Текст книги "Тот, кто хотел увидеть море"

Автор книги: Бернар Клавель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

30

После ухода Вентренье все трое некоторое время молчали, потом, услыхав, как хлопнула калитка, мать сказала Жюльену:

– Пойдем, посмотришь, как я тебя собрала в дорогу.

Они поднялись на кухню, а отец тем временем медленно вышел на улицу. Мать взяла рюкзак Жюльена и положила его на стол.

– Вот что я из белья приготовила, – сказала она. – Как ты думаешь, хватит?

Жюльен ничего не ответил, и она пояснила:

– Я ведь не жалею, дала бы охотно еще, но, пожалуй, не стоит брать в дорогу лишние вещи. Надо ведь и еду захватить.

– Ты правда думаешь, что мне лучше уехать? – спросил Жюльен.

– Кто может знать? Никто не знает, что лучше, – сказала она. – Мне приходится самой все решать. Мне приходится за всех решать.

– По-моему, нужно обождать.

– Ты говоришь обождать. А чего ждать? Чтобы они сюда пришли?

– Мы не знаем, что там делается.

– Во всяком случае, я предпочитаю, чтобы все было готово.

Жюльен ушел к Робенам слушать радио. А мать принялась укладывать рюкзак. Она сунула в него толстый пуловер, чтобы спине было мягче и чтоб впитывался пот, упаковала одежду и белье, затем достала консервы, хлеб, плитки шоколада, сахар, две пачки печенья и заполнила пустые места и большие карманы рюкзака.

Вечером поток беженцев и отступающих войск еще усилился. Некоторые уверяли, будто немцы уже под Дижоном. По швейцарскому радио передавали выдержки из ответа президента Рузвельта Полю Рейно. Эту новость Робен сообщил уже поздно вечером.

– Соединенные Штаты предлагают поставить военное снаряжение в любом количестве, – сказал он. – Но людей присылать не хотят.

– Пришлют, – сказал отец, – только не известно, когда они на это решатся. Все как в четырнадцатом году, Франция опять будет разрезана надвое. Только теперь линия раздела пройдет гораздо ниже. Все дело в том, чтобы знать, по какую сторону фронта мы окажемся.

– При нынешних темпах…

Больше Робен ничего не сказал. Мать не спускала глаз с Жюльена.

– Если это так, тем, что уедут, может быть, несколько лет нельзя будет вернуться домой? – спросила она.

– Может быть.

– Господин Робен, ради бога, скажите, что делать Жюльену? Скажите!

Робен немного подумал.

– Может быть, это жестоко, – сказал он. – Но, видите ли, если предсказание господина Дюбуа осуществится, если боши сядут нам на шею, как это было на севере в ту войну, тогда лучше, чтобы тех, кто способен носить оружие, здесь не было. Лучше, несомненно лучше.

Сад заволакивала темнота. Вечер был теплый, но у матери по спине пробегал холодок. Зелень самшита, персиковых деревьев, кусты пионов на перекрестке двух дорожек казались почти черными. Очертания предметов стали расплывчатыми. Мать впивалась глазами во тьму. Все пугало, все таило в себе угрозу.

С бульвара и Солеварной улицы доносился гул моторов, как будто приблизившийся после того, как солнце зашло за Монсьель. На Школьной улице и на склоне Монтегю в нескольких окнах был свет.

– Они сошли с ума, – заметил Робен.

– Они уезжают, им на все наплевать, – сказал отец. – А те, что в противовоздушной обороне, возможно, ушли первыми.

Наступило долгое молчание. Деревянная скамья поскрипывала каждый раз, как кто-нибудь двигался.

– Но ведь нельзя же уехать ночью? – спросила мать.

– Подождем до завтра. Вот рассветет, и узнаем, что делается. А сейчас Жюльену надо выспаться. Как знать, что у него впереди.

Жюльен встал, пожелал всем спокойной ночи. Когда он подошел к матери, которая тоже встала, она крепко прижала его к груди, обняла его очень крепко, так, как, может быть, не обнимала никогда раньше.

31

Ночь длилась бесконечно.

Оставшись одна, мать проверила рюкзак Жюльена, потом поднялась в спальню и, не раздеваясь, прилегла на кровать. Окно в сад было открыто, рокот отступления не прекращался ни на минуту, почти такой же равномерный, как рокот реки.

Спустя некоторое время темнота стала оживать. Прежде всего проступил бледной полосой косяк окна, затем вырисовался угол шкафа, тут же поблизости, параллельно косяку, но все же дальше от света.

Значительно позже мать стала различать дверцы шкафа. Они были чуть обозначены, но она так долго всматривалась, что под конец ей уже казалось, будто она видит рисунок на дереве. Когда Жюльен был маленьким, он спал тут, в кровати рядом с родителями. Он часто говорил матери, что в четверг или в воскресенье утром, проснувшись, долго разглядывает дверцы орехового шкафа. Он рассказывал, что путешествует по прожилкам старого дерева.

– Разве можно путешествовать по дереву?

– Ты что-то сказала?

Это голос отца. Неужели она говорила вслух?

– Я ничего не говорила.

– Нет, говорила. Это ты, верно, во сне.

– Как же во сне, раз я не спала.

Молчание.

Рокочет поток машин.

– Ты тоже не спишь? – спрашивает мать.

– Не сплю… Слышишь, как они идут?

– Да.

Они замолчали. Мать прислушивается, потом бесшумно встает.

– Ты куда?

– Никуда.

Мать облокотилась на подоконник. Она чувствовала, что отец смотрит в ее сторону. Вдруг откуда-то издалека донеслись словно раскаты грома. Мать прислушалась, высунулась из окна, чтобы посмотреть на небо в северной стороне. Небо чистое, звездное. Она обернулась и спросила:

– Слышал?

– Что?

– Это уже не машины. Это пушки, да?

– Ты думаешь?

– Я уверена, что это не машины.

– А!

Она прислушивалась, но раскаты не повторились.

Мать была босиком, и пол холодил ей ноги. Она опять легла. Отец кашлянул, вздохнул раза два.

– Я все думаю, может быть, было бы лучше, если бы Жюльен уехал уже сегодня? – сказала мать.

– Разве при таком столпотворении кто-нибудь может сказать, что лучше?

– Как подумаю, что они уехали, удрали, ничего не сказав, может быть, насажали полный грузовик чужих.

– Ну, теперь опять за старое возьмешься, – сказал отец.

– Нет, я слишком устала, – вздохнула она.

– Попробуй заснуть.

Мать закрыла глаза. Она неподвижно лежала на спине, выпростав руки из-под одеяла, и чувствовала, что усталость постепенно растворяется, распределяется по всему телу, как вода, растекающаяся по поверхности.

Верно, она задремала. И вдруг проснулась. Отец храпит.

Знать бы, который час.

Стараясь, чтобы не заскрипела кровать, мать осторожно встала. Ногой нащупала на полу туфли. Не пошла, а, можно сказать, скользнула к окну.

Гул как будто не такой сильный и, главное, не такой непрерывный.

А вдруг все кончилось? Как бывает при отступлении? Ведь должен же быть какой-то промежуток между теми, что убегают, и другими, теми, что настигают?

И ей стало страшно, что гул прекратится.

Что, если это уже они? Если промежуток между одними и другими пройден, пока она спала?

Удары колокола. Это в лицейской часовне. Это пробило четверть.

Звезды меркнут. На востоке над вершиной холма небо побледнело. Светает.

Может, уже идут немцы… Немцы, которые с наступлением утра будут обходить дома и брать способных носить оружие мужчин… И молодежь тоже…

Мать подошла к кровати, где все еще храпел муж. Она постояла в нерешительности, но потом сжала рукой его плечо, слегка встряхнула. Храп прекратился. Отец ворчит, потом приподымается на локте:

– Что случилось?

– Вставай, вставай.

– Что случилось?

– Мне кажется, что теперь идут боши.

– Что ты выдумываешь!

– Вставай, Гастон, надо узнать, что делается.

Отец сел на кровати. Он почесывает шею.

– Но как ты собираешься это узнать?

– Надо пойти посмотреть.

– Если это они, лучше сидеть дома. Ночью никогда не знаешь, что может случиться.

– Мне неспокойно. Если еще есть время, я бы хотела отправить Жюльена.

Отец не шевелится. Мать настаивает.

– Вставай, пойдем, пойдем вместе.

Отец встает. Нащупывает одежду. Мать уже на лестнице. Она слышит, как он натыкается на кресло и ворчит:

– Ну и ночь… Господи, ну и ночь!

32

В кухне мать зажгла карманный фонарик и посмотрела на будильник. Двадцать минут второго. Она погасила фонарик и открыла дверь. Отец уже вышел на крыльцо.

– Ну, что ты собираешься делать? – спросил он.

– Дойдем до конца нашей улицы.

Они вышли из сада. На Школьной нет никого, только кое-где чуть виден свет. Они пошли дальше, держась поближе к заборам, и остановились метрах в двадцати от перекрестка.

– Говорят по-французски, – сказала мать.

– Вот видишь.

Теперь они пошли уже быстрей. На стоянке увидели две машины, у тротуара какие-то мужчины чинили мотор, светя карманным фонариком. Женщина, тоже с фонариком, набирала у фонтана воду.

– Была бы проволока, – сказал один из мужчин, – можно было бы прикрутить и ехать дальше, выдержала бы.

Отец подошел ближе.

– Поломка? – спросил он.

Человек с фонариком поднял голову.

– Влипли, – сказал он. – Черт знает как влипли.

Другой спросил:

– А вы случайно не механик?

– Нет, – сказал отец, – ничего похожего.

– И конечно, здесь, в этой дыре, механика сейчас не найти?

– Должно быть, что так, – сказала мать.

– Вы здешние? – спросил человек с фонариком.

– Да.

– Не могли бы вы продать нам кусок проволоки?

– Я проволокой не торгую, – сказал отец, – но, думаю, проволока у меня для вас найдется. Вам много нужно?

– Нет, с полметра.

– Ладно, пошли.

– Вы чудо, а не человек, – сказал тот, что в фонариком.

Потом, обратившись к одному из своих спутников, прибавил:

– Ты пойдешь с ним, Тонен?

Тонен пошел с отцом, тот обернулся к матери:

– Ты меня здесь подождешь? – спросил он.

– Да, – сказала мать.

Вернувшись с водой, женщина села на подножку машины. Она направила на мать фонарик и спросила:

– А далеко идти за проволокой?

– Нет, – ответила мать, – несколько минут ходу… А вы откуда, издалека?

– Из Нанси, – сказала женщина.

– По-вашему, где они сейчас?

– Не знаю, но намного от нас не отстали.

– Конечно, – подтвердил мужчина, – мы потеряли уйму времени из-за этого проклятого рыдвана, через каждые десять километров по часу стоим.

Мать собиралась расспросить еще, но тут какой-то человек, шедший с Солеварной улицы, налетел на них:

– Вы что, рехнулись, болваны, погасите свет! По бомбам соскучились?

Женщина погасила фонарик, а мужчина, наоборот, направил свет на того, кто кричал. Кричавший был офицер. На его кепи поблескивали галуны.

– Вы что, не понимаете? – крикнул он.

Фонарик погас.

– Думаешь, они без нас не знают, где дороги? – проворчал штатский.

Офицер уже повернул обратно. Мать бросилась за ним.

– Мосье, мосье! – крикнула она. – Пожалуйста, остановитесь на минутку.

Он остановился. Она плохо различала его в чуть брезжущем свете.

– У меня семнадцатилетний сын. Скажите, что мне делать? – спросила мать. – Скажите, ему надо уехать?

Офицер резко бросил:

– Семнадцатилетний? Призыва какого года?

– Простите?

– В каком году он родился?

Офицер явно терял терпение.

– В тысяча девятьсот двадцать третьем.

– Призыва сорок третьего года. Будет мобилизован. Пусть уезжает.

Мать молчала, не зная, что сказать. Офицер сделал несколько шагов, снова остановился, спросил:

– А средство передвижения у него есть?

– Есть велосипед.

– Прекрасно. Самое лучшее дело. На велосипеде всюду проскочишь. Если бы у всех были велосипеды, не получилось бы такого затора. – Он помолчал, потом прибавил: – Армия переформировывается к югу от Луары. Пусть едет на Луан, дорога туда, должно быть, не так забита, как дорога на Бурк. Пусть катит на Турню. Оттуда его, конечно, направят на Мулен или Клермон-Ферран. По всему этому району будут сборные пункты.

Он повернулся и пошел прочь.

– Спасибо, – крикнула мать ему вдогонку. – Спасибо, мосье.

Когда она вернулась обратно, мужчина, оставшийся около машины, усмехнулся и проворчал:

– Видал я много психов, но такого… Правда, должен сказать, что даже в армии таких не больно много.

Мать остановилась возле автомобиля. Она видела светлую рубашку мужчины. Женщина все еще сидела на подножке. Когда мужчина замолчал, она обратилась к матери.

– Послушайте, я не знаю, что вам там понасказал этот субъект, города, которые он называл, мне неизвестны. Но все это чепуха, и вашему сыну совсем ни к чему. Пусть едет на юг. Самым коротким путем. Все остальное вздор.

– А главное, пусть не слушает военных, – вступил в разговор мужчина. – Они себя подстегивают. Не хотят признать, что проиграли войну. Луара! Луара! Тоже придумают. – Он уселся на подножку, рядом с женщиной, и продолжал: – Каковы наши дела, для меня ясно. Пусть ваш сын и не думает ехать в том направлении, что он указал. Это на запад. Я даже не уверен, возможно, это немного и на север. Нет, тут надо без дураков. Стоит ли удирать для того, чтобы столкнуться где-нибудь в лесу нос к носу с бошами?

Тем временем вернулись отец с Тоненом, ходившие за проволокой. Беженцы поблагодарили.

– Мы бы охотно прихватили вас, – сказала женщина, – но машина и без того перегружена.

– Нет-нет, – сказала мать, – мы решили остаться.

– Еще неизвестно, может быть, это и разумнее, – сказал мужчина.

– Разумнее или нет, но в наши годы выбираться из дому, да еще пешком, что-то не хочется, – сказал отец.

– Спасибо, – еще раз поблагодарила женщина.

– Не стоит, это такой пустяк, – сказала мать. – Счастливого пути.

– Того же и вашему сыну. На велосипеде он выберется куда скорее, чем на любой машине.

Мужчины опять склонились над мотором. Женщина светила им, стараясь прикрыть фонарик. Старики Дюбуа постояли, посмотрели и пошли домой.

33

Мать растопила плиту, сварила кофе, вскипятила молоко и только потом разбудила Жюльена. Занимался день. Сын сошел вниз голый до пояса. Он взял перчатку и полотенце и пошел к колонке. Уже на пороге он спросил:

– Вы правда думаете, что мне лучше смыться?

– Ты сам понимаешь, что я не с легким сердцем тебе это советую, – сказала мать, – но все-таки, я думаю, если они придут сюда, тебе лучше уехать. По одному виду беженцев с севера понимаешь, какой это ужас.

Жюльен вышел. Отец сел завтракать. Он окунал ложкой в кофе хлеб, нарезанный кубиками, и, размочив, медленно жевал его.

Помолчав, мать спросила:

– А ты, Гастон, как думаешь?

– Что я могу сказать! Вот уж сколько дней я и так и этак прикидываю. И оставаясь рискуешь, и опять же для беженцев свой риск есть…

Он не кончил и пожал плечами, словно говоря, что решать не берется. Мать это знала.

– Как-никак он и твой сын, – сказала она, – а думать приходится мне.

Отец не ответил. Он выпил кофе и, встав из-за стола, сказал:

– Пойду на улицу. Может, что узнаю.

Умывшись, Жюльен сел завтракать. Мать старалась накормить его получше, густо мазала ему хлеб маслом, подкладывала бутерброды, достала из шкафа пачку печенья. Она еще раз проверила, не забыла ли уложить чего в рюкзак.

– А для велосипеда у тебя все, что надо, есть? – спросила она. – Если, скажем, колесо лопнет?

Жюльен улыбнулся.

– Ну конечно, есть, – сказал он. – Но лопаются не колеса, а шины или, еще точнее, камеры.

– Этого я не знаю, зато отлично знаю, что машины и велосипеды в пути часто портятся, что починить их нечем и они подолгу стоят на месте.

Она вдруг замолчала. В саду кто-то разговаривал. Мать выбежала на балкон. Сад тонул в белесом предутреннем свете. Под деревьями темным слоем золы лежала тень. Сквозь ветки деревьев мать увидела силуэты двух людей. Она узнала голос мужа. Он вышел на дорожку, ведущую к дому. Он вел велосипед, держа его одной рукой за руль, другой за седло. К багажнику был плохо привязан огромный чемодан, и велосипед вихлял то вправо, то влево.

За отцом усталой походкой, пошатываясь, шел юноша с Жюльена ростом, правой рукой он держался за левое плечо.

– Что с ним? – спросила мать.

– Его ранило, мальчишка совсем обессилел. Он, верно, издалека.

Паренек повалился на скамью. Мать подошла к нему.

– Мне бы воды, – попросил он.

Мать испугалась его глаз. На нее глянул из них не страх, а пустота. Странная пустота… Пустота, от которой сжималось сердце.

– Боже мой, боже мой, – прошептала она.

Она побежала в погреб, принесла кувшин с холодной водой и стакан.

– Напои его, Гастон, – сказала она. – Только не давай сразу много – он вспотел. Я приготовлю вина с сахаром, это подкрепит его.

Юноша сразу опорожнил стакан.

– Налейте, пожалуйста, еще, – попросил он.

– Нет, подождите минутку, сейчас мы дадим вам выпить вина для подкрепления сил.

Отец поставил кувшин на скамью. Паренек схватил его и вылил себе на голову и на плечо.

– Вы с ума сошли, – сказала мать.

Он покачал головой, медленно, с жалкой улыбкой.

– От этого лучше, – шепнул он.

Мать провела ладонью по его мокрому лбу, к которому прилипли пряди очень черных вьющихся волос.

– У него жар.

Она увидела, что на его рубашке, у плеча и пониже, запеклась кровь.

– Надо бы посмотреть рану.

– Нет, нет, – сказал юноша, – она засохла.

Отец рассказал спустившемуся в сад Жюльену, что раненый юноша едет из Домбаля.

– Это далеко? – спросила мать.

Раненый мотнул головой.

– Очень далеко, на севере, – пробормотал он.

– Надо бы отвести его на кухню.

Жюльен помог ему подняться по лестнице, усадил на стул. Отец приготавливал вино с сахаром, а мать подошла к раненому.

– Покажите-ка мне вашу рану, – сказала она.

– Нет, мне будет больно.

– Она у вас не перевязана?

– Я снял бинт, он сползал. Рубаха присохла к ране, так что все равно, как перевязана.

– Будьте благоразумны, в таком состоянии ехать дальше нельзя.

Юноша проглотил вино с сахаром так же быстро, как перед тем воду. Он как будто немного приободрился. Матери показалось, что в его черных глазах затеплилась жизнь. От воды, стекавшей по его грязному худому лицу, оставались полосы. Он посмотрел на Жюльена, сразу нахмурился и спросил:

– Ты здешний?

– Да.

– И остаешься?

– Я собирался уехать.

– Уезжай, – сказал он. – Смывайся… и побыстрей. Смывайся, они с минуты на минуту будут здесь.

На этот раз в его взгляде не было пустоты. Страх придал ему жесткое выражение, черты лица еще обострились.

– Велосипед есть? – спросил он.

– Да.

Выражение глаз опять изменилось, и матери показалось, будто в них теплится надежда.

– Господи, вот бы хорошо вместе, – сказал он.

– Ну что ж, – отозвался Жюльен.

– Но вы ранены, – заметила мать, – вы не можете ехать.

– Нет, даю вам честное слово, я его не задержу, – сказал он. – Если я подохну, пусть бросит меня на дороге. Господи, даже представить себе нельзя, что такое, когда ты совсем один!

В его лице, в его дрожащем голосе была отчаянная мольба. Некоторое время они сидели молча; юноша встал!

– Ждать нечего, – сказал он. – Чем дольше ждешь, тем больше риска, что попадешь к ним в лапы или что тебя подстрелят.

– Нельзя отпускать его одного, – сказал Жюльен.

– Может, вы задержитесь? – спросила мать. – Здесь есть врачи.

– Нет, нет! – крикнул юноша. – Вы бошей не знаете.

– Но скажи, ты их видел? Что они тебе сделали? – спросил отец.

– Я видел самолеты… Пикирующие самолеты. Они обстреливают… на бреющем полете. Мы не знали, куда спрятаться. Двух моих товарищей убило у меня на глазах.

– Тогда тебя и ранило?

– Да, но это пустяки. Ударило камнем при взрыве бомбы. Мне повезло… Надо удирать, удирать, не теряя времени.

– Послушайте, будьте благоразумны, – сказала мать. – Вы уедете вместе, но дайте я сперва перевяжу вам плечо.

– Будет больно.

– Не будет, уверяю вас.

– Пусть перевяжет, – сказал Жюльен. – Она умеет, мама умеет.

Мать принесла пузырек с йодом, марлю, ножницы и широкий бинт. Рубаха присохла к ране, и мать обрезала ее вокруг раны.

– Я дам вам другую, – сказала она.

– У меня в чемодане есть, – сказал юноша. – Ах, этот чертов чемодан, если можно, я оставлю его у вас. Из-за него я раз двадцать чуть не свалился. Сегодня ночью я даже хотел бросить его в кювет. У меня в велосипедных сумках и так всего много.

Жюльен пошел в сад за чемоданом.

– Оставь, не развязывай, – сказала мать. – Я дам ему твою рубашку.

Юноша поморщился, но не крикнул, когда мать отдирала кусок материи, приставший к запекшейся крови.

– Ему надо бы поесть, – сказал Жюльен.

– Зря время потеряем. Надо торопиться. Хорошо бы выехать до жары.

В глазах у юноши все еще застыл ужас, который пугал мать.

– Это так страшно? – спросила она.

– Даже представить себе нельзя, – повторил он. – Нельзя… Невозможно представить…

Мать чувствовала, что он не в силах сказать ничего другого. Она промыла уже немного загноившуюся рану, смазала йодом и кое-как перевязала.

– Плечо не то, что рука или нога, – сказала она. – Перевязать плечо не так-то просто.

Юноша попробовал улыбнуться.

– Не сердитесь на меня, – сказал он. – Я ведь не выбирал места. Но лучше уж плечо, чем нога. Меньше мешает жать на педали.

– Бедный мальчик, – вздохнула она.

– У тебя есть еще место в сумках? – спросил Жюльен.

– Да, а тебе зачем?

– Дала бы ему бутербродов, мама. Он поест дорогой.

– Вот это мысль, – сказал юноша.

Впрочем, пока мать кончала перевязывать рану, он принялся за сливы, которые принес из погреба отец.

– Вкусно, – сказал он. – Освежает.

Он поел еще, потом, повернувшись к отцу, сказал:

– И подумать только, что я не хотел идти с вами. Я вас никогда не забуду.

Его посветлевший было взгляд вдруг померк.

– На свете больше мерзавцев, чем таких, как вы. Вчера я отдал десять су за стакан воды.

– Стыд какой! – возмутился отец.

Мать посмотрела на Жюльена.

– Как ты думаешь, Жюльен, хватит тебе денег? – спросила она.

– Конечно, хватит; ты, мама, не переживай.

Юноша попытался улыбнуться.

– Не расстраивайтесь, мадам, я уже в какой-то мере научился выпутываться из затруднений.

Теперь оба были готовы. Жюльен вынес из подвала велосипед, и все четверо направились к калитке.

На улице Жюльен с товарищем сели на велосипеды. Жюльен обнял отца. Потом подошла мать. Она крепко сжала его в своих объятиях. Ей захотелось впиться зубами ему в щеки, вонзить ногти в его руки, в мускулы, которые перекатывались у нее под пальцами.

– Береги себя, береги себя… сыночек, – сказала она, наконец-то оторвавшись от него.

– Не расстраивайтесь, мадам, – успокаивал ее юноша из Домбаля, – не расстраивайтесь.

Он протянул ей руку. Мать взяла его горячую, как огонь, руку, но потом обняла также и его.

– До свидания, – сказала она. – В добрый час!

– Будь она трижды проклята, эта война! – выругался отец. – Смотрите, будьте осторожны.

Они уехали. Мать проводила их взглядом до конца улицы. Там они на минуту остановились, потом быстро двинулись вперед и скрылись между двумя грузовиками.

– Боже мой, – прошептала она. – В этакой давке!..

Она не докончила. Рыдания подступили к горлу, слезы жгли веки. Она пыталась сдержаться, но все вокруг затуманилось, и, повернув обратно, она уже в саду дала волю слезам.