Текст книги "Мир в XX веке: эпоха глобальных трансформаций. Книга 1"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 62 страниц) [доступный отрывок для чтения: 23 страниц]

Начиная с 1970‑х годов общие, интегральные для всей театральной культуры тенденции перестают существовать. Театральная культура словно бы дробится, что в конечном счете дает свой результат.

В целом вторая половина XX в. представляет пеструю палитру, настоящую театральную полифонию: мрачные гротески X. Мюллера (Германия), экспериментальные и в высшей степени сложные для постановки пьесы Т. Бернхарда (Австрия), «гневные тексты» Дж. Осборна (Англия), политический театр Д. Фо (Италия), лирическая драматургия Т. Уильямса (США), «синтетический» театр Ж. Л. Барро (Франция), «бедный» театр Е. Гротовского (Польша) и др.

Особую роль сыграл театр в СССР. С одной стороны, советский театр представляет собой яркое продолжение традиций национального театра конца XIX – первой половины XX в. С другой – он стал и эстетической, и нравственной, и отчасти политической «отдушиной». Люди шли в театр, чтобы увидеть и услышать то, что невозможно или не положено видеть и слышать за его пределами. Посещение театра стало своего рода «священнодействием».

Новое дыхание советская театральная культура получает после 1956 г. (XX съезд КПСС). В это время спектр творческих исканий становится необычайно широк: МХАТ, «Современник», «Ленком», БДТ, «Таганка», театр им. Вахтангова, традиционный Малый театр, множество театров–студий, возникших в 1990‑е годы, целая плеяда выдающихся режиссеров (О. Ефремов, Ю. Любимов, Г. Товстоногов). В конце 1980-1990‑х годов, несмотря на общий кризис, в отечественном театре появляются новые яркие имена (П. Фоменко, Л. Додин, К. Гинкас).

Музыка: от авангарда к полистилистике

Музыкальная культура XX в. шла по пути бесконечных попыток соединить несоединимое, прежде всего классику и авангард.

Такие эксперименты активно осуществлялись еще на рубеже XIX-XX вв. и в начале XX в. (например, нововенской школой, так называемой «шестеркой французских композиторов»). Поиски продолжаются и во второй половине XX в. Крупнейшие композиторы (К. Орф, П. Хиндемит, Б. Бриттен, З. Кодай, Л. Бернстайн, К. Пендерецкий), каждый по–своему и в разных жанрах (опера, балет, симфоническая музыка), идут по пути экспериментов с мелодикой и ритмикой, алеаторикой и сонорикой и т. д. Значимый вклад в мировую музыкальную культуру внесли И. Стравинский, Г. Свиридов, А. Хачатурян, Д. Шостакович. Всемирная популярность сопутствует великим музыкантам–исполнителям (А. Рубинштейн, С. Рихтер), оперным певцам (Л. Паваротти, П. Доминго). Славу лучшей обретает советская школа балета (Г. Уланова, М. Плисецкая).

В музыкальной культуре этого периода наблюдается все та же диалектика «массовости» и «элитарности», именно здесь ярко проявляются их оппозиции и взаимодействия. Особенно сложно складывается в современных условиях судьба академической музыки, которой все труднее конкурировать с массовой продукцией и выживать в условиях глобального шоу–бизнеса.

Вторая половина XX столетия отмечена взаимодействием самых разных направлений: классическая музыка, джаз (классический, модальный, фьюжн, фри), блюз (белый, классический, техасский), рок (рок–н–ролл, хард–, арт–, панк–рок), поп (электро, диско), кантри, рэп, техно и др. В ходе эволюции музыкальной культуры XX в. формируется новая культурная парадигма, обусловленная идеей глобального синтеза.

1960-1980‑е годы называют «эпохой мелодии», причем преимущественно в той области, которую принято относить к поп–культуре, в ее русле активно развиваются французская культура шансона (Э. Пиаф, И. Монтан) и советская авторская песня (Б. Окуджава, А. Галич, В. Высоцкий).

Ярко заявляет о себе рок–культура (обобщающее название для самых разных «неэстрадных» направлений). В отечественной традиции это явление трансформировалось в сторону текстовой доминанты, акцентирования поэтического начала.

Технический прогресс, возникновение электронных средств сохранения и передачи музыкальной информации значительно расширили акустические и пространственно–временные границы музыки с помощью синтеза техники и творчества. Все это привело к трансформациям в процессах сочинения, исполнения и восприятия музыки. Изменения произошли и в музыкально–интонационном мышлении в соответствии с формированием новой культурной парадигмы.

Современная музыкальная культура – это диалог музыкальных систем прошлого и настоящего, взаимодействие различных течений и жанров (в частности, синтез академической музыки с фольклором, джазом, роком). В русле полистилистики (А. Шнитке) практикуется разнородность, применяются такие технические приемы, как коллаж, намеренно соединяются различные стилистические явления. В результате рождаются произведения, которые становятся частью пространства постмодернизма.

Архитектура: между техникой и органикой

В науке часто используются термины «антропологизм» и «сциентизм», т. е. соответственно апелляция либо к «человеческому», а значит «природному», либо к «технологиям». Подобное противостояние антропологизма и сциентизма характерно для всей культуры XX в., особенно для второй его половины.

Существуют более или менее «техноемкие» области культуры. К наиболее «техноемким» областям можно отнести прежде всего архитектуру.

Архитектура XX в. – это постоянный спор и одновременно поиск компромисса между «природно–человеческим» (антропологическим) и «технократическим» (сциентическим) подходами.

Еще в первой половине XX в. сосуществовали, с одной стороны, архитектура модерна, с другой – «функционалистско–концептуалистский» метод. В иной терминологии речь идет об «интернациональном стиле» (чикагская школа) и об «органической (или органичной) архитектуре», которую иногда называют также новым экспрессионизмом.

Многие крупнейшие архитекторы XX в. творили и в первой, и во второй его половине. Одни остались приверженцами интернационального стиля (В. Гропиус, Л. М. Ван дер Роэ), другие последовательно отстаивали идею органичности. Классиком органической архитектуры является Ф. Л. Райт. Крупнейшим «органиком» был О. Нимейер.

Были и те, кто шел от интернационально–функционалистско–конструктивистских убеждений к природно–органическим – Ле Корбюзье, Э. Мендельсон, Э. Сааринен, К. Тангэ.

Для середины XX в. характерна доминанта технократического подхода. По всему миру строились однотипные дома, количество этажей не играло заметной роли, главенствовал метод. Однако в дальнейшем стали формироваться национальные школы, пытавшиеся совмещать «технику» и «органику». Крупнейшие из них – в США, Бразилии, Японии, Финляндии и ряде других стран.

Здесь можно отметить два наиболее значимых фактора, формирующих современную архитектуру: революция в строительной технике и переход от «архитектуры отдельного здания» к плановому строительству архитектурных комплексов и далее – к градостроительству.

Среди известнейших архитектурных творений, ставших символами эпохи – музей Гуггенхайма (Ф. Л. Райт), Малый дворец спорта в Риме (П. Л. Нерви, А. Вителлоцци), город Бразилиа (О. Нимейер, Л. Коста), Оперный театр в Сиднее (Й. Уотцон), Центр средств массовой информации в Кофу (К. Тангэ), Аэровокзал компании TWA в Нью–Йорке (Э. Сааринен), шанхайская телевизионная башня в районе Пудун.

В 1980-1990‑е годы центры самых смелых архитектурных экспериментов все чаще переносятся в Юго–Восточную Азию (Сингапур, Гонконг, Тайвань), а также в арабские страны Аравийского полуострова.

Несмотря на множество эпитетов–определений различных направлений в архитектуре этого периода («новое барокко», «брутализм» и др.), для 1970-1990‑х годов есть общее наименование большинства очень разных направлений – все тот же постмодернизм. Одним из наиболее интересных его воплощений в архитектуре можно считать центр Помпиду в Париже (1977).

В СССР архитектуру конца 1940-1950‑х годов часто называют сталинским ампиром, где знаковыми постройками становятся московские «высотки». С одной стороны, этот стиль не раз подвергался критике как вторичный и тенденциозный, но, с другой стороны, он продолжает оказывать большое воздействие на многих архитекторов (например, часть центральной набережной Шанхая Вайтань отстроена именно в этом стиле).

В 1960‑е годы в СССР начинается «борьба с излишествами» в архитектуре и наступает эпоха типового индустриального строительства. Сформировался стиль «социалистического модернизма», по сей день впечатляющий лучшими своими образцами современных архитекторов.

Особое явление в архитектуре СССР – это так называемая бумажная архитектура, т. е. такие проекты советских архитекторов, выдвигавшиеся на международных конкурсах, которые создавались как фантастически–гипотетические, заведомо неосуществимые, по крайней мере на данном этапе развития технического прогресса, но содержащие смелые оригинальные идеи. В 1990‑е годы начались попытки преодоления отрицательного в архитектурном наследии советского периода, но чаще всего в общем контексте градостроительства они были неудачными, близкими к безвкусице и грубому эклектизму.

Новая визуальная среда

Художественная культура второй половины века музеефицирует авангард и воспроизводит его художественные практики в режиме «нео», новые технические возможности дают простор для эксперимента и синтеза, а визуальные образы становятся основой пространства коммуникации.

Абстрактный экспрессионизм, заявивший о себе в 1940‑е годы, наследовал художественным течениям авангарда, скрещивая энергетику экспрессионизма с внерациональностью сюрреализма и абстрактного искусства. В середине XX в., благодаря техникам Д. Поллока, это направление перешло в зрелую фазу, позиционируя себя как «простое выражение сложной мысли» (М. Ротко).

Дадаизм, рожденный среди безумия Первой мировой войны, предоставил творцам второй половины XX в. обширный материал для вдохновения и воспроизведения. В 1947 г. коллажи Э. Паолоцци открывают эру поп–арта, ставшего «новым импрессионизмом» – художники вновь запечатлевали окружающую среду, но теперь порожденную обществом потребления (Р. Раушенберг, Э. Уорхол). Своеобразным вариантом поп–арта в странах восточного блока стал соц–арт (В. Комар и А. Меламид). Источником вдохновения здесь являлся соцреализм, воспроизводимый в абсурдистском протестном ключе.

Кинетические опыты дадаистов и развитие идей геометрической абстракции были продолжены экспериментами в сфере визуального восприятия, спровоцировавшими рождение оптического искусства (оп–арт, кинетическое искусство) в работах В. Вазарели.

Как реакцию на доминанту абстракции можно понимать гиперреализм (суперреализм, фотореализм), стремившийся воспроизвести реальность во всех деталях (Ч. Клоуз, Р. Гоингз).

Финальную точку в истории искусства модернизма на рубеже 1960-1970‑х годов ставит минимализм, апеллирующий к советскому конструктивизму и ищущий порядка и ясности (С. Левитт, Д. Флавин).

Современному искусству важна идея, а не создание физического объекта. Наследуя реди–мейдам М. Дюшана, концептуализм сосредотачивается не «на том что», а «на том как» и отстаивает свободу художника в выборе средств выражения (М. Абрамович, Й. Оно, Б. Науман, И. Кабаков). Перформанс как субжанр концептуального искусства преобразил художественную среду и музейное пространство посредством интерактива, став своеобразным «атракционом», соединяющим элитарное и массовое.

В хэппенинге (А. Капроу), работающем во взаимосвязи изобразительного искусства и театра, происходит переход к созданию «произведения–процесса» или акции, к «произведению–событию» (А. Капроу). Нередко хэппининг становится формой акционизма и используется экологическими или социально–политическими движениями.

Видеоарт применяет новые технические возможности (экраны, мониторы, видеокамеры) для создания художественных объектов и производства концептуальных фильмов–экспериментов (Н. Д. Пайк), демонстрируемых в специальных выставочных пространствах.

В последней четверти XX в. недоверие к метанарративам (Ж.-Ф. Лиотар) в художественной культуре оборачивается множественностью постмодернизма с его неоконсервативной (Ф. Джонс, Д. Шнабель) и постструктуралистской (Б. Крюгер, Д. Хольцер) составляющими.

На рубеже XX-XXI вв. доминирующей тенденцией становится коммерциализация современного искусства, конструирование арт–брендов (Д. Хёрст, Т. Мураками). Ответом арт–бизнесу здесь выступают художники стрит–арта, мастера графитти и представители художественного андеграунда, формирующие альтернативную художественную среду (JR, Бэнкси).

Визуализация современной культуры происходит посредством повсеместного использования зрительного канала восприятия, помогающего в адаптации к виртуальной реальности и новой культурной среде. Искусство и повседневность сращиваются, стирая границы между реальностью и иллюзией.

Культура в пространстве информационного потребления

На рубеже XX – XXI вв. печатные СМИ, радио и телевидение все больше уступают место интернету, «бумажная» культура книги – «цифровой». Происходит интенсивная «оцифровка» культуры, активно ведутся споры о влиянии на нее новейших СМИ и интернета. Однозначно определить это влияние на данный момент непросто, но некоторые тенденции уже обрисовываются достаточно ясно.

Культура традиционно понималась как последовательная смена определенных направлений (стилей, методов): барокко, классицизм, сентиментализм, романтизм, реализм, модернизм, постмодернизм. Подобное развитие – процесс сложный, но все же он протекает во времени, и основные вехи его определимы.

Интернет – это не временная, а пространственная субстанция. Не случайно мы говорим: «пространство интернета», «информационное пространство», а не «время интернета», «информационное время». В этом смысле Интернет – вневременной, внеисторический феномен. Это действительно «грибница» (ризома), а не «древо». Он конденсирует и нейтрализует все направления (методы, стили) культуры. Они не чередуются, а сосуществуют.

Образно говоря, в современном информационном пространстве есть и «классицизм» (с его «жанрово–форматным» мышлением), и «сентиментализм» (Интернет полностью повторяет все жанры этого направления, от «эпистолярия» соцсетей и форумов до «блогов–дневников»), и «романтизм» (само слово «виртуальный» есть не что иное, как «несуществующий в действительности», т. е. романтический).

На предыдущем этапе идея будущего была определяющей – это и проекты футуристов, и устремленность в «светлое завтра» советской культуры. Современное информационное пространство не направлено в будущее. Оно ориентировано на «сейчас», на «данный момент». Многие исследователи пишут об отсутствии образа будущего в современной культуре (даже жанр современной фантастики чаще всего рисует некую параллельную реальность, а не то, что может быть в будущем). Реклама обещает нам счастье «здесь и сейчас». Как уже отмечалось, мы живем в «конце истории».

Не ориентируясь на будущее, информационное пространство не ориентируется и на прошлое. Кроме того, этимология слова «культура» содержит в себе «трудовой» компонент значения (культивировать, возделывать). Интернет же – явление в большей степени рекреативное, а не трудовое. Это информационное пространство потребления, пространство потребления информации, т. е. цифровой информационный супермаркет.

Но реальное время никто не отменял, история культуры продолжает развиваться в режиме реального, а не виртуального времени. Появление Интернета не влечет за собой культурный апокалипсис. XX век знал целую череду глобальных опасений: что театр будет «убит» кинематографом, кинематограф – телевидением, наконец, телевидение – Интернетом. Но пока ни одно из этих опасений не оправдалось. Можно предположить, что культура обладает мощнейшей способностью к регенерации, которая еще недостаточно изучена.

Образование и наука

Развитие образования и науки в XX столетии продолжало заложенные еще в XIX в. тенденции и традиции, но при этом на всех уровнях был количественно резко расширен контингент учащихся, преподавателей и ученых. Демократизация затронула и институциональные, и ценностные основания академической деятельности; всемерно возросла роль науки в социальной, экономической и политической жизни человечества. Прежние мечты философов–просветителей и реформаторов педагогики получили шанс на полномасштабную реализацию в несхожих общественных, географических и идеологических условиях и контекстах. Перелом наметился уже в межвоенную эпоху, когда расширение доступа к системе образования стало одним из программных лозунгов левых политических движений, и на этот вызов так или иначе реагировали все общественные силы. Главными показателями эволюции системы образования и науки стала ее массовизация и переход в большинстве европейских стран к всеобщему начальному, а затем и среднему образованию, укрепление связи науки с просвещением (пересмотр и модернизация учебных программ и педагогических установок), становление к концу XX столетия транснациональных трендов развития в этой сфере и тенденций к формированию глобального общества знания. Эти установки и тенденции будут рассмотрены главным образом на примере Запада и СССР, поскольку в минувшем столетии именно там формировались основные образцы и сами исходные характеристики каналов распространения просвещения и науки.

В целом трагический и сложный опыт Первой мировой войны подтверждает, хотя зачастую и парадоксальным образом, тезис об усиливающейся связи науки с общественно–историческим процессом по мере углубления процесса модернизации, становления современного типа общества. Занятия академическими исследованиями еще не обеспечивают сами по себе нейтральности, бескорыстия и безопасности получаемых результатов, поскольку эта связь науки и общества никогда не осуществляется автоматически, сама собою, но затрагивает любого ученого не только как гражданина или агента политики, но также и в его преимущественной роли носителя универсального знания о закономерностях объективного мира. Во всех этих случаях ключевой остается тема политической, исторической и интеллектуальной ответственности ученого.

С началом Первой мировой войны оказались подорваны те принципы научного интернационализма, которые казались само собой разумеющимися для поколений европейских и американских ученых. Развитие науки, рассмотренное с социально–исторической точки зрения, представляет собой не просто систематическое приумножение сведений о природе и человеке, но процесс становления важнейшей для современного мира институциональной формы знания, теснейшим образом связанный с общественными условиями. Для XX в. в особенности изменение исторических и политических обстоятельств является не просто фоном и контекстом, но внутренне организующим принципом эволюции науки как института; вместе с тем научные успехи, притязания и открытия получают все больший социальный резонанс и осознаются в качестве важных атрибутов национально–государственного развития. В этом смысле интернациональный характер развития науки не является ее природным, самим собой разумеющимся признаком, но выражается скорее в двух ипостасях: в качестве идеологического принципа действует в первую очередь в сознании самих ученых, а реально – складывается как общий результирующий вектор взаимодействия гетерогенных и различных национальных и дисциплинарных контекстов.

Интенсификация научных обменов (интернациональных конгрессов, развитие ориентированных на международную аудиторию журналов) на рубеже XIX-XX вв. сопровождалась как подкреплением образа единой общемировой науки, так и в еще большей степени нарастанием конкурентных отношений между представителями различных национальных сообществ. Интернационализм в науке развивался на разных уровнях: а) общей институциональной координации и согласования планов мероприятий (на уровне Академий наук); б) личных обменов и контактов ученых разных стран; в) в наименее строго фиксируемом, но наиболее содержательном плане широкой интернациональной исследовательской кооперации уже в самой научной работе: от привлечения всего актуального международного комплекса исследовательских средств – инструментов и литературы – до общих объектов изучения.

Война резко вторглась во все эти сферы. На основании высочайше утвержденного законодательного постановления Совета министров Российской империи от 31 октября 1914 г. в течение последующих месяцев из состава научных учреждений и высших учебных заведений были исключены все германские подданные, а в начале 1916 г. из императорской Академии наук – списком (и без уведомлений) 51 ученый из Германии и Австро–Венгрии (кроме лиц славянского происхождения). «Война манифестов» осени 1914 г., самым известным эпизодом которой был коллективный меморандум девяноста трех немецких интеллектуалов (видных университетских профессоров и нобелевских лауреатов Германии), идеологически обеспечила разрыв отношений внутри мирового научного сообщества. Общим в этих манифестах была апелляция к общественному мнению нейтральных стран и прежде всего США, идея вооруженной защиты своей культуры, понимаемой как универсальная, от вражеского милитаризма, с которым будто бы сроднились наука и культура противников.

В ходе Первой мировой войны оказался подорванным интернациональный дух научного сотрудничества (в подобном же положении оказалась и идея международной солидарности пролетариата). Ряд созданных в начале века международных научных организаций постигла судьба Второго Интернационала. В первую очередь это затронуло Международную ассоциацию академий. Хотя Берлинская Академия и передала свои ведущие (до 1918 г.) полномочия Нидерландской и заручилась в этом поддержкой Петербургской Академии и Лондонского Королевского общества, Французская Академия категорически отказывалась поддерживать даже косвенные отношения с научными учреждениями противника. Не состоялись намеченные на 1914 г. конгресс ориенталистов в Оксфорде, по антропологии и доисторической археологии в Мадриде (1915), исторический конгресс в Петербурге (1918); из намечаемых до войны крупных научных форумов был в ограниченном формате проведен лишь конгресс американистов в Вашингтоне с минимальным представительством от держав центрального блока. Поэтому естественным шагом было создание по инициативе ученых стран Антанты нового руководящего органа в области международных научных связей, поскольку картель пяти немецких академий вместе с Австрийской располагал во время войны реальными возможностями (при привлечении нейтральных академий, вроде шведской или нидерландской) заблокировать работу Международной ассоциации академий или участие в ней держав союзников. Особенно последовательной начиная с 1914 г. в деле академической изоляции Германии и Австро–Венгрии была позиция французской и бельгийской сторон, особенно постоянного секретаря Французской Академии наук Э. Пикара. Важную роль при создании Международного исследовательского совета играл астрофизик Дж. Э. Гейл, секретарь по международным делам Национальной академии наук США, вначале настроенный на сохранение международных исследовательских организаций даже в условиях войны (при том, что сам президент США В. Вильсон был противником создания сепаратного научного объединения без участия немцев!).

После предварительной встречи представителей союзников в Лондоне на конференции в Брюсселе в июле 1919 г. был создан Международный исследовательский совет (а двумя годами позже – Международный союз академий для гуманитарных наук). Будучи тесно связанными с Лигой Наций, они состояли из специализированных интернациональных советов по той или иной дисциплине.

Бойкот немецкой науки в первой половине 1920‑х годов стал важным фактором утраты Германией и немецким языком как средством научной коммуникации тех приоритетных позиций, которыми они обладали на рубеже XIX-XX вв. Процесс возвращения немецкой науки в мировое научное сообщество после Локарнской конференции и приема Германии в Лигу Наций затянулся на 5 лет – с 1926 по 1931 г., когда МИС получил новый Устав и был переименован в Международный совет научных союзов, а окончательно немецкие, равно как и советские академические учреждения вошли в него уже только после окончания Второй мировой войны.

Для академических (научных и образовательных) систем в XX в. характерно наличие нескольких базовых векторов их развития. Первый связан с регулирующей деятельностью государства (или местных муниципалитетов), и эти органы порой выступают как монопольный или даже единственный агент образовательной политики. Вторая группа факторов связана с влиянием бизнеса и ролью частного сектора в образовании. Свои функции и значимость в третьей группе сохраняют институты церкви и церковного обучения, особенно в области низшего и среднего образования (но не только). Наконец, последний момент – это значимость самого научного и педагогического сообщества, его способность к саморегулированию и самоорганизации. Количественный рост и расширение контингента школьников, студентов и преподавателей, особенно в первой половине XX в., подразумевали преимущественное влияние государства – но так было далеко не во всех странах. Традиционно сильным было вмешательство государства – независимо от его политических ориентиров – в бывшей Российской империи, во Франции, в Германии и в скандинавских странах (в двух последних группах стран с учетом регионального компонента образовательной политики). Неравномерной оставалась и роль частного бизнеса, который в США, Великобритании и странах третьего мира традиционно удерживает за собой элитный сектор обучения – как и в XIX в., в данном случае образовательные механизмы выступают как формы социальной дифференциации и воспроизводства неравенства. В этих условиях церковь наравне с государством выполняет роль важного гаранта вертикальной социальной мобильности и своеобразного меритократического эгалитаризма – через расширенный доступ к образованию для выходцев из самых разных слоев социума.

Рассмотрим различные модели образовательной политики на примере Советской России, Германии и США.

Научная и образовательная политика и СССР, и Германии в 1930‑е годы в целом характеризуется двумя причудливо сочетавшимися тенденциями. С одной стороны, она так или иначе укладывалась в общую логику модернизационных процессов, связанных с установками на демократизацию и охват широких масс, а также корреляцией между образованием и наукой, распространением «гумбольдтианской модели» университетов, установлением тесной связи между наукой и промышленным развитием, формированием модели «национальной науки», но при этом с сохранением международного масштаба деятельности. С другой стороны, речь идет о довольно специфических вариантах модернизации, характеризующихся тоталитарным государственным режимом, всецело доминирующей государственной идеологией, высокой степенью централизации бюрократического государственного управления, жестким партийно–государственным контролем с применением самых разных форм и методов.

В Германии коренные преобразования были осуществлены в 1933-1934 гг. под лозунгами формирования немецкого народного единства, и упор в области просвещения и науки делался не столько на прямую партийную индоктринацию, сколько на идейную самоорганизацию и лояльность. Специфика советского развития, в свою очередь, отчасти была унаследована новым режимом от прежнего (многонациональное население, высокая степень централизации системы управления образованием, отделение Академии наук как «главного» научного учреждения от университетов), а отчасти диктовалась содержанием активно проводимой государственной идеологии и той ролью, которую она играла в жизни советского общества. Большевики, только придя к власти, заявили о курсе радикальных (в том числе насильственных) преобразований, направленных на построение принципиально нового типа «бесклассового» общества (социалистического, а затем и коммунистического) и, соответственно, «нового типа человека». Важную роль в этих масштабных преобразованиях должна была играть система образования. Но при этом политика в научной и образовательной сфере догматически определялась заявленной программой. Гораздо в большей степени она формировалась по ходу дела под воздействием самых разных факторов, что порой делало ее достаточно противоречивой и непоследовательной. Тем не менее общей тенденцией стало создание иерархической единой и полностью контролируемой правящим режимом системы образования, обеспечивавшей нужную государству политическую лояльность и социальную мобильность населения.

В Советской России уже в период формирования новых органов власти были созданы учреждения, которые должны были контролировать образовательную и научную сферы. Это, в первую очередь, созданный в июне 1918 г. (на смену Государственной комиссии по народному просвещению, существовавшей с ноября 1917 г.) Народный комиссариат просвещения (Наркомпрос), во главе которого стоял литературный критик и публицист А. В. Луначарский, а заместителем стал историк М. Н. Покровский, возглавлявший также Научный отдел Наркомпроса. Еще одним структурным подразделением был так называемый Отдел мобилизации научных сил. Именно его руководитель Л. Г. Шапиро в январе – феврале 1918 г. провел встречи с непременным секретарем Академии наук С. Ф. Ольденбургом, в ходе которых был выработан определенный режим взаимодействия Академии и советского правительства. Академия наук, изначально выступившая с резкой критикой «большевистского переворота», затем отказалась от нее взамен на финансовую и материальную поддержку исследований. Официально Академия стала называться Российской академией наук (позднее – Академией наук СССР), а ее финансирование осуществлялось через Наркомпрос и Центральную комиссию по улучшению быта ученых (ЦЕКУБУ). Для Академии наук этот шаг давал возможность выживания, а советское правительство нуждалось в первую очередь в прикладных научных исследованиях, которые могли реализовать сотрудники Академии. В марте 1919 г. в структуре Наркомпроса произошли изменения. Был создан возглавляемый М. Н. Покровским Государственный ученый совет, просуществовавший до 1933 г. Он состоял из четырех секций – научно–политической, научно–технической, научно–художественной и научно–педагогической – и должен был выполнять функции «Госплана Наркомпроса». Сама постановка задачи, конечно, была утопичной, но ГУС играл в 1920‑е годы весьма заметную роль в научной и образовательной политике.

Согласно официальным декларациям, советская школа не только давала ученику определенные знания и навыки, но и воспитывала, формировала особый тип мировоззрения и личности. Эта цель не просто декларировалась, но и существенным образом влияла как на организацию процесса обучения на всех уровнях, так и на его содержание. 16 октября 1918 г. ВЦИК РСФСР издал «Положение о единой трудовой школе», а Государственная Комиссия по просвещению опубликовала «основные принципы единой трудовой школы», в которых была в общих чертах намечена стратегия реформирования школы в советском государстве. Согласно им, а также ряду последовавших за ними законодательных актов (в первую очередь декретов СНК и ВЦИК), объявлялась государственная монополия на школьное образование, существование частных школ было запрещено, вводилось бесплатное обучение и совместное обучение детей обоего пола, школа отделялась от церкви, дети любой национальности получали право на образование на родном языке. Школьная система предусматривала девятилетнее обучение: первая ступень для детей от 8 до 13 лет, вторая – от 13 до 17. Впрочем, достаточно быстро, столкнувшись со сложностью реализации этой программы на практике, ее подкорректировали, и хотя девятилетняя школа была сохранена, основным типом школы была провозглашена семилетняя с двумя ступенями обучения, 3 и 4 года соответственно.