Текст книги "Поиграй со мной (ЛП)"

Автор книги: Бекка Мак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

ГЛАВА 40

ПУЗЫРЬ ЛОПНУЛ

Картер не отвечает на звонки уже шесть дней.

Шесть гребаных дней.

На четвертый день Дженни сдалась. Она плакала и злилась. Она села одна на диван и сказала, что хочет побыть одна, прижалась ко мне и попросила не отпускать.

Каждый раз, когда Дженни закрывала глаза и засыпала, я звал его.

Но если Картер Беккет не отвечает на телефонные звонки своей сестры, то уж точно не отвечает на звонки парня, который ее трахает.

Потому что Картер думает, что это все. Он думает, что я рассматриваю Дженни как возможность, легкий доступ четырьмя этажами ниже. Он думает, что я солгал, выбросил годы дружбы из-за куска задницы.

Он не видит преданности, любви, гребаной бесконечной, разрушающей землю дружбы, которую мы построили, вложили в нее все, чтобы укрепить доверие, преодолеть все препятствия, помочь друг другу стать лучше по отдельности, чтобы мы могли быть лучше вместе. Он не видит, что я не могу представить свою жизнь ни с кем, кроме Дженни, рядом.

Если бы он просто взял свой чертов телефон и послушал, он бы знал.

Я продолжаю говорить Дженни, что ему просто нужно время, но я не знаю, сколько еще она сможет выдержать. Чем дольше он молчит, тем больше Дженни думает, что он никогда не вернется.

У нас был план, но если жизнь меня чему-то и научила, так это тому, что никогда ничего не идет по плану. Почти все летит насмарку.

Думаю, это не совсем так. Потому что жизнь дала мне Дженни, а Дженни дала мне жизнь.

Но у меня заканчиваются идеи. Я не знаю, как заставить Картера выслушать, просто дать нам чертов шанс объяснить, что мы никогда не хотели, чтобы все это произошло. Я, черт возьми, и представить себе не мог, что она ворвется в мою жизнь и станет моим лучшим другом, моим любимым человеком за такое короткое время. Только она смогла. Она моя, а я ее. Я думаю, так всегда и должно было быть.

Я больше не позволю ей быть только моим воскресным вечером. Я хочу, чтобы она была моим сонным утром в понедельник, моей благодарностью за то, что сегодня пятница, моим лежанием в постели в субботу и во все остальные дни тоже. Я не собираюсь заставлять себя жить без самого светлого человека в моем мире.

Я заезжаю на свое парковочное место у арены, затем со вздохом смотрю на свой телефон: текстовое сообщение от Оливии, в котором спрашивается, действительно ли Дженни больна или она просто не хочет видеть ее прямо сейчас. Когда я говорю ей, что на самом деле она не больна, она отвечает, что пошлет Кару вытащить ее за волосы.

Я ценю упорство этих двоих, то, что они редко позволяют Дженни прятаться, не то чтобы она часто пыталась. Они терпеливы с ней, а также знают, когда ее нужно немного подтолкнуть, чтобы привести свою задницу в порядок.

Ей позволено расстраиваться. Это свидетельство того, как страстно она любит своих людей. Но мне нужно, чтобы она помнила, что не ее брат наполняет ее жизнь людьми, которые любят ее. Это она.

В залах относительно тихо для предварительной игры, но я пришел пораньше. Картер не играл всю неделю, вместо этого ухаживал за Оливией после несчастного случая. Он может избегать моих телефонных звонков, но теперь, когда он вернулся, он не может избегать меня здесь.

Я оставляю свои вещи в раздевалке и отправляюсь на поиски Картера. Я нахожу его в кабинете нашего главного тренера, он развалился в одном из кресел напротив стола и жует яблоко. Когда тренер встает, его взгляд устремляется на меня, и что-то в этом заставляет мою кожу зудеть от неуверенности.

Я всегда был хорошим игроком. Я не нарушаю спокойствия, не беру глупых пенальти и хорошо отношусь ко всем. Я делаю то, что мне говорят, потому что не вижу причин не делать этого, и я оставляю все личные вещи в раздевалке и выкладываюсь по полной каждый вечер на льду.

Я засовываю руки в карманы, когда Картер открывает дверь с невозмутимым выражением лица.

– Э-э, привет, – осторожно начинаю я. – Я надеялся, что мы могли бы…

– О, хорошо. Ты здесь. Нам нужно поговорить.

– Да, поговорить было бы здорово. Это то, на что я надеялся.

Я направляюсь обратно в раздевалку, но Картер остается в дверях. Наклоном головы он указывает внутрь.

– О… Хорошо. – Я захожу внутрь, сглатывая от неловкого взгляда, которым одаривает меня тренер, искрящегося сочувствием. У меня от этого становятся липкими руки, и я вытираю их о штаны, прежде чем сесть. – Что происходит?

Тренер постукивает ручкой по столу.

– Сегодня вечером мы собираемся попробовать тебя на второй линии.

– Вторая линия? – Я смотрю на Картера, его глаза холодные и отстраненные. – Но я… я всегда играю с тобой и Эмметом. На первой линии.

– Мы думаем, что так будет лучше, – просто говорит Картер.

Раздражение сжимает мои легкие.

– Мы или ты?

– Ты играл не лучшим образом. – Чушь собачья.

– Мы стараемся избегать любого напряжения, которое может повлиять на остальных членов команды и игру, – объясняет тренер.

– Мы пересмотрим следующую игру, Андерсен.

Меня переполняет гнев. Я коротко киваю ему, прежде чем направиться к двери.

– Да, капитан.

Я играю как гребаное дерьмо. Я игрок первой линии не просто так, и я заслужил свое место в стартовом составе своей команды. Мы с Картером и Эмметом играем вместе уже много лет. Мы синхронно играем на льду, плавно, как будто слышим мысли друг друга. Я слишком быстр для второй строчки. Думаю наперед. Мы не играем так, как я играю с Картером и Эмметом, и к тому времени, как звучит сигнал в конце третьего периода, даже несмотря на то, что мы выиграли, у меня минус три очка, это моя худшая игра в сезоне.

– Трудная игра, – говорит Картер, проезжая мимо на коньках и снимая шлем. – Возможно, придется задержать тебя на некоторое время.

* * *

Уже больше десяти вечера, когда я забираюсь в свою машину и закрываю лицо руками, когда разгорается жар, согревающий замкнутое пространство.

Это просто чертов хаос, настолько, что само слово «хаос» не передает всего масштаба бедствия. Я не знаю, кто больше разозлится из-за того, что Картер столкнул меня с линии, я или Дженни. Или Оливия. Для миниатюрной беременной женщины она может быть чертовски страшной, почти такой же страшной, как Кара. И Дженни.

Черт возьми, меня окружает так много страшных, могущественных женщин.

Когда я синхронизирую свой телефон с машиной, появляется текстовое сообщение от моего отца с просьбой позвонить. Месяц назад это было бы необычно. Я думаю, мой отец вроде как преуспел, несмотря на нашу дистанцию, когда я уехал из Новой Шотландии. Возможно, он отчасти избавился от чувства вины, которое носил в себе, потому что меня не было рядом как постоянного напоминания о его ошибках. Но физическая дистанция увеличивала эмоциональную дистанцию, и мне повезло получить сообщение о хорошей игре.

Конечно, прошло всего три недели, но он изменился с тех пор, как у него чуть не случился рецидив. Я вижу, какие усилия он прилагает не только ко мне, но и к самому себе. В последнее время он излучает счастье. Возможно, в каком-то смысле потеря работы была для него лучшим выходом.

– Привет, Гэр, – радостно приветствует он, хотя на восточном побережье уже больше двух часов ночи. – Сегодня тяжелая игра, приятель. Я так понимаю, Беккет все еще не в восторге от того, что ты встречаешься с его сестрой?

– Ты угадал. – Я провожу рукой по своим влажным волосам, прежде чем стянуть шапку с головы. – В чем дело? Разве тебе не пора спать?

– Возможно. Думаю, я немного взволнован.

– Насчет чего?

– Я слышал, что у вас есть отличная программа поддержки. По-видимому, одна из лучших в стране.

– О, да?

– И у них есть большой сталелитейный завод на берегу реки Фрейзер, они ищут крановщика.

Мое сердцебиение учащается.

– Что ты говоришь?

Наступает момент колебания, но когда мой отец заговаривает дальше, все, что я слышу, – это энтузиазм, блаженство.

– Я говорю, что у меня есть работа, Гаррет. Я начинаю в конце апреля.

– Вы… Вы, ребята, переезжаете в Ванкувер?

– Да, Гаррет. Мы переезжаем в Ванкувер.

* * *

Когда я переступаю порог, в моей квартире тепло, тускло освещенной пламенем над плитой.

Дженни делает это. Она убавляет температуру на пару градусов перед тем, как лечь спать, если знает, что я приду поздно, чтобы полы были теплыми для моих ног, когда я вернусь с холода и сброшу обувь. Таким образом, я буду милым и теплым, когда заберусь в постель и обниму ее своим телом.

Свет над плитой – это тоже она. Она не хочет, чтобы я возвращался домой в темноте, и это напоминает мне о моей маме, о том, как она начала оставлять включенным тот же свет, когда я начал выползать из постели посреди ночи за чашкой воды, продолжала оставлять его включенным в те подростковые годы, когда я, спотыкаясь, возвращался домой после комендантского часа.

На кухонном столе лежит записка, написанная розовой ручкой на стикере для щенков, сообщающая мне, что в микроволновке готов ужин, и я доедаю его быстрее, чем когда-либо ел, отчаянно желая быть со своим человеком.

Она свернулась калачиком на моей стороне кровати, одна рука между ее щекой и моей подушкой, другая под подбородком, шоколадные волны рассыпались по ее плечам. Она так красива, что на нее больно смотреть, на острый угол ее высоких скул, мягкую припухлость губ в форме сердечка, нижняя из которых немного полнее верхней. Ее темные ресницы касаются разгоряченной кожи, и если тебе повезет регулярно находиться так близко, как я, ты сможешь сосчитать мельчайшие веснушки, усеивающие ее переносицу.

Мой большой палец проводит по краю ее подбородка, вверх по подбородку, следуя за изгибом ее рта. Когда я касаюсь ее скулы, ее ресницы трепещут, сонные голубые глаза моргают, глядя на меня.

– Привет, солнышко, – шепчу я, и мое сердце учащенно бьется от ее улыбки с ямочками на щеках.

Дженни откидывает одеяло, и я не думаю, что мне когда-нибудь надоест видеть ее в своей постели, одетую только в мою футболку. Ее руки обвиваются вокруг моей шеи, ноги – вокруг талии, и я подхватываю ее, прежде чем перекатиться на освободившееся место и уложить ее на себя.

Она прижимает ладонь к моему сердцу.

– Мне жаль, что игра прошла не так, как ты хотел.

Я накрываю ее руку своей.

– Все в порядке. Тебе хотя бы было весело смотреть с Олли и Карой?

Она не отвечает, и я знаю, что она не ушла. Я не буду давить на нее.

Через мгновение она спрашивает:

– Картер перевел тебя туда? На вторую линию?

– Да.

Она напрягается.

– Прости.

– Эй. – Взяв ее пальцем за подбородок, я приподнимаю ее лицо. – Это не твоя вина. Именно так он справляется с этим прямо сейчас, но это не навсегда. Не извиняйся за чужие решения.

Я вижу, как ее это съедает, это желание возразить мне, сказать, что она виновата не только в этом, но и всех его решениях за эту неделю. Вместо этого она прижимается еще теснее.

Я накручиваю ее волосы на свои пальцы.

– Могу я сказать тебе кое-что хорошее?

Она одаривает меня лучезарной улыбкой.

– Я люблю хорошие новости.

– Мой отец позвонил после игры. Он устроился на работу.

– Гаррет! Это потрясающе!

– Ммм. Но это еще не все. – Я провожу кончиками волос по длине ее носа, наблюдая, как он завивается. – Работа здесь.

– О Боже мой. – Она откидывает одеяло и поднимается на колени, при этом чуть не сбивая меня с ног. – Они переезжают в Ванкувер? Я познакомлюсь с твоими родителями? Твои младшие сестры? Боже мой! Они будут терроризировать тебя в каждый день, и я собираюсь помочь им!

Смеясь, я протягиваю руку и быстро шлепаю ее по заднице.

– Попробуй, и я привяжу тебя к этому столбику кровати.

Она обратно прижимается ко мне, обнимает меня за талию.

– Заметка для себя: помочь сестрам Гаррета терроризировать его. – Ее лицо утыкается мне в грудь, когда я выключаю лампу, вокруг нас опускается темная ночь. – Я так рада за тебя, Гаррет. Здесь будет твоя семья.

Дженни засыпает в моих объятиях, и я знаю, что моя семья уже здесь.

Но это чувство длится недолго, потому что, когда я просыпаюсь, мои руки пугающе пусты.

Еще нет и семи утра, едва наступает рассвет, и без Дженни, прижимающейся к моему телу, мне холодно. Я натягиваю спортивные штаны и футболку, бреду по коридору и резко останавливаюсь, когда нахожу ее сидящей под окном в гостиной, сжимающей Принцессу Жвачку, плечи сотрясаются от ее тихих криков.

Дженни – это многое. Она смелая и громкая, уверенная в себе и свирепая, тихая и мягкая. Она сильная и жизнерадостная, настойчивая. У нее большое, чувствительное сердце, которое чувствует все. Но она не хрупкая. Она борется за все. Она преодолевает себя и выходит с другой стороны, всегда, даже если это требует времени.

Эта ее версия, такая сломленная и потерянная, заставляет каждый дюйм моей души болеть за нее. Я не знаю, как это исправить, и я ненавижу себя за это.

Я подхожу к ней, сажаю к себе на колени, и она прижимается ко мне, дрожа от рыданий.

– Я ненавижу это, – рыдает она мне в грудь. – Я так сильно это ненавижу.

– Я знаю, детка.

– Я скучаю по своему брату. Я скучаю… – ее рот приоткрывается от вздоха, от которого у меня перехватывает дыхание. Она хватается за грудь, как будто эти слова причиняют боль. – Я скучаю по своему папе. Я так сильно скучаю по нему, Гаррет. Все кажется таким тяжелым и мрачным.

– Твой брат и твой папа оба любят тебя, Дженни. Картер всегда будет рядом с тобой. – Я прикрываю ее сердце рукой. – И твой папа всегда будет здесь. Ты никогда не будешь одна.

– Он так зол на меня. Что, если он никогда меня не простит?

– Эй, посмотри на меня. – Обхватив ее лицо руками, я вытираю слезы, которые продолжают капать. – Он простит нас. Он увидит, как сильно мы любим друг друга, и поймет.

– Что, если этого будет недостаточно? Что, если он будет держаться за это так долго? Что, если я потеряю Оливию? Кару? – Ее голубые глаза мечутся между моими, наполненные агонией. – Что, если я потеряю свою племянницу?

– Этого не случится, Дженни. Я обещаю тебе.

Она качает головой, поднимаясь на ноги.

– Ты… ты не можешь этого обещать. Ты не можешь, Гаррет.

– Я абсолютно могу, – уверенно говорю я ей, следуя за ней. – Я могу, Дженни, потому что Оливия и Кара любят тебя.

Она отворачивается, одна рука у нее на лбу, другая на бедре, и ее розовый кролик падает на мой ковер.

– Они любят меня из-за Картера. Потому что это удобно. Вот кто я такая, Гаррет. Удобная. – Она указывает на дверь. – Четырьмя этажами ниже тебя, насколько удобнее я могла бы устроиться.

Тьма клубится внутри меня.

– Не смей, блять, так говорить. Я люблю тебя такой, какая ты есть, а не из-за твоего брата, и уж точно не потому, что ты живешь четырьмя этажами ниже меня. Ты могла бы устроиться на ту работу в Торонто, и я бы все еще любил тебя, и я продолжал бы любить тебя всю оставшуюся жизнь. Потому что я люблю тебя, Дженни.

– Ты вообще знаешь, кто я? Тебе нравится уверенная в себе я. Язвительные реплики и смелая девушка, которая говорит все, что приходит ей в голову. Но что, если это я? Что, если эта сломанная версия и есть то, что реально?

– Тебе позволено чувствовать, Дженни. Тебе позволено горевать. Тебе позволено быть неуверенной, а не уверенной. Эти вещи не делают тебя сломленной; они делают тебя тобой.

– Никто из вас никогда бы не нашел меня, если бы не Картер.

Мое сердце сжимается от жалости к ней, от того, как она убеждает себя, что теряет не только Картера, что без него ей нечего предложить. То, как такая уверенная в себе женщина, как Дженни, может временами быть настолько неуверенной в том, что она предлагает, выворачивает наизнанку. Я бы хотел, чтобы на пять минут она увидела себя глазами всех остальных, увидела, что даже в самые тяжелые для нее дни ее всегда было достаточно, не только для нас, но и для нее самой.

Дженни всегда была подобна солнцу, восходящему после черной, но беззвездной ночи, проведенной за рулем в одиночестве. Ты немного заблудился, немного сбился с пути, но ты продолжаешь идти, ища этот свет, и когда ты находишь его, он сияет так ярко, что ведет тебя домой. Но когда она перестает сиять, все становится мрачным и серым, унылым, как туманное утро у черта на куличках. Когда она перестает вставать, я не могу найти дорогу домой. Не без нее.

– Ну и что? – Наконец говорю я. – Может быть, мы нашли тебя из-за Картера. Это не значит, что мы остаемся не из-за тебя.

Ее взгляд на мгновение задерживается на мне, как будто она взвешивает правду, стоящую за моими словами. Когда я останавливаюсь перед ней, ее рот открывается и застывает, как будто она не уверена, правильно ли произносить следующее предложение.

– Может быть, мое место в Торонто.

Панический комок скручивает мой желудок при мысли о том, что я могу потерять ее, но прежде чем я успеваю что-либо сказать, она продолжает, сломленная.

– Может быть, я стояла в тени Картера.

– Ты сияешь слишком ярко, чтобы стоять в чьей-либо тени, Дженни.

Она медленно моргает, и слезы градом текут по ее прекрасному, убитому горем лицу.

– Я могу начать все сначала. Может быть, я… Может быть, я научусь стоять на ногах. А ты… Ты получишь обратно своих друзей, свою команду. Ты будешь играть на той позиции, которую заработал, на той, которую заслуживаешь, потому что я уйду, и твоя семья тоже придет, и… – Она шмыгает носом, вытирая тыльной стороной запястья. – И все встанет на свои места.

Ярость оплетает мою грудь, как виноградная лоза, и я подхожу к Дженни, хватаю ее за подбородок, не сводя с нее пристального взгляда.

– Если ты остаешься в Торонто, ты делаешь это по правильным, черт возьми, причинам. Ты остаешься, потому что тебе это нравится, потому что эта работа – твоя мечта, больше, чем владеть собственной студией, чем учить детей любить танцы так же, как любишь их ты. Ты остаешься, потому что чувствуешь себя там как дома, и ты влюбляешься в этот город, и тебе кажется неправильным находиться где-то еще. Ты остаешься не потому, что стоишь в чьей-то тени; ты даже не стоишь в своей собственной. Ты остаешься не потому, что твои друзья пришли от твоего брата. Эти друзья – это семья, которая выбрала тебя, которая продолжает выбирать тебя изо дня в день. И ты уж точно не останешься, чтобы научиться стоять на ногах самостоятельно, потому что ты уже, блять, взлетаешь без чьей-либо помощи.

Мой пульс стучит у меня в ушах, когда она дрожит, ее пальцы обхватывают мои запястья, там, где я держу ее. Глубина ее глаз молит о понимании, о снисхождении, о гребаной помощи.

– То, что ты делаешь прямо здесь, пытаясь убедить себя, что тебе не место среди людей, которые тебя любят, звучит как – прощай, Дженни, и я ненавижу это. Я не буду с тобой прощаться.

Ее губы приоткрываются в крике, когда мой рот обрушивается на ее, и она прижимается к моей груди, когда я притягиваю ее ближе, где, как мне кажется, нам обоим самое место.

Но ее мозг в замешательстве, а сердце устало, так же как и мое, когда я ушел от нее три недели назад, когда не знал, в какую сторону повернуть.

Вот почему полчаса спустя она обещает, что вернется, что это не прощание, когда она прижимается своими губами к моим.

Пока прощай – последнее слово, которое выпадает из ее уст, как она исчезает с ее сумкой через плечо, и мое сердце на полу.

ГЛАВА 41

СТРАЙК 13: АДСКИЙ ХОЛОД

Здесь намного холоднее. Суровый, пронизывающий ветер безжалостно хлещет каждую открытую часть кожи, пока ты не почувствуешь одновременно онемение и жжение. Это колючее, неприятное ощущение заставляет меня морщиться. С раздражением подношу телефон к лицу и открываю список плюсов и минусов Торонто, добавляя в колонку минусов: “адский холод”.

Для человека, который провел в городе всего час, список пугающе длинный.

●Нет Гаррета

●Нет мамы, Картера, Оливии, Хэнка, Кары

●Никаких детских поцелуев

●Нет Дублина

●Нет танцевальной студии

●Работать на кого-то другого и следовать правилам

●Никакого караоке с Картером

●Никакого горячего шоколада с Гарретом

●Никаких танцевальных батлов с Гарретом

●Никаких медленных танцев на кухне с Гарретом

●Никаких щекоток спины с Гарретом

●Никаких объятий с Гарреттом

●Адский холод

У меня не так уж много причин делать что-либо, кроме как оставаться в Ванкувере.

Мой взгляд опускается на плюсы.

●Меня здесь никто не знает.

Но для меня это заманчивая причина уехать, даже если она немного пугает.

Комок подступает к моему горлу при мысли о том, что я не смогу поехать к маме, прижаться к ней на диване и посмотреть фильм, когда захочу.

Мой телефон жужжит, а сердце колотится так, словно надеется, что это может быть Гаррет, хотя я просила немного побыть наедине.

Эмили: Красное или белое безалкогольное вино? У тебя уже есть немного игристого.

Я: Что?

Эмили: Девичник?

Я: О черт. Мне так жаль. Я забыл. Я в Торонто на собеседовании.

Эмили: Фу.

Эмили: Я имею в виду, круто, следуй зову сердца и все такое. Но есть ли это в Торонто?

Появляется фотография, и мой экран заполняют сморщенный нос Эмили, сложенные губы и скошенные глаза.

Я: Это форма для черлидинга?

Эмили: Да, собираюсь принимать гостей/заняться кое-чем приятным * подмигивающий смайлик*

Хихикая, я возвращаюсь к своему списку.

●Нет Эмили

…

●Нет Гаррета. Нет Гаррета. Нет. Блять. Гаррет.

Болезненный вдох слетает с моих губ, когда я прижимаю телефон к груди, тяжесть того, что я могу потерять, заставляет меня глубже зарыться в подушки дивана, в котором я свернулась калачиком.

Я выглядываю в окно своего гостиничного номера, словно ответ прячется где-то среди небоскребов или оживленных улицах, где город несется своим чередом. Это суматоха, но завораживающая – словно наблюдаешь за стремительным танцем, где все двигаются в унисон, несмотря на кажущуюся суетливость их движений, в этой игре где нужно брать и отдавать.

Вот только там нет ответа, никакого знака, указывающего мне, какой путь выбрать. Просто сплошной хаос, который в точности отражает текущее состояние моего мозга: хаотичность.

Мне всегда нравился город, яркие огни, то, как все оживает ночью. Но есть кое-что, что стоит сказать о тихом утре с видом на горы, море сосен, окрашивающих горизонт, о том, как они танцуют в ряби воды, которую обрамляют.

Здесь, в Торонто, так громко, что ты едва можешь думать. В северной части Ванкувера твой разум принадлежит тебе. Я просто не уверена, что хуже. Когда ты из тех, кто колеблется между чрезмерным анализом и необходимостью отвлечься, и у того, и у другого есть свои преимущества.

Со вздохом я встаю со стула, чтобы подготовиться к собеседованию.

Я потратила три часа, примеряя наряды для Гаррета, только чтобы он каждый раз решал, что они не подходят, и их нужно немедленно снять. В итоге так и происходило, поэтому выбор одежды занял целых три часа. В конце концов он выбрал первый наряд, который я примерила, – маленький говнюк. Так что я надеваю свои расклешенные брюки и белую блузку, заправляя ее в высокий пояс, а образ завершаю любимыми черными ботильонами. Я вытаскиваю резинку из косы, провожу пальцами по волосам, чтобы волны свободно падали на плечи, и заканчиваю несколькими быстрыми мазками туши и лёгким оттенком на губах. Гаррет помог выбрать и это.

По крайней мере, мне так кажется. Я протестировала каждый оттенок, оставляя отпечатки помады на его прессе. Все его ответы были смутными, но больше всего он задохнулся, когда я поцеловала его разгоряченную кожу. Тогда я поняла, что это был правильный выбор.

Это, конечно, не имело никакого отношения к тому, что эти следы располагались так низко на его торсе, прямо над поясом нижнего белья. И определенно не имело ничего общего с тем, что эти губы обхватили его член десять секунд спустя.

Жаль, что я не послушала его насчёт пальто, потому что, выходя на улицу, я тут же начинаю проклинать себя за то, что проигнорировала его предупреждение. Он настаивал, чтобы я взяла тёплое пальто на всякий случай, но вместо этого я стою здесь в своём красивом сиреневом пальто, которое идеально подходит для западного побережья, но совершенно бесполезно в здешнем холоде.

– Ну и дура, – бормочу я, забираясь в ожидающий меня Uber.

Дорога туда должна была занять всего десять минут, но у нас уходит тридцать. К счастью, я все спланировал заранее; пробки в Торонто – это настоящее дерьмовое шоу.

– Большое тебе спасибо, Мэнни, – говорю я своему водителю, выходя из машины.

– Удачи тебе на собеседовании, Дженни! – кричит он в открытое окно.

Здание передо мной не такое уж высокое, но когда я смотрю на него, оно кажется огромным, как решение, которое давит на меня, тянет мое будущее во все стороны, как тряпичную куклу. Нерешительность клубится у меня в животе, вызывая боль, и мой взгляд блуждает по пространству в поисках места, где можно присесть, перевести дыхание.

– Я не знаю, что делать, – бормочу я, расхаживая по дорожке. Дурное предчувствие сжимает мою грудь, и мое сердце учащенно бьется. Я прижимаю к ней руку, как будто могу остановить бешеную гонку. – Я не могу этого сделать. Что я здесь делаю?

Мой телефон звонит один раз, затем второй раз, и мир замирает, когда крошечный медвежонок освещает мой экран.

Медвежонок: Я знаю, тебе нужно пространство, чтобы принять это решение самостоятельно, но я не мог позволить тебе войти туда, ничего не сказав сначала.

Медвежонок: Ты можешь это сделать. Ты заслуживаешь этого. Ты заслужила это. Если ты этого хочешь, все, что тебе нужно сделать, это протянуть руку и взять это. Я горжусь тобой, Дженни, и, несмотря ни на что, ты всегда будешь моим лучшим другом, а я всегда буду твоим надежным пристанищем.

Подлая слеза предательски вытекает из моего такого же подлого слезного протока, оставляя за собой подлую дорожку на моей, в общем-то, не такой уж подлой щеке. Я быстро смахиваю ее, шмыгая носом, и перечитываю его сообщение раз, другой, а потом и третий – просто чтобы окончательно в этом убедиться.

Успокаивающе вздохнув, я убираю телефон, поднимаюсь по ступенькам и распахиваю двери.

* * *

– Дженнифер?

– Хм? – Мой взгляд отрывается от пустоты, и я начинаю искать того, кто произнёс моё имя. Это Моника, подруга Лии, она мягко улыбается и смотрит вправо, где на меня внимательно глядит Аннализ. – Ой, простите. Всё никак не привыкну к смене часовых поясов. – А ещё она продолжает называть меня Дженнифер, хотя я уже несколько раз просила звать меня Дженни.

– Казалось бы, у тебя должно быть больше энергии, ведь мы здесь опережаем тебя, на сколько? Часов на четыре?

– На три. – Сейчас 18:30, что значит, у нас дома 15:30. Гаррет, скорее всего, забирал бы меня из школы, и мы поехали бы домой, чтобы немного вздремнуть. Дневной сон – одно из моих любимых времён дня.

Аннализ улыбается. За этим скрывается намек на напряженность, заметную по тому, как она плотно сжимает губы, но опять же, я ни разу за весь день не видела ее зубов. Ей за шестьдесят, и что-то подсказывает мне, что у нее не было секса по меньшей мере двадцать лет.

– Тем не менее, мы только что сказали, что, по нашему мнению, ты бы отлично подошла нам здесь.

Я в этом не уверена. Ранее сегодня я наблюдала, как половина из них выкрикивала приказы балеринам, которые выглядели на грани обморока или слез. Именно поэтому я в своё время и ушла из балета. Тем не менее, осознание того, что они всё-таки хотят видеть меня, всё равно вызывает во мне волнение. Мои плечи расслабляются, я выпрямляюсь и лучусь улыбкой.

– Правда?

– Конечно. Мы наблюдали за тобой много лет. Ты прекрасно танцуешь.

– И Лия всегда отзывается о тебе только положительно, – добавляет Моника.

Мне нравится Моника. Как и Лия, она моложе и всё ещё, не знаю… полна жизни? Не сломлена диктаторами профессионального танцевального мира? Просто приятный человек? Она дружелюбна, открыта и представительная. Большую часть тура она шептала мне на ухо что-то об Аннализ каждый раз, когда та отворачивалась. В какой-то момент мне даже пришлось притвориться, что кашляю, чтобы скрыть смех.

Прежде чем я успеваю ответить, к нашему столику подходит молодой человек.

– Мы готовы сделать заказ?

Аннализ жестом указывает на меня.

– Почему бы тебе не начать?

– Хммм… – я пробегаю глазами по меню. Филейная часть терияки весом в шесть унций. Оно. Мой желудок поет от радости, и я нажимаю на выбор. – Я буду филейную часть, средней прожарки, с дважды запеченным картофелем, полностью заправленную и…

– О, Дженнифер, милая. – Покровительственный взгляд Аннализ поднимается над ее очками без оправы. – Разве ты не предпочла бы что-нибудь полегче?

– Эм… – На самом деле нет, блять?

– Это очень строгая программа, поэтому мы, конечно, ожидаем, что наши инструкторы будут такими же преданными делу, как и наши ученики, когда дело доходит до тренировок. Это включает в себя питание.

– Конечно. – Я натягиваю улыбку, оберегающе прижимаю руку к животу под столом, прогоняя стыдливые мысли, которые пытаются проникнуть внутрь, напоминая себе, что я уже не такая стройная, какой была всего несколько месяцев назад. – Мне, пожалуйста, салат капрезе с курицей-гриль.

– Отличный выбор, мэм, – отвечает официант, но веселые огоньки в его глазах говорят мне, что он не хуже меня знает, что это гребаная чушь. Под моим прищуренным взглядом он опускает голову, чтобы скрыть ухмылку, и берет мое меню. – А что будете пить?

– Она будет водку с содовой и лимоном. – Аннализ подмигивает. – Без сахара.

– Вообще-то, я не пью. Рутбир (прим. root bear – безалкогольный газированный напиток с травяным вкусом, популярный в Северной Америке) было бы великолепен.

Интересно, вызваны ли ужас и неверие в выражении ее лица моей вынужденной трезвостью или газировкой с сахаром. Прежде чем она успеет отчитать меня за что-либо из этого, я говорю ей.

– Мой отец скончался, когда мне было шестнадцать, после того, как его машину сбил пьяный водитель. Я целую вечность не пила рутбир, вплоть до недавнего времени, потому что это был любимый напиток моего отца. Нам нравился тот сорт, который выпускался в коричневых стеклянных бутылках, папин старомодный рутбир, так он назывался. – Я смеюсь. – Мой папа говорил мне, что он сам это сделал, вот почему на нем его имя. Каждую пятницу он приходил домой с работы с упаковкой из шести банок пива, и мы все выпивали по одной, пока ели нашу семейную пиццу и ходили в кино.

– Это… ну…

– Мне тоже, пожалуйста, рутбир, – перебивает Моника. – Не пила его с тех пор, как была ребенком. – Она смотрит на Аннализ. – Ты хвалила танцы Дженни?

Она колеблется, прежде чем кивнуть.

– Да, как я уже говорила, ты была бы прекрасным дополнением здесь. – Она разводит руки в стороны, а затем сцепляет их под подбородком, и я, наконец, получаю от нее зубастую улыбку. Это странно напоминает знаменитую улыбку Чендлера Бинга на помолвке из – Друзей. – Итак, что ты думаешь? Это означает да?

Мои брови взлетают на лоб.

– Это означает да? Ты предлагаешь мне работу?

– Да!

– О. Боже мой. Вау. Я… правда?