Текст книги "Тот, кто хотел увидеть море"

Автор книги: Бернар Клавель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

22

В воскресенье утром мать встала чуть свет, чтобы быть готовой к приходу соседей. Вскоре и отец с Жюльеном сошли вниз.

– Это чиновники, они не привыкли вставать спозаранку, – заметил отец.

– Их дело, чего тебе беспокоиться.

– Я и не беспокоюсь, но если день будет хоть сколько-нибудь жаркий, они к двенадцати часам язык высунут.

Ему хотелось поворчать, но мать чувствовала, что настроение у него неплохое. Он даже помог Жюльену достать и принести к месту работы нужные инструменты.

– А что, если мне начать без них? – спросил Жюльен.

– Нет, чего зря стараться, не надо, – возразил отец.

Впрочем, соседи вскоре пришли. Их было всего четверо, и Дюрале объяснил:

– Господин Робен придет только через час. По состоянию здоровья он не может вставать так рано. А потом ему все равно нельзя работать ни лопатой, ни киркой.

– Если я вас хорошо понял, он придет, чтобы поплевать вам на руки, – съязвил отец.

Мужчины рассмеялись.

– Не совсем так, – возразил Дюреле. – Он не может работать и потому позаботится о закуске и выпивке. Ничего не поделаешь, война, надо помогать кто чем может. А кроме того, он будет слушать радио и сообщать нам новости.

Когда соседи отмерили место для щели, которое они выбрали так, чтобы как можно меньше задеть уже засеянные грядки, отец с матерью ушли в дом. Мать отлично видела, что отцу не сидится. Его тянуло к мужчинам, он прислушивался к ударам лопат, к смеху и голосам, но делал вид, будто ничего не замечает. Он оделся и, как всегда по воскресеньям, побрился. Он уже кончил бриться, когда кто-то постучал. Мать открыла дверь. Робен, улыбаясь, поздоровался с ними.

– Я пришел попросить вас еще о двух небольших одолжениях, – сказал он.

– С удовольствием, – отозвалась мать.

– Во-первых, одолжите нам штопор, а потом мы просим вас обоих прийти на пять минут в сад.

– Обоих? – переспросила мать, искавшая в ящике буфета штопор.

– Да-да, обоих, обязательно обоих.

Он взял штопор и, спускаясь по лестнице, добавил:

– Приходите скорей, вас ждут.

Когда он вышел, мать посмотрела на мужа, тот пожал плечами и проворчал:

– Чего еще этому чинуше понадобилось?

– Ладно, идем, там видно будет.

Они вышли в сад, мужчины сидели на каменном бордюре под самой грушей. Посередине дорожки стояла большая корзина, из нее торчали концы ослепительно белых салфеток. В корзине было шесть бутылок белого и красного вина, две коробки консервов, две большие колбасы, пирог и сыр.

– Господи, да это настоящий пир! – воскликнула мать.

Робен улыбался, постукивая ручкой ножа по сургучу на горлышке бутылки:

– Что вы, надо же землекопам заморить червячка.

– Но мы-то не копали, – сказала мать, – мы не голодны.

– Да ведь, когда надо разрезать пирог, без хозяйки не обойтись. А потом, чем больше мы съедим, тем лучше – все бошам меньше достанется.

– То же самое мы и в четырнадцатом году говорили, – заметила мать. – Но сейчас до этого еще не дошло.

– По слухам, в Бельгии дела не очень блестящие. Сообщения какие-то неопределенные, но мне кажется, что они по-прежнему продвигаются вперед.

Робен постарался ответить на заданные ему вопросы, но по радио не сказали ничего определенного.

Мать разрезала пирог на тарелке, которую Робен достал из корзины. Отец вначале немного поломался, но с той минуты, как он начал есть и рассказывать какую-то историю, случившуюся еще до четырнадцатого года, мать уже знала: раньше полудня он домой носа не покажет. Она тоже закусила, помогла господину Робену хозяйничать, потом, когда мужчины опять принялись за работу, вернулась в кухню.

Раз десять за утро она ходила смотреть, как подвигается дело. Щель была не очень длинная, и мужчины по очереди отдыхали под грушей в обществе Робена и отца. Те сидели друг против друга по обе стороны дорожки, корзина стояла между ними, и отец говорил без умолку. Робен принес сигареты, он угощал отца и подливал ему вина.

Задолго до полудня щель была закончена. Мужчины немножко посидели, поболтали. Робен, перед тем как уйти, отнес корзину на кухню.

– Пожалуйста, мадам Дюбуа, – сказал он, – освободите меня, не нести же мне домой полупустую корзину.

– Да вы шутите, – возразила мать. – Три бутылки даже не начаты… и сыр, и консервы…

Робен поставил все на стол, потом, подойдя к матери, улыбнулся и сказал, приложив палец к губам:

– Сейчас я вам объясню: они воображают, будто здорово потрудились, но ведь это же все бумажные души, вроде меня, и если бы не ваш сын, щель была бы не глубже вот такой коробки сардин. Но они в свое удовольствие поиграли в землекопов, и не надо отнимать у них эту иллюзию.

Мать поблагодарила. В дверях Робен пожал ей руку и прибавил:

– Очень славный у вас сын, мадам Дюбуа. И умный. Может быть, он зайдет как-нибудь к нам? Когда захочет, вечерком, послушает радио. Может, и вы с ним придете, если выберете свободную минутку.

Мать обещала. Соседи ушли. Отец с Жюльеном убрали лопаты и пришли на кухню.

– Господин Робен все это тебе оставил? – спросил отец.

– Да, в благодарность за то, что Жюльен им помог.

– Ясно, без него они бы…

Отец сдвинул брови, разглядывая этикетки на бутылках.

– Похоже, что они себе ни в чем не отказывают, – заметил он.

– Да, конечно, не отказывают, – подтвердила мать.

Отец отнес бутылки в погреб. Поднявшись оттуда и садясь за стол, он сказал:

– По чести говоря, он, должно быть, человек неплохой. Во всяком случае, нос не задирает и разговаривает хорошо… Жаль, что здоровье у него слабое.

23

С этого воскресенья война стала занимать все больше места в повседневной жизни. Мать сторожила приход почтальона, чтобы узнать новости. Она поджидала соседей и расспрашивала, не сообщили ли по радио о перемене положения на фронте. Ходили всякие слухи о призыве младших возрастов, и мать волновалась. Жюльену как раз исполнилось семнадцать.

– Чего ты волнуешься, – успокаивал ее отец. – Еще не взяли призывников сорокового года, так не призовут же мальчишек сорок третьего.

И все же она дрожала.

На Солеварной улице с субботы восемнадцатого мая стали появляться первые беженцы. Некоторые были из очень далеких мест и пытались добраться до города, где у них были друзья. Рассказывали они мало, но в глазах у всех застыл ужас. И после их ухода по городу распространились новые слухи. Говорили, будто немцы отрубают правую руку у детей и у взрослых, способных носить оружие, будто при помощи каких-то уколов они стерилизуют мужчин. Рассказывали также о страшных бомбардировках, после которых не остается камня на камне.

– Они уничтожают все. Даже деревни, даже отдельные фермы, все!

В воскресенье мать с Жюльеном провели вторую половину дня у Робенов. По радио передавали кое-какие сообщения, но главным образом военную музыку.

Робен пробовал шутить, но никто не смеялся. Его жена, очень хорошенькая пухленькая брюнеточка, плакала, так как у нее на Севере был брат, о котором она уже больше десяти дней не имела известий.

В понедельник сообщили, что на место генерала Гамелена назначен генерал Вейган, а министром внутренних дел – Жорж Мандель.

– Мандель работал с Клемансо, – сказал Пиола, – вы же должны помнить, господин Дюбуа. А Вейган был начальником штаба у Фоша. С такими людьми мы не пропадем. Вот увидите, положение скоро изменится.

Отец качал головой.

– Вы думаете? – спрашивала мать.

Она цеплялась за малейшую надежду. И когда в этот вечер отец заговорил о битве на Марне, она не остановила его. У нее не только не было желания прервать его рассказ, наоборот, когда он замолкал, она сейчас же задавала ему какой-нибудь вопрос.

Но отец рассказывал только ради удовольствия снова пережить то время. В действительности он не был оптимистом.

– Что поделаешь, времена изменились, – заключил он. – Мне думается, теперь никто не хочет драться. Уж не говоря о том, что всюду такая неразбериха!

И каждый день люди переговаривались через забор. Часто, возвращаясь с работы, соседи, вместо того чтобы пройти по бульвару Жюля Ферри, шли через сад и задерживались на минутку потолковать. Вечера стояли теплые, и после ужина отец с матерью сидели в саду. Жюльен уходил из дому к прежним товарищам. Прослушав последние известия, Робен почти каждый вечер приходил рассказать новости. Он садился на железный стул и беседовал с отцом. Мать говорила мало, она только слушала.

Вокруг сгущались сумерки. С десятого мая противовоздушная оборона строго следила за тем, чтобы все предписания исполнялись. Ни в одном окне не было света. Свистки теперь слышались редко. Только время от времени быстро открывалась и тут же закрывалась дверь на балкон, и тогда на мгновение вырисовывались светлый четырехугольник и мелькнувшая на нем тень. Когда раздавался гул далекого самолета, мать крепче стягивала на груди концы шали. В разговоре мужчин часто повторялись слова, которые особенно охотно вставлял между двумя репликами отец:

– Что поделаешь – война!

Первого июня в течение дня было несколько тревог; пронесся слух, что город Живор стерт с лица земли немецкими бомбардировщиками.

Когда на следующую ночь завыли сирены, мать встала.

– Ты куда? – спросил отец.

– Вставай, лучше сойти вниз, осторожность никогда не мешает.

– Иди, если хочешь, я с места не сдвинусь.

Мать стала его уговаривать, но он уперся на своем, тогда она разбудила Жюльена, который не слышал воя сирен. Они торопливо оделись и вышли в сад. Улица ожила от топота ног и криков. Кто-то шел по дорожке.

– Кто там? – спросила мать.

– Не пугайтесь, это мы, мадам Дюбуа.

Мать узнала Робена, за ним шла его жена с трехлетним сынишкой на руках.

– Он даже не проснулся.

– Бедный малыш.

Они пошли к щели.

– Не стоит лезть в щель, пока не услышим самолетов, только перепачкаемся, – сказал Робен.

Мать принесла садовые стулья.

– Сходи за скамейкой и шезлонгом, мы уложим ребенка, – сказала она Жюльену.

Жюльен принес и расставил шезлонг. Ночь была темная, но понемногу глаза привыкли к темноте. Пришли и другие соседи. Мадемуазель Марта тоже попросила разрешения воспользоваться щелью. Робен, как всегда, шутил. Женщины смеялись, но смех звучал нервно. Так они просидели больше часа. В конце концов анекдоты, которые рассказывали мужчины, рассмешили и мать.

Когда по окончании тревоги она вернулась в спальню, отец заворочался на кровати и сердито спросил:

– Чего вы там веселились? Не тревоги, а какие-то пикники. Только мне это не подходит. Я не намерен из-за вашей щели не спать всю ночь, вот возьму и засыплю. Не знаю, что делают эти люди, а что касается меня, так я днем работаю.

Мать молча улеглась. Но немного погодя вздохнула.

– Уж и посмеяться нельзя, кто знает, что с нами будет завтра?

24

Начиная со следующего дня беженцы и отступающие солдаты катились почти непрерывным потоком. Многие останавливались у фонтана в начале Школьной улицы, чтобы напиться и запастись водой. Отец с Жюльеном иногда ходили туда, расспрашивали. В саду у Дюбуа поспела клубника, мать набрала несколько корзинок и оделила ягодами людей с детьми. Соседи тоже приносили всякую еду, но прошло несколько дней, и беженцы привлекали уже гораздо меньше внимания. Еды не приносил больше никто.

– Надо и о себе подумать, – говорили люди. – Может наступить и наш черед.

Однако никто всерьез не думал, что немцы дойдут до Лона. Но вот десятого июня, в восемь вечера, когда Дюбуа еще сидели за столом, пришел Робен. Они слышали, как он быстро поднимается по лестнице. Его худое лицо раскраснелось, светлые волосы растрепались. Он запыхался.

– Садитесь, – сказала мать. – Что случилось?

Он глотнул воды, глубоко вздохнул и медленно произнес:

– На этот раз мы пропали.

Он остановился. Отец, еще не зная толком, какое известие принес Робен, стукнул по столу своей широкой крепкой ладонью и заявил:

– Я это всегда говорил… Никто не хотел мне верить!

– Помолчи, – остановила его мать. – Дай сказать господину Робену.

– По радио сообщили, что Италия объявила нам войну, – снова заговорил Робен. – Военные действия начнутся в двенадцать ночи. Поль Рейно выступил с речью, но я даже не дослушал.

Наступило молчание, затем мать спросила:

– Что же теперь?

Они посмотрели друг на друга. Мать повернулась к сыну, потом к Робену и повторила:

– Что же вы теперь нам посоветуете?

Робен, всем своим видом выражавший покорность судьбе, сказал:

– А что можно посоветовать – уехать на юг, чтобы уйти от одних и попасть в лапы к другим?

– Может, итальянцы не такие жестокие!

– Ну, знаете, что эсэсовцы, что чернорубашечники друг друга стоят.

– А вы, что вы собираетесь делать? – спросил, отец.

– Отвезу жену с малышом к моим родителям; в деревне, вдали от дороги, им будет лучше, а сам вернусь. Я не хочу оставлять квартиру.

Все молчали. Мать то и дело взглядывала на Жюльена, который сидел, положив локти на стол, серьезный и сосредоточенный. Отец нервно водил рукой по клеенке, смахивал крошки, вертел ножом, с легким равномерным стуком задевавшим вилку.

– Перестань, меня это раздражает, – сказала мать.

Отец скрестил руки и опустил голову.

– По радио не говорили, где боши? – спросила мать.

– Будто бы недалеко от Парижа, его собираются объявить открытым городом.

– Мы пропали, – повторил отец, – окончательно пропали. Это все Народный фронт виноват, теперь нам не выпутаться.

– Сейчас не время заниматься политикой, – оборвала его мать. – Лучше подумай, что делать завтра.

Отец выпрямился и посмотрел на нее злыми глазами.

– Уж не собираешься ли ты бежать, как эти несчастные люди, что запрудили все дороги? Да и как ты уйдешь? С тачкой? Как те, кого я видел сегодня?

– У твоего сына есть грузовики и легковая машина, если он уедет, он мог бы и нас прихватить.

– Он не уедет.

– Почем ты знаешь?

– Он не оставит свои склады на разграбление.

– Если боши захотят грабить, то ни твой сын и никто вообще их не удержит.

Мать говорила очень громко. Она сразу вспылила, и отец тоже вышел из себя.

– Не надо ссориться, – сказал Робен. – Но я думаю, что вам все-таки следует спросить у сына, собирается ли он уезжать.

– Что касается меня, я останусь здесь, – сказал отец. – Я не хочу подохнуть где-то на дороге. Завтра зарою в саду револьвер, что у меня в подвале, и наличные деньги, а там видно будет.

– Ты только о себе думаешь, – сказала мать. – Мы-то ладно, чем мы рискуем, ну а Жюльен?..

Сын прервал ее:

– Я останусь с вами.

– Это, конечно, не мое дело, – сказал Робен, – но на вашем месте я бы постарался отправить Жюльена. В его возрасте это все-таки лучше. Я знаю, что не надо придавать значение всяким слухам, но все же немцев святыми не назовешь… Да, не назовешь.

Мать колебалась. Она долго смотрела на всех троих.

– Пойди к брату, – сказала она наконец Жюльену. – Спроси, что они собираются делать. Если они уезжают на машине или на грузовике, может, и для тебя место найдется.

– Нет, – сказал Жюльен.

– Я не хочу, чтобы ты оставался здесь, – настаивала мать. – Если боши придут, тебе нельзя здесь оставаться.

Голос ее дрожал, она сжимала кулаки.

– Ваша матушка права, – сказал Робен, – лучше вам уехать.

– Но ведь они же еще не в Париже, – возразил отец. – Чего вы заранее труса празднуете?

– Я не думаю, что уезжать надо сию минуту, – заметил Робен. – Но следует быть готовым к худшему.

– Вы правы, – сказала мать.

Она встала, пошла к шкафчику под раковиной, достала сандалеты.

– Ты куда? – спросил отец.

– Пойду узнаю, собираются ли Поль с Мишлиной уезжать.

– Господи, успеешь и завтра, нечего бежать на ночь глядя.

– Завтра у меня другие дела будут.

Отец покачал головой, пожал плечами, а Жюльен сказал:

– Мама, если это из-за меня, так не ходи, я не поеду.

Мать уже надела сандалеты; она вышла, не оглянувшись. Жюльен догнал ее, когда она была уже внизу.

– Не ходи, мама, – сказал он. – С ними я не поеду.

Она остановилась, посмотрела ему прямо в глаза.

– Нет, – повторил он. – Если придется уезжать, так я лучше на велосипеде уеду, один или с товарищами.

Мать шла не останавливаясь. Жюльен шагал рядом.

– Ты не на пикник поедешь, – сказала она. – Тебе, может, хочется ехать с товарищами, а мне было бы спокойнее, если б я знала, что ты в машине, что ты не один в этой давке.

Жюльен молча шел рядом с ней. У калитки он взял мать за локоть и остановил ее. Она нервничала, но крепилась.

– Да что с тобой? – спросила она.

– Ты помнишь, когда я был в Доле, Мишлина пришла наговаривать на меня. Выдумала, будто я коммунист, и вообще несла всякую ерунду…

Мать резко прервала его:

– Замолчи. Ты сам говоришь: несла всякую ерунду. Ну так вот, сейчас не время вспоминать «всякую ерунду». Сейчас война, сынок. Надо думать, как тебе уйти от немцев, и так, чтобы меньше риску было.

Жюльен отпустил ее локоть. Она подошла к калитке, обернулась и, видя, что он идет за ней следом, спросила:

– Пойдешь со мной?

– Нет, и говорю тебе, зря ты туда идешь: я с ними не поеду.

На лице матери появилось напряженное выражение. Лоб собрался в морщины, брови нахмурились, она чувствовала, как в ней нарастает гнев.

– Слушай, что я говорю, – сказала она. – Я у них никогда ничего не просила ни для тебя, ни для себя. Слышишь, никогда! Так ты должен бы понять, что мне сейчас нелегко. И… и оставить меня в покое.

Последние слова мать почти выкрикнула. Она отвернулась, открыла калитку и быстро пошла по Школьной улице. Дойдя до угла, она оглянулась. Жюльен тоже вышел из сада и медленно шел по направлению к Солеварной, по которой все еще тянулись беженцы.

25

Дойдя до мужского лицея, мать остановилась в нерешительности. Она могла идти дальше по Школьной и свернуть направо по короткому Кожевенному переулку или же сразу свернуть на проспект Магона. Обычно она всегда ходила по Кожевенному. Но с того места, где она стояла, видны были машины с беженцами. Они выезжали с улицы Лекурба и направлялись на Лионскую дорогу. Женщина, которую мать знала в лицо, подошла к ней и остановилась. Покачав головой, она сказала:

– Невеселое зрелище. Да, невеселое.

– Ужасно, – сказала мать, – просто ужасно!

– А что можно сделать? Ничего. Даже крова им не предложишь, они хотят ехать дальше. Некоторые в страшной панике; они убеждены, что боши не сегодня-завтра будут здесь.

– Вы думаете, это возможно? – спросила мать.

– Ничего я не думаю, просто повторяю их слова.

Женщина ушла. В конце улицы одна за другой шли машины. Почти у всех наверху были матрацы, а иногда еще и узлы. Из окон высовывались любопытные, глазея, как на процессию или на скачки. На тротуарах тоже были люди, по большей части они сидели у своих дверей.

Мать не решалась подойти к беженцам. Ей хотелось посмотреть на них вблизи, поговорить с ними, но она не смела.

Минуту спустя она пошла дальше по улицам, где почти никого не было. На улице Вальер, перед домом, где жил Поль Дюбуа, мать опять остановилась. Она редко бывала здесь. Когда у нее было дело к Полю или к его жене, она охотнее шла к ним днем в контору. Увидя, что приближается несколько прохожих, мать вошла в подъезд и позвонила. Дверь открыла служанка.

– Я к хозяйке или к самому…

Она не успела договорить. Поль крикнул из кухни:

– Это вы, мать? Входите!

Поль с женой сидели за столом. Служанка придвинула матери стул, а Поль спросил:

– Что привело вас в такой поздний час?

Он был небольшого роста, худой, востроносый, но в глазах и во лбу было что-то отцовское.

– Вы уже покушали? – спросила Мишлина.

Мать утвердительно кивнула. Она смотрела на Мишлину, пухлую блондинку в открытой блузке, обнажавшей до плеч ее полные руки.

– Что-нибудь выпьете?

Мать не ответила. Она чувствовала себя скованной. Ей казалось, что она никогда не решится их о чем-либо просить. А потом, о чем просить? Может, ей все это просто приснилось? Может, нет никакой войны и беженцев на дорогах? Здесь все так спокойно. Поль и Мишлина сидят друг против друга и едят. Служанка сидит между ними в конце стола и тоже ест, время от времени она встает, чтобы взять тарелку, подать вино. Из открытого окна, выходящего во двор, не долетает никакого шума.

– Я знаю, что вино вы пьете только за едой. Хотите пива с лимонадом? – спросила Мишлина.

– Не беспокойтесь, – сказала мать.

Мишлина кивнула служанке, та встала, принесла бутылки, поставила перед матерью стакан.

– Отец-то хоть не болен? – спросил Поль.

– Нет, – ответила мать, – работает помаленьку, все по-старому.

Она сделала несколько глоткой и поблагодарила. Пиво было прохладное и с лимонадом совсем не горькое. От вкусной шипучей смеси покалывало в носу. Мать подумала, что приятно всегда иметь под рукой какой-нибудь напиток. У них дома только вино да вода. Спустя немного, когда супруги кончили есть овощи, мать наконец решилась. Откашлявшись, она начала:

– Ну, так вот в чем дело. Я пришла посоветоваться, понимаете, не известно, что с нами будет. Вы как, не собираетесь уезжать?

– Уезжать? – переспросил Поль. – Да бог с вами.

Супруги обменялись взглядом, и Мишлина спросила:

– А вы-то почему собрались уезжать?

– Мы не собираемся. Ни я, ни отец, мы уже старики. Чего нам бояться; но вот Жюльен.

– Вы уже старики, а он еще слишком молод, вот и выходит одно на одно, – рассмеялся Поль.

Для матери смех его звучал неприятно, как скрип.

– А потом, мы ведь не австрийцы, – сказал он. – Немцы нас не мобилизуют.

– В конце концов, никто не знает, что они с нами сделают, – заметила жена, – только здесь-то их еще нет.

– Это верно, – сказал муж. – Вы читали утреннюю газету?

– Ну, знаете, газеты…

Поль перебил ее:

– Что вы понимаете: газеты, газеты, – раскричался он, – все-таки если вам говорят, что Германия бросила все свои силы, сто дивизий, в наступление и что наступление приостановлено, значит, они вряд ли так уж страшны?

Говоря, он сильно жестикулировал, но мать уже не пыталась вникнуть в его рассуждения. Теперь она знала, что он не уедет. Она не прерывала его и, как только он замолчал, спросила:

– Значит, вы действительно думаете, что опасности нет и отправлять Жюльена не надо?

Поль снова раскричался.

– Ну конечно, нет. Ни малейшей!

– А Италия? – робко спросила мать.

– Тоже мне, Италия! – завопил он. – Ну что Италия может нам сделать? Не думаете же вы, что макаронники заставят сдвинуться с границы наших альпийских стрелков! Точно вы не пережили войны четырнадцатого года. Неужели вы не помните, как они удирают, эти самые итальяшки, как только нажмешь на них посильнее!

Жена прервала его:

– Ну чего ты из себя выходишь? Мы не глухие!

Мать заметила, что он опустил нос в тарелку. Мишлина смотрела на него жестким взглядом. Потом, повернувшись к матери, улыбнулась и сказала:

– Не беспокойтесь, мама. Если бы действительно была опасность, мы бы, наверное, подумали об отъезде и, конечно, сказали бы вам.

Мать поднялась, и Мишлина проводила ее до выхода. В дверях она еще раз повторила:

– О Жюльене не беспокойтесь, мы его не оставим. – Затем, понизив голос, прибавила: – А на Поля не обращайте внимания, он нервничает. Время такое, все, что творится вокруг, его раздражает. Ну, спокойной ночи и не убивайтесь зря.

Мать поблагодарила и ушла. Она свернула в короткий, совсем безлюдный Кожевенный переулок, где темнота медленно наползала на фасады домов. Под платанами перед лицеем было темно. У одного дерева стояла парочка. Мать ускорила шаг и, дойдя до проспекта, остановилась. Минуту она прислушивалась. Машины еще шли, но не таким сплошным потоком, как днем. Было уже темно, и она с трудом различала их.

Постояв, мать пошла дальше. В ушах у нее еще звучал резкий голос Поля и более мягкий его жены. Ей казалось, что надеяться на них нечего. Но на кого еще могла она надеяться? Она думала о Жюльене. Только о нем. Она видела его на дороге… одного… Одного, среди чужих людей… Мало ли что его ждет – несчастный случай, бомбежки. Она видела его, и у нее сжимались кулаки, ногти впивались в ладонь. Она стиснула зубы. Когда она дошла до дому, струйки пота текли у нее по лицу, промокшая кофточка прилипла к спине.