Текст книги "Тот, кто хотел увидеть море"

Автор книги: Бернар Клавель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

38

Проснувшись на другое утро, мать сразу почувствовала, что новый, только еще народившийся день какой-то не тот, чего-то ему не хватает. Она подошла к окну. Все было спокойно. Светлая полоса на небосклоне поднялась выше, отошла от уже засиневшей цепи гор. Мать прислушалась.

Ничего.

Совсем ничего. Тогда она вернулась к кровати и разбудила отца.

– Кончено, – сказала она. – Уже не идут.

– Кто не идет?

– Говорю тебе – никто не идет. Надо бы взглянуть.

– Ладно, сейчас встану.

Она сошла вниз и быстро оделась.

Когда оба были готовы, они молча посмотрели друг на друга. Отец открыл дверь и вышел на лестницу. Мать тоже вышла.

– Ты не думаешь, что это неосторожно? – спросила она.

– Надо все-таки узнать, в чем дело!

Они сошли в сад и остановились на скрещении двух дорожек.

Ничего.

Тишина.

Город как вымер. Никого, ни признака жизни в соседних садах. Даже никто окном или дверью не стукнет. И завод молчит.

– Я один выйду на улицу, – сказал отец. – Незачем обоим идти.

– А почему?

– Никогда нельзя знать…

– Так уж лучше я пойду, женщине не так опасно.

– Нет, это не дело.

– Тогда подождем, – сказала она.

Утро было теплое. Они сидели рядышком на скамейке, вглядываясь сквозь деревья в улицу, прислушиваясь к крику птиц, к стрекоту насекомых, к шелесту листьев.

Мать подумала, что они никогда раньше не сидели без дела в эту пору дня.

– Утром меньше шума, чем вечером, – сказала она.

– Ты думаешь? Утро-то сегодня особенное.

Они опять помолчали. Тишина подавляла.

– Ума не приложу, что теперь будет, – сказал он.

– Хотела бы я знать – это всегда так?

– Конечно, только раз на раз не приходится. Одни бегут, другие настигают, а какой-то промежуток всегда есть.

– Как ты думаешь, здесь еще остались солдаты, город будут защищать?

– Самому бы хотелось знать.

Так они просидели, может, полчаса, а может, и больше. Из-за вершины гор солнце вышло на небо, но время как будто остановилось.

Наконец с улицы долетели какие-то звуки. Хлопнула дверь, скрипнула ставня, потом другая, потом послышались голоса, шаги. Где-то очень далеко, может быть, в северном направлении урчали моторы. По саду пробежала кошка, вскочила на школьную ограду и медленно пошла, чернея на светлом небе.

– Пойду погляжу, – сказал отец.

Он поднялся. Мать тоже поднялась.

– Нет, – сказал он. – Оставайся здесь.

– Смешно, право. Я дойду до калитки.

Они дошли до улицы, только раз остановились и посмотрели вслед человеку, которого так и не узнали.

Отец вытащил из кармана фартука ключ и отпер калитку. И тотчас же медленно приоткрылись ставни на окне у мадемуазель Марты. Не высовывая носа, она спросила:

– Вы что-нибудь знаете?

– Нет, – сказала мать. – А вы?

– Ничего. Только то, что у вас в коридоре спит человек.

– У нас в коридоре?

– Ну, в общем не у вас, а в булочной. Дом принадлежит вам, вот я и говорю всегда: у вас.

Старики Дюбуа ничего не сказали, они думали.

– Вы его знаете? – спросил отец.

– Нет, – сказала старая дева, – но раз все ваши жильцы уехали, значит, это не ваш жилец. Да жилец и не стал бы спать на полу в коридоре.

С минуту они прислушивались, глядя на дверь коридора, который вел в пекарню. Матери пришло в голову, что булочная, выходящая на Солеварную улицу, тоже, вероятно, была заперта.

– А вы уверены, что там человек?

– Ну, конечно, в окно кухни мне слышно, как он храпит.

Отец как будто что-то обдумывал.

– Надо все-таки выяснить, у меня есть ключ, схожу за ним, – сказал он.

– Но, может, дверь не заперта, – возразила мать.

– Во всяком случае, вчера была заперта, я проверял после отъезда Лагранжей.

Отец перешел улицу.

– Будьте осторожны, – сказала мадемуазель Марта.

– А почему?

– Никогда нельзя быть уверенным.

Мать догнала его.

– Мадемуазель Марта права, ты не знаешь, кто там.

Старая дева, куда-то скрывшаяся, снова появилась в окне и протянула им кочергу.

– Вот, возьмите хоть это, – сказала она.

Отец пожал плечами, но все же взял из рук матери кочергу.

– Для вашего спокойствия, – сказал он.

Он попробовал открыть дверь, но безрезультатно.

– На ключ не заперта, но, видимо, чем-то приперта.

Он несколько раз сильно дернул дверь.

– Не ломать же ее в самом деле! – сказал он затем.

– Постой, постой, – сказала мать, взяв его за локоть.

– Ну что еще?

– Там кто-то шевелится.

Отец прислушался, потом постучал в дверь.

– Откройте же наконец, что это еще за фокусы! – крикнул он.

– Чего вам надо? – послышался мужской голос.

– Мне надо войти, это мой дом.

– Откройте, – сказала мать, – мы вам ничего плохого не сделаем.

Послышался скрежет камня, скрип дерева, и дверь открылась. Старики Дюбуа держались поодаль. В темном коридоре стоял полуодетый мужчина и щурился от света.

– Я спал, – сказал он просто.

Отец подошел ближе. Мать тоже. Мужчина был босиком, в рубахе и темно-синих штанах. Он посмотрел на кочергу, которую все еще держал отец, и улыбнулся.

– Не бойтесь, меня опасаться нечего, – сказал он.

– Но как вы вошли? – спросил отец.

– Я искал, где можно было бы спокойно выспаться. Просто подыхал от усталости, вот и устроился здесь и припер дверь камнем да колом.

– Но ведь тут было заперто.

– В гражданке я был слесарем.

Отец осмотрел дверь.

– Смотрите, смотрите, – сказал мужчина, – все в порядке. Впрочем, открыть было нетрудно. Замок хорошо смазан.

Мать тем временем оглядела коридор. На пол была постлана солдатская шинель. Он, верно, спал здесь на каменных плитах, подложив под голову свернутую куртку.

Мать невольно вспомнила песенку Самбр-Мёзского полка, которую отец певал Жюльену, когда тот был маленьким: «Мы спали на земле, под головою ранец…»

Где-то спал этой ночью Жюльен?

– Вы солдат? – спросила она.

– Ну конечно, мадам.

– Вы знаете, где боши?

– Должны быть недалеко… Вы уверены, что здесь их еще нет?

– Мы их не видели.

– Почему вы тут совсем один? – спросил отец.

Солдат рассказал, что, когда они проезжали деревней, он слез с грузовика и пошел за водой. Пока он ходил, грузовик уехал. Отстав от своих, он пешком дошел сюда, но дальше идти не мог, потому что до крови сбил ноги.

И он показал на свои ноги.

– Господи боже, несчастный какой, – вздохнула мать.

Он подошел к двери. Она увидела, что он еще молод. Худое лицо, должно быть уже дня три небритое, заросло черной щетиной.

– Мне бы только вымыть ноги холодной водой.

Ноги были серые от грязи, с запекшейся кровью на больших пальцах.

– Солдатская обувь, может, самая распрекрасная, да только для тех, кто привык в ней ходить, – сказал он. – Мы всю зиму просидели в окопах, не трогаясь с места, а теперь, что ни день…

Он вдруг замолчал, уставился на открытый на улицу вход. Мать тоже что-то услышала.

– Они, – сказал солдат. – Ясно, они.

Он быстро захлопнул дверь.

– Вы уверены? – спросила мать.

– Ну, конечно, я их мотоциклы по звуку всегда узнаю. – Он опять замолчал и прислушался. – Остановились где-то недалеко. Мотор работает вхолостую.

– Только бы они к нам не вошли, – сказал отец.

Солдат усмехнулся:

– К вам? А на кой черт им это нужно? Не беспокойтесь, у них и без вас дел хватит, некогда им по домам шляться.

В коридоре было темно. Только с внутреннего двора проникал тусклый, голубоватый свет. Мать вышла во двор и поглядела налево. Мадемуазель Марта стояла в кухне у окна.

– Это солдат, я слышала, – сказала она. – Немцы в конце улицы, у фонтана. Скажите ему, чтобы не стрелял. Они как будто ничего плохого нам делать не собираются.

Подошедший ближе солдат усмехнулся:

– Не бойтесь, я стрелять не буду, нечем, у меня нет оружия. А потом, какой в этом толк? – Он помолчал, поглядел на стариков Дюбуа и прибавил: – Меня больше интересует, как мне выбраться из этого нужника.

– Вас возьмут в плен, – сказал отец. – Это уж обязательно.

– Ах ты черт, совсем мне это ни к чему, – сказал солдат. – Я из Вильфранша-на-Соне. Не так уж далеко от дома был. Стоило проделывать всю эту дорогу, чтобы меня здесь сцапали.

Отец приподнял каскетку и почесал лысину.

– Как же быть? Если вы выйдете, вас схватят. Если останетесь здесь…

Он замолчал. Солдат подождал минутку, потом сказал:

– Ясно, что я не могу сидеть тут целый век.

– Как вы думаете, что они будут делать? – спросила мать.

Солдат пожал плечами.

– Они уйдут. Может, оставят одну-две роты. Если никто не окажет сопротивления, им здесь делать нечего.

Отец подошел к двери.

– Если хотите выйти, идите смело, – сказал солдат, – только не высовывайте из дверей кончик носа, этак легче всего получить пулю в лоб.

Отец вернулся обратно.

– Судя по звуку, – сказал он, – мотоцикл все там же, в конце улицы.

Они поговорили еще и замолчали, когда мимо покатили легковые и грузовые машины. Они слушали, не спуская глаз с двери, но никаких машин больше не было, и солдат сказал:

– Я голоден как собака!

Мать объяснила, что этот дом принадлежит им, но они его сдают, а сами живут на другой стороне улицы. Мадемуазель Марта уже не торчала у кухонного окна.

– Если бы только вы могли дойти до нас, я бы вас накормила, и ноги бы вымыли.

– В той одеже, что на мне, выйти нельзя, это опасно, – сказал солдат.

Старики Дюбуа уже несколько минут исподтишка наблюдали друг за другом. Мать думала о Жюльене. Может, он голоден, его мучит жажда, может, и у него болят ноги. Она нагнулась к солдату, который прислонился к стене, и, взяв правую ногу в левую руку, отковыривал ногтем наполовину уже отставшую корочку присохшей крови.

– Смотрите, не внесите заразы, – сказала она.

– Э-эх, в моем положении, если они возьмут меня в плен, так уж лучше быть больным, может, тогда где-нибудь бросят, чтоб не возиться, – сказал он.

Мать опять посмотрела на мужа. Он ответил ей взглядом, который как бы говорил: «Ей-богу, не знаю. Раз ты считаешь, что это нужно, пожалуйста».

Она потерла подбородок, потом спросила солдата:

– А если я принесу вам штатские брюки и рубаху?

Лицо солдата просветлело. Он улыбнулся, сверкнув зубами, особенно белыми по контрасту с его черной щетиной и загорелым лицом.

– Да чтобы выйти отсюда, сойдет, даже если все на меня едва налезет, – сказал он, окинув отца взглядом с головы до пят.

Мать улыбнулась.

– Отлично налезет, у меня есть сын, он такой же широкоплечий, как вы.

Она пошла к выходу и остановилась.

– Идите, идите смело, – сказал солдат, – вы ничем не рискуете.

Она вышла, чуть дыша от страха.

В конце улицы у фонтана собралась вокруг мотоцикла группа немецких солдат – кто сидел, кто стоял. Мать насчитала пять человек. На стоянке было еще три мотоцикла. Она подождала. Солдаты глядели в другую сторону. Немного поодаль от немцев две женщины и мужчина молча смотрели на них.

Мать перешла на другую сторону и быстро направилась к дому, бормоча:

– Дам ему брюки и рубаху… Это принесет счастье Жюльену… Да-да, это принесет ему счастье.

39

Как только мать воротилась с вещами Жюльена, солдат сразу переоделся, а свое обмундирование завернул в шинель. Он связал рукава и стянул получившийся узел поясным ремнем.

– А это куда? – спросил он, покончив с укладкой вещей.

– Вы с собой не возьмете? – спросила мать.

– Ишь ты, чтобы меня зацапали. Я пока еще с ума не сошел.

– Это казенное имущество, – заметил отец.

Солдат усмехнулся.

– При том положении, до которого сейчас докатилась армия, одним обмундированием больше, одним меньше – ничего не изменит. – Он замолчал, поднял узел, снова положил на пол и сказал, обращаясь к матери: – Знаете, материал добротный, если вы немножко портняжите, он пойдет у вас в дело…

Отец так и подскочил.

– Ну нет! – крикнул он. – Чтобы к нам домой? Да ни за что не позволю! Чего доброго, немцы обнаружат, тогда меня прямо к стенке…

– Да они к вам не придут…

Отец перебил солдата:

– А если увидят французы, меня привлекут за кражу военного обмундирования. Нет-нет, надо куда-нибудь сбагрить.

– Как вам угодно, – сказал солдат. – Ночью выброшу на улицу.

– Лучше зарыть в саду, – заметил отец. – Вернее будет.

Все трое наклонились над узлом, сперва поглядели на него, потом друг на друга. Наконец мать сказала:

– Не стоять же тут до вечера. Теперь вы можете перейти через улицу. Только вот как это вынести?.

– Надо бы мешок, – заметил отец.

– Пойти принести? – спросила мать.

– Обождите, – сказал солдат.

Он открыл дверь, дошел до середины мостовой и спросил:

– Вон в том саду напротив вы и живете?

Мать кивнула головой. Он посмотрел в другую сторону, на площадь, где теперь стояли два немецких грузовика. Мать также вышла на улицу. Вокруг немцев собралось человек десять; улица понемногу оживала.

– Видите, им не до нас, – сказал солдат. – Идите вперед, я за вами.

– Надо запереть дверь, – сказал отец.

– Ладно, тогда я пройду, а потом уже вы.

Мать вошла в сад и оставила калитку открытой. Пройдя несколько шагов по дорожке, она обернулась. Солдат с узлом под мышкой появился в дверях пекарни, не спеша перешел улицу и тоже вошел в сад. Она пропустила его вперед.

Уже дома она заметила, что лоб у нее в поту.

Вскоре к ним присоединился отец. Лицо у него было красное. Он задыхался.

– Нельзя этого делать, – проворчал он.

– Чего нельзя делать? – спросил солдат. – Переходить с узлом через улицу?

Он пожал плечами, точно говоря, что это пустяки.

– В конце концов, это все-таки немцы, – сказал отец.

Солдат усмехнулся.

– Знаете, я их вблизи не видел, – сказал он, – но у меня такое впечатление, что у них одно на уме: как можно скорей добраться до Ментоны и Бордо. На остальное им плевать.

– Как-никак они перебили немало народа. И бомбежки, и все прочее – это не шутки…

Солдат пожал плечами.

– Все это так, – сказал он. – На то и война. Не убивать нельзя. Вот потому-то я и считаю, что надо с ней скорее покончить, теперь… – Он потер руки, как будто стряхивал с них пыль. Потом посмотрел на отца с матерью и, вдруг рассмеявшись, сказал: – В сущности ведь демобилизовали-то меня вы. Я уверен, что если бы кто сказал вам вчера, что вы демобилизуете Гиймена, рядового стрелкового полка, вы бы ни в жизнь не поверили.

Отец покачал головой. Мать чувствовала, что он недоволен. Он долго молчал, потом несколько раз повторил:

– И все-таки…

– И все-таки что? – спросил Гиймен.

Отец выпрямился, посмотрел солдату прямо в глаза и выпалил:

– Все-таки если все солдаты рассуждают, как вы, то меня не удивляет то, что делается!

Голос у него дрожал, сухие кулаки были сжаты, на руках надулись толстые, как веревки, вены. Мать испугалась. Солдат некоторое время смотрел на отца, потом улыбнулся и сел. По-видимому, он был человек спокойный. Он выложил на стол бумажник, блокнот, пачку сигарет, зажигалку, нож и еще кое-какие мелочи, которые вынул из карманов куртки, перед тем как завязать ее в узел. Он не спеша рассовал все это по карманам брюк и только потом сказал:

– Я вас отлично понимаю. И я уверен, что мой отец – он примерно ваших лет – думает так же, как вы… Только, чтобы судить, надо видеть.

Он замолчал. В звуке его голоса, в спокойном лице, в мягком выражении глаз было что-то примиряющее. Отец некоторое время еще смотрел на него, потом как будто немного успокоился и тоже сел.

– Сейчас будем завтракать, – сказала мать.

– Не откажусь, – улыбнулся солдат.

Она уже растапливала плиту, гремела кастрюлями.

– Со вчерашнего дня молочница не приходит, – сказала она. – Будем пить черный кофе.

– Неважно, – сказал солдат.

Пока она готовила завтрак, он положил руки на стол и разглядывал свои ладони.

– Знаете, это действительно нужно видеть. И даже претерпеть. – Он опять помолчал, словно подыскивая слова. И вдруг спросил: – Если телега колесом проедет по ржи, представляете себе что получится?

Отец как будто удивился, он кивнул и пробормотал:

– Ей-богу, я…

– Ну, так вот, вообразите себе колосок, который попробовал бы сопротивляться, помешать телеге двигаться вперед. Вы и представить себе не можете, что это такое. А нам врали: у них все эрзац, и едят-то они таблетки, и подметки у них картонные. Скажут же такое! Нет-нет, говорю вам, сопротивляться немыслимо, просто немыслимо! Когда я вспомню весь тот вздор, что про них мололи!..

– Однако в четырнадцатом году… – начал отец.

– Да-да, знаю, – перебил его солдат. – Марна… Но можете быть спокойны, на этот раз Марны не будет и Луары тоже, да и вообще ничего не будет. Средиземное море – это еще туда-сюда, да и то, кто знает, Гитлер столько раз требовал обратно свои колонии…

– Но, в конце концов, мы ведь не Австрия, – возмутился отец, – не присоединят же нас к ним! Нельзя же их терпеть у нас до скончания века!

Солдат устало махнул рукой и сказал, поморщившись:

– Что будет дальше, это уже другой разговор. Я знаю одно: устоять против них мы не можем. Техники не хватает. А насчет высоких идей, знаете ли, их с меня сегодня не спрашивайте. Я совсем выдохся. Может, этого и не видно, но голова у меня сейчас в том же состоянии, что и ноги.

Отец уже не спорил. Мать поняла, что он очень устал. Лицо его еще больше сморщилось; вокруг глаз были темные круги.

– Господи боже, – вздохнул он. – Кто бы это мог подумать всего пятнадцать лет назад!

Солдат ничего больше не сказал. Мать налила ему чашку кофе. Он поблагодарил, отрезал кусок хлеба и начал быстро есть.

Отец мешал ложечкой в чашке.

– Ты мешаешь, а сахара не клал, – заметила мать.

Отец положил два куска сахару в чашку и снова стал медленно мешать ложечкой. Мать все время следила за ним. Несколько минут она сдерживалась, потом все-таки сказала:

– Послушай, Гастон, пей, кофе остынет.

Отец отрицательно покачал головой, потом отхлебнул глоток.

– Послушай, что с тобой? – спросила она. – Почему ты не ешь?

– Я не голоден, – сказал он.

Она вздохнула. Солдат на минуту перестал есть. Мать подвинула к нему хлеб и масло.

– Кушайте, кушайте, после той дороги, что вы проделали, вы, верно, голодны.

40

Часть утра отец возился то в саду, то на кухне; потом не выдержал, взял лейку и пошел к калитке.

– Ты куда? – спросила мать.

– Пойду к фонтану. Я взял лейку, чтоб предлог был, посмотрю, что делается.

Она вернулась к солдату Гиймену, который все еще сидел на кухне. Они поглядели друг на друга, потом мать сказала:

– Ну, вот вам. Они здесь, и как будто ничего не изменилось.

– Не всюду это прошло так гладко.

– Так-то оно так, но если б я знала, я ни за что не отпустила бы сына неизвестно куда. Господи, где-то он сейчас?

Она рассказала, как уехал Жюльен, а потом словно про себя прибавила:

– Я не только отпустила его, я настояла, чтобы он уехал.

– Тут уж ничего не поделаешь, – сказал Гиймен. – Бывает и так: люди снялись с насиженного места, а на дороге в нескольких километрах от родного дома их убило. Часто дом стоит, а хозяина уже нет. Вот хотя бы неподалеку от Везуля нас обстреляли с самолетов. Все бросились в канаву. Первая волна прошла… Бух, бух, трах-тарарах. На дороге взрываются бомбы, но все целы. Около меня лежали старик со старухой, вижу, они встают, я кричу: «Куда вы! Это еще не конец!» Они испугались и вместо того, чтобы остаться в канаве, побежали к беседке в саду метрах в двадцати от дороги. Через несколько секунд вторая волна. Опять бух, бух, бух, и бомба прямым попаданием в беседку. Хотите верьте, хотите нет, в канаве никого даже не царапнуло, а от тех двоих только мокрое место осталось, ни стариков, ни беседки…

Мать молчала. Она впитывала слова солдата, который вдруг остановился, как будто в раздумье.

– Что вы хотите, все… судьба, – сказал он, немного запнувшись, – но, знаете, теперь они, пожалуй, уже не должны бомбить дороги. Когда дошло до такого положения, как сейчас, это уже не нужно.

– Ну, конечно, конечно, – сказала она.

Солдат, желая исправить свой промах, попытался рассказать что-нибудь более утешительное, но безуспешно. Мать все равно не слушала. В нее снова вселился страх. Она думала о Жюльене и мысленно твердила: «Моя вина. Он не хотел уезжать… Мне не надо было… Какая нелепость… Они пришли и никого не тронули…»

Солдат уже ничего не рассказывал. Немного погодя он спросил:

– Могу я вам чем-нибудь помочь? Меня стесняет, что я у вас вот так сижу и ничего не делаю.

Матери пришлось попросить, чтобы он повторил. Она была не на кухне, она была на дороге. Она видела только черную гудронированную дорогу и деревья, тень от которых была темная-претемная. Солдат повторил свой вопрос и прибавил:

– Теперь мне можно спокойно выйти из дому. Даже если сегодня я еще и не могу пуститься в путь, я…

Она перебила его. Ей вдруг представилось, что она на кухне одна. Она не знала этого человека, она смотрела на него, видела на нем рубашку своего сына, и ей казалось, что, пока он здесь, Жюльену не грозит никакая опасность. Нелепость, конечно, но эта мысль запала ей в душу, укрепилась в ней, как растение, которое всюду пускает корни.

– Нет, нет, поживите у нас, – сказала она. – Можете жить здесь, сколько хотите!

Это вырвалось у нее почти как крик. В ее голосе слышалась мольба. Солдат был, по-видимому, удивлен, но ограничился благодарностью.

– Спасибо, – сказал он. – Вы очень добры, мадам.

Мать хотела ответить, но услышала, как стукнула лейка, которую отец поставил на нижнюю ступеньку. Она вышла к нему.

– Ну что? – спросила она.

Отец махнул рукой.

– Напрасно мы его отправили. Они никого не трогают. – Он поднялся на две ступеньки и спросил: – Есть у тебя в ящике какое-нибудь лекарство от ангины?

– Что с тобой, ты заболел?

– Я здоров, это не для меня, но там на Солеварной беженцы; они не успели уехать. С ними в машине девушка, бедняжка заболела, а лекарства взять негде.

– Господи, сколько вокруг несчастья! – сказала мать.

Отец поднялся на крыльцо, поставил лейку под раковину; мать между тем рылась в ящике, доставала тюбики и скляночки, читала рецепты. В конце концов она нашла таблетки и полоскание.

– Я пойду с тобой, – сказала она. – Если понадобится, я приготовлю отвар.

Они пошли, а солдат устроился в шезлонге под грушей, поставив ноги в таз с водой, куда мать влила немного перекиси водорода.

– Сторожите дом, – сказала она.

– Сейчас у меня самый подходящий вид для сторожевого, – усмехнулся он.

Когда они отошли на несколько шагов, отец проворчал:

– Надо надеяться, что дом он будет сторожить лучше, чем границу.

– Замолчи, Гастон. К чему говорить, раз ничего не знаешь. А мы ничего не знаем.

Отец замолчал.

На Школьной было мало народу. Немецкий грузовик все еще стоял на перекрестке. У Лионской заставы мать насчитала еще несколько машин. Солдаты в зеленых мундирах и пришлепнутых пилотках разговаривали между собой. Одни курили, другие закусывали. Кое-кто из жителей говорил с ними, но большинство смотрело из окошек. Казалось, немцы остановились здесь отдохнуть.

– Можно подумать, что они на прогулку выехали, – заметила мать.

– Да. В сущности так оно, пожалуй, и есть.

Застрявшая машина – крытый грузовичок с двустворчатой дверкой сзади – стояла на Солеварной улице у тротуара. Мужчина и женщина лет пятидесяти сидели на чемоданах, которые они, верно, вытащили из машины. Они встали.

– Вы очень добры, – сказала женщина. – Девочке нездоровится. Я волнуюсь. Это моя племянница, боюсь, как бы она не расхворалась, она и без того у нас слабенькая.

Сверху на машине лежал матрац, с двух сторон свешивались веревки. Верно, они уже развязали и сняли другой матрац, чтобы заболевшую девушку можно было поудобней устроить.

– Тут уж какие-то добрые люди принесли нам микстуру, – сказал мужчина. – Но девочке больно глотать, даже жидкое.

Мать подошла ближе. В машине под красным одеялом и всякой одеждой лежала молоденькая девушка. Когда она приподнялась, мать сразу решила, что где-то ее уже видела. Однако девушка ее, по-видимому, не узнала. Она дала растереть себе грудь и, ни слова не говоря, выпила лекарство; потом снова опустила голову на подушку.

Ее худое лицо раскраснелось и лоснилось от пота, волосы прилипли к вискам, глаза блестели. Женщина влезла в машину, опустилась на колени и обтерла ей полотенцем лоб, потом, сойдя на тротуар, поблагодарила стариков Дюбуа и предложила деньги.

– Вы шутите, – сказала мать. – Если мы можем еще чем помочь, не стесняйтесь. Мы живем вон там, видите сад с деревянным забором и красной железной калиткой? Дом стоит в саду.

По дороге обратно мать старалась вспомнить, откуда ей знакомо лицо больной девушки.

– Я ее знаю, – твердила она про себя, – я ее знаю.

Прошло уже довольно много времени, и тут только мать наконец решилась.

– Послушай, Гастон, тебе не кажется, что мы уже где-то видели эту девушку? – спросила она.

Отец подумал, потом сказал:

– Ей-богу, не знаю. По-моему, нет.

Мать не настаивала. Она поднялась наверх, застелила постель, опять спустилась, занялась хозяйством и все время у нее перед глазами стояло это лицо. Потом она вдруг бегом кинулась в сад, Отец шел от сарая.

– Ты не спросил, откуда они?

– Нет, а зачем?

Мать ответила не сразу.

– Да ни за чем, – сказала она наконец, – просто так.

– У тебя был такой странный вид.

– Странный? Да нет… Немного погодя пойду посмотрю, не надо ли им чего еще.

– Может, мне пойти?

– Нет, – сказала она. – Я схожу сама.

Она пошла в дом. Поднялась в комнату Жюльена, открыла ящик письменного стола и достала папку с рисунками. Руки ее слегка дрожали, когда она переворачивала листы. Она рассматривала портреты девушки, бормоча про себя:

– Господи, как это интересно… как интересно.

Мать положила папку на место и спустилась в сад. Она поспешила на улицу, всего два раза оглянулась на ходу, чтобы удостовериться, что отец не идет за ней следом. Сердце ее громко стучало. У нее было такое чувство, словно она в чем-то виновата.

Немецкие солдаты все еще были там. Ребятишки обступили грузовики. Мать быстро прошла мимо и повернула за угол последнего дома. Она сделала несколько шагов и остановилась. Машины беженцев не было. Мать стояла в нерешительности.

– Я дура, – сказала она. – Просто дура.

Она немного помедлила, потом пошла к тому месту, где тогда стояла машина. На асфальте остались черные масляные следы и большое мокрое пятно. В ближайшем окне были приоткрыты ставни. Она подошла и легонько стукнула. Из комнаты кто-то отозвался:

– Да!

Послышались шаги. Старая женщина открыла одну, ставню.

– А, это вы, мадам Дюбуа.

Мать поздоровалась и спросила про беженцев. Старуха сказала, что они всего несколько минут как уехали.

– Попробуют доехать до дому. Может, доберутся туда со своей больной. Это близко – они из Доля. Подумать только, как недалеко отъехали, слишком поздно выбрались… Да, может, это и лучше.

Мать уже не слушала. Старуха говорила еще долго. Даже расспрашивала о Жюльене. Но мать отвечала, не очень-то понимая, что говорит… А между тем она думала о Жюльене, и о портретах, и о стихах из его тетради, и также об этом измученном от жара лице, которое сливалось с тем лицом, что так часто повторялось на рисунках Жюльена; на рисунках, которые он привез из того же города, откуда была больная девушка.