Текст книги "Идиоты первыми"

Автор книги: Бернард Маламуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 23 страниц)

В темноте кабинета Аркин тщательно изучил картины, спроецированные на небольшой экран, и понял, что явно ошибся, сравнив шляпу Рубина с рембрандтовской. Но сам-то Рубин бесспорно знаком с этими автопортретами или даже специально просмотрел их. Так что же задело его столь глубоко?

Ну, взглянул я на его белую шапку, вспомнил шляпу Рембрандта, сказал ему об этом – мог, кстати, и ошибиться, – так что ж такого? Я что в него – камень кинул? Чего он взъелся? Аркину просто необходимо было докопаться до истины. Значит, так. Допустим, я – Рубин, а он – Аркин. И у меня на голове шляпа. Вот он я – стареющий скульптор, за всю жизнь одна весьма сомнительная выставка, да и ту никто не видел. А рядом этот искусствовед Аркин, вечно что-то критикует, судит-рядит, всюду сует свой длинный нос, сам нелепый и неуклюжий, настроен дружески, но какой из него друг? Он и дружить-то не умеет. Кроме любви к искусству, нас не роднит ничто. И вот этот Аркин говорит, что на голове у меня шляпа Рембрандта, и желает успеха в работе; конечно, он не ведает, что творит, – а кто из нас ведает? Пускай он и в самом деле добра желает, но мне этого не вынести. Меня это попросту бесит. Он поминает Рембрандта, а собственные мои работы – дрянь, и на душе – тоска, и все это тяжким бременем давит мое сердце, и я поневоле то и дело спрашиваю себя: зачем дальше влачить жизнь, если скульптором настоящим мне не стать до конца моих дней? Меня эти мысли сразу обуревают, чуть завижу Аркина – неважно, говорит ли он, молчит ли, как на плавниковой выставке, – но упаси Бог еще чего-нибудь скажет. И решаю я больше с ним не встречаться – никогда.

Постояв перед зеркалом в туалете, Аркин бесцельно обошел все этажи художественной школы, а затем побрел вниз, в студию Рубина. Постучал в дверь. Никто не ответил. Он нажал ручку и, заглянув в студию, окликнул Рубина.

За окнами нависала ночь. Студия освещалась множеством пыльных лампочек, но самого Рубина не было. Был только лес скульптур. Аркин прошелся среди железных цветов и обломков каменных статуй: хотел проверить – не ошибся ли. И почувствовал, что прав.

Он рассматривал карликовое деревце, когда дверь открылась и появился Рубин в фуражке инженера-путейца.

– Прекрасная работа, – выдавил Аркин, кивнув на деревце. – Лучшая здесь, на мой взгляд.

Ошеломленный Рубин, красный от мгновенно вспыхнувшей злобы, уставился на Аркина; на его впалых щеках в последнее время отросли рыжеватые бакенбарды, а глаза в этот миг были не серыми, а отчетливо зелеными. Он возбужденно зашевелил губами, но ничего не сказал.

– Рубин, простите меня, я пришел сказать, что перепутал шляпы. Я тогда ошибся.

– Ошиблись, черт подери.

– Простите, нескладно получилось. И простите, что все зашло так далеко.

– Далеко, черт подери…

И Рубин заплакал, хотя пытался сдержаться изо всех сил. Плакал молча, его плечи тряслись, а слезы сочились меж грубых узловатых пальцев, закрывавших лицо.

Аркин быстро ушел.

Они перестали избегать друг друга; встречаясь, хоть и нечасто, мирно беседовали. Однажды Аркин, войдя в туалет, застал Рубина в той самой белой шляпе, которая якобы походила на шляпу Рембрандта: Рубин внимательно разглядывал себя в зеркале. Шляпа сидела на нем как венец крушения и надежды.

Ангел Левин
Пер. Л. Беспалова

На портного Манишевица на пятьдесят первом году жизни посыпались одна за другой всевозможные невзгоды и беды. Человек изрядного достатка, он за ночь потерял все, что имел: в его мастерской начался пожар, огонь перекинулся на железный контейнер с моющей жидкостью, и мастерская сгорела дотла. Хотя Манишевиц был застрахован, но при пожаре пострадали два клиента, они потребовали возмещения убытков по суду, и их иски поглотили все его сбережения до последнего гроша. Чуть не одновременно его сына – и такого способного мальчика! – убили на войне, а дочь – и хоть бы слово сказала – вышла замуж за какого-то прощелыгу и будто сквозь землю провалилась, только ее и видели. Вот тут Манишевица стали мучить боли в спине, он даже гладить – а другой работы не нашлось – и то мог часа два в день, не больше, потому что долго стоять на ногах был не в силах: боль в спине становилась все нестерпимее. Фанни, жена и мать каких мало, подрабатывала на дому стиркой, шитьем, но вскоре начала чахнуть на глазах. Стала задыхаться, а потом захворала всерьез и слегла. Доктор – он раньше шил у Манишевица и теперь из жалости лечил их – не сразу поставил диагноз, но потом все-таки определил, что у нее склероз артерий в прогрессирующей стадии. Отвел Манишевица в сторону, предписал Фанни полный покой и, понизив голос, дал понять, что надежды почти нет.

Манишевиц сносил все испытания едва ли не стоически: у него, похоже, не укладывалось в голове, что они выпали на его долю, а не постигли, скажем, какого-то знакомого или дальнего родственника; уже одно обилие несчастий было необъяснимо. И к тому же нелепо и несправедливо, а так как он всегда был человеком набожным, отчасти даже кощунственно. Вера в это поддерживала Манишевица во всех его невзгодах. Когда бремя страданий становилось непереносимым, он садился в кресло, закрывал запавшие глаза и молился:

– Боженька, любимый, ну что я такого сделал, за что Ты меня так наказываешь?

Тут же понимал тщетность своих вопросов, оставлял пени и смиренно молил Бога помочь ему:

– Сделай так, чтобы Фанни опять была здоровая, а я сам не мучился болью на каждом шагу. Только сегодня, завтра уже будет поздно. Да что Тебе говорить – или Ты не знаешь?

И Манишевиц плакал.

* * *

В убогой квартирке Манишевица, куда он перебрался после разорившего его пожара, из мебели только и было что пара-тройка жидких стульев, стол и кровать; находилась квартира в одном из самых бедных кварталов города. Состояла она из трех комнат: тесной, кое-как обклеенной обоями гостиной, кухни с деревянным ледником – горе, а не кухни – и спальни побольше – там на продавленной подержанной кровати лежала, ловя ртом воздух, Фанни. В спальне было теплее, чем в остальной квартире, и Манишевиц, излив Богу душу, при свете двух тусклых лампочек на потолке располагался здесь с еврейской газетой. Не сказать, чтобы читал – мысли его витали далеко; но как бы там ни было, его глаза отдыхали на печатных строках, и когда он давал себе труд вникнуть – одно слово тут, другое там помогало ему, пусть ненадолго, забыть о своих невзгодах. И вскоре он не без удивления обнаружил, что живо проглядывает новости в поисках интересных для себя сообщений. Спроси его, что именно он ожидает прочесть, он бы не ответил, но чуть погодя осознал, к своему глубокому удивлению, что надеется найти что-нибудь про себя. Манишевиц отложил газету, поднял глаза: у него создалось впечатление, что в квартиру вошли, хотя дверь вроде бы не стукнула. Он посмотрел вокруг – в комнате было удивительно тихо, Фанни, раз в кои-то веки, не металась во сне. Он забеспокоился, долго смотрел на нее, пока не убедился, что она дышит; потом – мысль о необъявившемся госте не оставляла его – заковылял в гостиную, где его ждало потрясение – и какое: за столом сидел негр и читал газету, сложенную вдвое, чтобы было удобнее держать в одной руке.

– Что вам нужно? – спросил оробевший Манишевиц.

Негр отложил газету, кротко поднял глаза на Манишевица:

– Здравствуйте!

Держался он неуверенно, словно попал к Манишевицу по ошибке. Крупного сложения, костистый, головастый, в твердом котелке – при виде Манишевица он и не подумал его снять. Глаза негра глядели печально, зато губы под щеточкой усов пытались улыбнуться; больше ничего располагающего в нем не обнаружилось. Манишевиц заметил, что обшлага у него совершенно обтерханы, а темный костюм сидит мешковато. Ножищи несообразно громадные. Оправившись от испуга, Манишевиц смекнул, что забыл запереть дверь и к нему зашел инспектор патронажной службы министерства социального обеспечения, ведь он недавно подал прошение о пособии, а кое-кто из них приходил иногда по вечерам. И только тогда, стараясь не стушеваться – уж очень неопределенно негр улыбался ему, – опустился на стул напротив. Бывший портной, хоть и сидел весь зажавшись, терпеливо ожидал, когда инспектор вынет блокнот с карандашом и начнет опрос, но вскоре понял, что он пришел не затем.

– Кто вы такой? – собравшись с духом, спросил наконец Манишевиц.

– Если мне позволено, насколько это нам вообще дано, назвать себя, я ношу имя Александр Левин.

Манишевиц, как ни был расстроен, не удержался от улыбки.

– Вы говорите – Левин? – вежливо осведомился он.

Негр кивнул:

– Совершенно точно.

Манишевиц решил подыграть ему.

– И может быть, вы еще и еврей? – сказал он.

– Всю мою жизнь я был евреем и другого удела не желал.

Портной усомнился. Он слыхал о чернокожих евреях, но никогда ни одного не встречал. И оттого ему было не по себе.

По зрелом размышлении его поразило, что Левин употребил прошедшее время, и он недоверчиво спросил:

– И что же, теперь вы уже больше не еврей?

Тут Левин снял шляпу, обнажив черные волосы, разделенные очень белым пробором, но сразу же надел ее опять. И ответил:

– Недавно меня перевоплотили в ангела. В качестве такового я предлагаю вам свою скромную помощь, если предлагать ее в моей компетенции и моих силах, из самых лучших побуждений. – Он виновато опустил глаза. – Тут не избежать дополнительных объяснений: я тот, кем мне даровано быть, но в настоящее время полное воплощение – еще дело будущего.

– Ну и из каких же вы ангелов? – серьезно спросил Манишевиц.

– Я bona fide [20]20
  Добросовестный ( лат.).


[Закрыть]ангел Божий в пределах предоставленных мне полномочий, – ответил Левин, – просьба не путать с членами других сект, орденов и организаций, развернувших свою деятельность здесь, на земле, под этим же названием.

Манишевиц был в полном смятении. Чего-то вроде он ожидал, но никак не этого! И если Левин таки ангел, Он что, смеется над верным слугой, который с детства, можно сказать, не выходил из синагоги и всегда покорен был словам Его?

Желая испытать Левина, он спросил:

– И где же тогда ваши крылья?

Негр покраснел насколько мог. Лицо у него переменилось – вот почему Манишевиц догадался.

– При неких обстоятельствах мы лишаемся привилегий и прерогатив по возвращении на землю, какие бы цели мы ни преследовали и кому бы ни пытались оказать помощь.

– Ну и как же вы сюда попали? – сразил его вопросом Манишевиц.

– Меня перенесли.

Но портного продолжали мучить сомнения.

– Раз вы еврей, скажите благословение на хлеб, – попросил он.

Левин трубно прочел молитву на иврите.

И хотя знакомые слова тронули Манишевица, ему все не верилось, что перед ним ангел.

– Раз вы ангел, – не без раздражения сказал он, – дайте мне доказательства.

Левин облизнул губы.

– Откровенно говоря, творить истинные чудеса, да и неистинные тоже, не в моих полномочиях в силу того, что в настоящий момент я прохожу испытательный срок. Как долго меня в нем продержат и даже в чем он будет содержаться, не стану скрывать, зависит от исхода.

Манишевиц ломал голову над тем, как бы вынудить Левина безоговорочно открыть ему, кто он на самом деле, но тут негр снова заговорил:

– Мне дали понять, что вашей жене и вам самому требуется помощь для поправления здоровья?

Портного преследовало ощущение, что его разыгрывают. Скажите, ну разве такой из себя должен быть еврейский ангел? – задавался он вопросом. Такому я верить не могу.

И напоследок спросил:

– Ну пускай себе Господь решил послать ко мне ангела, так почему Он послал черного? Почему не белого, у Него что, мало белых?

– Подошла моя очередь, – объяснил Левин.

Но Манишевиц не отступался:

– Что вы мне говорите, вы самозванец.

Левин не спеша встал со стула, глаза у него были огорченные, тревожные.

– Мистер Манишевиц, – сказал он мертвенным голосом, – если вы соблаговолите пожелать, чтоб я оказал вам помощь в ближайшем будущем, а возможно и раньше, вы сможете найти меня, – он кинул взгляд на свои ногти, – в Гарлеме.

И был таков.

* * *

Назавтра спину чуть отпустило, и Манишевицу удалось часа четыре простоять у гладильной доски. Послезавтра он продержался шесть часов; на третий день – опять четыре. Фанни немного посидела в кровати, попросила халвы – пососать. Но на четвертый день спину опять ломило, тянуло и Фанни снова лежала в лежку и хватала посиневшими губами воздух.

Разочарованию Манишевица не было предела – боль, страдания мучили его с прежней силой. Он рассчитывал на передышку подольше, хотя бы такую, чтобы немножко забыть о себе и о своих невзгодах. День за днем, час за часом, минута за минутой страдания не оставляли его, он не помнил ничего, кроме страданий, и вопрошал, за что же ему выпала такая доля, ополчался на нее, ну и, хоть не переставал любить Бога, и на Него. За что так сурово наказываешь, Gottenyu [21]21
  Боженька ( идиш).


[Закрыть]? Если Твой слуга провинился, согрешил против Тебя (от себя ведь не уйдешь) и Ты хочешь проучить его, мало ли в чем его провинность – в слабости, а может, и в гордыне, которым он поддался в благополучные годы, тогда о чем речь, любого на выбор несчастья, одного на выбор из несчастий за глаза хватило бы, чтобы его наказать. Но потерять все сразу: и обоих детей, и средства к существованию, и Фаннино, и свое здоровье – не слишком ли много будет для одного человека, он ведь и так еле жив. Кто, в конце концов, такой Манишевиц, за что на его долю отпущено столько мучений? Портной. Никакой не талант. И страдания ему, можно сказать, не пойдут впрок. Они никуда и ни к чему не приведут, кроме новых страданий. Его мучения не помогут ему ни заработать на хлеб, ни замазать трещины в стене, ни поднять посреди ночи на воздух кухонный стул; лишь наваливаются на него в бессонницу, да так тяжко, что он, может, не раз криком кричал, но сам себя не слышал: у него столько несчастий, что сквозь них и крику не пробиться.

В таком состоянии он не склонен был думать о мистере Александре Левине, но когда боль на время отступала, чуть утихала, он порой задавался вопросом: не дал ли он маху, отклонив предложение мистера Левина? В черного еврея, да еще в придачу и ангела, поверить трудно, а что, если его все-таки послали поддержать Манишевица, а Манишевиц был слеп и по слепоте своей его не узрел? Одна мысль об этом была Манишевицу как нож острый.

Вот почему портной, истерзанный бесконечными спорами с самим собой и неотступными сомнениями, решил отправиться на поиски самозваного ангела в Гарлем. Ему пришлось нелегко, потому что как туда доехать, он не удосужился узнать, а поездок не переносил. Он добрался на метро до Сто шестнадцатой улицы. Оттуда начались его блуждания по окутанному тьмой миру. Миру этому не было конца, и освещение в нем ничего не освещало. Повсюду затаились тени, порой они колыхались. Манишевиц, опираясь на палку, все ковылял и ковылял мимо жилых домов, где не горел свет, и, не зная, как приступиться к поискам, бесцельно заглядывал в окна магазинов. В магазинах толпились люди – все до одного черные. Манишевиц в жизни не виде, ничего подобного. Когда он совсем вымотался, пал духом и понял, что дальше идти не может, он остановился перед портняжной мастерской. Вошел в мастерскую, и от знакомой обстановки у него защемило сердце. Портной, старый отощалый негр с копной курчавых седых волос, сидел по-турецки на столе, латал брюки от фрачной пары, располосованные сзади бритвой.

– Извиняюсь, – сказал Манишевиц, любуясь, как проворно летает прижатая наперстком игла в руке портного, – вдруг вы знаете такого Александра Левина?

Портной, а Манишевицу показалось, что он встретил его неприязненно, почесал в затылке.

– He-а, сроду не слыхал про такого.

– Александра Левина, – повторил Манишевиц.

Негр покачал головой:

– He-а, не слыхал.

Уже на выходе Манишевиц сказал, о чем запамятовал:

– Он вроде бы ангел.

– А, этот, – закудахтал портной. – В бардаке ошивается, во-он где, – показал костлявым пальцем где и снова занялся штанами.

Манишевиц, не дожидаясь, пока погаснет красный свет, пересек улицу и лишь чудом не угодил под машину. Через квартал, в шестом магазине от угла, помещалось кабаре, над ним сверкала-переливалась надпись «У Беллы». Войти вовнутрь Манишевиц постыдился – стал разглядывать зал сквозь освещенную огнями витрину и, когда танец закончился и пары пошли к своим местам, за столиком сбоку в самом конце зала обнаружил Левина.

Левин сидел один, зажав в углу рта сигарету, в руках у него была замызганная колода карт – он раскладывал пасьянс, – и Манишевицу стало его жалко: Левин очень опустился. На его продавленном котелке сбоку красовалось грязное пятно. Мешковатый костюм еще больше обносился – спал он, что ли, в нем. Его башмаки, обшлага брюк были зашлепаны грязью, лицо обросло непролазной щетиной шоколадного цвета. Манишевиц, как ни велико было его разочарование, уже собрался войти, но тут грудастая негритянка в сильно вырезанном малиновом платье подошла к столу Левина и – ну сколько можно смеяться и сколько можно иметь зубов, и все ведь белые! – как оторвет шимми. Левин поглядел Манишевицу прямо в глаза, вид у него был затравленный, но портной не мог ни пошевелиться, ни хотя бы подать знак – он оцепенел. А Белла все виляла бедрами, и Левин встал, глаза у него загорелись. Белла тесно обхватила Левина, его руки сомкнулись на ее неуемном заду, и они прошлись по залу в танго, а буйные посетители громко хлопали в ладоши. Танцуя, Белла прямо-таки отрывала Левина от пола – его башмачищи болтались в воздухе. Они пронеслись мимо витрины, за которой стоял белый как мел Манишевиц. Левин лукаво подмигнул портному, и тот отправился восвояси.

* * *

Фанни была на пороге смерти. Запавшим ртом она шамкала про детство, тяготы супружества, смерть детей, а все равно не хотела умирать – плакала. Манишевиц не слушал ее, но у кого нет ушей и тот бы услышал. Та еще радость. К ним на верхотуру, пыхтя, забрался резкий, но добродушный небритый доктор (дело было в воскресенье) и, кинув беглый взгляд на больную, покачал головой. Проживет еще день, от силы два. И хоть и жалел их, тут же ушел, чтобы не терзаться: уж очень тяжело было глядеть на Манишевица – беды валились на него одна за другой, боль не отпускала его ни на минуту. Видно, доктору не миновать пристраивать Манишевица в дом призрения.

Манишевиц пошел в синагогу, говорил там с Богом, но Бог куда-то отлучился. Портной поискал в сердце своем, но не нашел там надежды. Умрет Фанни, и кто он будет? – живой мертвец. Прикинул, не покончить ли с собой, хоть и знал, что не покончит. А все равно прикинуть не мешало. Прикидываю, значит, существую. Он бранил Бога: кто Ты такой – камень, метла, пустота? ну разве можно такого любить? Рванул рубаху, терзал голую грудь, проклинал себя: зачем верил?

Днем он задремал в кресле, ему приснился Левин. Левин стоял перед тусклым зеркалом, охорашивал облезлые, переливчатые, не по росту мелкие крылья.

– Раз так, – пробормотал, окончательно просыпаясь, Манишевиц, – может быть, он и ангел, почему нет?

Упросил соседку поглядывать на Фанни и иногда смачивать ей губы, натянул проносившееся пальто, схватил палку, кинул несколько центов в автомат метро, получил жетон и поехал в Гарлем. На такой поступок – идти искать, нисколько в него не веря, черного чародея, чтобы он вернул его жену к жизни калеки, – Манишевиц решился только потому, что дошел в горе до края. И пусть у него нет другого пути, зато он пойдет назначенным ему путем.

Он доковылял до «У Беллы», но оказалось, что там сменился хозяин. Пока Манишевиц переводил дух, он разглядел, что сейчас здесь синагога. Ближе к витрине тянулись ряды пустых деревянных скамеек. Дальше помещался ковчег, его нетесаного дерева створки украшали яркие разводы из блесток; ковчег стоял на амвоне, где лежал развернутый священный свиток, – свешивающаяся на цепочке лампочка роняла на него тусклый свет. Вокруг амвона так, словно они прилипли к нему да и к свитку тоже, сидели, касаясь свитка кончиками пальцев, четверо негров в ермолках. Вскоре они стали читать священную книгу, и до Манишевица сквозь зеркальное стекло витрины донесся их заунывный распев. Один был старик с седой бородой. Один пучеглазый. Один горбатый. Четвертый – мальчик лет тринадцати, не старше. Они согласно раскачивали головами. Растроганный до глубины души знакомой с детства и юности картиной, Манишевиц вошел и молча остановился у порога.

– Neshoma, – сказал пучеглаз, тыча в книгу пальцем-обрубком. – Что это значит?

– Душа. Это слово значит душа, – сказал мальчик. Он был в очках.

– Валяй читай дальше, как там что толкуется, – сказал старик.

– Нам толкования ни к чему, – сказал горбун. – Души – они есть бестелесное осуществление. Только и всего. Вот откуда берется душа. Бестелесность берется из осуществления, и обои, и причинно и по-всякому иному, берутся из души. Ничего выше быть не может.

– Поднимай выше.

– Выше крыши.

– Погоди-ка, – сказал пучеглаз. – Я что-то никак не раскумекаю, что это за штука такая бестелесное осуществление. И как так вышло, что бестелесность и осуществление друг с дружкой связались? – обратился он к горбуну.

– Тут и объяснять нечего. Потому что это неосуществленная бестелесность. Ближе их и быть нельзя, они все равно как сердце с печенкой у нас внутри – да что там, еще ближе.

– Теперь ты дело говоришь, – сказал старик.

– Да ты же слова перевернул местами – только и всего.

– Неосуществленное осуществление оно и есть primum mobile [22]22
  Первая причина, основная движущая сила ( лат.).


[Закрыть], и от него все пошло – и ты, и я, и все и вся.

– И как же это так получилось? Только ты мне по-простому скажи, не путай.

– А все от духа пошло, – сказал старик. – И дух носился поверх воды. И это было хорошо. Так сказано в Библии. Полью из духа Моего на всякую плоть [23]23
  Искаженное: «Изолью от духа Моего на всякую плоть» (Книга Пророка Иоиля, 2:28).


[Закрыть].

– Слышь. А как вышло, что из духа вышло осуществление, если он всю дорогу, как есть, дух?

– Господь един все сотворил.

– Свят! Свят! Да славится имя Твое!

– А этот дух, у него цвет или, скажем, масть есть? – спросил пучеглаз, а сам и бровью не повел.

– Скажешь тоже. Дух он и есть дух.

– Как же тогда вышло, что мы цветные? – ликующе вперился в него пучеглаз.

– А мы-то тут при чем?

– Ты мне все одно объясни.

– Дух Божий почиет на всем, – ответил мальчик. – И на зеленых листьях, и на желтых цветах. И на золоте рыбок, и на синеве неба. Вот как вышло, что мы вышли цветные.

– Аминь.

– Восхвалим Господа и употребим не всуе имя Его!

– Вострубите в рога [24]24
  Искаженное: «Вострубите рогом в Гиве, трубою в Раме» (Книга Пророка Осии, 5:8).


[Закрыть], пока не треснет небо.

Они замолчали, уставились на следующее слово. Манишевиц приблизился к ним.

– Извиняюсь, – сказал он. – Я ищу Александра Левина. Вы его знаете или нет?

– Да это же ангел, – сказал мальчик.

– А, вон кого ему надо, – скривился пучеглаз.

– Вы его «У Беллы» застанете, через улицу напротив, – сказал горбун.

Манишевиц сказал, что ему очень жалко, но он никак не может еще побыть с ними, поблагодарил их и заковылял через улицу. Спустилась ночь. Фонари не горели, и он едва нашел дорогу.

Но «У Беллы» наяривали блюзы, да как – просто чудо, что дом не рухнул. Сквозь витрину Манишевиц разглядел все те же танцующие пары и стал искать среди них Левина. Левин сидел сбоку за Беллиным столиком и, похоже, болтал без умолку. Перед ним стояла почти опорожненная литровая бутылка виски. На Левине было все новое – яркий клетчатый костюм, жемчужно-серый котелок, двухцветные башмачищи на пуговках, а во рту сигара. К ужасу портного, прежде такое степенное лицо Левина носило неизгладимые следы пьянства. Придвинувшись к Белле, Левин щекотал ей мизинцем мочку уха и что-то нашептывал, она заходилась хриплым смехом. И тискала его коленку.

Манишевиц собрался с духом и распахнул дверь – встретили его не слишком радушно.

– Мест нет.

– Пшел, белая харя.

– Тебя тут только не хватало, Янкель, погань жидовская.

Но он пошел прямо к столику Левина, и толпа расступилась перед ним.

– Мистер Левин, – сказал он срывающимся голосом, – Манишевиц таки пришел.

Левин вперился в него помутневшими глазами.

– Выкладывай, что у тебя, парень.

Манишевица трясло. Спина невыносимо ныла. Больные ноги сводила судорога. Он огляделся по сторонам – у всех вокруг выросли уши.

– Очень извиняюсь, мне бы надо поговорить с вами глаз на глаз.

– С пьяных глаз только и говорить что глаз на глаз.

Белла зашлась визгливым смехом:

– Ой, ты меня уморишь!

Манишевиц вконец расстроился, подумал – не уйти ли, но тут Левин обратился к нему:

– Ппрошу бъяснить, что пбудило вас братиться к вашему пкорному слуге?

Портной облизнул потрескавшиеся губы.

– Вы еврей. Что да, то да.

Левин вскочил, ноздри у него раздувались.

– Вам есть что добавить?

Язык у Манишевица отяжелел – не повернуть.

– Гворите счас, в противном случае ппрошу впредь не приходить.

Слезы застилали глаза портного. Где это видано так испытывать человека? Что ж ему теперь, сказать, что он верит, будто этот пьяный негр – ангел?

Молчание мало-помалу сгущалось.

В памяти Манишевица всплывали воспоминания юности, а в голове у него шарики заходили за ролики: верю – не верю, да – нет, да – нет. Стрелка останавливалась на «да», между «да» и «нет», на «нет», да нет, это же «да». Он вздохнул. Стрелка двигалась себе и двигалась, ей что, а выбирать ему.

– Я так думаю, вы – ангел, от самого Бога посланный, – сказал Манишевиц пресекшимся голосом, думая: если ты что сказал, так уже сказал. Если ты во что веришь, так надо и сказать. Если ты веришь, так ты уже веришь.

Поднялся шум-гам. Все разом заговорили, но тут заиграла музыка, и пары пустились в пляс. Белла, заскучав, взяла карты, сдала себе. У Левина хлынули слезы.

– Как же вы меня унизили!

Манишевиц просил прощения.

– Подождите, мне надо привести себя в порядок. – Левин удалился в туалет и вышел оттуда одетый по-прежнему.

Когда они уходили, никто с ними не попрощался.

До квартиры Манишевица доехали на метро. Когда они поднимались по лестнице, Манишевиц показал палкой на дверь своей квартиры.

– По этому вопросу меры приняты, – сказал Левин. – А вы бы смылись, пока я взмою.

Все так быстро кончилось, что Манишевиц был разочарован, тем не менее любопытство не оставляло его, и он проследовал по пятам за ангелом до самой крыши, хотя до нее было еще три марша. Добрался, а дверь заперта.

Хорошо еще, там окошко разбито – через него поглядел. Послышался чудной звук, будто захлопали крылья, а когда Манишевиц высунулся, чтобы посмотреть получше, он увидел – ей-ей, – как темная фигура, распахнув огромные черные крыла, уносится ввысь.

Порыв ветра погнал вниз перышко. Манишевиц обомлел: оно на глазах побелело, но оказалось, это падал снег.

Он кинулся вниз, домой. А там Фанни уже шуровала вовсю – вытерла пыль под кроватью, смахнула паутину со стен.

– Фанни, я тебя обрадую, – сказал Манишевиц. – Веришь ли, евреи есть везде.