Текст книги "В. Маяковский в воспоминаниях современников "
Автор книги: авторов Коллектив
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц)
Но солнце выиграло, благодаря своему долголетию, и оно вообще притерпелось.
Маяковский был терпелив, весел.
Надо быть чистым, подтянутым, бритым.
Маяковский очень хорошо знал, что такое хорошо, что такое плохо.
Быть бритым – это хорошо.
А бритвы нет. Бритва есть на Лубянском проезде в квартире напротив.
Бритва "жиллет".
Владимир Владимирович брал бритву у соседей.
Идет, позвонит, побреется и вернет.
Но бритвы снашиваются.
У соседей было двое молодых людей. Им для Маяковского бритвы было не жалко.
Была там еще мама–дама. Волосы зачесаны назад, но с валиком. Говорит: "Он бритву возвращает, не вытерев хорошенько".
Приходит Владимир Владимирович за бритвой.
Ему владелица отвечает:
– Занята бритва, Владимир Владимирович, и очень, очень долго еще будет занята.
– Понимаю, – ответил Маяковский, – слона бреете.
И ушел.
В 1921 году устроил Маяковский дювлам. Слово "дювлам" принадлежит к числу вымерших.
Обозначет оно – "двенадцатилетний юбилей". Маяковский любил такие цифры.
Например: 13 лет работы.
На "дювламе" приветствовали его многие.
Маяковский с уважением ответил на приветствия Андрея Белого и Московского лингвистического кружка, – это московские опоязы.
Вышел еще маленький человек приветствовать Маяковского от ничевоков.
Ничевоки происходили от всеков.
Всеки состояли при футуристах.
Все, мол, синтез, мол.
Ничевок приветствовал старика Маяковского.
Старик Маяковский пожал ему руку и держал крепко. Ничевок не мог вытащить руку, и ему было плохо.
Дювлам был двенадцатью годами работы, если считать с 1909 года, то есть с тюрьмы Маяковского. Там была написана первая тетрадь стихов. Неизданная. Отобрали.
А Маяковский после РОСТы писал плакаты.
Нужные плакаты.
И в этих плакатах он снова учился, пробовал. Они ему заменяли, как тогда говорил Тынянов, стихи в альбомы 15.
Но много, но трудно.
Забота не оставляла поэта. Есть у него описание путешествия из Севастополя в Ялту.
Путешествие не длинное, как жизнь.
Как неожиданная любовь, раскрывается море через Байдарские ворота. Жизнь переменилась, без этих облаков, без залива, без этого моря, каждый кусок которого любишь, жить совершенно нельзя.
И вертится дорога, и само море как будто перекидывается то слева, то справа.
И снова
почти
о скалы скулой,
с боков
побелелой глядит.
Так ревность
тебя
обступает скалой –
за камнем
любовник бандит.
А дальше –
тишь;
крестьяне, корпя,
лозой
разделали скаты.
Так,
свой виноградник
потом кропя,
и я
рисую плакаты 16.
М. М. Черемных . Маяковский в РОСТА
Знакомство мое с Маяковским произошло в Школе живописи ваяния и зодчества, в фигурном классе. Писал Маяковский, как все. Ничего футуристического в его этюдах не было. Пробыл он в Школе живописи недолго: поступил осенью 1911 года, а в феврале 1914 был исключен за участие в публичных диспутах и лекциях футуристов.
Вторично познакомился я с Маяковским в РОСТА в 1919 году. С П. М. Керженцевым, руководившим тогда РОСТА, я был знаком еще раньше. Когда он был в редколлегии издательства ВЦИК, я там делал пропагандистские плакаты и "Русскую историю в рисунках". После его назначения ответственным руководителем РОСТА он вспомнил меня и позвал работать в "Стенную газету РОСТА" 1. В ней я некоторое время и работал, пока не догадался, что можно использовать для пропаганды витрины пустовавших тогда магазинов, вывешивая в них плакаты.
Я сговорился с Ивановым–Граменом и на свой страх и риск сделал первое "Окно РОСТА". Был в РОСТА шрифтовик, который писал ежедневно вывешивавшиеся в окнах "последние телеграммы". Он написал для "Окна" текст, сочиненный Граменом, я сделал рисунки. "Окно No 1" показал Керженцеву и, получив его одобрение, вывесил в витрине бывшего магазина Абрикосова, на углу Чернышевского переулка и Тверской.
"Окном РОСТА" сразу заинтересовались. Когда я появился в витрине, чтобы прикрепить там плакат, у окна сразу собрался народ. Кричали: "Левее! Левее! Правую поднять, левую опустить!"
Первые же "Окна" имели большой успех. Мы стали их вывешивать и в витринах других магазинов: на Кузнецком мосту, на Сретенке.
Очень скоро в РОСТА пришел Маяковский. Договорился с Керженцевым, тот познакомил его со мной, потому что Маяковский меня не узнал. Сразу же Маяковский сделал свое первое "Окно" (все знают, это "Окно сатиры РОСТА No 5") –два рисунка и стихи:
Рабочий!
Глупость беспартийную выкинь!
Было это в начале октября 1919 года. Шла партийная неделя. На фронте наступал Деникин.
В эти же дни пришел к нам Иван Андреевич Малютин. До революции он сотрудничал в "Будильнике", был исключительно талантливым карикатуристом и замечательным декоратором (много работал в театре Зимина). Это был самый лучший художник РОСТА, оказавший большое влияние и на Маяковского, и на других. Первой его работой было "Окно сатиры РОСТА" со стихами Маяковского:
Не хочу я быть советской,
Батюшки!
А хочу я жизни светской,
Матушки!
Позднее присоединились к нам другие художники. В основное ядро коллектива, кроме нас троих, вошел А. М. Нюренберг. Работали еще А. С. Левин, А. М. Лавинский, В. О. Роскин, В. В. Хвостенко, несколько плакатов сделали Д. Моор, И. С. Ефимов, П. А. Алякринский. Из всех нас только я числился штатным работником (заведующим художественным отделом РОСТА).
Темы "Окон" были очень разнообразны. Материал для них давали сводки телеграмм, получавшихся РОСТА, постановления партии и правительства, календарные даты революционных годовщин или праздников.
Заданий ни от кого не получали: мы были так увлечены работой, что сами понимали, что нужно было делать. Готовые "Окна" всегда показывали Керженцеву, но я не помню случая, чтобы он забраковал хотя бы одно из них.
Очень скоро появилась потребность размножения "Окон" для московских витрин и провинциальных отделений РОСТА. Не зная, есть ли там способные художники, мы решили посылать туда по одному экземпляру "Окон". Размножали сначала ручным способом, перерисовкой. Сразу сильно возросло количество работников художественного отдела. Копировали художники и студенты Вхутемаса, стремившиеся подработать, так как время было довольно голодное. Чуть ли не вся мастерская Машкова из Вхутемаса работала у нас. Копировали они плохо. Когда И. И. Машков пришел объясняться, то ему пришлось рассказать, в чем недостатки работы его учеников: они слишком густо накладывали краски, слишком мало употребляли клея и очень неточно копировали. Брали количеством, старались сделать как можно больше, и качество от этого сильно страдало.
Кажется, весной 1920 года художник Пэт (автор известного плаката "Царь, поп и кулак") предложил размножать "Окна" при помощи трафарета. Он вырезал трафареты только один раз. Трафареты стал делать Н. Д. Виноградов; делал их очень здорово.
Виноградов – трафаретчик высокого класса, но были и рядовые трафаретчики, человек двадцать – тридцать.
Техника размножения и рассылки "Окон" была молниеносной. Получив оригинал, трафаретчик должен был на следующий день уже принести готовыми двадцать пять экземпляров, на второй день – еще пятьдесят, через несколько дней бывал готов весь тираж, доходивший до трехсот экземпляров. Трафаретчик работал обычно с семьей или с небольшим коллективом, но мы имели дело только с ним самим.
Работу от них принимал Маяковский, я или Малютин, кто оказывался в мастерской. Принимали копии строго, трафаретчики это знали, поэтому браковать работу приходилось не слишком часто.
Первые копии, полученные от трафаретчиков, сейчас же рассылались в самые отдаленные отделения и по мере выполнения новых экземпляров рассылали их все ближе и ближе к Москве. Последние экземпляры получали подмосковные отделения.
Позднее, кроме копий, посылали и трафареты, чтобы "Окна" размножались уже на местах.
Все отделения РОСТА не только стали воспроизводить "Окна", но и дополнять их местным материалом, переделывать их на свой лад. Тогда мы разослали им руководство, как резать трафареты. Это сделал И. Малютин. В отделениях РОСТА появились художники, самостоятельно делавшие "Окна", которые мы иногда получали для просмотра. Возникла мысль – устроить выставку "Окон сатиры" всех отделений, но времени на то, чтобы заняться устройством этой выставки, не хватило, и она не состоялась, хотя о ней уже были оповещены отделения РОСТА и начался некоторый приток местных плакатов. Потом все это заглохло.
Мы ни разу, к сожалению, не могли проследить за работой отделений. И переписки регулярной не было. Приезжающие рассказывали, что "Окна сатиры" везде есть: и на фронтах, и на станциях. Их рвали, крутили из них цигарки, но они все прибывали и прибывали.
«Окон сатиры РОСТА» было выпущено очень много. События сменялись одно другим, каждое требовало от нас отклика, и на каждое мы откликались.
Работали все с колоссальным увлечением. Работоспособность была неимоверная. Если бы кто-нибудь мне рассказал, что он делал пятьдесят плакатов за ночь, я не поверил бы, но я сам делал столько. Работали весело и бодро. Уставали мы при таком количестве плакатов, конечно, дико и выдумывали разные способы, помогавшие заставить себя быстрее сделать срочные плакаты (впрочем, "несрочных" плакатов у нас почти не бывало).
Например, устраивались "бега". Из окна мастерской были видны часы на Сухаревой башне. Приготавливали листы бумаги и по чьему–либо сигналу все одновременно бросались рисовать, не теряя ни одной секунды: кто скорее сделает. Маяковский часто одерживал победы надо мной, над Малютиным, над Нюренбергом.
После прихода Маяковского стихи для "Окон" стал писать только он один: им написаны почти все тексты "Окон" 2. Были случаи, что он писал до восьмидесяти тем в день. Пока наша группа делала плакаты на первые темы, он успевал написать остальные и сам начинал рисовать.
Работать ему помогала Л. Ю. Брик. Он рисовал, а она раскрашивала. У нас были свои названия красок (например, та, которой красились руки и лица, называлась "мордовая"), и на том, что следовало раскрасить, писались первые буквы таких названий. Руководствуясь ими, велась раскраска.
В мастерской дымила буржуйка. Было холодно, руки пухли от холода, работали в шапках и валенках. Маяковский работал в бекеше, в маленькой шапочке, в каких-то галошах,– кажется, в валенках он никогда не ходил – и в перчатках.
Если работы было так много, что нашей группы не хватало, мы засаживали за дело других художников. Их всегда толкалось у нас много, как на бирже. С тех пор как мы перешли на трафареты, работников прибавилось. Коллектив разросся до ста человек. Приходили трафаретчики, приходили художники, желающие получить работу. Я и Маяковский со всем этим управлялись.
Работали мы очень дружно, и стиль "Окон РОСТА" – это, конечно, стиль коллективный. Часто просто невозможно припомнить, кому именно принадлежит "изобретение" той или другой подробности: это мог быть Малютин, а мог быть Маяковский или я, мог быть и Нюренберг. Бросавшиеся в глаза приемы мы друг у друга заимствовали, и нам тогда показалось бы диким, если кто-нибудь увидел в этом что-то зазорное. Один из нас первым решал новую задачу, а остальные потом пользовались этим решением.
Например, как нарисовать для "Окна" завод? Малютин нарисовал труб десять и окон бесчисленное количество.
– Как ты это делал? – спрашивали мы.
– Сами догадайтесь, не скажу!
Оказалось, что он прочертил сначала оконными переплетами всю стену здания, а затем закрасил простенки. Получилось быстро и хорошо.
Потом такие заводы встречались в работах каждого из нас и вызывали удивление у всяких обследовавших нас комиссий. "Обследователи" все ахали: сколько труда надо затратить, чтобы прорисовать все эти оконные переплеты!
Я как-то придумал посадить на трубу разрушенного паровоза ворону. Получилось очень выразительно. Потом все, изображая разруху, стали рисовать таких ворон.
Сам я заимствовал у Маяковского прием изображения дыма спиралью, как рисуют дым маленькие дети.
Замечательным художником был Малютин: за что бы он ни взялся, все у него получалось удивительно смешно. Над его рисунками мы всегда хохотали и очень ценили его.
Стиль рисунков самого Маяковского был одной из разновидностей стиля коллектива РОСТА. Этот стиль создавался и Маяковским, и Малютиным, и мною, и другими художниками, с нами работавшими.
Его рисунки очень ярки, интенсивны, лаконичны, а эти качества прежде всего и требовались для "Окон".
Типы "Окна" установились не сразу. Первые "Окна" представляли собою как бы огромные страницы журнала. В них были самостоятельные заметочки, фельетончики, стихи, большие и маленькие рисунки. Встречался материал, рассчитанный на продолжение в следующих "Окнах"; так, например, начали помещать по одной букве в "Окне" "Азбуку" Маяковского 3.
Несколько "Окон" этого раннего типа сделал и Маяковский. Вскоре, однако, этот сложный тип "Окна" сменился другим, более простым, объединенным единой мыслью и вполне законченным. Тип этот мы выработали коллективно. Большая роль принадлежала тут Маяковскому.
Основных типов "Окон" было три: многорисуночный с двухстрочными подписями, второй тип – большое стихотворение Маяковского со многими рисунками (его или другого художника) и третий – большое стихотворение и один большой рисунок. Самым распространенным был первый тип.
К концу работы над "Окнами" упрощаться стал и текст. Все чаще стали встречаться прозаические тексты, оканчивающиеся лишь двумя – четырьмя строчками стихов.
Поражаюсь, как сохранились "Окна". Все могло погибнуть. В РОСТА оставался всегда один экземпляр плаката – для отчетности, для справок. Хранились они в шкафах в специальной комнате. Так как разобраться в них и отыскать нужное было довольно трудно, то мы стали фотографировать "Окна". Фотографии вклеивались в альбом одна за другой, по мере выхода "Окон".
Когда РОСТА закрыли, в наше помещение въехал Главполитпросвет, а архив наш так там и остался. Новые "жильцы", получая пайки, заворачивали в "Окна" селедки и пшено. Я предложил Н. Д. Виноградову спасти остатки архива. Мы наняли подводу, сами перетаскали охапками "Окна", и никто даже не спросил нас, кто мы такие и почему увозим их.
"Окна" перевезли на квартиру Виноградова. Я унес к себе два альбома с фотографиями. "Окна" Виноградов передал впоследствии в Литературный музей, а альбомы у меня взял Маяковский за несколько месяцев до смерти. Он говорил, что ему нужны фотографии плакатов, которые он делал 4.
Последний раз я увидел Маяковского на Советской площади незадолго до смерти. Он был мрачный, мне обрадовался, сказал:
– Я, Михалыч, соскучился по вас!
– А что же не зайдете?
– Ну, не настолько, чтобы зайти, а все же рад вам очень.
Больше я с ним уже не встречался.
А. М. Нюренберг . Маяковский с художниками
Летом 1920 года, узнав, что Маяковский собирает художников и налаживает в РОСТА выпуск агитационных плакатов, я отправился туда к нему. РОСТА помещалось в Милютинском переулке (сейчас улица Мархлевского). Пятый этаж, замызганная лестница, фанерные коридоры. Меня поразила комната, в которой работал Маяковский: небольшая, неприветливая. Пахло клеем, табаком и гнилой бумагой. На фанерных стенах висели ярчайшие плакаты – "Окна сатиры".
У ветхого стола, заваленного бумагой и папиросными коробками, на старом венском стуле сидел Маяковский. На поэте расстегнутый ватный пиджак с меховым воротником, коричневое шерстяное кашне и добротная каракулевая шапка, как обычно сдвинутая да затылок. Крупно вылепленное, южное лицо окутано голубым табачным дымом. Маяковский что-то быстро записывает. В его руке прыгающий свинцовый карандаш. Я поздоровался. Он встал и дружески пожал мою руку.
– Ну вот... очень хорошо, – сказал он, не выпуская изо рта папиросу. Голос звучал густо, тепло. – Очень хорошо сделали, что пришли. Нам нужны работники. Я верю, что все художники придут в РОСТА. Только здесь возможна настоящая творческая художественная жизнь. Сейчас надо писать не тоскующих девушек и не лирические пейзажи, а агитационные плакаты. Станковая живопись никому нынче не нужна. Ваши меценаты думают теперь не о Сезанне и Матиссе, а о пшенной крупе и подсолнечном масле... Ну, а Красной Армии, истекающей на фронтах кровью, картинки сейчас ни к чему.
Я согласился с ним.
– Итак, да здравствует агитационный плакат! Завтра в десять часов утра вы уже должны быть с первой работой.
Получив десяток листов газетного срыва, несколько пакетов остропахнувших анилиновых красок, столярного клея и тему (Маяковский написал ее тут же, при мне, на листе блокнота), я, с колотившимся сердцем, бросился домой.
Ежедневно в десять часов утра работники РОСТА собирались вокруг Маяковского: грузный, молчаливый и трудолюбивый Черемных, веселый балагур, темпераментный Малютин и я. Иногда приходили Левин и Лавинский.
Маяковский принимал нашу работу на ходу. Мнение свое высказывал резко и откровенно, смягчая свои слова только тогда, когда перед ним были плакаты Черемныха. Поэт очень высоко ставил все то, что делал этот мастер карикатуры. Я не преувеличу, если скажу, что Маяковский многому научился у него. Малютин и я часто наблюдали, как Маяковский, заимствуя у Черемныха те или другие образы, стремился их по–своему передать. Маяковский и не скрывал этого.
– Это я под влиянием Михал Михалыча сделал, – откровенно говорил он.
Малютина Маяковский любил и ценил как художника щедрого, настоящего смеха. Часто, рассматривая его плакаты, Маяковский повторял:
– Здорово, Малютин. Очень смешно и очень хорошо! Браво!
Поэту нравилась малютинская страсть ко всему новому в искусстве. Малютин в то время сильно увлекался творчеством Сезанна и некоторые "осезаненные" плакаты свои подписывал "Иван Малютин а 1а Сезанн".
Тексты "Окон" Маяковский писал с непостижимой быстротой: за час бывал готов десяток сложных рифмованных тем. Мне это казалось чудом. Написав, он их раздавал вам, учитывая, что кому следует дать. Мне он давал по преимуществу бытовые темы. Сам Маяковский работал над "Окнами" с виртуозностью, только ему одному присущей. Иногда ему помогала Л. Ю. Брик. Маяковский делал углем контур, а Л. Ю. Брик заливала рисунок краской.
Однажды на одном жарком диспуте о путях советской живописи я настолько увлекся страстным спором, что забыл о ждущей меня дома срочной работе. Была уже полночь, когда я вернулся в свою холодную комнату. Надо было приготовить ужин и написать около двадцати пяти листов (составлявших три «Окна»). Я одновременно ел, дремал и работал.
К утру работа была окончена. Быстро свернув еще сырые плакаты, я устремился в РОСТА. На Сухаревой башне часы показывали ровно двенадцать. Итак, я опоздал на целых два часа. Я знал, что Маяковский мне этого не простит.
– Маленько опоздал...– сказал я подчеркнуто мягко, кладя на его стол плакаты.– Нехорошо... Сознаю...
Маяковский мрачно молчал.
– Я плохо себя чувствую, – безуспешно пытался я смягчить его гнев, – я, очевидно, болен...
Наконец Маяковский заговорил:
– Вам, Нюренберг, разумеется, разрешается болеть... Вы могли даже умереть – это ваше личное дело. Но плакаты должны были здесь быть к десяти часам утра. – Взглянув на меня, он усмехнулся и полушепотом добавил: – Ладно, Нюренберг, на первый раз прощаю. Деньги нужны? Устрою. Ждем кассира. Не уходите.
В РОСТА деньги выплачивали два раза в месяц. В кассу мы приходили с мешками, так как получка иногда представляла объемистую и довольно увесистую кучу бумажек.
Получив деньги, мы отправлялись на Сухарев рынок, где у мешочников можно было достать муки, украинского сала.
По вечерам часто собирались у Осмеркина. В его большую и светлую комнату приходили Кончаловский, Лентулов, Малютин. Маяковский появлялся редко. С его приходом вечеринки стремительно превращались в бурные диспуты.
Поэт торжественно усаживался в качалку и, ритмично покачиваясь, снисходительно спокойно начинал:
– Все натюрмортите и пейзажите!.. валяйте, валяйте...
Мы настораживались.
– Конечно, все это для польского фронта и для Донбасса... Вот обрадуете бойцов и шахтеров... Спасибо окажут. Утешили москвичи. Дай им бог здоровья...
Лицо Осмеркина делалось бурым.
– Вы хотите запретить живопись? – спрашивал он, еле сдерживая свое раздражение.
– Да, да, я ее запрещаю, товарищ Осмеркин.
– Вы бы всех загнали в РОСТА...
– И загоню!
– Тоскливо станет...
– Да, натюрмортистам и пейзажистам будет невесело.
Спор явно приближался к ссоре. Чтобы отвлечь внимание спорящих, жена Осмеркина приносила огромный чайник с бледным морковным чаем и блюдо с тощими серыми лепешками. Пожевав лепешку, Маяковский морщился и ядовито бросал:
– Вкусно, как ваша станковая живопись.
Свое стихотворение «Необычайное приключение...» Маяковский прочел нам на вечере у М. М. Черемныха.
Поэт приехал из Пушкина, где он несколько дней отдыхал и работал. Он привез новое произведение и хотел его прочесть "своим". Мы собрались на квартире Черемныха (она находилась в доме РОСТА). Были: П.М.Керженцев (заведовавший тогда РОСТА), И. А. Малютин, О. М. Брик, я и моя жена.
Гостеприимные хозяева угощали нас (это в то-то время!) чудесными сибирскими пельменями и коньяком.
После ужина Маяковский прочел "Необычайное приключение..." Читал он в тот вечер с незабываемым подъемом. Когда он своим мощным голосом произнес:
Светить –
и никаких гвоздей!
Вот лозунг мой –
и солнца! –
мы бросились к нему, почувствовав непреодолимое желание пожать ему руку, обнять и поцеловать его.
– Как настоящие алкоголики. Лезете целоваться, – ворчал он.
Весной 1925 года в Политехническом музее состоялся организованный АХРР диспут «Мы и лефы» 1. Прошел он очень бледно. После скучного доклада шли вялые прения. Ораторы произносили бесцветные речи. Публика, большею частью состоявшая из художников, откровенно зевала. И вдруг на эстраду вышел Маяковский. Его большой монументальный силуэт четко вырисовывался на фоне серо–синих полотнищ занавеса.
На минуту все замерли.
Очередной оратор смолк и сгорбился.
С высоко поднятой головой Маяковский мрачно обошел эстраду, на которой расположились ахровцы и, ни с кем не заговаривая, встал около кафедры.
Все мы, зная неистребимую вражду поэта к АХРР, ждали его гневных фраз, но Маяковский молчал. Держа под мышкой увесистую трость, он только время от времени отпускал по адресу оробевших ораторов язвительные словечки.
Маяковский, видимо, хотел сорвать диспут и в средствах не стеснялся. Когда художник Богородский направился было к кафедре, Маяковский раздраженно крикнул:
– Федя!! – и, пригрозив кулаком, добавил: – Вернись!
И Богородский послушно вернулся на свое место.
В таких условиях диспут, разумеется, не мог развернуться и быстро угас. Маяковский простоял до выступления последнего оратора и ушел, демонстративно ни с кем не прощаясь.
Неприязнь ко всему устоявшемуся в искусстве, стертому временем и пошлому, была у него исключительно острая. Он ненавидел все проявления штампованных форм. Вспоминаю его выступление на одном собрании в редакции «Правды» в связи с проектом издания нового сатирического журнала, свободного от «академической юмористики». Долгое время, как всегда в этих случаях бывает, мы все бились над тем, как назвать журнал. Обсуждалось очень много названий, но ни одно не удовлетворяло собравшихся. Маяковский предложил подчеркнуто простые названия: «Махорка», «Мыло», «Мочалка», «Бов». Остановились на «Бове».
Традиционный тип художника, длинноволосого, неопрятного, с широкой шляпой и этюдником на плече раздражал его.
– Богема! – говорил он тоном, придававшим этому слову характер крепкого ругательства.
Встречая нас на улице с этюдниками и холстами, он кидал нам:
– Попы во облачении!
В стеклянном зале Вхутемаса, рядом с лихим лозунгом "Изучай трансконтинентальные лучи!" висел другой в духе Маяковского: "Расстригли попов – расстрижем длинноволосых академиков!"
Вхутемасовцы справедливо считали Маяковского своим вождем. Их привязанность к нему была настолько велика, что они не знали, как ее оформить.
Он часто бывал у них. Приход его был шумным праздником. Окружив поэта тесным, крепким кольцом, вхутемасовцы увлекали его в холодное здание. Он любил читать им стихи. И, пожалуй, нигде его могучий голос так победно не гремел, как во вхутемасовских залах.
По окончании чтения, окруженный кольцом друзей, он попадал на двор (знаменитый вхутемасовский двор, похожий в то время на Запорожскую Сечь) и наконец на улицу – Рождественку. И только тут кольцо разжималось. Его отпускали до "ближайшего дня".
С. Я. Сенькин . Ленин в коммуне Вхутемаса
В коммуну студентов Вхутемаса 25 февраля 1921 года неожиданно приехал товарищ Ленин.
У нас только что кончилось собрание ячейки. Я по обязанности завклуба пошел закрывать парадную дверь, выходящую на Мясницкую. Было уже около одиннадцати часов вечера, и меня немного удивил стоявший в такое позднее время автомобиль у нашего дома. "Наверное, – подумал я, – из ЧК, приехали кого-нибудь "накрыть" (в нашем доме в то время жило еще порядочно спекулянтов, и из ЧК довольно часто приходили их навещать; мы этому обстоятельству всегда радовались по разным причинам, в том числе и потому, что освобождалась лишняя площадь, где мы могли поселить студентов).
Догоняю на дворе ребят, сообщаю об автомобиле. Решаем завтра днем идти смотреть, где наложены печати. По темной лестнице поднимаемся к себе в комнату. Впереди нас какие-то четыре фигуры ощупью тоже пробираются наверх (в то время действовали приказы максимально экономить электричество, – у нас на лестнице была непроглядная темь, но по другой причине: ребята вывертывали лампочки со всех, по их мнению, "лишних" мест и освещали свое общежитие). Добравшись до площадки, одна из четырех фигур, идущих впереди вас, чиркает спичкой и рассматривает номера квартир. Мы в это время с шумом и гамом тоже подошли к площадке и, привычные к темноте, быстро их перегоняем. Спрашиваем, кого ищут.
– Квартиру восемьдесят вторую.
– А там кого?
– Варю Арманд.
– Идите выше, она сейчас придет с собрания.
При свете спички я разглядел лицо, очень напоминающее лицо Ленина (он как раз зажигал спички), и я побежал скорее наверх, чтобы посмотреть при свете огня. За мной вбегают ребята, кричат дежурному: "Скорей ужин!" Никто не подозревает, кто идет сзади; я не высказываю своих предположений: хочу сам проверить... Входят первыми две женщины: одна помоложе, другая совсем пожилая – и проходят в комнату девчат. За ними идет коренастый мужчина в меховой шапке, с высоко поднятым воротником – раскланивается со всеми: "Здравствуйте, здравствуйте". Вглядываюсь... Как будто? Нет... Один мужчина остается в передней. Я приглашаю его в общую комнату, но он говорит, что останется в передней, и просит дать ему табурет. Я приношу табурет и спрашиваю:
– Кто это прошел, товарищ Ленин?
Смеется:
– Да.
– Ребята, а ведь у нас Ленин!
Все в кучу. Никто не верит. Я говорю:
– Вот товарищ сказал, вместе с ним приехал. Боимся войти в девичью комнату. Наконец гурьбой, подталкивая друг друга, вваливаемся.
– Здравствуйте, товарищ Ленин! Мы вас не узнали. Нам всем хочется с вами поговорить.
Переводим дух – все слова вышли. Очевидно, мы представляли комическое зрелище. Девчата, уже освоившиеся с гостями, глядя на нас, залились хохотом. К ним присоединились гости. Понемногу наше смущение проходит.
Владимир Ильич внимательно и с веселым лукавством оглядывает нас и спрашивает:
– Ну что же, расскажите, как живете.
Отвечаем чуть не хором:
– Ничего. Теперь дело идет вовсю!
– Ну, по вашему-то виду нельзя сказать, чтобы очень хорошо.
Я, чувствуя на себе взгляд Ильича, окончательно смущен, пытаюсь за кого-нибудь спрятаться и этим вызываю новый взрыв хохота. Ребята выручают:
– Он сегодня болен, у него тридцать восемь градусов, а то он лучше выглядит.
– Ну, как идет работа?
– С работой дело идет хорошо.
Опять все наперебой стараемся похвалиться, чего мы, студенческий коллектив, достигли во Вхутемасе.
– Вот только сегодня, Владимир Ильич, мы на ячейке постановили, чтобы профессура перерабатывала программы при участии студентов, а то они только говорят, а дела никакого, теперь вот дело пойдет.
Останавливаемся, ждем эффекта. Владимир Ильич хитро поглядывает на нас.
– Вот как, только сегодня?
Опять общее смущение.
– Да ведь, Владимир Ильич, очень трудно и учиться и учить учителей, а они относятся ко всему спустя рукава. Пока их обломаешь, нужно много времени, а мы вот все же кое–чего добились. Организовали общежитие исключительно силами студентов, организовали ячейку комсомола.
– А вы-то, значит, постарше? – спрашивает Владимир Ильич.
С гордостью:
– О, мы уже в РКП. Мы, и так, Владимир Ильич, идем по сравнению с другими вузами впереди, у нас теперь будет рабфак.
– Ну, а что же вы делаете в школе, должно быть, боретесь с футуристами?
Опять хором:
– Да нет, Владимир Ильич, мы сами все футуристы.
– О, вот как! Это занятно, нужно с вами поспорить, – теперь-то я не буду – этак вы меня побьете, я вот мало по этому вопросу читал, непременно почитаю, почитаю. Нужно, нужно с вами поспорить.
– Мы вам, Владимир Ильич, доставим литературу. Мы уверены, что и вы будете футуристом. Не может быть, чтобы вы были за старый, гнилой хлам, тем более что футуристы пока единственная группа, которая идет вместе с нами, все остальные уехали к Деникину.
Владимир Ильич покатывается со смеху.
– Ну, я теперь прямо боюсь с вами спорить, с вами не сладить, а вот почитаю, тогда посмотрим.
Но ребята разошлись и подкрепляют свои доводы чтением отдельных мест из стихов Маяковского и "Паровозной обедни" 1 Каменского.
– Ну, покажите, что вы делаете, небось стенную газету выпускаете?
– Как же, уже выпустили около двадцати номеров. Приносим No 1 нашего стенгаза.
Владимир Ильич нарочно долго читает лозунг Маяковского. "Мы разносчики новой веры, красоте задающей железный тон. Чтоб природами хилыми не сквернили скверы, в небеса шарахаем железобетон" 2.
– Шарахаем, да ведь это, пожалуй, не по–русски, а?
Мы сперва как-то растерялись и ничего не ответили, но нас выручил вхутемасовец с рабфака, который очень громко с запалом сказал:
– Да ведь это, Владимир Ильич, по–рабочему. Все рабочие так говорят.
Владимир Ильич был доволен ответом, хотя еще раз перечитал лозунг, как бы не вполне с ним соглашаясь. Очевидно, от него не укрылись наши симпатии к Маяковскому, да мы и не думали их скрывать. Он спросил, как нам нравится Маяковский. Конечно, мы все были горой за него, и, в свою очередь, спросили Владимира Ильича, читал ли он стихи Маяковского. Владимир Ильич отшучивался, что выберет время – почитает.
Сидевшая рядом Надежда Константиновна заметила ему:
– Ну что ты, Володя, все обещаешь. Ведь я тебе предлагала, а ты все откладывал.
