Текст книги "Сказки для маленьких. Часть 1 - от "А" до "Н""

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 217 страниц) [доступный отрывок для чтения: 77 страниц]

– Вот и знакомец наш с нею. . . Никак соскучился в лесу-то по хоромам своим, а, Иван? – потряс Змей головой, да вдруг взревел – Так зачем пожаловали?

– Вот – отвечает Ленти и браслетик свой протягивает, а горло – то у нее перехватило, руки чуть слушаются, стоит в лице – ни кровиночки.

Поморщился Змей Горыныч на браслетик:

– Так значит... Недобрые гости у нас, Змеевич! Хитрое у тебя украшение, девица, да и ты не плоха! Забирай-ко, сынок, ее в горницу свою, а с Иваном я сам посчитаюсь.

Ахнула Ленти, браслетик свой выронила, а Змеевич к ней бросился. Да не тут-то было! Кинулся между ними царевич Иван, вцепился волчьей хваткой в горло, кубарем покатились они по горнице, Горыныч всей тушей заворочался, всеми тремя головами прямо в лицо Ленти сунулся:

– Вот вы как! Ну, пусть он, коли сможет – поможет тебе! Взгляни-ко сюда, подними – ко глаза!

Выхватила тут принцесса из рукава малый зеленый листочек, папоротников огонечек! Вот, значит, чего она в лесу доискалась, с чем к Змею пошла:" – Гляди сам, коли не боишься!"– да и посмотрела Горынычу прямо в желтые его глазищи. Скукожился Змей, завертелся на месте, стукнулся всей своей грудой оземь – и в дыму на половице одна черная гадюка вместо Горыныча оказалась. Только Ленти, как стояла с огоньком – цветком в руках, так и осталась стоять. Тут и Иван к ней подбежал:

– Жива ли ты, королевишна? Убил я Змеича поганого!

А Ленти вниз руки протягивает, будто волка погладить хочет...

– Что ты, что ты, девица! Неужто не видишь, что я человеком перед тобой стою, – вскрикнул Иван, – Отпала от меня шкура волчья постылая. Да только ничего уже Ленти не видела, ослепла она, взглянув Горынычу в глаза!

Так и женился Иван-царевич на своей слепой принцессе. Весь город на свадьбе гулял, Баба Яга по одну руку от невесты сидела, по другую – жених молодой.

Долго старая бабка колдовала, иноземные знахари в город наезжали, но никто Ленти не помог, не увидели больше ее глаза светлого солнышка.

Прожили молодые ни много. ни мало три годочка. Родился у них сынок, статью в отца, лицом в мать.

Только опять случилась беда, пришла, откуда не ждали. Затосковала царевна по цветам, да по лугам, по лесу оставленному. Раз упросила нянек доглядеть за сыночком, да за нею не ходить. Ушла в лес, бродила по знакомым тропинкам. Ноги сами дорогу находили, руки сами ветки отводили. Только не убереглась. Выползла на тропинку черная гадюка, обвилась вокруг ног:

– Постой, царевна-королевна! Должок свой верни, аль забыла меня? Не по силам своим ты со мною тягаться вздумала!"-И ужалила змея царевну. Только вздохнула Ленти, глаза закрыла и опустилась на траву бездыханная. Оставила Ивана безутешным, сыночка сиротой.

Случайный дальний гость привез эту историю в Город Семи Башен, рассказывали ее, бывало, в Лесном квартале. Говорили, что в той стороне дождик при летнем солнце и теперь называют "слепым" или "царевнины слезы", будто бы это царевна Ленти плачет. Ненастье такое быстролетно и приносит будто бы счастье да удачу.

– Вот так сказка Тулбукунчик! – воскликнул Сан Тун. И что же, этого Змея, значит, никак не победить?

– Я историк, а значит, только рассказываю истории. А кто берется их всем объяснять – пустой болтун! – сердито отвечал Тулбукун, – Сам, сам думай, милый королевич!

– Ладно – вдруг охотно согласился мальчик, – лучше я сам. А ты расскажешь дальше, про сына Ленти, что с ним сталось?

– Как не рассказать, все скажу, что знаю. Но завтра, завтра, королевич!

И опять сумерки опустились на королевский сад и наступила пора слушать и рассказывать новую историю.

ПЯТАЯ СКАЗКА

Сын принцессы Ленти вырос отцовским любимцем. Не пожалел царь-отец никаких игрушек и забав, никакого взрослого дела – и в военные походы с собой брал, и у трона саживал важных бояр слушать. Отец на охоту– и маленький Феодор с ним, на пиру– по левую руку сидит, куда царь туда и царевич. К 16 годам превратился мальчик в воина, под стать бывалым Ивановым дружинникам. Одно только чудачество, дружиннику как будто и не к лицу, а было у юного царевича: петь он любил. Не как всякий человек поет, и птица всякая петь умеет, а как среди птиц– соловей, так и Феодор среди людей. Загрустит он, запечалится – и сам не знает почему – какие у отроков печали-горести? А послушав его, не одни красные девицы наплачутся, а и седые дружинники вздыхают. И вправду, будто не горлом пел царевич, а самим сердцем: глаза прикроет, и весь мир ему не в радость, только песня его. Вытянется в струнку, дотянется голосом до верхнего звука и замрет, будто как песня закончится – так и ему бездыханным пасть!

Услыхала раз Феодора старушка-странница и напросилась к царю слово сказать: "Батюшко",– говорит,-" чудный дар у сынка твоего, да и страшен такой божий подарок. Тяжко человеку с такой ношею. Не неволь его, царь, к воинскому

делу, к кровавому ремеслу. Отпусти со мною царевича по миру ходить, вольным воздухом дышать, людей удивлять!"

"Да что ты, бабка, что ты удумала, старая! Феодору после меня царствовать, а не песни петь, как голодранцу беззаботному. Да и королевство -царство ему на роду написаны: ему мать древние королевские перстни оставила. Мечу и царской короне он наследник, а не песням твоим!"

"Ой, государь, не гневайся, да только все равно не царствовать твоему сынку, уж я-то знаю... Тот перстень, что "Миловать" велит – и вправду его будет, а тот что "Повелевать"– на руке не удержится"

Разгневался Иван, аж на троне своем привстал:" Уходи, бабка, от греха! Худое моему сыну пророчишь! Пойди со двора, пока я не осерчал и старую тебя не обидел! Эй, служки, гоните ее!"

Подскочили тут Ивановы слуги, а старушка вдруг ногою топнула, повернулась, оглянулась на царя, да такие глаза у нее молодые, будто обожгла царя синим огнем. Тут и пропала у них из рук, словно и не бывало ее здесь. Посох ее только оземь стукнулся. Глядь– и он в прах рассыпался, закружилась-завертелась пыль у ног и птицей вспорхнула из ворот. Посудачили-порядили, да и забыли потом странницу, а Федору и вовсе ничего не сказывали. Прошло время и собрался царь-Иван в дальний поход, в чужие степи.

Враги Ивановы по степям конным войском ходили, жили разбоем и набегами. Вот для острастки и налетел царь Иван на их шатры, разбил их становище, жен-дочерей в плен побрал, малых детей веревками повязал, костры степные потоптал.

Легкая добыча дружинникам – как хмельное вино. Вторые сутки в степи сидят, победу празднуют, при свете костров золото половецкое делят. Меж ними и Феодор ходил, мечом позванивал, смеялся да радовался.

Вот на вечерней заре забрел он к кургану, где дружинники пленников охраняли. И слышит Феодор – поет у басурман кто-то. Разглядел он мальчишку малого, босого, но в богатом кафтане. Голос у отрока – серебряный, дрожит, срывается, как паутинная ниточка. Зато песня чудна и заманчива, будто топот коня в ней остался, и звон тихий от узды, и ветра степного свист. Выводит мальчонка, старается... Заслушался Феодор, просит мальчишку: "Спой еще". А тот зыркнул на Федора черным глазом, сплюнул и отвернулся.

Вернулся царевич к кострам, сел у огня, а не идет у него из головы ночной певец. Беспокойно Феодору, нехорошо на сердце. Уж и птицы запели, прозрачной стала степная ночь, дружинники уснули, а Феодору не спится. Опять царевич к пленникам подошел, слышит – плачет кто-то. И подумать ничего не успел Феодор, сами ноги поближе поднесли. Смотрит – а тот мальчишка, что песню пел, плачет горько, слезы мохнатой шапкой утирает, его одного среди пленников-сородичей сон не сморил. То ли разум у царевича помутился, то ли душа так попросила... Взял он мальчонку за руку, на ноги поднял. Заупрямился, было, малец, да Феодор сильнее был, оттащил мальчишку в сторону, к коновязи, забросил на своего коня и острым ножом веревку с шеи срезал. Снял со своего пальца перстень, сунул в мокрую мальчишескую руку: "С перстнем этим тебя на заставах не тронут, везде пропустят. Скачи прочь!" Залопотал что-то мальчишка по-своему, да только царевич ударил коня. Понесся конь в туманную степь, а Феодор ему вслед глядел, пока тот из глаз не пропал.

Повернулся он к становищу и обмер: два дружинника к нему бегут, кричат: "Убег ханский сынок! И коня царского увел, видал ли ты, Феодор?" А царевич и отвечает: "Это я его отпустил" Онемели дружинники, на Федора смотрят, на месте топчутся. А царевич им тихо молвит: "Я сам отцу скажусь" и к Иванову шатру отправился...

Царь Иван разгневался как летняя гроза, потемнел весь, сыну велел на глаза не показываться. Стыдно ему за царевича перед соратниками – сын-то в помощниках у врага оказался! Только сердце отцовское не выдержало – приказал он царевичу явиться перед царскими очами: "Коли хочешь, чтобы на тебя пальцем не показывали, отца-царя не стыдили – садись на коня! Верни ханского отпрыска– далеко он не ускакал, кругом степные заставы стоят. "Не смогу я, батюшка"– отвечает Феодор – "пожалел я его, дал перстень свой – ни одна застава его не удержала, ушел он в степь".

Взглянул Иван на сыновью руку – а глаза поднял – сверкнули гневом царские очи:" Не сын ты мне боле! Иди, куда знаешь! Вражье отродье дороже тебе материнского благословления и отцовского престола! Позор мне и роду моему, горе мне!" Не отвечал Феодор ни словечка, поклонился в ноги отцу и прочь пошел.

Вся дружина вслед Феодору глядела, пленники повставали с земли чтобы его разглядеть, только царь-Иван в шатер свой ушел, сгорбившись.

Так, нежданно-негаданно, а выпала Феодору дальняя дорога. В степи – везде путь, вот и шел царевич куда глаза глядели.

Много дней не слыхал он человеческого голоса, бил птиц из лука, ночами костры палил, сам с собой разговаривал, сам себе песни пел. То во сне ему песня приснится, то будто степной кулик напев насвистит, то ковыль легкий слова незнакомые нашепчет. Долго бродил Феодор, следов человеческих и конных сторонился – боялся на половецкие отряды напасть. А дошел-таки до человеческого жилья вдали от родной стороны.

Показались вдали крыши незнакомого города. Так попал Федор в Город Семи Башен и довели его ноги до той окраины, что зовется Степным кварталом, у Степной Башни.

В Степном квартале – людское море, будто со всей степи собираются здесь кочевые люди. Лохматые половецкие шапки мелькают, раскосые глаза смеются, кони ржут, шум да гам день и ночь. Встречал Федор и воинов с родной стороны, в шеломах высоких. Услыхал родную речь – слаще песни любой она ему показалась.

Так ходил царевич неприкаянным, пока к вечеру не набрел на корчму, где на постой хозяин пускал. Устроился на ночлег, да все не спится степному путнику в четырех стенах, на тесном чердаке. Встал царевич, спустился в нижнюю горницу, где сонный хозяин чугунками гремел.

Разговорились они, а вечерние разговоры самые долгие.... Сказался царевич, что он – прохожий, что делать, где голову преклонить – сам не знает.

Усмехнулся хозяин: "Я ведь слыхал, как тебе не спалось, как ты песни наверху пел. Давно я такого не слушал. Ты-то пел, а я-то плакал и сам сна-покоя лишился. Бог тебя сохрани за те песни, а я будто молодым снова побывал, всю жизнь свою вспомнил.

Вот что я тебе скажу– расскажу. Как ты пел, зашла ко мне бабка-странница, ее все здесь знают. По степи куда хочешь сходит, и нехристи ее не трогают. Что пыль дорожная, везде побывает, все знает. Поговаривают, что колдунья она и ворожея, того сам не ведаю, а только в пути ее встретить – к хорошему. Так вот и сказала та бабка, что знает она тебя, слыхала уже и песни твои. Вот, мол, куда голубок сизокрылый залетел, далеко от родного дома. Да-а-а... Ему бы, говорит, степному соловью, на басурманский праздник поглядеть: соберутся через три дня со всех кочевий лучшие певцы, да станут силами мерятся: кто кого перепоет. Самый главный хан будет их слушать, судить, кто первый из них."

"А я бы и пошел, поглядел, мне охота большая" – отвечал Феодор, да ведь схватят меня, убьют." "А пусть, говорила бабка, в одежду половецкую оденется, в толпе схоронится. В бою с ними встречаться, поди-ка, не страшнее, а меча-то наш певец не гнушался ране. Не советчик я тебе, дело чудное и опасное. Только что слыхал, за то тебе и продаю."

"А и пойду я",– отвечал Федор.– " мне терять нечего"

Людей в степи – тьма-тьмущая, да все больше конные, а не пешие. Гомонит-шумит кочевая толпа, а как выйдут в круг два певца, так и примолкнут все, слушают. У певцов не гусли, а совсем другая музыка – о двух струнах и ручкой-кочергой. А поют так: сначала один будто слово молвит, а как замолчит – другой ему отвечает, кто кого краше перепоет, переговорит. Слова сразу подбирают , а выходит складно, голоса птицами взвиваются. Ничего, что Феодор слов не знал почти, ему казалось, что он все сам собой понимает. Никто в толпе на него и не посмотрел – мало ли кто по степи ездит, кто на праздник прибредет, да из каких мест. Одежда на Федоре басурманская, шапка на глаза надвинута – кому до него дело, кто таков? Сменялись певцы, наконец, перепел других один половчанин, в годах уже, с проседью в черных волосах. Хороши были все, а этот -лучше всех!

Вышел он один в круг, загудела толпа. Запричитали, залопотали слушатели: "Хану. хану слово!" Тут и не стерпел Федор. Как тогда, ночью, в половецком становище, будто помутился у него разум, одно сердце свое слышал. Выбрался Федор из толпы, встал перед певцом, шапку оземь бросил: "Спой-ко со мной, половчанин!" Всколыхнулась толпа, к царевичу нукеры с ногайками подскочили, руки ему стали заламывать: "Лазутчик он – кричат. Да по осанке видно княжеского дружинника!"

Только хан, который на возвышении сидел, рукой шевельнул:" Оставьте молодца! И толмача позовите сюда!" "Русской ли ты крови, выведывать ли сюда пришел?" – спрашивает толмач " Крови я русской"– отвечает Федор, на хана смело взглядывает,-" да только не выслеживать сюда пришел. А охота мне было песен ваших наслушаться. Хороши певцы твои, хан, нельзя ли и мне попробовать? Вели ,хан, с победителем вашим спеть!" Усмехнулся хан:" Что ж, джигит, пой! Я и гусли тебе прикажу принести. А вот проиграешь нашему акыну – велю тебе, как лазутчику, голову снести. Если же вдруг перепоешь его – живым отпущу". "Будь по-твоему, хан! Сам я пришел, своей волею" – отвечал царевич. Изготовился половчанин-акын, запел лучше прежнего. Толмач рядом с Федором стоит, слова ему по-русски говорит. " Вот степь",– поет половчанин, "без конца, и без края Коня бы да ветра – все, что здесь сердце попросит. Скачет джигит, вся эта степь, весь мир будет его. Добудет и злато и серебро, всякого зверя и птицу, любого коня, человека любого возьмет! Нет преграды ему, как нет степи конца. Будто небо опрокинулось– получилась степь, звезды упали ему в глазницы – так сверкают его глаза; линна его нагайка, как степная река. А прольется вода или кровь – одинаково в землю уйдут" Оборвалась песня, умолк певец. Взял Федор гусли, провел рукой по струнам, подхватил последние слова тихим голосом: " Скачи, джигит, губи ковыль, ничего на свете не жаль! Жизнь твоя– как ветер – вот вздохнул и нет его нигде. Одна каленая стрела быстрее джигита, догонит она твое сердце. Собьется конь на скаку, закружатся небо и степь в потемневших глазах, и погаснут ясные звезды. Люди заплачут, а степь не заплачет. Только ковыль получит свое – красную молодецкую кровь. Ни человек, ни злато не возвратят тебя обратно, не прискачешь из той степи, куда умчишься вмиг, где солнце с черными лучами. А и поскачут другие молодцы, пусть удалее и краше, а того уж и не станет никогда! Плачь, степь!..." Оборвал Федор песню, голову опустил. Никто и опомниться не успел– бросился к Федору половецкий певец, свою музыку на землю бросил, ногой раздавил, повернулся и в толпу ушел.

Нахмурился хан: " Ладно... Кто поет, тот и песню судит." Оглядел грозный владыка толпу свою– кто глаза отводит, кто голову повесил. опечалился. "Приведите ему коня, самого быстрого"– говорит хан – "отпустите подобру-поздорову. Уходи, певец, не для воинов твои прекрасные песни. Послушают тебя мои нукеры – тебя же с досады порубят. Душа твоя прямо в горле бьется, на кончике языка дрожит. Смотри, потерять тебе ее легче легкого" Поклонился Федор хану, вскочил на коня и бросился вскачь. Толпа перед ним расступилась, молча его провожали.

Сам не знал Федор, куда теперь ему податься, лишь бы уйти куда-нибудь. Целое лето был на коне, нигде подолгу не оставался, второй ночи не ночевал. Сменилась степь лесами, стали попадаться ему каменные холмы да горы.

Селилась тут чудь чудная малыми деревушками, по лесам да урочищам, росту невысокого, тихого нрава. Кочевье степное давно их не трогало, только бегунцы из русских земель добирались, спасались здесь от лихих людей. Здесь и набрел Федор на деревеньку о пяти домах, где прижились такие беглые. Не пахотники были, а все вместе гончары-мастера. На всю округу горшки крутили, да медом и воском приторговывали. Им Федор и поклонился, у них и остановился. Хозяева обрадовались, родную речь заслышав, признали за своего. Работал царевич, как все: и лес рубил, и глину месил и ракушечник добывал-толок, а, бывало, и за гончарный круг садился. Руки воина крепки – с чем хочешь сладят.

Пролетела жгучая, трескучая зима, оттаяли холмы да старые камни на солнцепеках. А как ожил лес и зазеленели опушки, и душа царевича оттаяла. С того ханского праздника ни разу Федор не пел песен, одна беда от них. Бывало, вспомнит чего, бормочет про себя, а волю голосу не давал.

А тут отправился он на дальний глиняный карьер, цветную глину искать, как мастер Василий велел. Повторял про себя, что старшой приказал: на высокий взгорок зайти, где река край берега, как горбушку у каравая заламывает. Там-то землю на всю глубину неопытному глазу видно. Походил, поглядел Федор, сел на том высоком берегу и засмотрелся на божью красоту. Горы стоят в тиши, в синем весеннем тумане, лес бескрайний дышит спокойно, будто во сне, река вьется, как брошенная девицей, лента атласная, а под рукой-молодая трава мягче шелка. Сидел Федор на том бережке, встал уходить, да сам не знает, как запел. Самые ласковые слова выбирал, какие только от матери в детской колыбели слышал. Долго так пел, ничего вокруг не видел, да остановился перевести дух. Тут взял, да взглянул перед собою на речку. А у берега легкий сосновый челнок прибился, в челноке – девушка-чудиночка стоит. Платье ее – беленого холста, оттого и волосы, и глаза-смородинки еще чернее кажутся. Забылась девица, куда плыла, с Федора глаз не спускает. Заметила, что Федор больше не поет, на нее смотрит, засмеялась. Оттолкнулась шестом от зеленой кочки и уплыла восвояси.

На другой день пошел Федор на реку, и запел снова, и чудиночка его объявилась. И на третий день так-то. А летом привел Федор к своим молодую жену. Всем миром новый дом поставили и стали жить-поживать.

По-чудински звали Федорову невесту "птичкой-голубкой", так и молодушку в деревеньке стали прозывать – Голубка. Веселой была у Федора жена, все смеялась: то у Федора горшки ловко получаются – ей радостно, то слова русские перепутает, не поймут ее товарки– ей первой смешно. Кумушки-то

возьмутся мед варить, да опару ставить, а у нее вкуснее всех. Спрашивают – отчего складно так получается, говорит, что мать ее в детстве учила: когда тесто месить, мед ли пьяный варить – все чинные одежды сними, каменья-украшенья, да в простой рубахе песни веселые пой, пляши, коли можешь – все и сладится. А без веселья и опара опустится, и мед тяжел будет – только голову дурманить, сердце печалить.

К другой весне родилась у Федора-царевича дочка – черноглазая, быстроглазая, чистая птичка. Так они и жили, все бы ладно, только нет-нет, а найдет на Федора тоска, чернее тучи ходит , все какую-то думу думает. Говорит ему жена: "Не таи грусть свою, расскажи, что с тобою?" "А не одна у меня печаль, голубка моя, а целых две! Одно – что время мне в родные края явиться, отцу поклонится. Может и вина моя избудется, кто знает? А еще – не по мне сиднем на месте сидеть. Вырос-то я у отца в седле. Смолоду всю степь прошел, до самого Города Семи Башен. И любы мне эти края, да воля и самой жизни дороже" Помолчала Голубка, да и промолвила: "Что ж поделать, видно надо собираться. Только и мы с тобой, негоже нам сиротами оставаться." Не хотел Федор жену и малую дочку с собой брать, да не переспорил свою Голубку. Одно твердит упрямая чудиночка: "С тобой, да с тобой! Дочке деда покажешь, деду внучку приведешь!" Пустились они в дорогу после половодья, проводили их всей деревней. Дед Василий перекрестил. Долгий был путь! По лесам чудским Голубка вела, а по русским землям, до самых Ивановых застав, Федор-царевич путь выбирал. В самый листопад, в последнее тепло, добрались до первой знакомой деревушки.

Вся как есть пустая деревня, половину домов пожар спалил. Одна такая, вторая, третья – не узнает Федор-царевич родные края! По осени самое веселье на земле, свадьбы играют, урожай считают. Только нету на том празднике ни души, да и поля не убраны, копытами выбиты.

Глядь, в одной деревушке, посередь пожарища древняя старуха сидит, печка под ней целехонька, к печке посох дорожный прислонился. Подошли они к старухе, поклонился ей царевич:

– Не бойся нас, матушка. Мы из дальних краев домой пробираемся, в Иванов-город. Что тут приключилось – стряслось? Ни одной живой души не встретили, спросить некого!

– Эх, миленький-сердечный, кому теперь здесь дом родной?! Старый хан половецкий умер, теперь сынок его лютует. Все деревни пожег, не щадит ни старого, ни малого. Кто живой остался, убежать успел – все в Иванов-город подались. Меня-то перехожую никто не трогает, да и не дойти мне до города. А ты не кручинься, сокол, в черную годину у всякого своя судьба, бог не оставит. Слушал царевич бабку голову опустив, лицо его потемнело:

– Прости меня, матушка– сказал он, да велел жене с сыном торопиться, спешить.

Добрели они до Иванова-города, ворота заперты. Стража кричит: "Кто вы будете? Коли христианские души-то перекреститесь!"

Вошли они. Неузнанный никем Федор до терема царского дошел. Тут служки спрашивают его" Зачем тебе к князю?" "Я – сын Ивана-царя, видно, не узнали вы меня!" Удивлялись слуги, к царю его проводили. Упал Федор к отцу в ноги и жена его с дочкой.

– Здравствуй, отец! Федор, сын твой, челом бьет! Не вели гнать-казнить, вели слово молвить. Велика вина моя, позволь мне искупить ее, с дружинниками твоими меч поднять, ворога встретить. А жену мою и внучку твою приюти, спрячь в тереме!

– Подойдите, дети мои, ко мне– отвечал Иван,– дайте поглядеть на вас. Знаешь ли ты, сын, кто к нам войско это привел, землю разорил? Ждем мы его, собаку поганую, третьи сутки. Идут они город брать. Дружина моя не устоит, перед смертью нам свидеться пришлось. Что толку казнить себя, такая доля у тебя, сынок. А может и моя рука не туда тебя завела. Может, я самый виноватый и есть!

Обнялись отец с сыном, да так и остались стоять.

... Рано в смутный утренник пошли городские девки да бабы по воду, а прибежали без воды, заполошные, ведра у реки побросали: "Ворог за рекой, у брода! Весь берег обложила тьма басурманская!" Враз город проснулся, ворота дубовые на засовы закрылись, дети со стариками в церкви укрылись, дружинники, да молодцы с мужиками на стены городские поднялись. Велел царь Иван черную смолу греть, воду кипятить, бабы камни бросились сбирать. И Федор наш к последней битве приуготовляется. Жену с дочерью перекрестил, прощенья у них попросил, перстень свой королевский дочурке на шею на суровой нитке повесил.

Уже и к стенам городским добрались половцы, и солнце померкло над Ивановым городом. Разыскал Федора седой дружинник: "Помнишь ли меня, Федор-царевич? Я тебя учил в седле держаться, когда ты отроком был. Крестник-то твой спасенный, видно, всех нас сегодня погубит, и тебе не поздоровится... Не серчай на старика, я ведь правду говорю. Не ведомо мне, божьей ли волей, лукавый ли тебя соблазнил, чтобы ты его, змееныша, из полона выпустил... А все ж таки, спой-ка нам, царевич! Сердце в последний раз вздохнет, умирать не так страшно будет!"

И запел ведь Федор! Может для того и петь-то он умел, чтоб он родичей своих в страшный час утешил? Поднялся голос его к самым серым тучам, даже ханские разбойники присмирели, остановились. Слушали сородичи Федора, головы к нему не поворачивая, от ворога взгляда не отводя. Как взлетел голос на последнюю высоту, колокол церковный ему в тон задрожал-ответил, и сорвалась-оборвалась песня, как сокол, подстреляный влет.

Засвистели, загоготали враги, хлынули к стенам. Дрогнули ворота тесовые, заскрипели, и перекинулась сеча в самое Иваново гнездо.

Федор мечем себе дорогу расчищает, к воротам пробирается. Одного желал – до молодого хана живым дойти. И смилостивился над ним бог – схватился Федор с ханом. Меч ли его был удачлив, смерть ли ханская от Федора была суждена – а не спасли хана верные слуги. Ранил царевич хана, и сам мертвым упал. Три метких стрелы впились ему в горло – не петь, тебе, соловей, не будить солнца в родной стороне!

Сгорел Иванов город в огне, погиб Иван со дружиною в кровавой сече, не жива – пропала и невестка его Голубка, одна внучка царская в полон ворогу досталась. Посекли вороги всех, кто мог меч поднять или камень бросить. Только несмышленые дети, да девицы красные в полон попали.

Радоваться бы басурманам богатой добыче, да легкой победе, только хан молодой при смерти лежит, умирает. Велел раненый все злато-серебро ему принесть, всех пленников согнать к его ложу,– налюбоваться желал, на то, чего с собой не взять. А как царскую внучку ему поднесли – встрепенулся он, приказал перстень с нее снять, ему показать. Поглядел, откинулся на подушку и молвит: "Малого меня твой отец пожалел– за песню на волю отпустил. И отца моего песнями победил, а потому и не сгублю тебя! Отдайте ей перстень, да второй с моей руки – он и есть ее. Оденьте девчонку, как ханскую дочь, да продайте в самую дальнюю землю. Цену возьмите за нее самую большую, пусть Федор-царевич не думает, что я поскупился"

Не ослушались хана верные слуги, увезли маленькую Марию в дальние края, продали купцам чужим, заморским. След ее в родных краях затерялся. А про Федора – царевича кто же упомнит, никого в живых не осталось! Есть, правда песенка колыбельная, которой мамки детишек укачивают в темные ночи, есть там и про Федора-певца стих, да кто знает, про того ли Федора-царевича?

–Тулбукун-Тулбукун, а я все понял! – встрепенулся королевич . –Оказывается в жизни все так просто и все решается само собой, все совпадает и рано или поздно! И…

–Ничего больше не стану слушать! Не спеши, мальчик! Ведь сказки такие разные, и завтра все будет по-другому! Да прибегай пораньше! старый Тулбукун скучает без своего маленького советника...

– Да-да-да! Конечно, я приду! – донеслось из глубины сада.– И спрошусь у отца пораньше.... Жди!

ШЕСТАЯ СКАЗКА

И вновь стемнело в королевском саду и настала пора шестой сказки...

– Здравствуй, здравствуй, мой мальчик! Старый болтливый Тулбукун заждался тебя сегодня. Что ж, поспешим, королевич, за девочкой с заплаканными глазами, которую увозят ханские слуги. Она скоро утешится, такие маленькие ничего не помнят долго. Машеньку-чудиночку назвали Маной и оставили в далекой стране джунглей. Купил Ману богатый раджа, человек незлой и одинокий. В его дворце Мана и выросла. У раджи не было своих детей, и девочка утешила его в старости, как могла утешить родная дочь. Ах, Маленький Сан, какой резвой и любопытной была эта девочка! Приемный отец только взывал к богам и качал головою им в укор: " О, боги! Впору было этой девчонке родиться мальчиком и носить мужское платье". Едва Мана научилась говорить, правитель Рад лишился покоя навсегда. Вопросам ее не было конца: "Отчего светит солнце?

На каком языке говорят обезьяны? И отчего они не строят лодки как люди? Кто раджа у тигров и почему люди умирают?" Бедный Рад старался, как мог, но сам был недоволен своими ответами...

Мана раздаривала подружкам свои украшения и платья, зато целый месяц из дворца не отпускали бродячего фокусника, потому что Мана не могла вдоволь насмотреться на дрессированных змей. Когда ей исполнилось семь лет, она горько плакала, что не умеет глотать огонь, как волшебники на базаре, а любимой игрушкой ее был глиняный боевой слоник. Оказывается, его слепил " знакомый бродяга"! В плату за игрушку Мана вынесла ему свой завтрак и обед, и ужин.

А как-то раз на храмовом празднике она засмотрелась на танцовщиц, тех, что танцуют древние танцы, и они начисто лишили ее сна. Были забыты все прежние затеи – Мана начала учиться танцевать и делала успехи.

Одно тревожило Рада все больше, сколько не пытался он наставить девочку. Ах, ей нужно было все сразу, или не нужно вовсе! Она и вправду стала танцевать очень хорошо, но внезапно и танцы бросила навсегда. Один Рад понял в чем дело, потому что в бессонную ночь подсмотрел нечаянно, как его девочка танцует на каменной террасе при свете луны. Она была так хороша, и танец так необыкновенен и причудлив, что Рад долго, незамеченный, любовался дочкой. Любовался, пока ошеломленный, не понял вдруг, что она пытается станцевать лунный свет. Не больше и не меньше! В другой раз он отыскал ее среди слуг готовивших еду во дворе на больших кострах... . О, боги, Мана хотела для них станцевать огонь! Рад был готов поклясться, что это ей почти удалось. Вот только

слово "почти" не годилось для Маны и это был ее последний танец.

Мана все больше становилась непохожей на других, обычных девушек...

Детское любопытство у всех людей сменяется терпением и надеждой, но не так было у Маны...

Рад любил ее и не мог видеть, как жизнь Маны становится все печальнее.

– Скажи мне, что с тобою, свет очей моих, радость? Неужели Рад пожалел чего-нибудь для тебя, неужели все его богатство и власть не смогут помочь Мане в ее печали? – спросил он наконец.

– Нет, отец! Помнишь, в детстве ты так и не сумел мне объяснить отчего светит солнце? Сможешь ли теперь объяснить мне, чего хочется моему сердцу? Зачем на этом свете появилась Мана, кому нужна ее жизнь? Скажи, для чего есть эти руки, каждое утро просыпаются эти глаза? Неужели для того, чтобы печь лепешки, наряжаться, выйти замуж, ступать долгие годы на тот же самый песок, что и раньше, и умереть? Отчего душа моя говорит мне: "Мало, мало, Мана!", отчего нет мне покоя, как другим людям?

– Остановись, дочка, и не терзай себя напрасно. Смысл человеческой жизни скрыт от людей и, уж наверное, есть тому причина. Ты станешь искать его всю жизнь как и все, как принято у людей, не проси же не положенного тебе...