Текст книги "В. Маяковский в воспоминаниях современников "

В конце 1929 года в "Литературной газете" появилось извещение о подготовке выставки работ Маяковского1. Мне, одному из тех его читателей, которые навсегда полюбили поэта с первой прочитанной его строки, музейному работнику и экскурсоводу по профессии, очень захотелось принять участие в организации и обслуживании выставки.

Обращение к Н. Н. Асееву и О. М. Брику ни к чему не привело. Пришлось пойти к самому Маяковскому.

Знакомство

Клуб ФОСП – Федерации объединений советских писателей – помещался в доме No 52 по улице Воровского, где теперь находится Правление Союза писателей. Для подготовки выставки клуб предоставил так называемый конференц–зал.

Когда я пришел туда в первый раз, Маяковского не было. Пустые стены. Тишина. Посередине большого зала стоит длинный стол. На нем лежат груды плакатов и афиш, книги, журналы, газеты и газетные вырезки, альбомы. Художник–оформитель выставки сосредоточенно и неторопливо вырезает буквы из разноцветных листов яркой глянцевой бумаги. Он говорит, что Владимир Владимирович должен скоро прийти, предлагает подождать, а пока что поглядеть материалы на столе. Рассматриваю альбом вырезок о Маяковском в Америке и одновременно напряженно думаю о предстоящей встрече.

Каким окажется Маяковский?

Первый раз я видел поэта на его выступлении в Консерватории. Он громил тогда критика Гиммельфарба и "гиммельфарбиков", ошеломил силой и красотой голоса, но показался резким 2.

Я видел его и дома, когда ждал утром О. М. Брика в столовой их общей квартиры. Маяковский, проходя с полотенцем в руках из ванной комнаты в свою, был крайне смущен присутствием в столовой постороннего человека.

– Извините, товарищ! Извините, товарищ! Извините...– несколько раз повторил он, проходя мимо, хотя извиняться должен был бы я, а не он.

Казалось, это два разных человека.

Разрешит ли он мне заранее ознакомиться с материалами, чтобы затем вести экскурсии по выставке? Или, может, с недоумением спросит, как Асеев:

– Экскурсовод?.. А, это вроде преподавателя?

Вдруг широко распахивается дверь, и входит Маяковский. На нем – куртка с меховым воротником и круглая меховая шапка. На улице сильный мороз, и на смуглом лице Маяковского виден румянец. Его высокая широкоплечая фигура резко выделяется на темном фоне открытых в зал дверей. Поза поэта, выражение его лица и особенно пристальный взгляд больших блестящих карих глаз – все, вплоть до палки на сгибе руки, как бы спрашивает: "Кто вы такой? Что надо?" Трушу, кое–как бормочу свою просьбу: "...сначала посмотреть... потом показывать". С ужасом думаю, что понять это нельзя и, вероятно, Маяковский попросит не мешать ему. Но Маяковский смотрит весело и говорит:

– Пожалуйста! Пожалуйста!

В голосе Маяковского привет, тон его гостеприимен, и становится вполне возможным остаться с ним. Это казалось мне тогда куда труднее, чем самому Маяковскому разговаривать с солнцем.

Работа

Ежедневно после работы в Литературном музее, где я был экскурсоводом по выставке Горького, бегу в Клуб писателей и знакомлюсь с материалами.

Владимир Владимирович необыкновенно внимателен. Он показывает приготовленные для выставки рукописи и документы, комментирует их. Вот справка, выданная Маяковскому и Асееву Гизом.

– Полюбуйтесь! Видите?

Смотрю: бланк Гиза, Написано от руки:

20 февраля 1925 г.

СПРАВКА

Собр. соч. В. Маяковского и Н. Асеева Лит. худ. отдел к изданию не принимает и не может принять в ближайшее время.

Лит. худ. отд. Н. Накоряков.

P. S. До 1–го января 1926 г. просит авторов не беспокоиться.

Н. Н.

– То есть как это «не беспокоиться»! А кто же будет беспокоиться?

И он долго на разные лады повторяет: "не беспокоиться!"

На выставке Маяковский поместил эту справку у первых томов своего собрания сочинений.

Почти никто из выставочного комитета Маяковскому не помогал. Во всей обстановке работы чувствовалось сопротивление. Сам Маяковский был необыкновенно активен. Он считал свою выставку средством пропаганды новых задач поэзии и был очень требователен к каждому разделу экспозиции.

Маяковский делал выставку от начала до конца сам, вникая во все мелочи работы.

Поэт В. А. Луговской, заведывавший тогда Клубом писателей, уехал, и никто его не заменял. Маяковскому приходилось туго, неожиданных препятствий нужно было преодолевать множество. Вот подходит к Маяковскому комендант здания и просит освободить помещение "на один вечер", так как здесь должно состояться "важное заседание". Маяковский молчит несколько мгновений и потом начинает громить Клуб:

– Вы не любите, когда я ругаюсь. А что же мне делать?.. Луговской уехал "на два дня", и вот уже две недели его нет и ни от кого здесь не добьешься толку!

Его голос гремит по всему зданию:

– Я вам заявляю: ни один человек сюда не войдет, пока все не будет на своих местах. Никаких заседаний! Никаких разговоров больше!

Он говорит и говорит до тех пор, пока не убеждается, что действительно до открытия выставки в три отведенные под нее зала не посмеет войти ни один посторонний человек!

Заметив завхоза, Маяковский переносит огонь на новую цель:

– Что это за вешалка в клубе? Что можно сделать с такой вешалкой? Когда приедет Луговской? Вы здесь завхоз? О чем вы думаете? Почему у вас нет вешалки?!

– Владимир Владимирович, – лепечет завхоз, – у нас же есть вешалка. Вы знаете.

– Нет у вас вешалки!

Вбегает Павел Ильич Лавут.

– Владимир Владимирович, Гиз не дает витрины. Заменим? – начинает он сразу.– Может, обойдемся без витрины?

– Павел Ильич! – тихо произносит Маяковский.

И Павел Ильич уходит.

Каждый раз с появлением Маяковского работа становится энергичнее. Художник веселее "колдует" над текстами, добровольцы, помогающие Маяковскому, быстрее подклеивают плакаты. Оживает завхоз. Владимир Владимирович диктует тексты для надписей, спорит с комендантом, каждому дает работу.

Я третий день сижу за большим столом и готовлю экскурсию.

Владимир Владимирович подходит ко мне, оглушительно ударяет о стол ладонью и говорит:

– Знаете что? Я вам сам покажу все, а вы помогите мне сейчас!

Маяковский легко двигает тяжелую лестницу–стремянку. Придерживает ее внизу ногой. Я лезу под потолок и прикрепляю афишу "Слушай новое".

По ясности и определенности всех указаний Владимира Владимировича было видно, что план выставки у него давно готов. Но он все время расспрашивал меня о музее Горького.

– Что у вас там интересного? Как устроен музей?

Специального музея Горького тогда еще не было. В Литературном музее при Библиотеке им. Ленина была только временная и очень скромная выставка. У меня уже мелькала мысль организовать в Литературном музее постоянную выставку работ Маяковского, но мне не хотелось говорить ему о наших экспозиционных возможностях, в то время очень ограниченных. Нужно было как-то "замять" этот разговор.

– У нас на выставке, Владимир Владимирович, главным образом фотографии,– сказал я.

– Разве Алексей Максимович так уж любил сниматься?– иронически спрашивает Маяковский.

– Ну, не только его фотографии. Его друзей, места Горького... Владимир Владимирович, куда вешать афишу "Левей Лефа"? – перевожу я разговор на другую тему.

Маяковский сам руководил собиранием материалов для выставки, подготовкой экспонатов (вплоть до наклейки афиш на марлю, подклейки к ним петель) и самой развеской.

В простенках между окнами центрального зала выставки он развесил десятки шаржей и карикатур на себя, выбрав наиболее острые, полемичные, сатирические. На самом видном месте, в центральном простенке, висел шарж Кукрыниксов: Маяковский в позе Петра I, на нем лавровый венок, тога. Вместо коня, уздой железной поднятого на дыбы,– маленький, тощий лев в наморднике. Лев – это "Леф". Под лапами льва извивается змея с головой критика Полонского3.

Портретов Маяковского на выставке не было, только на одном из стендов – несколько маленьких фотографий, главным образом групповых: Маяковский, в редакции журнала "Красная нива", среди писателей Свердловска и др.

Страницы из записных книжек с черновиками были прикреплены к стенду кнопками.

– Надо бы выбросить их в корзинку. Что я, академик? Вот Брик все говорит: "Надо показать, надо показать! Интересно!" А чего интересного? Пусть видно будет, что я еще не заакадемичился и не берегу их!

Однако Владимир Владимирович прекрасно понимал, конечно, значение рукописи как документа, который вводит в творческую лабораторию писателя, учит "как делать стихи". Он так и озаглавил этот стенд? "Лаборатория".

Когда Маяковский уже после открытия выставки повел меня, как обещал, по всем ее стендам, он остановился около витрины с рукописями и, с оживлением вглядываясь в них, сказал:

– А ведь всегда можно улучшить! Вот, смотрите!

Он показал на страничку из записной книжки с черновыми записями к стихотворению "Император". Среди них были строки:

И вижу [движется] катится ландо

и в этой вот ланде

сидит военный молодой

в [рос] холеной бороде.

{ В квадратных скобках поставлены зачеркнутые слова. – Ред.}

Маяковский терпеливо ждет, пока я освоюсь с его почерком, прочитаю страничку.

– Видите? – Он показывает мне.– Сидит военный молодой. А надо было полковник молодой! Военных молодых много, а полковников молодых мало. Полковник молодой – точнее, яснее, что это говорится о Николае.

Рукопись поэмы "Хорошо!" – лист с черновыми заготовками – Маяковский показывал мне еще перед тем, как поместить материалы в витрину.

– Это к "Хорошо!", – сказал он, протягивая его мне, но вдруг усомнился: очевидно, первая заготовка на листе –

Как живете

как животик, –

вошедшая в стихотворение для детей 1928 года «Кем быть?», ввела его в заблуждение. Но, еще раз взглянув на рукопись, он повторил: – Это к «Хорошо!».

Кроме листа рукописи поэмы "Хорошо!" и записной книжки с черновиками стихов 1928 года, Маяковский отобрал для выставки рукопись поэмы "Люблю", машинопись пьесы "Клоп" и рукопись пьесы "Баня".

Другая сторона стенда рукописей была целиком заполнена материалами монтажа иллюстраций Юрия Рожкова к поэме "Рабочим Курска, добывшим первую руду, временный памятник работы Владимира Маяковского".

В семнадцатилистный монтаж включен был полный текст поэмы, "набранный" буквами, вырезанными из газет, журналов, плакатов и т. д. Для иллюстраций текста подобраны фотоматериалы, графические, цветные рисунки из самых различных источников. При этом иллюстрировался почти каждый образ поэмы.

Например:

Стальной бурав

о землю ломался.

Сиди,

оттачивай,

правь –

и снова

земли атакуется масса,

и снова

иззубрен бурав.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

И когда

казалось –

правь надеждам тризну,

из–под Курска

прямо в нас

настоящею

земной любовью брызнул

будущего

приоткрытый глаз.

На монтаже этого отрывка были изображены: стальной бурав, вгрызающийся в породу, вокруг него группы напряженно работающих людей, затем сломанный, иззубренный бурав и т. д. К последним строкам дан цветной рисунок, сделанный в плакатной манере самого Маяковского: красные, острые лучи света озаряют здание какого-то большого города.

Строки поэмы, где дан образ будущего Курска, проиллюстрированы так: из огромных ворот завода выкатываются автомобили, поезда, паровозы; со стапелей верфи спускаются гигантские "корабли надводных и подводных плаваний".

– Кто может это издать? – в раздумье спросил меня Владимир Владимирович.

– Не знаю... Едва ли это возможно технически.

– Напечатают! Не может быть, чтобы так и не напечатали! 4

Выставка

Выставка получилась очень хорошей. Материалы явно не влезали в отведенное помещение. Выставка развернулась поверх каминов, окон и дверей, по стенам и простенкам трех зал. Не осталось ни одного свободного сантиметра. У входа были расположены футуристические сборники 1912–1914 годов, в которых печатался поэт: "Пощечина общественному вкусу" и другие. Здесь же были собраны первые издания его дореволюционных поэм, изуродованные царской цензурой. Над этим стендом висела надпись: "А что вы делали до 1917 года?"

Посередине стены, заглавие к заглавию, стояли все "сто томов его партийных книжек" 5. В центре их – поэмы: "150 000 000", "Владимир Ильич Ленин", "Хорошо!".

Между стендами расположились первые советские сатирические журналы: "Бов", "Крысодав", "Бич", "Красный перец", "Крокодил" и др. со стихами Маяковского.

В другом месте Маяковский с гордостью показывал свои стихи в таких журналах, как "Трезвость и культура", "За рулем", "Радиослушатель", "Журналист", "Изобретатель", "Женский журнал".

"Женский журнал" Маяковский развернул на стихотворении "Поиски носков". Мне казалось, что на него не следует обращать внимания посетителей. Когда не было Маяковского, я закрывал номер журнала и раскрывал какой-нибудь другой. Но Маяковский вновь и вновь открывал журнал на этом стихотворении.

Над центральными стендами конференц–зала под потолком висели яркие афиши выступлений Маяковского. Они были расположены в хронологическом порядке: от первых желто–красных афиш дореволюционных лет до "Дирижер трех Америк (СШСА)", "Хорошо!", "Левей Лефа" и "Открывается Реф". Таким образом, к стендам с книгами и журналами спускались тезисы литературных выступлений Маяковского, данные на афишах в вопросительной форме:

"Поп или мастер?"

"Альбом тети или площадь Революции?"

И, как бы отвечая на эти вопросы, рядом стояли стенды с газетами и рукописями поэта.

Под полемическим заголовком "МАЯКОВСКИЙ не ПОНЯТЕН МАССАМ", который был сделан так, что "не" терялось, были расположены центральные и периферийные газеты Советского Союза. Одни названия газет, в которых печатался Маяковский, уже достаточно ясно показывали, что клевета о непонятности Маяковского была ни на чем не основана. Здесь были: "Правда", "Комсомольская правда", "Известия ВЦИК" и другие газеты Москвы и Ленинграда, "Северный рабочий" (Ярославль), "Шуйский пролетарий", "Уральский рабочий" (Свердловск), "Брянский рабочий", "Амурская правда" (Благовещенск), "Бурят–Монгольская правда" (Верхнеудинск), "Средневолжская деревня" (Самара), "Барабинская деревня" (Канск), "Красный черноморец" (Севастополь), "Красный Дагестан" (Махачкала), "Звезда Алтая" (Бийск), "Заря Востока" (Тифлис), "Власть труда" (Минусинск) и многие другие.

Очень хорошо были оформлены театральные материалы. Стенд Театра им. Вс. Мейерхольда был изготовлен из блестящей металлической сетки. Фотографии постановки "Клопа" – работы артиста А. Темерина, исполнявшего в этой пьесе роль Баяна,– были очень выразительны и выигрывали на оригинальном фоне стенда. Их дополняли макеты и афиши спектаклей.

На столе в плотных коричневых переплетах лежали альбомы критических отзывов о Маяковском и десятки тонких тетрадей с вопросами, заданными поэту на его многочисленных выступлениях 1926–1929 годов. На каждой тетради были обозначены: дата, место выступления и тема доклада В. В. Маяковского. Вопросы были перепечатаны на машинке, а оригиналы записок, наклеенные на глянцевой бумаге, висели по соседству, окружая карту и диаграмму лекционных поездок Маяковского.

В альбомах критических отзывов о Маяковском материалы подобраны были с крайней полемической остротой. Наряду с положительными статьями и заметками о произведениях Маяковского представлены были в изобилии и резковраждебные выступления. Так, например, на первых листах одного из альбомов была наклеена выпущенная в 1927 году позорная книжонка Г. Шенгели "Маяковский во весь рост", где можно было прочитать о Маяковском: "Бедный идеями, обладающий суженным кругозором, ипохондричный, неврастенический, слабый мастер,– он вне всяких сомнений стоит ниже своей эпохи, и эпоха отвернется от него".

Показывая широту и многообразие своей творческой работы, остроту напряженной литературной борьбы, которая вокруг нее велась, Маяковский вносил в то же время в оформление выставки тонкую иронию и шутку.

Так, например, каждому амурчику над дверями второго зала выставки Маяковский аккуратно наклеил пионерские галстучки из ярко–красной глянцевой бумаги.

Много внимания Маяковский уделил "Окнам сатиры" РОСТА, им был отведен целый зал.

Среди "Окон РОСТА" был один плакат без первых двух рисунков. Он начинался сразу третьим рисунком с таким текстом под ним:

3) На Кубань привел десант.

(На рисунке – Врангель перешагивает с лодки на берег Кубани.)

4) Мчит в Москву с Кубани.

(На рисунке – Врангель делает размашистый шаг к Кремлю.)

– Владимир Владимирович, как начинался плакат? – спросил я нерешительно, не вполне уверенный в том, что Маяковский помнит начало текста.

Дурацкий сон

Снятся дурню чудеса,

Мчит без колебаний, –

ответил поэт, ни на секунду не задумываясь. Позже найдена была фотография этого «Окна» (No 239, «Дурацкий сон»), снятая, когда оно было еще цело. Текст полностью совпадал с тем, который прочел Маяковский. Память поэта была безукоризненной.

В третьей комнате выставки Маяковский сосредоточил плакаты. Тут висели рекламы, родившиеся в дни нэпа. Здесь были противопожарные, санитарные плакаты, плакаты о профсоюзах, производственные лозунги, объединенные двумя плакатами о пятилетке, и другие. Это была небольшая комната, где обычно помещалась бухгалтерия клуба. Бухгалтерия оставила в ней тумбочку с выдвижными ящиками, и даже Маяковский не мог убедить, чтобы ее убрали. Мешала тумбочка отчаянно. Владимир Владимирович смотрел, смотрел на нее, а потом взял и прикрепил к ней со всех четырех сторон плакаты:

Лучших сосок

не было и нет –

готов сосать до старости лет.

От игр от этих

стихают дети.

Без этих игр

ребенок – тигр.

Бухгалтерия смертельно обиделась и, откнопив плакаты и аккуратно сложив их на подоконник, забрала наконец свою тумбочку.

Только когда выставка была закончена, я полностью увидел план поэта.

Цельность общего замысла подчеркивалась специальными текстами – комментариями к выставке, написанными в форме обращения к посетителю.

Тексты, нанесенные огромными буквами на узкие, длинные листы бумаги, в виде четырех плакатов висели по центру основных групп материалов.

Первый текст:

Мы

дрались.

Мы

не

собирали.

Товарищи

сами

пополните

выставку.

Все буквы были вырезаны из глянцевой черной бумаги, буквы двух первых и двух последних строк – из красной.

Второй текст был написан черной тушью:

Мы

не описываем

задним

числом.

Мы

активные

участники

социалистической

стройки.

Слова «социалистической стройки» были выделены красной тушью.

Третий текст был написан тушью, плакатным пером:

Мы работали

без красок

без бумаги

без художествен.

традиций

в десятиградусном

морозе

и

в дыму

"буржуек"

с

единственной целью

отстоять

республику

Советов

помочь

обороне

чистке

стройке.

Красным цветом были выделены слова «мы работали» и «отстоять республику Советов».

Четвертый текст был тоже написан тушью:

Чтоб эта выставка

стала полней,

надо перенести сюда

трамваи

и

поезда,

расписанные бое–

выми строками,

атаки,

горланившие частушки,

заборы,

стены

и

флаги,

проходившие под

Кремлем,

раскидывая

огонь

лозунгов.

Открытие

У входа во двор Клуба писателей на решетке ограды висела многометровая афиша об открытии 1 февраля выставки "20 лет работы Маяковского".

Выставка должна была открыться в пять часов. Я задержался в Литературном музее и пришел в Клуб немного позднее. На дворе уже толпилась и шумела молодежь.

– Почему не впускают? В чем дело?

– Раздеваться негде. Нет мест на вешалке.

Я сразу вспомнил бурное возмущение Маяковского по поводу вешалки Клуба. Позже, на закрытии выставки, он говорил:

– Должен вести Клуб массовую работу или нет? Если должен вести массовую работу, то и вешалку надо устроить так, чтобы массы могли раздеться. Нельзя делать Клуб из расчета, что массы не пойдут в него. Потому что вот массы пришли и пришлось городить вешалку из столов. И все равно стоять негде.

Во всех трех залах выставки было полно. Некоторые из посетителей взяли с открытых стендов книги и, тут же, стоя, листали их. Стенды опустели.

Вскоре Маяковский предложил всем собравшимся перейти в кинозал Клуба. Первые ряды заняли пионеры. Их отряд прибыл из Царицына. Был очень сильный мороз. Паровоз испортился. Движение остановилось, но отряд вместе со своим вожатым пешком прошел оставшуюся часть дороги до Москвы.

В зале было двести – двести пятьдесят мест. Присутствовало триста – триста пятьдесят человек, преимущественно молодежь. Из известных мне писателей пришли вечером на открытие только Безыменский и Шкловский. Ни одного представителя литературных организаций не было. Никаких официальных приветствий в связи с двадцатилетием работы поэта не состоялось.

Маяковский вышел на сцену.

– Товарищи! – начал поэт.– Я очень рад, что здесь нет всех этих первачей и проплеванных эстетов, которым все равно куда идти и кого приветствовать, лишь бы был юбилей. Нет писателей? И это хорошо! Но это надо запомнить. Я рад, что здесь молодежь Москвы. Я рад, что меня читаете вы! Приветствую вас!

В ответ последовала буря аплодисментов. Маяковский прервал их и стал говорить о задачах выставки:

– Почему я ее устроил? Я ее устроил потому, что из–за моего драчливого характера на меня столько дохлых собак вешали и в стольких грехах обвиняли, которые у меня есть и которых нет, что стало совершенно необходимо опровергнуть это. Цель этой выставки – показать, что писатель–революционер является участником строительства социализма, что он не отказывается ни от какого стихотворения на темы современности, начиная от стихотворения о кулаке и кончая стихотворением о носках: прочных, впору, красивых носках.

Перед тем как говорить о выставке подробнее, Маяковский остановился на трудностях в ее подготовке. Он сказал о том, что ему не удалось даже отпечатать в типографии каталог выставки, что организации писателей, которые должны бы были ему помогать, в действительности только мешали ему.

– Никто из моих товарищей не пришел помочь мне!

Тут же он благодарил за помощь в подготовке выставки О.М. и Л.Ю.Бриков, художников, П.И.Лавута, кажется, Н. А. Брюханенко (она перепечатывала записки, поданные ему слушателями) и еще многих: всех, кто хоть чем-нибудь ему помог. Сказал и обо мне.

– Вот тут один товарищ пришел посмотреть, что здесь делается, а вместо этого, как проклятый, простукал здесь две недели молотком! Вот он сидит, улыбается!

И Маяковский показал на меня пальцем. Весь зал обернулся. Но радость моя была недолгой. Через несколько минут Маяковский уже говорил обо мне не ласково – "проклятый", а с такой иронией, что я вздрогнул.

– Товарищ,– торжественно начал Маяковский,– пришел из Музея Горького. Я его спрашиваю: что у вас в музее? А он говорит: фотографии... Я ему не поверил, конечно, и спросил: неужели Алексей Максимович так уж любил сниматься? А он отвечает, что у них на фотографиях не только Алексей Максимович, но и места Горького. Так я и не понял, зачем и какие места Горького у них сфотографированы.

Маяковский снова перешел к задачам своей выставки.

После перерыва он читал свои стихи. Он читал и самые первые стихи – "Утро" и отрывок из поэмы "Облако в штанах" (разговор с богом), и стихи первых лет революции – "Наш марш", "Левый марш", и стихи о строительстве – "Рассказ литейщика Ивана Козырева о вселении в новую квартиру", и впервые вступление к новой поэме "Во весь голос". С нее он начал чтение.

Он читал с каким-то особым волнением и подъемом, иногда заглядывая в маленькую записную книжку, которую держал в руке. В зале стояла абсолютная тишина.

Беседы

После открытия выставки Маяковский почти ежедневно приезжал в Клуб и по нескольку часов беседовал с посетителями.

Каждый раз Маяковский становился на одно и то же место у стены на фоне "Окон РОСТА". Посетители, главным образом студенческая молодежь, молодые литераторы, рабочие, сдвигали в кружок легкие плетеные кресла, в них садилось десять – пятнадцать человек, за спинками кресел собиралось еще столько же. Владимир Владимирович закладывал руки за спину и почти не менял в дальнейшем своей позы, отвечал на вопросы, которые задавали ему: о задачах советской поэзии, об удачах и ошибках наших поэтов, о мастерстве, о новаторстве и т. д.

Ежедневно на выставку приходило сто – сто пятьдесят человек. Среди них было очень много тех, кто уже тогда понимал, что Маяковский – наша эпоха, и любил его стихи. Но приходили и люди, настроенные враждебно к его творчеству, повторяющие вслед за некоторыми критиками из РАППа, что Маяковский только "попутчик" революции.

Маяковскому легко было разоблачить эту клевету. Но, беседуя с этими посетителями, он не всегда мог скрыть свое раздражение и возмущение, спрятать боль от хотя и привычных, но всегда ядовитых, москитных укусов.

– Почему везде в своих стихах вы пишете "Я!", "Я!", "Я!", да еще с большой буквы?

– "Я" с большой буквы в моих стихах – нет! Найдите в книге и покажите! Здесь на выставке все мои книги. Где у меня "я" напечатано с большой буквы? Нет этого!

– Вы употребляете "я" с большой буквы по смыслу. Во всех лирических стихах.

– В лирических? Но если я это чувствую, как же я могу писать, что это вы переживаете? Или представьте себе, я приду к девушке и скажу: "Мы вас любим",– она же испугается и скажет: "Сколько вас?"

– Ну, а почему вы себя с Пушкиным постоянно сравниваете?

– Никогда я себя с Пушкиным не сравниваю! – перебивает девушку Маяковский.– Во–первых, это не выгодно для Пушкина,– говорит он шепотом.– А во–вторых, я от этого писать лучше не стану. Зачем мне это?

Девушка настойчиво продолжает:

– Ну а как же вот в "Юбилейном":

...нам стоять почти что рядом:

вы на Пе,

а я

на эМ.

– Верно! На полке в библиотеке нам стоять почти что рядом, – и Маяковский наглядно показывает это руками, приставляя ладонь к ладони.– Но где же здесь самовозвеличивание?

В беседу вступает мужчина:

– В ваших стихах нет никаких признаков поэзии. Они непонятны массам! Я, например, интеллигентный человек, а и то не понимаю ваши стихи. Я культурнее рабочих, и тем не менее...

– Глупости! Неверно! – прерывает его Маяковский.

– Ругаться Легко.

– Да вы не обижайтесь. Спор так спор! Называйте и меня дураком, я не обижусь. Дело же в том, что наш рабочий культурнее не только гимназиста восьмого класса, а и любого американского профессора...

– Это что же, вы сами в Америке убедились в этом?

– И в Америке, и у нас! Тут дело в разнице систем. Наш рабочий, сознающий себя гражданином советской страны, на голову выше любого американского профессора, которому не по силам выбраться из грязного болота их мещанского американского "образа жизни".

– Пусть рабочий культурнее меня, но ведь мы говорим сейчас о стихах. Если он культурнее, тогда и стихи ему надо давать культурные, еще лучшие, чем мне. А вы пишете не хорошие стихи, грубые. Как вы можете употреблять грубые слова?

– Это совсем другое! Я вполне сознательно свожу поэзию "с неба на землю". Дело поэзии – воздействовать. И в тех случаях, когда это нужно, я беру "грубые" слова. Мои стихи не для объяснения в любви, а для борьбы за социализм. И для этого я изобретаю новые приемы в технике стиха.

– Теперь-то не придется изобретать.

– Почему?..

– А РАПП...

– Что же вы думаете, я теперь, как Серафимович, буду писать? Прозой? Изменю свой язык?

– А почему вы не в партии?

– Собираюсь вступить.

– А кого из современных поэтов вы считаете лучшими?

– Безыменского и Светлова.

– А Жаров?

Маяковский цитирует:

От горящей домны революции

Отошел великий кочегар 6.

Это вы прочитали у него, и вам понравилось. Мне со всех сторон об этих строчках кричат. А кочегары у домны работают? Нет! Отошел кочегар от домны, и все?! И нет ему никакого дела до этого. Разве так можно писать о Ленине?

В дни, когда в кинозале Клуба проходила конференция МАПП, на которой Маяковский единогласно был принят в ее ряды, Владимир Владимирович несколько раз приходил на выставку с писателями. В какой-то из этих дней Маяковский показывал свою выставку Фадееву, Суркову и Ставскому. Мне запомнилось, как, подведя их к стенду газетных вырезок со своими стихами, он сказал:

– Назовите мне газету в Советском Союзе, в которой бы я не печатался?

Беседа у стендов шла в тихих, спокойных тонах, без тени полемики. Говорил преимущественно Маяковский, Фадеев и Сурков больше молчали, но видно было, как они смущались, когда встречали в работе Маяковского многое, что было им мало известно. Сурков реагировал непосредственнее, и невольная улыбка удивления то и дело появлялась на его лице. Фадеев держался более сдержанно и был все время очень серьезен. В наглухо застегнутой гимнастерке, он был так худощав, что это бросалось в глаза. Ставский казался усталым и несколько рассеянным.

В эти дни приходили сюда и писатели, не входившие в РАПП. Я помню, например, Никулина. Маяковский очень долго и очень серьезно беседовал с ним и со Шкловским, сидя на мягком диване в комнате, смежной с выставкой.

Я со дня на день откладывал проведение экскурсии, считал себя еще недостаточно подготовленным к ней, но Маяковский не стал дожидаться. Дней через шесть–семь после открытия выставки, когда я вошел в конференц–зал, Маяковский, увидя меня, прервал разговор с посетителями и громко объявил: