этаж в свою каморку, подошел к окну, поглядел на темную улицу. Убьешься ли, если прыгнешь? Очевидно – убьешься, и он разделся и лег. Каждый вечер, а иногда и днем, он так выглядывал в окно. Однажды Тереза с визгом схватила его за ноги, увидев, как сильно он высунулся, и визжала до тех пор, пока клиент одной из девиц, голый мощный мужчина, не вбежал в комнату и не втащил Фидельмана обратно.

Иногда Фидельман рыдал во сне.

Он проснулся со страху, Анджело и Скарпио вошли к нему в комнату, но не тронули его.

– Можете обыскать все, – сказал Фидельман, – ничего вам не найти, кроме куска сухой булки.

– Заткнись, – сказал Анджело, – мы пришли предложить тебе кое-что.

Фидельман медленно приподнялся в постели. Скарпио вынул желтый лист бумаги, исчерканный его рисунками.

– Мы увидали, что ты умеешь рисовать. – Он ткнул грязным ногтем в нагую фигуру.

– Немного умею, – скромно признался Фидельман. – Так, балуюсь, смотрю, что получится.

– А скопировать картину сможешь?

– Какую картину?

– Нагую натуру. Венеру Урбинскую Тициана. Подражание Джорджоне.

– Ах, эту! – Фидельман подумал. – Эту, пожалуй, не смогу.

– Да это любой дурак сможет.

– Замолчи, Скарпио, – сказал Анджело. Он тяжело сел у изножья узкой койки Фидельмана.

Скарпио мрачно смотрел в окно на безрадостную улицу.

– В Лаго Маджоре, на Изола Белла, в часе езды отсюда, – сказал Анджело, – есть маленький замок, и в нем полно дрянных картин, и только одна картина – подлинный Тициан, что доказано тремя экспертами – один из них мой зять. Она стоит полмиллиона долларов, но ее собственник богаче самого Оливетти и продавать картину не желает, хотя один американский музей давно ломает голову, как бы ее заполучить.

– Очень интересно, – сказал Фидельман.

– Вот именно. Во всяком случае, картина застрахована по крайней мере в четыреста тысяч долларов. Конечно, если ее кто-нибудь украдет, продать все равно будет невозможно.

– Так чего же возиться?

– То есть что значит – возиться?

– Нет, я вообще, – растерялся Фидельман.

– Ты лучше послушай, тогда узнаешь, – сказал Анджело. – Предположим, ее украли, спрятали и требуют выкупа. Что ты об этом думаешь?

– Выкупа? – переспросил Фидельман.

– Да, выкупа, – сказал Скарпио, стоя у окна.

– Не меньше трехсот тысяч долларов, – сказал Анджело. – Для страховой компании это прямая выгода. На такой сделке они сэкономят сто тысяч долларов.

И он изложил свой план. Они сфотографировали Тициана со всех сторон, во всех ракурсах, с разных расстояний, подобрали лучшие цветные репродукции из разных книг. У них есть точные размеры полотна и каждой отдельной фигуры на нем. Если Фидельман сумеет сделать приличную копию, они закажут дубликат рамы, темной ночью отнесут копию в картинную галерею замка и увезут оригинал. Все сторожа там болваны, не заметят подмены в течение нескольких дней, а может и дольше, так что это лучше, чем просто вырезать картину из рамы. А в это время они перевезут картину в лодке через озеро и вывезут за границу, на Французскую Ривьеру. Итальянской полиции бешено везет – она всегда находит украденные картины, а во Франции с этим легче. А когда картина будет надежно спрятана и Анджело вернется в отель, Скарпио свяжется со страховой компанией. Ты только представь себе – какая сенсация! Страховая компания поймет весь блеск этой операции, и ей придется выложить денежки.

– Сделаешь хорошую копию – получишь свою долю, – сказал Анджело.

– Долю? – спросил Фидельман. – А сколько это будет?

– Во-первых, паспорт, – сказал Анджело осторожно, – плюс двести долларов наличными и – до свидания!

– Пятьсот долларов, – сказал Фидельман.

– Скарпио, – терпеливо сказал хозяин, – покажи-ка ему, что у тебя в брюках.

Скарпио расстегнул куртку и вытащил из висевших на поясе ножен длинный, зловещий кинжал. Фидельману и смотреть было нечего: он отчетливо почувствовал, как холодный клинок вонзается ему между ребер.

– Триста пятьдесят, – сказал он. – Мне нужен билет на самолет.

– Триста пятьдесят, – сказал Анджело. – Выдадим, когда сдашь готовую копию.

– А за материалы вы заплатите?

– Я оплачу все расходы, какие понадобятся. Но если ты задумаешь выкинуть штучку, захочешь нас надуть или обжулить, так проснешься без головы, а то и еще похуже.

– Скажите, – спросил Фидельман, подумав, – а что, если я откажусь от вашего предложения? Мирно, спокойно…

Анджело сердито встал со скрипучей койки.

– Ну и останешься тут до конца жизни. Выйдешь отсюда только в гробу – и в самом дешевом.

– Понятно, – сказал Фидельман.

– Ну, что скажешь?

– Больше мне нечего сказать.

– Значит – заметано, – сказал Анджело.

– Можешь отдыхать до вечера, – сказал Скарпио.

– Спасибо, – сказал Фидельман.

Анджело нахмурился.

– Сначала вымой уборные.

Достоин ли я? – думал Фидельман. – Смогу ли я сделать такую работу? Осмелюсь ли? – Сомнения обуревали его, множество сомнений, он затосковал, время уходило впустую.

Как-то утром Анджело позвал его к себе в контору.

– Хочешь пива?

– Нет, спасибо.

– Чего-нибудь покрепче?

– Нет, сейчас ничего не надо.

– Да что с тобой? Ходишь, будто мать похоронил.

Фидельман поставил ведро и щетку, вздохнул, но ничего не сказал.

– Почему не бросишь уборку и не начнешь работать? – сказал хозяин. – Я велел привратнику убрать шесть сундуков и всю ломаную мебель со склада – там два больших окна. Скарпио привез мольберт, он уже купил тебе кисти, краски, все, что надо.

– Там западный свет, неровный.

Анджело пожал плечами.

– Больше ничего сделать не могу. Сейчас сезон, номера занимать нельзя. Хочешь работать ночью, мы тебе поставим лампы. Конечно, это зряшная трата электричества, но я уж пойду тебе навстречу, раз у тебя характер такой, – лишь бы ты работал быстро и сделал хорошо.

– Главное – я понятия не имею, как подделать картину, – сказал Фидельман. – Все, что я могу, – это как-то ее скопировать.

– А нам больше ничего и не нужно. Технику предоставь нам. Сначала сделай приличный эскиз. Когда примешься за работу, я тебе достану кусок бельгийского холста – шестнадцатый век, с него счистили прежнюю живопись. Ты ее загрунтуй свинцовыми белилами, а когда подсохнет – делай эскиз. Кончишь писать, мы со Скарпио закалим холст, чтобы появились трещины, затрем их золой – древность! Может, даже сделаем мушиные пятна, а уж потом покроем лаком, клеем. Сделаем как надо. Про это целые тома написаны, а Скарпио читает как черт. Вовсе это не так сложно, как тебе кажется.

– А как же правильно передать цвет?

– Я сам для тебя сотру краски. Я Тицианом всю жизнь занимался.

– Неужели?

– Конечно.

Но вид у Фидельмана по-прежнему был несчастный.

– Что тебя грызет?

– Как же можно украсть у другого художника его мысль, его произведение?

Хозяин залился сиплым смешком:

– Тициан тебя простит. А сам он разве не украл фигуру Венеры Урбинской у Джорджоне? А разве Рубенс не украл одну нагую фигуру у Тициана? Все искусство – кража, везде крадут. Ты украл бумажник, пробовал украсть у меня лиры. На том свет стоит. Все мы люди.

– А разве это не святотатство?

– Все святотатствуют. Мы живем за счет мертвецов, а они нами живы. Возьми хоть религию, например.

– Боюсь, что я ничего не смогу сделать, пока не увижу оригинала, – сказал Фидельман. – На ваших цветных репродукциях цвет искажен.

– И на оригиналах тоже. По-твоему, Рембрандт писал такими тусклыми коричневыми тонами? А Венеру тебе придется писать тут. Если ты станешь копировать ее на месте, в галерее замка, какой-нибудь кретин сторож может запомнить тебя в лицо, и потом ты неприятностей не оберешься. И мы, разумеется, тоже, а кому нужны неприятности?

– Все-таки мне надо хотя бы взглянуть на нее, – настаивал Фидельман.

И хозяин, хоть и не очень охотно, согласился отпустить его на день в замок Изола Белла, поручив Скарпио зорко следить за копировщиком.

Когда они ехали на пароходике к острову, Скарпио, в темных очках и соломенной шляпе, вдруг спросил Фидельмана:

– Скажи по совести, что ты думаешь об Анджело?

– Да он как будто ничего.

– По-твоему, он красивый?

– Как-то не думал об этом. Может, и был красивым в молодости.

– Ты очень проницательный, – сказал Скарпио. Потом показал вдаль – туда, где длинное голубое озеро уходило в высокие Альпы. – Локарно. Шестьдесят километров.

– Не может быть!

При одной мысли о Швейцарии в сердце Фидельмана затрепыхалась свобода, но он ничем себя не выдал. Скарпио льнул к нему, как к родному брату, а проплыть шестьдесят километров с ножом под лопаткой было бы, пожалуй, трудновато.

– Вон он, замок, – сказал Скарпио. – Похож на ресторан.

Замок, весь розовый, стоял на высоком, террасами, холме среди высоких деревьев, в старинном строгом парке. В замке было полным-полно туристов и скверных картин. Но в последнем зальце галереи – сказочное сокровище: в маленькой комнате в полном одиночестве висела Венера Урбинская.

Какое чудо, подумал Фидельман.

Вся золотая, с каштановыми кудрями, Венера, живая, земная женщина, распростерлась на ложе в безмятежной красе, слегка прикрывая одной рукой свою сокровенную тайну и держа красные цветы в другой; ее нагое тело было истинной ее победой.

– Эх, пририсовал бы я ей кого-нибудь в постель, – сказал Скарпио.

– Молчать! – сказал Фидельман.

Скарпио обиделся и вышел из галереи.

Фидельман, оставшись наедине с Венерой, молился на картину. Какие изумительные краски, какая необычайная плоть, претворившая тело в дух.

И пока Скарпио у выхода разговаривал с хранителем, копировщик торопливо набросал Венеру и сделал несколько цветных фотографий «лейкой», специально взятой Анджело напрокат у приятеля.

Потом он подошел к картине и стал целовать руки женщины, ее бедра и грудь, но только он хотел прошептать: «Люблю!», как сторож обеими кулаками ударил его по голове.

Вечером, когда они возвращались на катере в Милан, Скарпио захрапел. Вдруг он вскочил со сна, хватаясь за кинжал, но Фидельман не шелохнулся.

2

Копировщик взялся за работу с настоящей страстью. Он словно проглотил и затаил в себе молнию и теперь надеялся, что она засверкает во всем, чего он коснется. И все же его грызло сомнение – сможет ли он скопировать картину, и страх – ему ни за что не уйти живым из Отель-де-Виль. Он сразу попытался написать Венеру прямо на холсте, но торопливо счистил краски, увидев, какая немыслимая мазня у него вышла. У Венеры были бредовые формы, служанки на заднем плане выглядели карлицами. Он вспомнил совет Анджело и сделал несколько эскизов на бумаге, чтобы освоить композицию прежде, чем перенести ее на холст.

Анджело и Скарпио приходили каждый вечер и качали головами над рисунками.

– Непохоже, – говорил хозяин.

– Ничуть не похоже, – говорил Скарпио.

– Стараюсь, – тоскливо говорил Фидельман.

– Старайся лучше, – мрачно говорил Анджело.

Фидельман внезапно прозрел.

– А что сталось с тем последним художником, который тоже пробовал?

– Плавает в озере до сих пор, – сказал Скарпио.

– Мне попрактиковаться надо, – Фидельман откашлялся. – Зрение у меня что-то помутилось, рука быстро устает. Мне бы немного поупражняться, чтобы чувствовать себя свободнее.

– Это как же поупражняться? – спросил Скарпио.

– Нет, я не про физические упражнения, просто пописать живую натуру, чтобы немного разойтись.

– Ты этим не увлекайся, – сказал Анджело. – У тебя всего месяц в распоряжении, не больше. Сподручнее всего подменить картину во время туристского сезона.

– Как, только месяц?

Хозяин кивнул головой.

– Может, ты бы просто срисовал? – сказал Скарпио.

– Нельзя.

– Я тебе вот что скажу, – заговорил Анджело. – Я мог бы достать тебе старую картину – лежит голая женщина, а ты ее запиши сверху. Сделаешь похожие формы, как у той, всю ее подменишь.

– Нельзя.

– Почему это нельзя?

– Нечестно. То есть перед собой нечестно.

Оба захихикали.

– Ладно, дело твое, хозяйское, – сказал Анджело.

Фидельман побоялся спросить, что с ним будет, если его постигнет неудача, а пока что он лихорадочно делал эскиз за эскизом.

Но дело у него шло плохо. Он работал весь день, а часто и всю ночь до рассвета, он пробовал все, что ему приходило в голову. Так как он всегда искажал фигуру Венеры, он снова стал изучать греческие статуи с циркулем и линейкой в руках, пытаясь вычислить идеальные пропорции нагого тела. Под надзором Скарпио он посетил несколько музеев. Фидельман работал и над золотым сечением Витрувия, экспериментировал с пересекающимися кругами, треугольниками Дюрера, изучал схематические тела и головы Леонардо. И ничего не выходило. У него получались какие-то бумажные куклы, а не женщины и уж конечно не Венера. Казалось, он изображает каких-то девочек-недоростков. Потом он стал копировать всех обнаженных женщин из альбомов, которые Скарпио носил ему из библиотеки, начиная с богини Эсквилина и кончая «Авиньонскими красотками». Фидельман неплохо копировал классические статуи и современную живопись, но как только он возвращался к своей Венере, она ускользала, словно подсмеиваясь над ним. Заколдовали меня, что ли? – спрашивал себя художник. – И что тому причиной? Ведь с меня требуется только копия, чего же я так вожусь? Он никак не мог догадаться, в чем дело, пока не увидел, как раздетая проститутка пробежала по коридору в комнату к подружке. Может быть, идеальная женщина слишком холодна, а мне хочется живого тепла? Жизнь сильнее искусства? Вдохновляться живой натурой? Фидельман постучал в двери и стал уговаривать девицу попозировать ему, но она отказалась по экономическим соображениям. И другие тоже отказались – в комнате их было четверо.

Одна из них, рыженькая, крикнула Фидельману:

– Как вам не стыдно, Артуро, зазнались вы, что ли, почему не хотите носить нам кофе с блинчиками?

– Я занят, работаю на Анджело.

Девицы захохотали:

– Знаем, картину рисуете! Тоже работа!

И они захохотали еще громче.

От их насмешек у него совсем упало настроение. Какое от них вдохновение, от этих потаскушек. А может быть, он не мог написать нагую натуру, потому что вокруг бегало голышом слишком много женщин. Все-таки придется взять натурщицу, раз ничего другого не выходит.

В отчаянии, почти что на грани безумия, оттого что время летит, Фидельман вспомнил о горничной Терезе. Конечно, она вряд ли могла считаться образцом женской красоты, но чего только не приукрасит воображение? Фидельман попросил ее позировать ему, и Тереза, смущенно хихикая, согласилась:

– Хорошо, только обещайте никому не говорить.

Фидельман пообещал.

Она разделась – тощая, костлявая женщина, с астматическим дыханием, и он написал ее такой – с плоской грудью, обвисшим животом, худыми бедрами и волосатыми ногами – ничего изменить он не мог. Ван Эйку она понравилась бы чрезвычайно. Когда Тереза увидела свой портрет, она бурно зарыдала.

– Я думала, вы сделаете меня красивой.

– Я так и собирался.

– Почему же вы сделали по-другому?

– Трудно объяснить, – сказал Фидельман.

– Я тут и на женщину непохожа, – рыдала она.

Фидельман прищурил на нее глаза и велел ей взять длинную комбинацию у одной из девиц.

– Одолжи у кого-нибудь комбинацию, и я тебя изображу очень соблазнительной.

Она вернулась в кружевной белой комбинации, и ей это так шло, что у Фидельмана перехватило горло, и, вместо того чтобы ее рисовать, он увлек ее на пыльный тюфяк в углу.

Обняв шелковую комбинацию, художник зажмурил глаза и попытался вызвать в воображении вечно ускользавшую от него Венеру. Он чувствовал, что сейчас его охватит забытый восторг, и ждал его, но в последнюю минуту на ум пришла неприличная песенка про Тициана и натурщицу – он даже не знал, что помнит эти стишки.

И в ту же минуту послышался грозный рев: в комнату вошел Анджело. Он немедленно велел Терезе убираться вон, а та, ползая нагишом на коленях, умоляла оставить ее на службе в отеле. Фидельмана на весь день погнали чистить клозеты.

– Можете меня оставить на этой работе, – подавленным голосом сказал Фидельман хозяину вечером в конторе. – Никогда мне не кончить эту проклятую картину.

– Почему? Что тебе мешает? Я же с тобой обращался как с родным сыном.

– Заколодило – и все.

– Иди работать, все наладится.

– Не могу я писать, никак не могу.

– По какой причине?

– Сам не знаю.

– Набаловали мы тебя тут, вот почему, – сказал Анджело и сердито ударил Фидельмана по лицу. А когда тот заплакал, он грубо пнул его ногой в зад.

В тот же вечер Фидельман объявил голодовку, но, услыхав об этом, хозяин пригрозил искусственным кормлением.

После полуночи Фидельман украл одежду у спящей проститутки, торопливо оделся, повязал платочек, подмазал глаза и губы и вышел из отеля мимо Скарпио, который сидел на табуретке у дверей, наслаждаясь ночной прохладой. Пройдя квартал, Фидельман испугался, что за ним погонятся, и побежал, спотыкаясь на высоких каблуках, но было уже поздно. Скарпио все же узнал его и кликнул привратника. Фидельман скинул туфли и полетел как сумасшедший, но ему мешала юбка. Скарпио и привратник догнали его и, сколько он ни отбивался руками и ногами, потащили обратно в отель. На шум и возню явился карабинер, но, увидев, как одет Фидельман, не стал за него заступаться. В подвале Анджело бил его резиновым шлангом, пока он не потерял сознание.

Три дня пролежал Фидельман в постели, отказываясь от еды и не желая вставать.

– Что же нам с ним делать? – бурчал встревоженный Анджело. – А что, если на него погадать? Давай погадаем, не то придется его просто похоронить.

– Лучше бы составить его гороскоп, – посоветовал Скарпио. – Я проверю его планету. А если и это не поможет, попробуем психоанализ.

– Давай, давай, только быстрей, – сказал Анджело.

На следующее утро Скарпио вошел в каморку Фидельмана с американским завтраком на подносе и двумя толстыми томами под мышкой. Фидельман лежал в постели и сосал окурок. Встать он не захотел.

Скарпио положил книги и пододвинул стул к самой кровати.

– Когда ты родился, Артуро? – ласково спросил он, щупая пульс Фидельмана.

Фидельман сказал – когда, в котором часу и где: Бронкс, Нью-Йорк.

Скарпио, справившись по таблицам зодиака, нарисовал гороскоп Фидельмана на листе бумаги и стал внимательно вглядываться в него своим единственным глазом. Через несколько минут он покачал головой:

– Ничего удивительного.

– Что, плохо? – Фидельман с трудом привстал с постели.

– Для тебя и Уран и Венера плохо расположены.

– И Венера тоже?

– Да, она управляет твоей судьбой. – Он поглядел на гороскоп. – Телец на подъеме, Венера подавлена. Вот почему ты ничего не можешь.

– А чем подавлена Венера?

– Тсс… Я проверяю, как к тебе относится Меркурий.

– Лучше сосредоточиться на Венере. Когда она будет в зените?

Скарпио проверил таблицы в книге, записал какие-то числа и знаки и стал медленно бледнеть. Он перелистал еще несколько таблиц, потом встал и подошел к грязному окошку.

– Трудно объяснить. Ты веришь в психоанализ?

– Пожалуй.

– Может, лучше попробовать тебя проанализировать. Ты не вставай.

Скарпио открыл вторую толстую книгу на первой странице.

– Надо дать волю свободным ассоциациям.

– Если я не выберусь из этого борделя, я наверняка умру, – сказал Фидельман.

– Ты помнишь свою мать? – спросил Скарпио. – Например, видел ли ты ее когда-нибудь раздетой?

– Мать умерла от родов, при моем рождении. – Фидельман чувствовал, что сейчас заплачет. – Меня воспитала Бесси, сестра.

– Говори, говори, я слушаю, – сказал Скарпио.

– Не могу. В голове пустота.

Скарпио уже читал следующую главу, перелистал несколько страниц, потом со вздохом поднялся.

– Может, тебя лечить надо. Прими на ночь лекарство.

– Уже принимал.

Скарпио пожал плечами:

– Жизнь – сложная штука. Во всяком случае, запоминай свои сны. Ты их записывай сразу.

Фидельман пожевал окурок.

В эту ночь ему приснилось, что Бесси собирается принимать ванну. Он смотрел в замочную скважину, как она наливает воду. Разинув рот, смотрел он, как она снимает халат и входит в ванну. Ее сильное молодое тело тогда было крепко сбито и круглилось, где положено, и Фидельман, которому во сне снова стало четырнадцать лет, смотрел на нее с вожделением, переходящим в тоску. Старший Фидельман, во сне, решил написать тут же «Купальщицу», но, когда Бесси стала мылиться белым куском мыла, тогдашний мальчик пробрался к ней в комнату, открыл ее убогий кошелек, вытащил пятьдесят центов на билет в кино и на цыпочках спустился по лестнице.

Мальчик из сна уже с облегчением закрывал дверь в прихожую, когда настоящий Фидельман проснулся с головной болью. Записывая сон, он вдруг вспомнил слова Анджело: «Все крадут. Все мы люди».

И у него появилась потрясающая мысль: что, если он сам, лично, украдет картину?

Замечательная идея! В это утро Фидельман позавтракал с аппетитом.

Для того чтобы украсть картину, надо было прежде всего написать копию. За один день художнику удалось сделать верный набросок картины Тициана, он перенес его масляными красками на кусок старого фламандского холста, который Анджело, увидев удачный набросок, поторопился ему достать. Фидельман загрунтовал холст и, когда он подсох, начал выписывать фигуру Венеры под пристальными взглядами затаивших дыхание заговорщиков.