355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Бернард Маламуд » Идиоты первыми » Текст книги (страница 5)
Идиоты первыми
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 06:53

Текст книги "Идиоты первыми"


Автор книги: Бернард Маламуд



сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 23 страниц)

– А сепя я не имею в чем упрекать, – сказал Оскар.

Он все больше лежал в постели. Тогда я стал ходить в нью-йоркскую библиотеку. Я прочел в английских переводах тех немецких поэтов, о которых он собирался писать. Потом я прочел «Листья травы» и записал все то, что, по моему мнению, немецкие поэты позаимствовали у Уитмена. И в один из последних дней августа я принес Оскару то, что записал. По большей части это были просто мои домыслы, ведь я вовсе не собирался писать за него лекцию. Он лежал на кровати и слушал с нескрываемой тоской то, что я читал. Потом он сказал, что неверно, будто немцы позаимствовали у Уитмена его любовь к смерти – она всегда была отличительной чертой немецкой литературы, скорее всего они взяли от Уитмена чувство человеческого братства, его большой гуманизм.

– Но на немецкой почве гуманизм не прифифается, – сказал он, – и скоро гибнет.

Я сказал – жаль, конечно, что я так ошибся, но он все равно меня очень благодарил.

Я ушел совсем расстроенный и, спускаясь по лестнице, услышал звуки, похожие на рыдание. Надо все это бросить, подумал я, мне не выдержать, не могу же я идти ко дну вместе с ним.

Весь следующий день я просидел дома, обуреваемый не по возрасту острой душевной тоской, но в тот же вечер Оскар позвонил мне по телефону и, захлебываясь, стал благодарить меня за то, что я прочитал ему мои записки. Он хотел написать мне письмо и объяснить, что я упустил, а кончил тем, что написал половину лекции. Весь день он отсыпался и сегодня вечером собирался все дописать.

– Я вас плаготарю, – сказал он, – за многое, включая такше вашу феру в меня.

– Слава Богу, – сказал я и, разумеется, не выдал, что сам я чуть было не потерял эту веру окончательно.

6

В первую неделю сентября Оскар закончил свою лекцию, написал и переписал ее. Нацисты вторглись в Польшу, и хотя нас это очень встревожило, но все-таки мы чувствовали какое-то облегчение: а вдруг храбрые поляки их побьют? На перевод статьи ушла еще одна неделя, но тут нам помог Фридрих Вильгельм Вольф, историк, кроткий, высокообразованный человек, который любил переводить и обещал помогать нам и в дальнейшем. У нас осталось две недели на подготовку Оскара к выступлению. Погода переменилась; и в нем самом, хотя и медленно, тоже происходили значительные перемены. Он словно пришел в себя после поражения в тяжкой и утомительной борьбе. Он похудел фунтов на двадцать. Цвет лица у него все еще был серый, и, глядя на это лицо, казалось, что я вижу на нем шрамы, но оно стало менее расплывчатым, более определенным. Голубые глаза ожили, походка стала тверже, быстрее, словно он хотел наверстать все прогулки, упущенные в те жаркие дни, когда он лежал без движения в своей комнате.

Мы снова вернулись к прежним занятиям и три раза в неделю проводили уроки дикции, грамматики и стилистики. Я обучил его фонетическому алфавиту и транскрибировал для него длинные списки тех слов, которые он неправильно произносил. Он часами работал, добиваясь правильного звучания, и держал в зубах сломанную спичку, чтобы челюсти не смыкались, когда он упражнял кончик языка. Все это очень скучно, если только не думать о будущих успехах. Глядя на него, я понимал, что значит выражение: «он стал другим человеком».

Лекция – я ее уже знал наизусть – прошла хорошо. Директор института пригласил на нее многих видных деятелей. Оскар был первым эмигрантом, которого они приняли на работу, а тогда появилась тенденция – обратить внимание общества на то, что эти люди становятся новой составной частью американской жизни. Пришли также два репортера и женщина-фотограф. Аудитория института была переполнена. Я сел в последний ряд и обещал Оскару поднять руку, если его не будет слышно, но это не понадобилось.

Оскар, в синем костюме, аккуратно подстриженный, конечно, нервничал, но это было заметно, только если внимательно присмотреться. Когда он вышел на кафедру, развернул рукопись и произнес первую фразу по-английски, сердце у меня дрогнуло: из всех присутствующих только мы с ним знали, через какие мучения он прошел. А сейчас он и произносил совсем не плохо: раза два сказал «с» вместо «з» и раз сказал «кот» вместо «год», но вообще он был молодцом. Стихи он читал прекрасно – на обоих языках, и хотя Уолт Уитмен в его устах был немножко похож на немецкого эмигранта, приехавшего на Лонг-Айленд, но в общем стихи звучали как стихи:

 
И я знаю, что дух Божий – брат моему духу,
Что все мужчины в роду человеческом – тоже мои братья,
Что все женщины мне – любовницы и сестры
И что днище вселенной крепится любовью.
 

Оскар прочел эти строки, как будто верил в них. Пала Варшава, но в этих стихах была какая-то защита. Я сел поудобнее и подумал: во-первых, о том, как легко скрывать даже самые глубокие раны; и во-вторых, как я горжусь работой, которую проделал.

7

Два дня спустя, поднявшись в квартиру Оскара, я застал там целую толпу. Он сам лежал в мятой пижаме на полу – багровое лицо, синие губы, в уголках рта пена, и двое пожарных, опустившись на колени, делали ему искусственное дыхание. Окна были открыты, но в воздухе стояла вонь.

Полисмен спросил, кто я такой, и я не мог ответить.

– Нет… Нет…

Я все повторял – нет, но неизменно думал – да, да. Он отравился газом – как это я не подумал о газовой плитке на кухне?

Но почему? – спрашивал я себя. – Почему он это сделал? Может быть, причиной, последней каплей во всем пережитом была судьба Польши?

Но ответа на эти вопросы мы не получили. В записке Оскар нацарапал: он болен, все, что у него есть, отдать Мартину Гольдбергу. Мартин Гольдберг – это я.

Целую неделю я прохворал, никакого желания вступать в права наследства или расследовать причину смерти я не испытывал, но все же решил, что надо просмотреть его вещи, пока суд не проинвентаризирует их, и поэтому целое утро просидел в кресле Оскара, пытаясь прочесть его переписку. В верхнем ящике стола я нашел тоненькую пачку писем от его жены и недавно полученное воздушной почтой письмо от его тещи-антисемитки.

Теща писала мелким почерком, который я расшифровывал часами. После того как Оскар бросил ее дочь, та, несмотря на мольбы и уговоры матери, перешла в иудаизм при посредстве одного зловредного раввина. Однажды ночью к ним явились коричневые рубашки, и, хотя мать исступленно махала перед ними бронзовым распятием, они вытащили фрау Гасснер вместе с другими евреями из дома и отвезли на машинах в пограничный городок завоеванной Польши. Ходят слухи, что там она была убита выстрелом в голову и сброшена в противотанковый ров вместе с трупами голых евреев, их жен и детей, с трупами нескольких польских солдат и кучкой цыган.

Туфли для служанки
Пер. Р. Райт-Ковалева

Служанка оставила записку у жены швейцара. Она ей сказала, что ищет постоянной работы, возьмется за любую, но лучше бы не у какой-нибудь старухи. Конечно, если ничего другого не будет, придется согласиться и на это. Ей было сорок пять лет, но выглядела она старше. Лицо у нее было изможденное, зато волосы черные, глаза и губы красивые. Хороших зубов у нее осталось мало, и когда она смеялась, то неловко поджимала губы. Несмотря на то, что в Риме ранним октябрем стояли холода и продавцы каштанов уже помешивали раскаленный уголь в жаровнях, на служанке было только поношенное ситцевое платье черного цвета, разорванное на левом боку, – там разошелся шов и виднелось белье. Она уже много раз его зашивала, но сегодня он снова лопнул. На полных, красивой формы ногах не было чулок, одни шлепанцы: разговаривая со швейцарихой, она держала под мышкой башмаки в бумажном мешке – сегодня она стирала поденно у одной синьоры, неподалеку. На холмистой улице стояло три сравнительно новых многоквартирных дома, и в каждом она оставила записку со своим адресом.

Швейцариха, тучная женщина в коричневой твидовой юбке, подаренной англичанами, когда-то жившими в этом доме, сказала, что просьбу служанки не забудет, но забыла. Вспомнила она ее, только когда профессор-американец занял квартиру на пятом этаже и попросил швейцариху найти ему служанку. Сначала швейцариха привела ему девушку, жившую по соседству, шестнадцатилетнюю крестьянку, недавно приехавшую из Умбрии. Девушка пришла со своей теткой, но профессору Орландо Кранцу особенно не понравилось, что тетка подчеркивала какие-то исключительные достоинства девушки, и он отослал их обратно. Он сказал швейцарихе, что ему нужна женщина постарше – он не желает никакого беспокойства. И тут швейцариха вспомнила о служанке, оставившей свой адрес, пошла к ней на квартиру, на виа Аппиа, неподалеку от катакомб, и сказала, что американец ищет прислугу, mezzo servizio [10]10
  Приходящую ( итал.).


[Закрыть]
 и что она даст ей адрес этого американца, если та ее поблагодарит. Служанка – звали ее Роза – пожала плечами и посмотрела вдаль. Ей нечего дать, сказала она.

– Вы посмотрите, в чем я хожу, – добавила она. – Гляньте на эту развалюху – разве ее назовешь домом? Живу тут с сыном и его сукой-женой, она каждую ложку супа у меня во рту считает. Они мне в душу плюют, а у меня, кроме души, ничего на свете нет.

– В таком разе я вам ничем помочь не могу, – сказала швейцариха. – Мне тоже надо о себе и о муже подумать.

Но потом она все-таки вернулась с автобусной остановки и сказала: ладно, она порекомендует Розу этому американскому профессору, если та пообещает дать ей пять тысяч лир из первой получки.

– А сколько он будет платить? – спросила Роза.

– Я бы спросила восемнадцать тысяч в месяц. Скажи, что тебе на дорогу каждый день надо двести лир.

– Да так оно почти и есть, – сказала Роза. – Сорок туда и сорок обратно. Ну, если он мне заплатит восемнадцать тысяч, я тебе выдам пять, только дай расписку, что больше я тебе ничего не буду должна.

– Дам, дам, – сказала швейцариха и порекомендовала служанку американскому профессору.

Орландо Кранц был нервный господин шестидесяти лет. У него были кроткие серые глаза, крупные губы и острый подбородок с ямкой. На круглой голове сияла лысина, и, хотя он был довольно худ, у него уже явно обозначался животик. Конечно, вид у него странноватый, сказала Роза швейцарихе, зато он знаменитый юрист. Целый день профессор сидел и писал у себя в кабинете, но каждые полчаса он вставал под каким-нибудь предлогом и, нервничая, ходил по дому. Он все чего-то беспокоился и выходил из кабинета посмотреть, как там и что. Посмотрев, как работает Роза, он возвращался в кабинет и снова садился писать. А через полчаса он опять выходил оттуда, как будто вымыть руки в ванной или выпить стакан воды, но на самом деле мимоходом смотрел, что делает Роза. А она делала свое дело. Работала она быстро, особенно когда он смотрел. Вид у нее несчастный, думал он, впрочем, это не его дело. У таких людей жизнь всегда нескладная, а часто и совсем немыслимая – он это знал, – так что лучше держаться от них подальше.

Профессор жил в Италии второй год – сначала в Милане, потом в Риме. Он снимал большую квартиру с тремя спальнями – в одной из них он устроил себе кабинет. Две другие спальни были для жены и дочери – в августе они уехали погостить домой, в Америку, и скоро должны были вернуться. Когда его дамы вернутся, сказал он Розе, он возьмет ее на полный день. В квартире есть комната для прислуги – она сможет там жить. Да она и сейчас пользовалась этой комнаткой, хотя и приходила только с девяти до четырех. Роза согласилась поступить к нему живущей – и на еду ей тогда тратиться не придется и не надо будет платить за квартиру сыну и этой сукиной дочке, его жене.

А пока миссис Кранц с дочерью не приехали, Роза ходила за покупками и готовила. Придя утром, она подавала профессору завтрак, а в час дня – второй завтрак. Она предлагала, что останется после четырех и приготовит ему обед – он обедал в шесть вечера, но он предпочитал ходить в ресторан. Сделав все покупки, Роза убирала дом, тщательно протирала мраморные полы мокрой тряпкой, надетой на палку, хотя профессору казалось, что полы вовсе не грязные. Она стирала и гладила все его белье. Вообще она работала хорошо и торопливо шлепала туфлями из комнаты в комнату, так что она часто кончала на час раньше того времени, когда ей полагалось уйти домой. Тогда она уходила в комнатку для прислуги и читала там «Темпо» или «Эпок», а иногда и какую-нибудь романтическую историю с фотографиями и подписями курсивом под каждой картинкой. Иногда она раскладывала койку и ложилась погреться под одеяло. Погода стояла дождливая, и в квартире стало холодно и неуютно. Управляющий этим домом по традиции незапамятных времен не разрешал топить до пятнадцатого ноября, и, если холода, как в этом году, наступали раньше, жильцы могли греться как им вздумается. Холод мешал профессору – он работал в перчатках и шляпе, ужасно нервничал и все чаще выходил из кабинета посмотреть, что делает Роза. Поверх костюма он надевал толстый халат, а иногда, приложив грелку к пояснице, привязывал ее под пиджаком поясом от халата. Бывало, что он работал за письменным столом, сидя на грелке, и Роза, увидев это однажды, улыбнулась, прикрывая рот рукой. Если он оставлял грелку в столовой после второго завтрака, Роза просила позволения взять ее. Обычно он это разрешал, и Роза работала, прижимая грелку локтем к животу. Она жаловалась, что у нее больная печень. Поэтому профессор не возражал, чтобы она полежала в комнате для прислуги перед уходом домой.

Однажды, когда Роза ушла домой, профессор, почуяв в коридоре запах табака, зашел осмотреть комнату для прислуги. Это была длинная каморка с узкой койкой, убиравшейся в стену, и маленьким зеленым шкафчиком, рядом была крохотная уборная и сидячая ванна с холодным краном. Роза часто стирала в этой ванне на доске, но, насколько он знал, никогда там не мылась. Накануне именин невестки она попросила позволения принять горячую ванну в его ванной комнате, и, минуту поколебавшись, профессор дал разрешение.

Зайдя в комнатку, профессор открыл нижний ящик шкафчика и нашел там склад окурков, которые он оставлял в пепельнице. Заметил он также, что Роза подбирает старые газеты и журналы из корзинки для бумаг. Копила она и куски бечевки, бумажные пакеты, резинки и огрызки карандашей, которые он выбрасывал. Узнав об этом, он стал отдавать ей остатки мяса от завтрака и подсохшие куски сыру, и она забирала их домой. За это она приносила ему цветы. Как-то она принесла пару грязных яиц, снесенных невесткиной курицей, но он поблагодарил ее и сказал, что ему вредно есть желтки. Он заметил, что ей нужны башмаки: те, что она надевала перед уходом домой, прохудились во многих местах, и она вечно ходила все в том же черном платье с дыркой на боку, что его очень смущало, когда он с ней разговаривал. Впрочем, решил он, скоро приедет жена – пусть она этими делами и займется.

Роза понимала, что работа ей досталась не плохая. Профессор платил хорошо и аккуратно и никогда не отдавал ей приказаний с высокомерным видом, как некоторые из ее хозяев-итальянцев. Правда, он был какой-то нервный, суетливый, но человек, видно, не злой. Главный его недостаток, что он такой неразговорчивый. Хоть он и говорил по-итальянски вполне бегло, но, даже когда не работал, предпочитал молча сидеть в кресле в гостиной и читать. Во всей квартире их всего двое, казалось бы, почему им не поговорить друг с другом? Иногда, когда он читал, она, подавая ему кофе, пыталась ввернуть хоть словечко про все свои огорчения. Хотелось рассказать, как она долго и горько вдовела, каким нехорошим вырос ее сын и как невозможно ужиться с невесткой. Но хотя он вежливо ее выслушивал, хотя они встречались изо дня в день и даже иногда пользовались одной грелкой и мылись в той же самой ванне, разговор между ними никак не клеился. Даже с галкой и то можно было бы лучше поговорить, и к тому же он явно хотел, чтобы его оставили в покое. Она перестала его беспокоить, и ей было очень одиноко в пустой квартире. Конечно, есть свои выгоды, когда работаешь на иностранцев, но и невыгод много.

Через некоторое время профессор заметил, что после обеда Розу, как всегда отдыхавшую в маленькой комнатке, стали регулярно вызывать по телефону. На следующей неделе после таких звонков она уже не сидела у профессора до четырех, а просила разрешения уйти пораньше. Сначала она говорила, что у нее заболела печенка, но потом стала уходить без всякого предлога. Хотя профессор не очень одобрял такое поведение – только распусти ее, и она сядет тебе на голову, но все же он ей сказал, что до приезда жены она может два раза в неделю уходить в три часа, разумеется, если вся работа по дому будет сделана. Он отлично знал, что она успевала все сделать, но считал необходимым ее предупредить. Она выслушала его смиренно, хотя глаза у нее горели, а губы вздрагивали, и смиренно согласилась. Потом, вспоминая этот разговор, профессор подумал, что, по всей видимости, у Розы в жизни случилось что-то очень хорошее – как к этому ни относиться, – наконец-то она изменится и лицо у нее из несчастного станет счастливым. Однако ничего такого не случилось, и, незаметно наблюдая за ней в те дни, когда она уходила раньше, он видел, что она очень озабочена и грустно вздыхает, словно у нее что-то лежит на сердце.

Но он ни разу не спросил, что с ней, – в такие дела лучше не вмешиваться. У этих людей вечно неприятности, раз вмешаешься – и конца этому не будет. Он знал одну женщину, жену его коллеги, которая сказала своей прислуге: «Лукреция, я вам очень сочувствую, но ни про какие ваши неприятности знать не хочу». И, по мнению профессора, так и следует поступать. Отношения между хозяином и служанкой должны быть именно такими, то есть совершенно обезличенными. В конце концов, в апреле он уедет из Италии и больше никогда в жизни не увидит Розу. А для нее будет в тысячу раз лучше, если, скажем, дать ей небольшой чек на Рождество, чем без конца вникать во все ее несчастья. Профессор сознавал, что он человек нервный и что раздражается, и это его несколько огорчало, но какой он есть, такой есть, и ему лучше оставаться в стороне от всего, что его лично не касается.

Но Роза никак с этим не мирилась. Однажды утром она постучала в двери кабинета, и, когда он сказал «avanti» [11]11
  Войдите ( итал.).


[Закрыть]
, она вошла такая смущенная, что он и сам смутился, прежде чем она заговорила.

– Профессор, – сказала Роза несчастным голосом, – пожалуйста, простите, что я вам мешаю работать, но мне так нужно с кем-нибудь поговорить.

– Знаете, я сейчас очень занят, – сказал он, уже начиная сердиться. – Нельзя ли подождать?

– Да я только на минуточку. Горе тебя всю жизнь давит, а рассказать можно за одну минуту.

– У вас опять печень болит? – спросил он.

– Нет, мне от вас нужен совет. Вы человек образованный, а я темная крестьянка.

– Какой еще совет? – нетерпеливо спросил он.

– Называйте как хотите, но мне необходимо с кем-нибудь поговорить. С сыном я разговаривать не могу, да и вообще с ним о таком не поговоришь. Я только рот открою, а он уже орет на меня. А на невестку и слов тратить нечего. Иногда на чердаке вешаешь белье, ну и перекинешься словцом со швейцарихой, только от нее сочувствия не дождешься; нет, кроме вас, мне поговорить не с кем. Сейчас я вам все объясню.

И не успел он изложить свое отношение к подобным исповедям, как Роза уже начала рассказ: она встретилась с одним человеком – он пожилой, работает в налоговом управлении, женатый, четверо детей. Немного подрабатывает после службы, кончает в два часа, потом столярничает. Зовут его Армандо, это он звонит ей по телефону в конце дня. Повстречались они в автобусе, и через две-три встречи он увидел, что ее башмаки никуда не годятся, и стал ее уговаривать, что он ей купит новые. Она ему сказала: бросьте глупости. Видать, у него у самого денег в обрез, хватит, что он ее водит в кино два раза в неделю. Все это она ему выложила, и все же, стоит им встретиться, он опять говорит, что хочет купить ей туфли.

– Я же все-таки человек, – откровенно сказала Роза, – обувь мне нужна до зарезу, но тут Бог знает что может выйти. Надену его туфли, а они меня и поведут к нему в постель. Вот я и подумала: надо мне с вами посоветоваться, брать от него туфли или нет?

У профессора покраснело не только лицо, но и лысина.

– Не знаю, как это я могу вам посоветовать…

– Вы же образованный человек!

– Впрочем, – продолжал профессор, – так как ситуация вполне гипотетическая, то я считаю, что вы обязаны сказать этому щедрому джентльмену, что он должен главным образом направить свои заботы на свое собственное семейство. Он поступил бы гораздо благоразумнее, если бы не предлагал вам подарки, а вы, со своей стороны, принимать их не должны. А если вы подарков не примете, он никаких претензий к вам, как к женщине, предъявлять не сможет. Вот все, что я считаю нужным вам сказать. И потом это ваше дело, а никак не мое. Но раз уж вы попросили совета, я вам дал совет – больше я ничем помочь не могу.

Роза вздохнула:

– По правде говоря, мне туфли вот как нужны. На мои смотреть стыдно, их словно коза сжевала. У меня новой обуви уже лет шесть не было.

В этот день после ухода Розы профессор, обдумав все ее беды, решил купить ей пару туфель. Его беспокоило одно: не ждет ли она от него подарка, не затеяла ли она все это, так сказать, в надежде, что он пойдет ей навстречу. Но так как это была только его гипотеза, без всяких доказательств, то он принял решение: пока нет никаких улик против нее, считать, что она спрашивала совет бескорыстно. Он подумал было, что надо ей выдать пять тысяч лир – пусть сама купит себе обувь и тем избавит его от возни, но тут же усомнился: нет никакой гарантии, что она истратит деньги по назначению. А вдруг она явится на следующий день и скажет, что у нее заболела печень, пришлось вызывать врача, и он взял три тысячи лир за визит – словом, не может ли профессор, учитывая эти неприятные обстоятельства, выдать ей еще три тысячи лир на обувь? Нет, этого допустить нельзя, и на следующее утро, когда служанка ушла в лавку, профессор пробрался в ее комнату и торопливо очертил на бумаге размер ее жалкой туфли – задача не из приятных, но он быстро ее выполнил. Вечером, в магазине около ресторана, где он любил обедать, он купил Розе пару коричневых туфель за пять с половиной тысяч лир – немного дороже, чем он рассчитывал. Но туфли были прочные, на шнурках, для улицы, на среднем каблуке – очень полезный подарок.

Он вручил их Розе на следующий день, в среду. Он был немного смущен, отдавая ей туфли; выходило, что, несмотря на все свои слова, он все же вмешался в ее дела. Но он считал, что этот подарок во многих отношениях психологически обоснован.

Подавая ей туфли, он сказал:

– Роза, кажется, я нашел выход из той ситуации, о которой вы со мной консультировались. Вот вам пара новых туфель. Сообщите вашему знакомому, что вы отказываетесь от его подарка. Было бы разумно, если бы вы тут же информировали его, что с этих пор вы решили встречаться с ним не столь часто.

Роза была вне себя от радости: как профессор к ней добр! Она попыталась поцеловать его руку, но он засунул руку за спину и сразу ушел в кабинет. В четверг, когда раздался звонок и он впустил Розу, на ней были его туфли. Она подала профессору большой бумажный мешок – в нем было три маленьких апельсина еще на ветке, с зелеными листьями. Он сказал: не надо было покупать их, но Роза, улыбаясь полусжатыми губами, чтобы не показывать зубы, сказала, что она только хотела выразить ему благодарность. Позже она попросила разрешения уйти в три часа: ей надо показать Армандо свои новые туфли.

Профессор сухо сказал:

– Можете уйти и в это время, если только все у вас будет сделано.

Она рассыпалась в благодарностях. Торопливо закончив работу, она ушла сразу после трех, но профессор, который стоял в дверях кабинета в шапке, перчатках и теплом халате, нервно разглядывая, хорошо ли вымыт пол в коридоре, успел увидеть, как она выбежала из квартиры в нарядных черных туфельках с острыми носами. Он очень рассердился, и, когда Роза явилась на следующее утро, он, несмотря на все ее мольбы, сказал, что он ее увольняет: пусть это будет ей наукой за то, что она оставила его в дураках. Она рыдала, просила простить ее, но он был тверд в своем решении. С отчаянием она завернула в газету все мелочи, лежавшие в ее комнатушке, и ушла, заливаясь слезами. После этого профессор совсем расстроился и разнервничался. Весь день ему казалось, что в доме невыносимый холод, и он совсем не мог работать.

Ровно через неделю, когда в доме включили отопление, в дверях появилась Роза и стала просить, чтобы профессор опять взял ее к себе. Она была ужасно расстроена и, осторожно дотрагиваясь до синяка на распухшей верхней губе, сказала, что ее избил сын. С глазами, полными слез, сдерживаясь, чтобы не заплакать, Роза объяснила, что приняла обе пары туфель не по своей вине. Армандо подарил ей туфли раньше и заставил ее взять их – видно, ревновал, боялся, что появится соперник. А когда профессор был так добр, что подарил ей вторую пару, она хотела отказаться, но побоялась, что он рассердится и откажет ей от места. И это истинная правда. Она клянется Господом Богом и святым Петром. И она обещает, что встретится с Армандо – она его уже неделю не видела – и вернет ему туфли, лишь бы профессор взял ее опять. А если не возьмет, она бросится в Тибр. И хотя профессор терпеть не мог таких разговоров, он почувствовал к ней какую-то жалость. Он и сам считал, что вел себя с ней неправильно. Лучше было бы сказать несколько внушительных слов насчет честности вообще, а потом с философическим спокойствием забыть обо всем. А рассчитав ее, он только сделал хуже и ей и себе: за эту неделю он сменил двух служанок и увидел, что они никуда не годятся. Одна оказалась воровкой, другая – лентяйкой. В результате дом превратился Бог знает во что, и работать он не мог, хотя швейцариха приходила каждое утро на час делать уборку. Нет, ему повезло, что Роза именно сейчас появилась в дверях. Когда она сняла пальто, он с удовлетворением заметил, что шов на платье наконец-то зашит.

Она решительно взялась за уборку, чистила, мыла, натирала все вокруг до блеска. Она разобрала постели, перестелила их, вымела сор, вычистила и отполировала спинки кроватей, разостлала свежевыглаженные покрывала. И хотя она и вернулась на работу и делала все тщательно, как всегда, вид у нее, как заметил профессор, был грустный, она часто вздыхала и только старалась улыбаться, когда он на нее смотрел. Тут у всех характер такой, подумал он, уж очень у них жизнь трудная. Чтобы ей не терпеть побои от сына, профессор разрешил ей жить у него. Он предложил давать немного лишних денег – пусть покупает себе мясо на ужин, но она отказалась: ей хватит и пасты. По вечерам она только и ела, что пасту и зеленый салат. Иногда, если от завтрака оставался артишок, она его варила и съедала с маслом и уксусом. Профессор предлагал ей белое вино и фрукты – все стояло в шкафу, но она только изредка позволяла себе взять что-нибудь и каждый раз докладывала ему, сколько чего взято, хотя он постоянно внушал ей, что это вовсе не нужно. В квартире царил порядок. И хотя телефон звонил ежедневно ровно в три часа, Роза, поговорив с Армандо, выходила из дому очень редко.

Но в одно унылое утро Роза пришла к профессору и с несчастным лицом сообщила ему, что она беременна. Глаза ее горели отчаянием, сквозь расползшийся шов просвечивало белье.

Ему стало ужасно неприятно: и зачем только он опять взял ее на работу?

– Придется вам немедленно уйти, – сказал он, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

– Не могу! – сказала она. – Сын меня убьет. Ради Бога помогите мне, профессор!

Ее глупость взбесила его:

– Не желаю я вмешиваться в ваши дела!

– Нет, вы должны мне помочь! – простонала она.

– Это все ваш Армандо? – спросил он ее свирепо.

Она кивнула головой.

– Вы ему сообщили?

– Да.

– И что он сказал?

– Говорит, что не верит. – Она попыталась улыбнуться, но не смогла.

– Я его сумею убедить! – сказал он. – У вас есть номер его телефона?

Она сказала: есть. Профессор позвонил Армандо на службу и попросил его немедленно явиться к нему на квартиру.

– У вас есть серьезные обязанности по отношению к Розе, – сказал профессор.

– У меня есть серьезные обязанности по отношению к моей семье, – ответил Армандо.

– Об этом надо было думать раньше.

– Хорошо, я зайду к вам завтра, после работы. Сегодня не могу. Сегодня мне надо кончать заказ, столярную работу.

– Завтра она будет вас ждать, – сказал профессор.

Повесив трубку, профессор почувствовал, что уже не так сердится, но все же волнуется больше, чем надо.

– А вы уверены в своем положении? – спросил он Розу. – Вы уверены, что забеременели?

– Да, – и она расплакалась. – Завтра день рождения сына. Хороший ему будет подарок – узнать, что мать у него шлюха. Он мне все кости переломает, не руками, так зубами перегрызет.

– Все же маловероятно, что вы могли зачать в таком возрасте.

– Моя мать родила в пятьдесят лет.

– Но разве вы не могли ошибиться?

– Сама не знаю. Раньше со мной такого не случалось. Ведь я уже давно вдовею.

– Так надо точно узнать.

– Я и сама хочу узнать, – сказала Роза. – Хотела пойти к бабке на нашей улице, да у меня ни одной лиры нету, все истратила, когда сидела без работы, даже на трамвай пришлось занимать, чтобы к вам приехать. Армандо мне сейчас помочь не может. Ему на этой неделе платить за зубы – его жена зубы лечит. У нее зубы скверные, у бедняги. Потому я к вам и обратилась. Вы бы дали мне вперед тысячи две, тогда я смогу пойти к бабке.

Нет, надо этому положить конец, подумал профессор. Но потом достал из бумажника два билета по тысяче лир и подал Розе.

– Идите к ней сейчас же, – сказал он. Он хотел добавить, что если она действительно в положении, то пусть сюда не возвращается, но побоялся: а вдруг она что-нибудь сделает над собой или соврет, чтобы остаться у него служить? А он не хотел больше видеть ее. Когда он думал, что жена и дочь приедут и застанут тут всю эту неразбериху, он начинал страшно нервничать. Надо было избавиться от этой служанки как можно скорее.

На следующий день Роза явилась в двенадцать, а не в девять, как обычно. Ее смуглое лицо было бледно.

– Простите, что опоздала, – прошептала она, – я ходила молиться на могилу к мужу.

– Ничего, ничего, – сказал профессор. – А у акушерки вы были?

– Нет еще.

– Почему? – он старался говорить спокойно, хотя уже начинал сердиться.

Она уставилась в пол.

– Пожалуйста, отвечайте на мой вопрос.

– Хотела я вам сказать, что потеряла ваши две тысячи в автобусе, да вот побывала на могиле мужа и теперь скажу вам правду. Все равно вы узнаете.

Какой ужас, – подумал он. – Этому же конца и краю не видно.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю