Текст книги "Тот, кто хотел увидеть море"

Автор книги: Бернар Клавель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

20

Как только Жюльен поел, мать увела его в сад. Отец оставил лопату в парничке, из которого не выбрал и четверти земли.

– Раньше четырех он не встанет, – сказала мать, – никак еще не оправится после болезни. Стар становится, понимаешь, силы уже не те. Ты можешь много наработать, если возьмешься как следует. Вот он выйдет в сад, увидит и будет доволен.

Жюльен снял рубаху и сетку и бросил их на натянутую для сушки белья веревку. При взгляде на него мать вспомнила отца, его худой старческий торс. Жюльен был широк в плечах и плотен. У него был мускулистый мужской торс с легким пушком на груди.

– Ишь какая спина коричневая, – сказала мать. – Ты загорал?

– Раз или два, не больше, мы ходили купаться на Сону.

Она отошла на несколько шагов.

– Мы? Кто это «мы»? – пробормотала она сквозь зубы. – А потом купаться в эту пору года, боже мой, боже мой!

Она принялась полоть грядку, где трава глушила чуть показавшуюся из земли морковь. Время от времени она взглядывала на сына. Он быстро орудовал лопатой, прерывая работу только для того, чтобы поплевать на руки. На дорожке между досками двух парников вырастала куча черного, влажного перегноя. Три рыжие курицы уже ходили по куче, клевали червяков и личинок. Становилось жарко. В прозрачном небе медленно плыли к солнцу ярко-белые облачка.

Выполов грядку, мать подошла к Жюльену.

– Забери все, что можешь забрать лопатой, а я возьму грабли и подгребу за тобой, чтобы потом легче было все взять на лопату… Ах, хорошо бы управиться до того, как он выйдет.

Жюльен прервал на минуту работу и спросил:

– С чем управиться? С этим парником?

– Да.

– Смеешься? Я рассчитываю до четырех и с доброй половиной другого покончить.

Мать, стоявшая на несколько шагов позади, с минуту смотрела на него. Он трудился вовсю, накладывал лопату верхом и легко подымал ее. На шее у него блестели капельки пота. Он работал с остервенением.

– Не надрывайся, – сказала она, – чего ты спешишь, как на пожар?

– Подгребай, подгребай и не волнуйся! – отозвался он.

Парник был очищен задолго до прихода отца.

– Ну как, примемся за второй? – спросил Жюльен.

– Нет, лучше подождем отца, – сказала мать. – Я не знаю, хочет ли он и этот парник уже сейчас подготовить.

Жюльен подошел к колонке и подставил лицо и спину под свежую струю. Мать последовала за ним.

– Если хочешь, пойди за тачкой и отвези сорную траву в яму, пусть гниет, – сказала она.

Жюльен пошел к сараю, вернулся с тачкой и вилами и стал накладывать траву.

Когда он, оставив вилы, взялся за тачку, мать подошла к нему.

– Ты ходил на занятия в художественную школу, это правда?

– Ну да, а что я, по-твоему, делал?

– Ну, ты мог… не знаю там, что ты мог делать… Ну, скажем, гулять, лодырничать…

– Смеешься…

Мать его не узнавала. Она посмотрела ему в глаза, и так они молча смотрели некоторое время друг на друга. Матери казалось, что он не лжет. И все-таки она сказала:

– Ты мог ходить к той… к той девушке.

Он рассмеялся.

– Вечером ходил. И по воскресеньям. Но в будни я, честное слово, занимался в художественной школе.

– И это тебе на самом деле нравилось?

– Да. Впрочем, я тебе покажу свои работы. Я не заливаю.

– Я тебе верю, – сказала она. – Я тебе верю.

Она замолчала, и Жюльен повез тачку. Когда он вернулся, мать спросила:

– А тебе хотелось бы продолжать эти занятия?

Жюльен опять улыбнулся, еще веселей.

– Ну конечно, – сказал он. – Только папаша Мартен, должно быть, рассудил, что делать драже или миндаль в сахаре можно и не умея рисовать.

Мать вдруг нахмурилась.

– Слушай, брось шутить, – сказала она. – Боюсь, что отцу будет очень трудно переварить эту историю, и, прошу тебя, довольно об этом. – Она помолчала. – Только надо бы знать, тебе правда хочется заниматься рисованием?

Он пожал плечами, мать молча смотрела на него. Он тоже поглядел на нее, затем опять взял вилы и принялся за следующую кучу травы.

– А на что рассчитывают в будущем тамошние ученики, кем они думают работать? – спросила она.

– Не знаю… Преподавателями… а может, художниками…

– Н-да… художниками…

Ей хотелось рассказать ему… но мешала какая-то робость. В конце концов, увидев, что отец открывает ставни, мать решилась. Она подошла к Жюльену и быстро вполголоса сказала:

– Может, ты будешь недоволен, но, пока тебя не было, я показала твои рисунки господину Грюа, твоему прежнему учителю.

– Мои рисунки?

– Да, ту папку, что ты привез из Доля.

– И ты показала ее господину Грюа? Да на кой черт она ему нужна? Смешно. Просто смешно.

– Нет, ты не понимаешь, – сказала она. – Он может дать тебе добрый совет.

– Скажешь тоже! Да ведь этот учитель сам отметку за рисунок не мог поставить…

Он вдруг замолчал, нахмурил брови и сердито посмотрел на мать.

– У меня там еще и тетрадь была, ты ее видела?

Мать утвердительно кивнула головой.

– Но, надеюсь, ее-то ты ему не показывала?

Она даже испугалась. Так сердито глядел на нее Жюльен! Она заколебалась, затем чуть слышно шепнула:

– Он сказал, что хорошо. Очень хорошо. Но на хлеб, конечно, этим не заработать.

Она не кончила. Жюльен громко рассмеялся. Рассмеялся каким-то хриплым смехом, от которого матери стало больно.

– Нечего сказать, удружила! Вот, верно, папаша Грюа обхохотался. Верно, за дурака меня счел.

– Глупый ты мой взрослый сын, как ты плохо знаешь людей… Как ты…

Она не докончила. Отец показался из-за угла дома и шел к ним.

– Вон отец идет, – шепнула она. – Главное, не говори глупостей.

Жюльен положил вилы. Отец остановился перед парником. Постояв немного, он повернулся в их сторону, казалось, он раздумывал.

– Пойди к нему, – шепнула мать.

Они направились к отцу. Жюльен подошел к нему, обнял, сказал:

– Здравствуй, папа. Как жизнь?

Отец покачал головой и указал на пустой парник и большую кучу черного перегноя:

– Во всяком случае, управился ты скоро. Сразу видно, что тебя одышка не мучает.

– Я хотел за второй приняться, но мама не велела.

– Лучше подождать и покончить сперва с одним, – сказал отец. – Мать права. Надо бы навоз привезти, этим сейчас и займемся.

– Но ему, верно, хочется есть, – заметила мать.

– Нет, я не голоден, – сказал Жюльен.

Он пошел к колонке, опрокинул в яму тачку с травой, затем повез тачку в самый конец сада, к навозной куче под ореховыми деревьями.

Отец снял шерстяную куртку. Мать подошла к нему.

– Ишь какой он здоровый, – сказала она.

– Да. Как будто сильный. Только бы не отлынивал от работы.

Некоторое время они следили за сыном, который накладывал навоз. Затем мать повернулась к отцу. Он все еще глядел хмуро. Лоб под козырьком каскетки был насуплен, щеки все в морщинах, глаза из-за солнца прищурены. Когда Жюльен наложил полную тачку, отец пошел к крольчатнику.

– Пойду принесу другие вилы, – сказал он матери. – Пусть выложит навоз, а я разровняю.

Мать пошла вместе с ним. Она обдумывала свои слова и, когда отец, положив вилы на плечо, повернул обратно, сказала:

– Вот если бы он остался дома на несколько дней, ты бы не так надрывался и работа бы очень подвинулась.

Отец внимательно посмотрел на нее. Взгляд у него был еще хмурый, и все же матери показалось, что лицо его несколько разгладилось, когда он сказал:

– Ну что ж, посмотрим. Не знаю.

Она следила за ним взглядом, пока он шел по дорожке, видела, как он перешагнул через доску в парник. Она еще боялась радоваться, но ей уже казалось, что возвращение Жюльена будет менее тягостно, чем она ожидала.

21

Усталость заглушила гнев отца. Кроме того, мать ходила по пятам за Жюльеном, который первые дни почти все время работал в саду. Она следила за ним и, как только чувствовала, что они с отцом сейчас поругаются, тут же спешила на выручку.

Три раза она уходила днем за покупками. На самом деле ей хотелось пристроить куда-нибудь Жюльена. После долгих колебаний она пошла в контору по найму.

– А почему ваш сын сам не зайдет? – спросил служащий.

Мать почувствовала, что краснеет.

– Его сейчас нет в Лоне, – пробормотала она. – Он приезжает на этой неделе.

Служащий объяснил, что из-за войны в делах застой, особенно в кондитерском деле.

– Сейчас лучше попытать счастья на заводах, работающих на оборону.

Он дал два адреса. Мать сложила бумажку вчетверо и спрятала на самое дно сумки.

Так прошли конец апреля и начало мая, для мужчин – в работе в саду, для матери – в надежде, что счастливый случай поможет сыну опять найти место.

Вот только война все еще длилась. По газетам представлялось, что идет она где-то далеко. Вечером после ужина Жюльен иногда сидел с матерью. Он листал «Иллюстрасьон», там теперь отводилось меньше места войне, чем похоронам кардинала Вердье, полевым работам в Эльзасе, жизни на Ближнем Востоке. Впрочем, война шла где-то очень далеко. Взять хотя бы Норвегию, ведь это же вроде как на другом конце света. Правда, французских солдат отправляли на фронт, но из тех, кого знала мать, никого не отправили.

Иногда объявляли тревогу. Все выходили из домов и смотрели на небо. Два раза очень высоко в небе показались самолеты, но все уверяли друг друга, что это, конечно же, самолеты французские или английские. Соседи переговаривались через забор.

– Видите? Вон там, высоко, в стороне Монтегю.

– Да-да, вот блеснули.

– Ага, вижу. Это наши. Просто хотят приучить нас к тревогам.

– А что толку? Лишний раз люди в окно посмотрят, вот и все.

– Неужели вы думаете, – говорил Пиола, который в войну четырнадцатого года служил в артиллерии, – неужели вы думаете, что сюда пропустят неприятельские самолеты? У нас все-таки есть зенитки. И истребители. Верьте мне, нам ничто не угрожает.

Отец соглашался с ним, Жюльена война как будто совсем не интересовала, он больше молчал. Мать это молчание беспокоило, но она не решалась спрашивать.

В ночь с 8 на 9 мая тревога продолжалась до утра. Мать вставала несколько раз и смотрела в распахнутое настежь окно. Ночь была свежая. Небо ясное.

На рассвете снова объявили тревогу. Отец с матерью встали. Они окликнули Жюльена, который не слышал сирен; все же спустя немного он тоже пришел в сад. С улицы, куда, вероятно, высыпал народ, доносились свистки. Тревога не прекращалась довольно долго, в половине первого пришла мадемуазель Марта и сообщила, что бомбардировали Лион.

– Передавали по радио, – пояснила она. – По слухам, боши даже разбомбили ангары на аэродроме.

– Жертвы есть? – спросила мать.

– Конечно, много убитых и раненых.

Мать посмотрела на Жюльена. Мадемуазель Марта ушла. Отец покачал головой.

– Теперь начнется, – сказал он. – Я думаю, что мы еще не то увидим.

Он пошел отдохнуть, и мать осталась одна с сыном. Она не сводила с него глаз. Наконец, когда он собрался в сад, она подошла к нему и прошептала:

– Знаешь, это лучше, что ты здесь… да, лучше.

В конце дня опять была тревога, и на этот раз тоже довольно длительная. В убежище, как и раньше, никто идти не хотел, хотя все горячо обсуждали бомбежку Лион-Брона. Вечером уже с уверенностью говорили, что число жертв очень велико, но что сообщать об этом по радио запрещено.

– В четырнадцатом году то же самое было – когда двести убитых, в газетах напечатано: незначительные потери, – сказал отец.

А Пиола прибавил:

– Что вы хотите, этого требует военное дело; стратегия – вот как это называется. Надо поддерживать дух и в гражданском населении, и в войсках. А потом, по слухам, что-то происходит на границе с Голландией, поэтому в сообщениях, возможно, и напутали.

Однако в утренней газете появилась подробная информация о налете. Бомбардировке подвергся только аэродром Брон. Убиты польские солдаты, откомандированные для охраны аэродрома и ангаров. В самом городе всего несколько раненых, пострадавших от осколков противовоздушной артиллерии. В районе Изера сбит вражеский самолет.

– Так-так, а вот о наших славных истребителях ничего не сказано, – заметил отец.

В субботу 11 мая в газете во всю ширину первой страницы было напечатано:

ГОЛЛАНДИЯ И БЕЛЬГИЯ ОКАЗЫВАЮТ СОПРОТИВЛЕНИЕ НЕМЕЦКИМ ВОЙСКАМ

Обычно отец никогда не просматривал газеты утром; но в этот день он прочел первую страницу от доски до доски, иногда останавливаясь, чтобы прочитать вслух несколько фраз молча слушавшей матери:

– «Французские и британские войска вступили на территорию Бельгии… Люксембург занят… Сто немецких самолетов сбито над Голландией, сорок четыре – над Францией… Многочисленные неприятельские самолеты и парашютисты приземлились в различных пунктах бельгийской и голландской территории».

Мать сейчас же после завтрака отправилась к мадемуазель Марте, чтобы послушать радио. Но ничего нового не узнала. Сообщалось только, что неприятельские войска продолжают продвигаться и что голландское и бельгийское правительства обратились к союзникам, прося защитить их территорию.

К вечеру в сад пришло пятеро мужчин. Кроме Пиола, было еще четыре соседа из большого дома, стоявшего позади их сарая. Мать вышла им навстречу и, поздоровавшись, спросила, по какому они делу. Они тоже поздоровались. Все они покупали овощи и фрукты у стариков Дюбуа, но мать удивилась, почему они пришли все вместе. Кроме того, за покупками обычно приходили жены. Да и лица у соседей были серьезные, даже какие-то огорченные.

– Мы к вашему мужу, – сказал Дюреле.

– Ну так идемте, он в конце сада.

Мать пошла вместе с ними. Дюреле был старше других. Он иногда приходил за червями для рыбной ловли. Старики Дюбуа знали его уже лет двадцать, и часто они по-соседски оказывали друг другу услуги. Дюреле был чиновником и каждый год заполнял для матери декларацию о доходах. Два дня тому назад он заходил и сказал, что необходимо возобновить страховой полис. Отец работал в отдаленном углу сада, и потому мать спросила:

– Что случилось? У вас такой вид, словно вы пришли с плохой вестью?

Дюреле, шедший рядом с матерью впереди остальных, ответил почти шепотом:

– Нет, никакой плохой вести нет, но все же дело не из приятных… В общем посмотрим.

Больше он ничего не сказал. Мать чувствовала, что ему неловко. Отец, увидев их, перестал работать. Опершись на ручку заступа, он с беспокойством следил за ними. Подойдя, они поклонились. Наступило молчание, четверо соседей посмотрели на Дюреле, потом на отца. Дюреле откашлялся и неуверенно начал:

– Так вот, мы пришли попросить об услуге.

Он остановился, не зная, как лучше приступить к делу.

– Что ж, я никогда не отказываю в услуге.

– Потому-то мы к вам и обращаемся, – сказал один из соседей.

Наступило молчание. Все принужденно улыбались и продолжали мяться.

– Вы слышали про бомбардировку Лион-Брона? – спросил Дюреле. – И про то, что творится на Севере?

– Ну само собой, слышали.

– До сих пор никто этому верить не хотел.

– Положим, я-то всегда говорил. Я всегда говорил, что самое страшное впереди, – заметил отец.

Еще какое-то время разговор шел о той же бомбежке и вообще о войне, затем сразу, как по команде, оборвался. И снова наступило молчание, еще более неловкое, еще более тягостное. Подошедший Жюльен поздоровался. Напряжение на несколько мгновений снова ослабло, затем опять воцарилось молчание. Наконец, Дюреле, повздыхав, спросил:

– А вы, господин Дюбуа, бомбежек не боитесь?

– Ну, знаете, если каждый раз, как загудят сирены, ночью впотьмах бежать в убежище, это уже не жизнь, – ответил отец.

– Да и куда идти? – спросила мать. – Подвал у нас без сводов, что в нем, что в доме – все равно.

– Вот-вот, об этом мы и толкуем, – заметил один из соседей.

Но больше он ничего не прибавил, и остальные только поглядели на него. Наконец, отец изрек:

– Если уж подыхать, так лучше в своей постели.

– Но вы не один, – заметил Дюреле.

– А еще лучше вовсе не подыхать, – вставил другой сосед.

– А вот я, – сказала мать, – если будет бомбежка, сделаю так, как меня учил господин Пиола: лягу ничком прямо в саду.

Все взглянули на Пиола, который смущенно развел руками и пробормотал:

– Конечно… словом, если нет убежища… при условии, что вблизи нет домов…

– Вы говорите, если нет убежища, – прервал его Дюреле. – Только, мне думается, правы те, кто говорит, что хорошая щель…

Остальные поддержали его.

– Щель, вблизи которой нет ничего, что могло бы ее завалить… и бомба щели не снесет.

Говоря так, Дюреле смотрел на отца, а потом переводил взгляд на середину сада. Мать наблюдала за мужем. Она поняла, куда клонят соседи, и забеспокоилась. Отец молчал, но выражение его лица делалось все более замкнутым, взгляд – все суровее.

Среди соседей был невысокий блондин лет тридцати, по фамилии Робен, последним поселившийся в том же доме. Он служил бухгалтером. Отец его недолюбливал, хоть и не знал как следует. Несколько раз он говорил матери: «Этот, наверное, окопался. Он призывного возраста». Но жена Робена была хорошей покупательницей, от нее мать слышала, что муж ее признан негодным к военной службе. Мать знала, что отец, несмотря на это, продолжает питать неприязнь к Робену, чрезвычайно вежливому тщедушному человеку с холеными и очень бледными руками. Когда она увидела, что Робен собирается говорить, она испугалась.

– Не стоит терять два часа на всякие церемонии, – сказал Робен. – Вы, господин Дюбуа, отлично знаете, что мы обязаны подумать о своих женах и детях. Вы же сами понимаете, что нельзя вырыть щель посреди Школьной улицы.

Мужчины засмеялись, все, кроме отца, который еще помрачнел. Когда смех прекратился, Робен указал на середину сада и очень спокойно закончил:

– Щель надо вырыть вон там, посреди сада.

Последовало краткое молчание, мать тщетно искала, что бы сказать, но отец уже крикнул.

– Как? Щель там, где я на той неделе посеял сладкий горошек? Да вы что, смеетесь надо мной?!

Мать попробовала вмешаться, но отец разозлился не на шутку.

– Если вы за этим пришли, можете поворачивать обратно! – крикнул он.

Робен, все такой же спокойный, отошел на шаг и, слегка улыбаясь, посмотрел на отца.

– Не надо сердиться, господин Дюбуа, – сказал Дюреле, – перед тем как прийти, мы все обдумали, но другого выхода мы не видим.

– Что вы мне сказки рассказываете, – возмутился отец, – огороды не у меня одного.

Говоря так, он имел в виду Пиола. Тот мотнул головой в сторону своего сада.

– Я ничего не имею против, пусть роют щель у меня, но только вблизи есть дома и вдоль всего участка каменная ограда, – сказал он.

– Мы выроем щель, и вы тоже сможете туда прятаться, – прибавил Дюреле. – Это… это ведь для общей пользы.

– Для общей пользы, для общей пользы! – крикнул отец. – Полно вздор нести, мы меня просто смешите. Перекопать мой сад ради какой-то ерунды, когда я даже не провел воды из-за того, что канализация мне все вверх дном поставила бы!

– Но щель будет всего в несколько метров.

– Сказал нет, значит нет! – отрезал отец.

Мать чувствовала, как пот струится у нее по спине. Она попыталась вмешаться.

– В конце концов, Гастон, может быть… следовало бы… – дрожащим голосом пролепетала она.

Но отец и слушать не стал. Крепко сжав ручку заступа, он крикнул, обращаясь к соседям:

– Вы пришли всем скопом, может, думаете меня запугать, но пока я еще хозяин у себя в доме, так и знайте!

Мужчины переглянулись, и Дюреле решил вмешаться.

– Но, господин Дюбуа, вы не так истолковали наш приход, – сказал он. – Мы просим вас об одолжении и отлично знаем, что вы можете нам отказать. Это ваше неотъемлемое право.

Отец, который только что выпрямился, опять наклонился и оперся на ручку заступа.

– Понимаете, если бы дело касалось только нас, – снова начал Дюреле, – мы бы рассуждали точь-в-точь, как вы. Но ведь у нас в доме живут женщины и дети. И если случится беда, не хочется чувствовать себя виноватыми.

– Беда… Какая там беда, – проворчал отец. – Не могут же боши бомбить наш город…

Мать вздохнула с облегчением: лицо мужа уже немного разгладилось.

– Надо понять… – опять начал Дюреле.

– Я понимаю, – сказал отец. – Я отлично понимаю, что вы перероете мне весь сад.

– Не преувеличивай, Гастон, – сказала мать. – Всего несколько метров.

– Знаете, если случится бомбежка, сад еще и не так изуродуют, – заметил Робен.

Голос отца снова стал резким.

– Пока что бомбежка нам не угрожает. А потом, я не люблю, когда ко мне приходят с требованиями…

– Но мы ничего не требуем… – попытался оправдаться Дюреле.

– Нет, требуете, а я этого не люблю…

Дюреле беспомощно развел руками.

– В конце концов, если вы не хотите, что ж делать… – пробормотал он. – Надеюсь, вы хоть не сердитесь?

Отец минутку колебался, затем махнул рукой, словно говоря, что ему на все наплевать, повернулся и пошел прочь, буркнув:

– Э, да в конце концов делайте, что хотите. По моим силам мне хватит работы и на той земле, что останется!

Все смотрели, как он быстро зашагал к сараю и скрылся за ним. Тогда мать обратилась к соседям.

– Когда вы думаете начать? – спросила она.

– Мы хотели приняться за работу завтра, – сказал Дюреле.

– Можно и на такой манер отпраздновать троицын день, – заметил Робен.

– Да, правда, завтра троицын день, – вздохнула мать. – Боже мой, что за жизнь пошла!

– Надо еще раздобыть, чем работать, – сказал один из мужчин, – у меня в сарае только одна лопата.

– И у меня тоже, – сказал Робен.

– С тем, что у нас есть, хватит, – заметила мать. – Пусть это вас не смущает.

Они поблагодарили и снова сказали, что щель нужна не только для тех, кто ее выроет, но и для семьи Дюбуа.

– Да и сын вам поможет, – обещала мать.

Жюльен кивнул головой, впрочем, не очень уверенно.

Робен заказал матери цветы к завтрашнему дню и кролика к четвергу. Затем все пятеро соседей ушли.

Как только они захлопнули калитку, отец снова взял заступ. Мать подождала, чтобы он немного поработал.

– Ничего не поделаешь, нельзя было отказать, – сказала она чуть погодя.

Отец молчал.

– Сам знаю, – проворчал он потом. – Только теперь ты уже не хозяин в собственном доме. А потом эта пигалица, как его там, господин Ролен или Робен, раздражает меня. Так бы и закатил ему пощечину.

Мать вздохнула и пробормотала:

– Эх, Гастон, Гастон, это в твои-то годы.

– Что в мои годы?

Подошел Жюльен.

– Знаешь, папа, – сказал он, – была минута, когда мне казалось, что ты их вздуешь. По-моему, вдвоем мы бы легко с ними справились.

Мать обернулась и наблюдала за ними. Отец, стоявший напротив Жюльена, выпрямился. Лицо у него все еще было замкнутое, но матери показалось, будто она заметила намек на улыбку. Во взгляде отца и во взгляде сына было что-то поразительно схожее. Что-то неуловимое, чего она раньше никогда не замечала в глазах мужа, в этом она была уверена.

– Я думаю… – сказал отец, – я думаю, их легко можно было вытолкать в шею.

– Не знаю, может, ты и забыл, – сказал Жюльен, – но как-то лет шесть или семь тому назад ты застукал человека, который хотел увести инструменты из сарая.

– Как же, помню.

– Так вот, я отлично помню, что ты задал ему взбучку. А ведь он был гораздо выше тебя и раза в два здоровее. Меня это поразило. Я, как сейчас, все вижу.

Жюльен с отцом смеялись. Мать тоже помнила то утро, дюжего, здорового, как бык, малого лет тридцати, которого рассвирепевший отец чуть не до полусмерти избил голыми руками, а потом передал его жандармам…

– Что ты хочешь, – сказал отец, – раз ты двадцать лет занимался французским боксом и борьбой. Это не забывается.

Мать постояла с ними еще некоторое время, потом, услышав, что отец начал вспоминать Жуанвиль, ушла, сказав только:

– Пойду приготовлю поесть…

Через несколько шагов, воспользовавшись минуткой, когда отец замолчал, чтобы перевести дыхание, она прибавила:

– Конечно, ты мог бы выгнать их вон. Но из-за детей и женщин не мог. Война, ничего не поделаешь. Война…