Текст книги "Тот, кто хотел увидеть море"

Автор книги: Бернар Клавель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

26

Этой ночью тревоги не было, но мать не спала. Как она ни старалась лежать спокойно, все равно она ворочалась и, чтобы не будить мужа, перешла на другую кровать. Она прислушивалась к его храпу. Прислушивалась и к другим звукам ночи. Но все было тихо, только изредка заворчит мотор да откуда-то из-за домов донесутся едва уловимые голоса. Словом, ночь как ночь, теплая, несмотря на затянутое облаками небо.

Раз десять мать вставала и на цыпочках подходила к окну. Она долго стояла, опершись на подоконник, холодивший ей руки. Такое спокойствие, а если бы война была близко… Постояв, она вдруг пожимала плечами и опять ложилась, сердито ворча:

– Я просто дура, они даже до Парижа не дошли.

На следующий день газеты не было, но по радио сообщили, что Париж объявлен открытым городом. Эту новость принес Жюльен, слушавший у Робенов последние известия.

– Я так и думал, – только и сказал отец. – На этот раз их не остановят даже на Сене.

Во многих конторах прекратили работу.

К старикам Дюбуа теперь часто собирались соседи – возможно, их привлекала щель. Первые дни недели в саду с утра до вечера были люди. Сидели под деревьями и обсуждали довольно неопределенные слухи, появлявшиеся неизвестно откуда.

– Надо уезжать. Немцы расстреляют всех мужчин.

– Глупости. Никого они не расстреляют, если сидеть смирно.

– Да они сюда не дойдут, наша артиллерия за три дня уничтожила две тысячи немецких броневиков. Они при последнем издыхании.

– Дойдут и сюда, раз при их приближении все удирают.

– Говорят, Вейган готовит им встречу на Луаре, такую же, как в четырнадцатом году на Марне.

– А с кем он их встретит? Офицеры удирают первыми, прихватив девок из борделей.

– Если они придут, я хоть одного да уложу, раньше чем они меня схватят. Убью из окна, буду стрелять вдоль улицы…

– Чего зря говорить, не убьете.

– Нет, убью.

– А из чего?

– У меня есть ружье.

– Не имеете права.

– А кто может мне запретить?

– Не имеете права подводить под расстрел заложников.

– За себя дрожите?

Доходило до бурных сцен. Грозное время, ожидание, каждый день новые слухи – все раздражало, трепало нервы. Когда начинались ссоры, мать уходила на кухню. Ей все было безразлично. Она думала о Жюльене. Только о нем.

Вечером тринадцатого июня отец опять заговорил о деньгах. Он говорил о них уже несколько дней тому назад, и мать взяла из сберегательной кассы все, что там было.

– Если Жюльен уедет, пусть возьмет их с собой, – сказала она.

– Чтобы у него дорогой вытащили! Нет, лучше зарыть в саду.

– А если увидят, как ты зарывал, их у тебя все равно возьмут, не боши, так кто другой.

– А кто увидит?

– Мало ли кто? В саду нас издали видно, даже вон откуда, с холма.

Отец вздохнул, немного подумал, потом ударил кулаком по столу.

– Черт знает что, всю жизнь из кожи вон лезть, как мы это делали, дожить до шестидесяти шести и подохнуть с голоду из-за этой проклятой войны!

– Не кричи, – остановила его мать. – Что толку-то. Вот уже несколько дней все по пустякам кричат.

– По пустякам? Так, по-твоему, это пустяки! Видно, не надоело всю жизнь спину гнуть.

Говоря так, он стучал рукой по стоявшей на столе железной шкатулке, куда мать положила ценные бумаги и деньги.

– Надо зарыть деньги ночью, – заметил Жюльен.

– Ночью, с этой-то проклятой щелью, когда каждую минуту тебе на голову могут свалиться соседи. Нет, надо такой угол найти, где тебя никто не увидит.

Отец вдруг замолчал. Лицо у него просветлело, он осторожно положил руку на крышку шкатулки.

– Придумал, придумал! – воскликнул он. – Можно зарыть в сарае. Как это мне раньше в голову не пришло. Трудновато будет копать, очень уж сухая земля, но справиться справимся.

– Только чтобы не видели, как мы понесем туда шкатулку.

– А мы ее в мешок упрячем.

Они отнесли шкатулку в сарай, и отец с сыном заперлись там, а мать сторожила в нескольких шагах, чтобы предупредить, если кто придет. Ближе всего к сараю была посажена малина. Мать принялась прочищать грядку между рядами, срезать траву, складывая в корзину павилику для кроликов.

Закончив работу, мужчины пришли за ней.

– Пойдем, посмотри, найдешь ты место, куда мы зарыли? – позвал Жюльен.

Она пошла за ним. Пол в сарае был покрыт слоем серой пыли. Кое-где валялись клочки сена; там, где отец поставил козлы, лежала куча опилок, возле перегородки были сложены дрова, у колоды громоздились нерасколотые бревна. Мать обошла сарай, внимательно во все всматриваясь. Отец и сын, стоя посреди сарая, не спускали с нее глаз и медленно поворачивались на месте по мере того, как передвигалась она.

Несколько раз она оглядывалась на них. Они улыбались. Обменивались многозначительными взглядами. Это было похоже на игру «жарко, холодно».

– Я не нашла, – сказала она, окончив обход.

– Во всяком случае здесь «холодно», – заметил Жюльен.

Отец рассмеялся. Мать тоже улыбнулась, потом, сразу став серьезной, спросила:

– По-вашему, сейчас подходящее время для шуток?

– Конечно, нет, – сказал отец, – но теперь пусть приходят, в этом отношении мы спокойны, они ничего не найдут.

– Ну так скажите, наконец, куда вы спрятали?

– Ты прошла в десяти сантиметрах, – сказал Жюльен.

Он указал на кучу дров.

– Вот тут под дровами мы вырыли ямку. Если они переложат дрова, никому не покажется подозрительным, что под ними земля немного другая, чем в остальном сарае.

– Идем, идем, – сказал отец, потирая руки. – Незачем здесь застревать.

Они вышли в сад. Жюльен впереди, за ним отец, затем, последней, мать. Она смотрела на сутулую спину отца, на его морщинистую шею и седые волосы, торчащие из-под каскетки. Лица она не видела, но была уверена, что черты его уже разгладились и на губах играет, можно сказать, довольная улыбка. И чем больше она об этом думала, тем больше раздражалась. Мысленно она видела шкатулку и то, что в ней. Она убеждала себя, что, спрятав деньги, они поступили правильно, но радость отца сердила ее.

Когда они были уже у дома, он сел на скамейку; она сделала над собой усилие, чтобы не подойти к нему, и сразу же направилась к крольчатнику. Не успела она отворить дверцу, как услышала голос отца, говорившего Жюльену:

– Ну, теперь остается только ждать. И надеяться, что они не подожгут дом.

Мать поставила корзинку с травой на землю и быстро вернулась обратно.

– Припрятал свои денежки, а до остального и дела нет, – набросилась она на отца. – Только о своей кубышке и думаешь.

Отец сперва растерялся. Посмотрел на мать. Улыбка, все еще игравшая на его губах, постепенно сошла, и лицо помрачнело.

– Что ты еще выдумала!

– Тебе деньги дороже сына! Откуда ты знаешь, что они с молодыми делать намерены?

Отец на минутку замялся. Казалось, он ищет, что сказать, но, по-видимому, не зная, что ответить, он вспылил и напустился на мать:

– Не зли меня, слышишь, не зли, говорю. Чего тебе от меня надо? Ну скажи, что мне делать? Скажи, я сделаю!

Теперь уже мать не знала, что ответить. Жюльен, который пошел было к дому, вернулся и сказал:

– Незачем вам цапаться из-за меня.

Мать не слушала его. Обернувшись к отцу, она крикнула:

– Тогда вечером я, а не ты, пошла к Полю, чтобы узнать, уезжают они или нет…

– Теперь ты знаешь – не уезжают.

– Ничего еще не известно. За это время они могли и передумать. Ты хоть о чем-нибудь позаботился?

В эту минуту скрипнула калитка, и Жюльен пошел к калитке.

– Это господин Дюреле с женой и господин Робен! – крикнул он.

– Ты мог бы забежать к ним. В конце концов он не мне, а тебе сын, – быстро закончила мать, чтобы до прихода соседей успеть все ему выложить.

– Без тебя знаю! – вспылил отец. – Но если Жюльен хочет уехать с ними, он может сам туда сходить. Они его не съедят.

Мать пожала плечами. Она чувствовала, что злость душит ее, болью отдается в животе, в грыже, которую плохо поддерживал сползший бандаж. Словно стремясь сдержать боль, она схватилась обеими руками за живот. Лицо ее судорожно подергивалось. Она понизила голос – уже приближались соседи.

– Знаешь ведь, что он не пойдет. Он их ни о чем не попросит, слышишь! Ни о чем, ни за что на свете!

27

Отец встал. Соседи были в саду; когда они подошли к Жюльену, отец вдруг повернул к дому.

– Ладно, сниму фартук и схожу туда, – сказал он, стиснув зубы.

Он поднялся на три ступеньки, остановился, покачал головой и снова стал подниматься, ворча сквозь зубы:

– Я пойду. Но ты, голубушка, совсем спятила, да, совсем спятила.

Отец не возвращался больше двух часов. Сначала мать поговорила с соседями, затем, оставив их с Жюльеном, пошла к кроликам. Потом опять вернулась. Ей не сиделось на месте. Долгое отсутствие мужа беспокоило ее. Она поминутно вставала, доходила до калитки, смотрела на улицу, возвращалась, спрашивала Робена, который час, опять уходила.

– Не надо так волноваться, – сказала госпожа Дюреле, – мы ведь ничего не знаем. Никто ничего толком не знает. Даже по радио и то за день сообщают самые противоречивые сведения, а то, что люди рассказывают, так это в конце концов непроверенные слухи. Только и всего.

– А исходят эти слухи по большей части от пятой колонны, – прибавил Дюреле. – Эти люди подкуплены немцами и распространяют ложные слухи, чтобы вызвать панику.

Робен усмехнулся.

– Чему вы смеетесь? – спросила госпожа Дюреле.

– Удивительно, сколько денег боши в окно выбрасывают.

– Не понимаю.

– Боже мой, если они платят людям, чтобы те сеяли панику, значит, у них денег куры не клюют. По-моему, у нас паникеров и без того хватает.

Он махнул рукой в сторону Солеварной улицы. В воздухе стоял гул от моторов, сквозь который прорывались гудки машин, какие-то крики.

Соседи поговорили еще немного. Насчет шпионов и других вражеских агентов они держались разного мнения, но у матери создалось такое впечатление, что все слишком устали и не отстаивают свои взгляды всерьез.

Наконец вернулся отец. Мать ждала его у крыльца. Он шел тем же спокойным размеренным шагом, каким вечером обходил сад, перед тем как запереть калитку и сарай. Только он был без своего обычного фартука с большим нагрудным карманом и не знал, куда деть руки. Он шел опустив голову, и, хотя мать не видела его глаз, она поняла, что он следит за ней взглядом.

Дойдя до парника, он остановился, будто рассматривая рассаду. Мать чуть дышала.

– Пришел ваш муж? – спросила госпожа Дюреле.

– Да, но он что-то не торопится.

Соседи встали. Казалось, все чувствовали какую-то неловкость.

Помолчали.

Отец побрел дальше, так же медленно. Может быть, даже еще медленнее. Теперь матери видно было его лицо, затененное полями шляпы.

Соседи пошли ему навстречу; увидев их, он чуть ускорил шаг.

– Так мы пойдем, – сказал Дюреле при приближении отца.

– И я тоже, – сказал Робен.

Отец подошел, поздоровался и, видя, что они собираются уходить, быстро заговорил:

– Люди как обезумели, как обезумели… Все, все бегут…

– Что касается меня, я остаюсь, – сказал Робен.

– Ей-богу, просто не знаешь, что делать, – вздохнула госпожа Дюреле.

– Все как обезумели, – повторил отец, – прямо как обезумели…

Мать не сказала ничего. Она хотела заглянуть ему в глаза, но он отвернулся. Она уже не слушала, что говорят. Только повторяла, повторяла вслух:

– Чего он не скажет… Чего не скажет, что они тоже уезжают… Если они захватят с собой Жюльена…

И вдруг ее обожгла мысль, жестокая, как удар бича: «Они уехали… уже уехали…»

Она повторяла одно и то же, смотря в упор на профиль мужа, соседи что-то говорили, но она даже не слышала их слов. Теперь они уходили, шли к калитке.

Уже замерли их голоса, шум шагов на дорожке.

– Ну? – почти крикнула мать.

Отец все еще не поднял на нее глаз. Он как-то мялся, затем неопределенно развел руками и, сгорбившись, медленно побрел к дому. Он поднялся на несколько ступенек. Мать шла за ним. Она чувствовала у себя за спиной Жюльена.

В кухне прохладно и темно, потому что штора на двери спущена и ставни на окнах почти закрыты.

Мертвая тишина. Мать слышит, как стучит кровь у нее в висках. Руки ее машинально подтягивают сползший бандаж, грыжа так болит, словно живот рвут клещами.

– Ну? – повторила она.

Отец развел руками, и они бессильно упали вдоль тела.

– Я же сказал: обезумели, все обезумели.

Мать подошла ближе.

– Если я правильно тебя поняла, они уехали. Ты это имеешь в виду?

– Но ведь не они одни.

Тогда мать громко крикнула:

– На других мне наплевать. Другие не обещали взять с собой Жюльена. Обещал Поль. Мне он, может быть, никто, но тебе они все-таки оба сыновья. Только Поль это всегда забывает.

Отец был подавлен… Мать колебалась, но потом все же сказала:

– А может, наоборот… он хорошо это помнит, но он дальновиден.

Отец сразу выпрямился. Лицо его сморщилось, в глазах – угроза. Сжав кулаки, он делает шаг к матери:

– Ты на что намекаешь, а? Говори. Говори прямо.

– Я знаю одно: твоя невестка обещала мне захватить Жюльена, а они уехали, не сказав нам ни слова.

Мать говорила не громко. Но гнев ее все возрастал. Тут вмешался Жюльен.

– Не надо из-за них ссориться. Уехали – скатертью дорога! Я сказал: с ними все равно не поеду. Так лучше, по крайней мере я избавлен от необходимости отказываться.

Отец повернулся к Жюльену.

– Видишь! – крикнул он матери. – Теперь ты видишь, где зараза сидит.

Он перевел взгляд с матери на Жюльена. На какое-то время наступило молчание. Потом отец спросил:

– Что они вам сделали? Что они вам сделали, чем так вооружили против себя? Мне кажется, они оставили вас в покое, да. Не очень надоедают своими визитами!

Мать усмехнулась.

– Да, на то, что они тебя часто навещают, пожаловаться нельзя… Ты можешь тут подохнуть…

– Не преувеличивай. Ты никогда их не просила…

Отец остановился. Мать не стала дожидаться, что он скажет еще.

– Да, до сих пор я ни о чем не просила, и, уверяю тебя, в тот вечер мне стоило большого труда пойти к ним… Но теперь я научена. И знаю, чего можно от них ждать.

Отец направился к двери… шаг, еще шаг… и, уже подняв штору, он обернулся и сказал:

– А потом, еще не известно, может, они уехали не так, как другие. Я не знаю, может, они где-нибудь поблизости.

Мать расхохоталась. От смеха у нее трясся живот, ей было больно, но она все же хохотала и говорила, захлебываясь смехом:

– Ну конечно, они поехали на рыбную ловлю или за улитками. Они заедут за Жюльеном, а нам привезут свой улов. Дожидайся, приедут и улов привезут, да!

Резким движением отец отодвинул штору и вышел, крикнув:

– Уши вянут от ваших дурацких разговоров… Оставите вы меня когда-нибудь в покое?

С этими словами, прозвучавшими так неуместно в их кухоньке, он опустил штору, в складках которой, вздувшихся на минуту от ветра, смешались свет и тени сада. Ступеньки скрипнули под ногами отца, обручальное кольцо звякнуло о чугунные перила, потом опять стало тихо. Жюльен повернулся к матери, которая с той минуты, как ушел отец, не спускала глаз с сына. Она тяжело вздохнула, подошла, положила руки ему на плечи и встала на цыпочки, чтобы поцеловать его. Жюльен пригнулся.

– Ну чего ты, мама, зря паникуешь.

Мать опустила голову. Она старалась сдержаться, но горе ее вдруг прорвалось наружу. Она прижалась головой к груди Жюльена и заплакала, давясь рыданиями.

– Тебе надо уехать, – повторяла она. – Надо… Ты бы сходил к товарищам, узнал, как они, я бы сшила тебе мешок, и ты уехал бы с ними. Это лучше, чем одному… Я буду меньше беспокоиться… Может быть, они уезжают с родителями… Не у всех такие старые родители, как у тебя… Бедный ты мой взрослый сын… Бедный ты мой взрослый сын.

У нее уже не было сил плакать. Тихо всхлипывая, села она на ступеньку лестницы, ведущей в комнаты. Жюльен стоял перед ней, опустив руки. Сквозь слезы она видела руки сына, чувствовала, что он в нерешительности, не знает, что делать.

Тогда, собрав всю свою волю, она нашла в себе силы, перестала всхлипывать, сдержала слезы. Она поднялась, утирая глаза концом передника.

– Ступай, ступай, родной мой сыночек, – сказала она. – Прежде всего пойди к Релоди. Он ближе всех живет… А потом его отец тоже много ездит на велосипеде; если Даниэль уедет, они, верно, поедут вместе.

Жюльен все еще колебался. Мать подошла к нему, опять обняла, поцеловала.

– Ступай, – шепнула она. – Молю тебя, родной мой сыночек… Ступай скорее.

Она замолчала, а когда Жюльен вышел, еще раз повторила ему вслед, почти не разжимая губ:

– Ступай… Я боюсь.

28

После падения Парижа поток беженцев усилился. Отец, хмурый и сосредоточенный, по нескольку раз на день проделывал путь от дома до Школьной улицы и все время твердил:

– Все, все как обезумели…

Мать наблюдала за ним, но разговоров избегала. С тех пор как Жюльен сказал ей, что все его товарищи уехали, она чувствовала себя без сил. Каждый раз, как приходил кто-либо из соседей, она молила рассказать, что слышно о войне. Но теперь никто ничего не знал. Разговоров было много, но самых разноречивых – всякие нелепые сообщения, которые тут же опровергались. Твердо знали только одно: немцы в столице и продвигаются на юг. Шли бои, и мать старалась ухватиться за малейшую надежду. Луара… Центральный массив… Сона… Ду… Она попросила у Жюльена его школьный атлас и рассматривала карту Франции, ту, на которой были обозначены горы и реки.

– На севере сплошь равнина, а ниже совсем другое дело… Их должны остановить. Ну конечно же, их могут остановить.

Голос ее дрожал. У нее не осталось ни слез, ни рыданий, она была как одержимая; выражение лица замкнутое, взгляд жесткий.

Утром в субботу они с сыном и Робеном пошли постоять на угол. Теперь по улице тянулись одна за другой уже не только легковые и грузовые машины, теперь это был сплошной поток, в котором смешалось все: пешеходы, нагруженные мешками и чемоданами, велосипедисты, легковые машины, грузовики, скот. Все это шло, катилось, толкалось, спотыкалось, останавливалось у колонок, чтобы напиться и налить бидоны и бутылки.

В каком-то грузовичке что-то сломалось, солдаты оттащили его на тротуар. Водитель, старый человек с седой гривой, поднял капот мотора, наклонился, затем, снова выпрямившись, бросил на землю какую-то железку, которая покатилась в кювет.

– Всё, – сказал он.

Матери стало страшно, когда она увидела его глаза, – глаза затравленного зверя.

– Всё, – повторил он, откидывая задний борт.

На матрасе сидела старуха. Она слезла, мужчина взял ее за руку и повторил:

– Всё… Всё к чёрту.

Старуха не сказала ни слова. Не посмотрев на машину, она пошла за мужчиной, и они смешались с толпой пешеходов.

– Даже ничего не взяли, – заметил Робен.

– Да, ничего… – сказала мать. – Несчастные люди.

Отец, стоявший поодаль, подошел к ним.

– Они сошли с ума, – сказал он. – Совсем сошли с ума.

Мать не слушала. В ногах была слабость. Поясница и живот ныли. Она молча отвернулась от того, на что дольше смотреть была не в силах, и побрела домой.

29

Вскоре после полудня, когда отец отдыхал, мать, разбиравшая белье Жюльена, услышала голоса в саду. Она вздрогнула. Вот уже два дня она так вздрагивала из-за всякого пустяка. Она вышла на крыльцо. На дорожке, ведущей к дому, Жюльен разговаривал с членом муниципального совета господином Вентренье, который жил на бульваре Жюля Ферри. Мать сошла вниз. Они повернулись к ней, Вентренье поклонился.

– Я пришел к вашему сыну, – пояснил он. – У меня к нему дело.

Он улыбался. Мать знала его с давних пор. Человек он был добродушный, любивший пошутить. Она сейчас же почувствовала, что улыбка у него несколько деланная, и спросила:

– Так что же вам от него нужно?

– Вы видите, до чего мы дожили, все здоровые люди уезжают, остаются старики да больные, они помрут с голоду. Надо, чтобы у нас был хлеб. Я обошел булочные: во всем городе осталось только три булочника.

Он помолчал, потом медленно и негромко прибавил:

– Да и те не могут поручиться, что не уедут.

Наступило недолгое молчание. Было жарко. В воздухе – ни ветерка. С Солеварной улицы доносился непрекращающийся гул беспорядочного отступления. Теперь уже и по бульвару шли машины.

– Надо, чтобы кто-нибудь взялся печь хлеб. Завтра город останется без хлеба.

Он опять помолчал. Мать смотрела на него, не говоря ни слова. Жюльен слушал, прислонясь спиной к столбу и скрестив руки. Вентренье уже не улыбался. Его красноватое морщинистое лицо под шапкой седых волос стянулось в гримасу.

– Надо, чтобы Жюльен взялся выпекать хлеб, – сказал он наконец.

– Что? – переспросила мать.

– Ваш жилец с Солеварной улицы, знаете, булочник, которому вы продали свое дело, тоже уехал. Но он оставил ключи соседке. Я был там, ларь полон муки, сегодня ночью надо выпечь хлеб.

Мать посмотрела на Жюльена, а потом перевела взгляд на Вентренье, на лбу у которого выступили капельки пота. Она немного подумала, а потом без крика, но очень решительно сказала:

– Нет… Да Жюльену и не приходилось печь хлеб.

На губах Вентренье опять появилась улыбка.

– Это меня не беспокоит, – сказал он. – Хлеб, который он выпечет, возможно, будет хуже того, что пек его отец, но не хуже того, что пекли те, кто пришли вам на смену. Послушайте, он же кондитер! Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы печь хлеб, раз ты умеешь печь бриоши. Правда, Жюльен.

– Я попробую, – сказал Жюльен. – Надо только, чтобы отец показал мне…

– Это в его-то возрасте и когда он так устал, да ты с ума сошел! – крикнула мать.

– Но, мама…

Мать перебила его.

– А почему именно он? – набросилась она на Вентренье. – Что здесь, кроме него, пекаря не нашлось? Я уже уложила его рюкзак. Если бошей не остановят, он уедет, как и другие. Не воображайте, что мой сын подставит лоб под пулю для вашего удовольствия!

Она кричала очень громко. И вдруг замолчала, охваченная дрожью, у нее перехватило дыхание.

– Мадам Дюбуа, мадам Дюбуа… – повторял Вентренье.

– Ничем помочь не могу… – сказала она прерывающимся голосом.

Она замолчала. Ставни в спальне открылись. Отец крикнул из окна:

– Что там такое?

– Ничего, – сказал Жюльен. – Не волнуйся.

– Как так ничего? – спросил отец.

Он отошел от окна.

– Мне очень жаль, но я вынужден настаивать, – сказал Вентренье. – Это мой долг. Я уже повидал двух подмастерьев булочника Дюнана, они приблизительно того же возраста, что и Жюльен, они остаются. Обещали. Как ни печально, но молодые разумнее стариков.

– А по-моему, они сумасшедшие. Молодым-то как раз и надо удирать. Мы, старики, ничем не рискуем.

Сверху спустился отец. Пока он не подошел, они молчали. Потом Вентренье в нескольких словах объяснил цель своего прихода.

Отец щурил не привыкшие еще к яркому свету глаза, на его изрезанном морщинами лице было выражение сосредоточенности.

– Ну, конечно, тебе пятьдесят, ты, как и мы, ничем не рискуешь, – сказал он. – Но понимаешь ли ты, что, уговаривая молодых остаться, ты берешь на себя большую ответственность?

– Знаю, – сказал Вентренье, – прекрасно знаю. Но, поступая так, я выполняю свой долг.

Наступило молчание.

– А что говорит мэр? – спросил отец.

– Он уехал сегодня утром, – смущенно пробормотал Вентренье.

– И после этого вы взываете к совести тех, кто еще здесь! – крикнула мать. – Это уж слишком. Вы должны признать, что это уж слишком!

– Его отъезд, понятно, не облегчает мне задачу, – согласился член муниципального совета.

Он устало повел широкими плечами, ссутулился, теперь казалось, что грудь у него впалая. С минуту он стоял так, потом вдруг встряхнулся и обратился к Жюльену. Он был чуть пониже его. Подойдя к нему, он взял его за локоть и с мольбой в голосе спросил:

– Жюльен, голубчик, послушай, не может быть, чтобы не нашлось пареньков вроде тебя, не таких малодушных, как остальные. А то старики, больные и дети, все, кто не может уйти от немцев, околеют с голоду… Это я точно говорю, околеют.

– От того, что несколько дней посидят без хлеба, не помрут, – сказала мать.

Вентренье, не отпуская локтя Жюльена, повернулся к ней.

– А вы думаете, что через несколько дней все уладится? – спросил он.

– Не известно, чем все это кончится, – заметил отец.

– Ну как, Жюльен? – спросил Вентренье.

Жюльен улыбнулся:

– Я-то не прочь попробовать, – сказал он, поведя рукой в сторону матери.

– Послушайте, – опять вмешалась мать, – нечего время зря на споры тратить, у меня дела. Скажем так: обещать мы ничего не обещаем. А там видно будет, сделаем… что потребуют обстоятельства. Вот вам и весь сказ.

Она не кричала, но голос ее уже не дрожал. Она смотрела прямо в глаза Вентренье, он больше не настаивал. Только сказал:

– Во всяком случае, пойду поищу людей для других булочных. Но тут, кроме вас, работать некому. Ключ у соседки, той, что живет на втором этаже. Она женщина старая, не уедет.

Он поклонился, сделал несколько шагов, потом обернулся и прибавил:

– Решайте сами. Я сделал все, что мог… Все, что мог… Но я твердо знаю, вы не такие паникеры, как другие.