Текст книги "Глобус 1976"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

хлопчатника – у Голодной степи отвоевано 800 тысяч гектаров.

Перенесемся теперь с юга на север. Заполярье. Кольский полуостров, тундра. Но что это! Мы

видим прекрасные картофельные поля, посевы, ячменя, овса, а вот и овощи – свекла, морковь, ка -

пуста. ..

Значит, привычное определение тундры как зоны «неземледельческой» уже устарело. Значит,

можно менять и тут условные обозначения на картах.

Большинство овощных культур, включая картофель, практически не знают северных пределов и

доходят на Европейском материке до самого Ледовитого океана.

Глобальное современное земледелие все время ищет средства интенсификации, то есть

неуклонного увеличения производства сельскохозяйственных продуктов. Наука и практика показали

– продовольственная проблема по своей важности и сложности сопоставима разве что с такими

покоряющими воображение задачами, как овладение термоядерной энергией или победа над раком,

сердечно-сосудистыми заболеваниями – главными врагами человека.

Ученые в наше время создали совершенно новую зерновую культуру – тритикале. Это гибрид

пшеницы и ржи, в котором сочетаются ценные свойства зерна первого родителя с выносливостью к

погодным невзгодам второго. Тритикале можно будет возделывать на больших просторах Сибири, где

озимые хлеба до сих пор никогда не росли из-за суровых морозов, убивающих всходы.

Просторы Родины! Какое разнообразие климатических условий и почв!

Усадьба полярной опытной станции.

После Великого Октября народ приступил к обновлению земли по ленинскому завету. Надо, чтобы

везде произрастали самые отборные хлеба, самый урожайный хлопчатник, самые лучшие фрукты.

Это тот путь, на котором уже достигнуты крупные успехи. Достаточно сказать, что страна теперь

получает за год в среднем более 180 миллионов тонн зерна. Если насыпать его горой, вершина уйдет

под облака. Никогда еще не было у нас столько хлеба, и все же его надо еще больше и больше!.. И это

реально. Перед нами как бы непочатые закрома, и дорога к ним лежит через Страну Знаний.

Как сказал на XXV съезде КПСС товарищ Л. И. Брежнев, в десятой пятилетке на развитие

сельского хозяйства Советского Союза ассигнуется громадная сумма – 172 миллиарда рублей. Это на

41 миллиард больше, чем в минувшем пятилетии. Ежегодный сбор зерна впредь должен составлять

215 – 220 миллионов тонн, что далеко не предел – земля, как сказочная золотая тарелка, сторицей

вознаграждает умелый, заботливый труд.

РАССКАЗЫ О ПРИРОДЕ

Эдуард Шим

ЕСЛИ ВСЕХ ВЫПУСТИТЬ

1

Антонина, Тося, Тошка, восьмилетняя дочь наших соседей, была оставлена на мое попечение. А я

не мог сидеть дома – мне надо было съездить на Птичий рынок.

– Тошка, – сказал я. – Собирайся, делать нечего. Махнем на Птичий.

А это чего?

Вроде Зоопарка. Там птицы, кролики, собаки, всякое зверье.

– Живые? Конечно.

– И ты купишь собаку?

Я куплю червяков. У меня рыбы голодные.

Тошка подошла к аквариуму, посмотрела на рыб. В зеленоватом стеклянном шаре отразилось

длинное-длинное Тошкино лицо (на самом-то деле круглое и щекастое), отразились вытянутые

красные уши (на самом-то деле оттопыренные), отразилась невероятной длины косица (на самом деле

– как щенячий хвостик). Пожалуй, только веснушки остались похожими. Веснушки были крупные,

беспорядочные, словно Антонину небрежно побрызгали йодом.

– А откуда ты знаешь, что рыбы голодные?

– Видишь, беспокоятся.

– А может, им весело?

– Вряд ли, – сказал я.

Тошка еще понаблюдала, как рыбы, кружась, тычутся носами в стекло. Аквариум стоит у меня

давно, Тошка к нему привыкла и теперь почти не интересуется. Это мне, взрослому человеку, приятно

созерцать тихий подводный мирок, успокаивать нервы, глядя, как всплывают зеркальные пузырьки

воздуха, как покачиваются водоросли, как скользят, возникают беззвучно и пропадают рыбы... АТош-

ке чужда созерцательность. Тошка – человек активный, ей надо переживать, надо удивляться, надо

удовлетворять великую жажду познания. И Тошка смотрит на аквариум, как ее папа смотрел бы на

вчерашнюю прочитанную газету.

– Они очень хотят есть? Больше, чем я?

– А ты хочешь?

– Не-а.

– Тогда больше.

– Ладно, поехали, – говорит Тошка.

Мы трясемся в трамвае, в переполненном автобусе; над нашими головами качаются клетки, картонные

коробки, ящики, банки; в шуме человеческих голосов слышатся какие-то писки, хлопанье крыльев, кто-то

скребется и фыркает в ящиках. Кажется, половина города едет на Птичий рынок и везет столько живности,

что хватило бы новую планету заселить.

А что творится на рынке! Не протолкнуться в его распахнутые, сорванные с петель ворота, не протолк-

нуться среди прилавков, среди клеток и ящиков, поставленных на земле. Вот собачья площадка, самое

страшное место рынка: тут чудовищный лай, рычанье и визги, рвутся на цепях овчарки, трясут медалями

голые слюнявые боксеры, огрызаются шпицы и фокстерьеры;-а сколько маленьких собачонок на руках,

сколько за пазухой спрятано, вот даже из рукава шубы высунулась вислоухая щенячья мордочка и

таращится изумленно... А вон там, подальше от собак, толкутся любители кошек – никогда б не поверил,

что существуют на белом свете такие кошачьи породы, такие странные кошки: то лохматые, как вывер-

нутая овчина, то голые и бесхвостые, как обезьянки, то ярко-полосатые, пятнистые, чуть не клетчатые. ..

Еще дальше расположились крольчатники: в самодельных дощатых клетках зубрят траву черные,

серенькие, белые с красными глазами кролики, терпеливые существа, которых любой покупатель первым

делом за уши норовит цапнуть. .. А там – голубятники со своими плетеными корзинами, с хохлатыми

турманами, зажатыми в кулаке, как рыхлые белые снежки; там – птицеловы с затейливыми клеточками,

шелуха и зерна сыплются из клеточек, вертятся и бьются в них синицы, щеглы, кенари.

А вот и наше царство, рыбоводов-любителей, здесь ведерные аквариумы и аптечные пузырьки, здесь

усатые рыбины с локоть величиной и совершенные малявки размером в патефонную иголку. Продавцы

хлопочут над своими посудинами,один накачивает воздух резиновым пульверизатором, другой поставил

аквариум на медицинскую грелку, третий, самый изобретательный, повесил стеклянную банку на шею,

прижимает к своей горячей обнаженной груди. Кто-то ловит сачком рыбешку, а она выпрыгнула из сачка,

упала под ноги, прямо в стылую осеннюю лужу. И хозяин кидается наземь, хватает драгоценную рыбешку,

кладет осторожненько в рот себе – чтобы отогрелась, не уснула... А возле аквариумов расставлены

оцинкованные подносы, эмалированные тазы, банные шайки – и все это заполнено огненным шеве-

лящимся мотылем, трубчатыми червями, циклопом и дафнией...

Разумеется, моя Антонина была потрясена, увидев столько птиц, рыб и зверей; я посадил ее на плечо, а

она, озирая сверху все рыночное богатство, только повизгивала, вцепясь мне в волосы. «Это – кто?!» «А

это зачем?!» «А там, там, погляди, что там? Как называется?!» Еле мы продрались к прилавку, чтобы

купить мотыля.

И на обратном пути, пока пробирались к воротам, Тошка опять меня останавливала и опять спраши-

вала, спрашивала: кто, зачем, почему, откуда? Я еле успевал отвечать. Я и сердился, и посмеивался, и

недоумевал: поразительной была Тошкина ненасытная жадность, стремление все узнать и запомнить.

Наконец Тошка даже устала, утомилась от обилия впечатлений; посматривая вверх, я видел удовле-

творенные, сытые Тошкины глаза, они жмурились лениво и только изредка распахивались – если на

пути встречалось что-то совсем уж необычайное. ..

Когда мы лавировали среди птичьих клеток, вдруг начался маленький переполох: из рук какого-то

любителя выпорхнул желтенький кенарь, поднялся над толпой, покружился и сел на крышу пивного

ларька. Тотчас несколько мальчишек стали карабкаться на эту крышу и на соседние ларьки, в кенаря

бросали шапками, старались накрыть рукой; толпа внизу бурлила и выкрикивала советы. А крошеч-

ный кенарь все увертывался от человеческих рук, все порхал, все метался над крышами как

солнечный зайчик.

– И не поймают! И не поймают! – сказала Тошка, подпрыгивая у меня на плече.

– Надо поймать, – сказал я.

– Зачем? Пускай себе живет, раз улетел.

– Нельзя. Он погибнет.

– Почему погибнет?

– Он неприспособленный, – объяснил я. – Он не может на воле жить.

– Да почему не может?! Вон как летает хорошо!

– И летать он не умеет. Не дрыгайся, Тошка, сиди смирно! Эта птица домашняя, клеточная.

Родилась в клетке, жила в клетке. И родители жили в клетках.

– Всегда-всегда? – спросила Тошка недоверчиво.

– Ну, не всегда, не знаю... Может, лет двести назад привезли канареек из Африки, с тех пор и жи-

вут в клетках.

Тошка заерзала на плече. Раздумывала о чем-то.

– Нет, – сказала она, – и неправда. Воробей тоже плохо летает, а живет себе!

– Воробей – дикий, понимаешь? Он приспособился. А канарейка совсем беспомощная. Корму

себе не найдет, холода боится. В первую же ночь замерзнет.

В трамвае Тошка притихла, забравшись с ногами на скамеечку. Трамвай смахивал на живой уго-

лок: повсюду птицы в клетках, рыбы в банках и ведрах, кролики и морские свинки в ящиках, мешках,

сумках. Посверкивали настороженные глаза, шевелились мокрые чуткие носы.

Трамвай прихрамывал, тряслись клетки и ящики. Ехали неизвестно куда.

Тошка что-то шептала беззвучно. Взгляд у нее стал сосредоточенным, будто она задачку решала. И

я подумал, что зря пустился в объяснения. Это все-таки непростой вопрос – отношение человека к

другим живым существам; порой и взрослые люди тут ничегошеньки не понимают. А восьмилетней

Тошке где уж понять...

– А как же птиц выпускают? – спросила Тошка, вдруг обрадовавшись какой-то своей мысли. —

Нарочно выпускают из клеток? Покупают, чтоб выпустить?

– Тоже надо соображать, – сказал я неохотно. – Если птица долго жила в клетке, выпускать

незачем.

– Умрет?

– Скорей всего.

– Значит, они без нас не могут, да?

– Не могут.

– И вот птицы... и рыбы тоже, да?

– И рыбы, и птицы, и домашние звери. И цветы на окошках. Все, кого мы приручили, теперь не

могут без нас.

– И собаки?

– Даже собаки.

Тошка еще пошептала что-то, а потом успокоилась, отвернулась, стала глядеть на мелькавшие за

окном машины. И до вечера, до той поры, пока не явились за ней родители, Тошка не вспоминала о зве-

рях и птицах. Наверное, надоело ей раздумывать. Забыла.

А вечером вдруг затрещал телефон. Звонила Тошка.

– Ты чего не спишь?!

– Сейчас, – сказала она. – Я только хотела спросить... А если всех выпустить обратно, они приспо-

собятся?

– Кто?

– Ну, птицы, звери... Все домашние. Они опять приспособятся, чтобы на воле жить?

– Нет, – сказал я. – Вряд ли.

– Почему?

– Это долго объяснять. Ложись спать, пожалуйста.

Тошка задумчиво подышала, посопела в трубку. Я представил, как она стоит сейчас у телефона (может

быть, тайком вылезла из кровати, в ночной рубахе, босиком) – ковыряет пальцем стену, хмурится, и на

лбу ее стягиваются, шевелятся крупные веснушки.

– А ты рыб своих накормил?

– Накормил.

– Ну, тогда ладно, – сказала Тошка, Тося, Антонина и положила трубку.

2

Следующую зиму я прожил в деревне. Когда Тошка вместе с родителями навестила меня, ей очень

понравился мой деревянный дом (только представьте: весь из бревен, с каплями смолы на потолке, с

замерзшими, будто солью обсыпанными окошками); понравилась невиданная прежде большая печка, где

жарко плясал, шелестел и стрелял искрами настоящий, живой огонь... Еще поразил Тошку нетронутый

снег. Столько его было! Сахарные сугробы в саду, и в поле за огородами, и в сосновом лесу, где снежные

подушки лежали даже на сизо-голубых ветках.

Опять глаза у Тошки сделались жадными и округлились.

– Приезжай почаще! – сказал я, не подумав о последствиях.

Каждую субботу и воскресенье Тошка заставляла родителей привозить ее в деревню, а каникулы, зим-

ние и весенние, она провела у меня целиком.

Ей было интересно до жути.

По утрам в стенку нашего дома стучал дятел. От частого и невероятного крепкого стука мы просыпа-

лись, напуганные.

– Зачем он колотит?!

– Пропитания ищет, – сказал я. – Может, в бревне жуки завелись, и дятел их выковыривает.

– А что же ты его не накормишь? – сердито спросила Тошка, сразу хватаясь за главную мысль.

Была у меня докторская колбаса, мы ее тоненько настригли (чтобы ломтики были похожи на червяков)

и высыпали за окно на фанерную дощечку.

Тошка разбудила меня еще затемно, ей не терпелось увидеть, как дятел станет питаться колбасой. А я

не очень верил, что дятел соблазнится. И мне очень хотелось досмотреть утренний сон. Я промычал что-

то, заснул и прозевал событие.

– Он прилетал!! – сообщила мне Тошка. – Большой такой, в красной шапке и красных штанах. Как

шлепнулся сверху, так фанерка чуть не сломалась!

На колбасные крохи слетелись желтогрудые синички. Подчистили кормушку, начали вертеться в голых

ветках сирени, заглядывая в окно.

– А их -чем надо кормить? – спросила Тошка.

Я покопался в своих умных книгах, там было написано, что синицы любят сало и семена подсолнуха.

Пришлось идти на базар. Хозяйственной сумки у нас не было, все покупки мы загрузили в наво-

лочку. Потом эта наволочка честно прослужила нам всю зиму. Она прочная была, и мы доверху

наполняли ее семечками, крупой и хлебом.

Действительно, синицы любили подсолнух. Едва мы насыпали в кормушку сухо шуршащих

пестреньких семян, как началась работа. Одна за другой прыгали в кормуш ку синицы, хватали

клювом семечко и утаскивали на какую-нибудь ветку. А там, на ветке, зажимали семечко лапой,

цепкими черными коготками, и моментально расклевывали – только шелуха разлеталась.

Через день все дорожки в саду, крыльцо и ступеньки были усеяны шелухой, будто после

деревенской гулянки.

Вслед за синицами начали собираться воробьи. Целая воробьиная стая сидела на яблоне,

дожидаясь, пока наполнят кормушку. Воробьиный нос не годится для того, чтобы расклевывать

семечки подсолнуха. Воробьям по вкусу пшено или хлебные крошки. И мы крошили хлеб, сыпали

пшено; воробьи (между прочим, самые трусливые из всех птиц) долго нацеливались, затем разом

слетали вниз, толкаясь и шлепаясь друг другу на головы. Слышался дробный перестук носов, будто

крупный дождик барабанил по кормушке.

Еще неделю спустя Тошка заметила двух белок, которые жили у меня в старых скворечнях. Белки

прогрызли донца скворечен (устроили запасной выход) и отсыпались в морозы на птичьей подстилке.

– Белкам надо орехов! – сказала Тошка.

– Еще чего. Я бы сам пощелкал орехи-то.

– Тогда булки.

– Не знаю, едят ли они булку. Что-то я про это не слышал.

– Ну, попробуем!

Мы насадили несколько ломтиков на сучья. Поутру булка исчезла.

– Ты полагаешь, что белки слопали? – неуверенно спросил я.

– Но ведь кто-то съел!! – закричала Тошка радостно. – Значит, кому-то нужна булка! Ты знаешь

что, ты каждый день вешай!

Этим делом стоит лишь заняться, потом не отступишь. Уже без Тош-ки я развешивал на сучьях

булку, насыпал в кормушку пшено и семечки. Я не мог равнодушно видеть, как вся эта птичья братия

сидит на морозе и ждет терпеливо и почти не боится меня. А может, и боится, но что поделать – я

единственный спаситель и единственная надежда в эту окаянно-холодную зиму.

У меня в доме тепло, я открывал днем форточки, и синицы усаживались на них рядочками —

грелись. Одна залетела в комнату, пристроилась на шкафу. Втянула головку, распушилась, стала

кругленьким шариком, из которого только хвостик торчал.

– Спит! – ликующим шепотом объявила Тошка и стала ходить на цыпочках.

Пушистый шарик покачивался, дрожал хвостик. Потом я услышал как бы легкий вздох и стук мяг-

кий. .. Синица лежала на полу и не шевелилась уже. Я ее поднял, невесомую и бесплотную; одни ко-

сточки были под перьями, тонкие косточки, как спички.

– Ну почему, почему?! – кричала Тошка, притопывая ногой.

Откуда я знал – почему.

– Наверное, поздно узнала про нашу кормушку, – сказал я.

Тошка теперь пересчитывала синиц. Если приглядеться, то они совершенно разные – и воробьи, и

синицы, и поползни. У каждого свое выражение и свой характер. Они непохожие, как люди. И, может

быть, как раз думают, что все люди – на одно лицо. Впрочем, нет, не думают. Они тоже разбираются.

Были у Тошки две самые любимые синички-гаички. Они до того малы, что кажутся ненастоящими.

Просто пушистые пуговки. Сознавая свою малость, они никогда не дерутся, не нахальничают. Они не

могут быть победителями. Наверное, Тошка и любила их из-за этого.

Гаичкам Тошка привозила кусочек сливочного масла. И до чего же хорошо было смотреть, как

Тошка их кормит, – самый маленький человек в доме и самые маленькие пичуги. А радость у них

общая...

Наконец дни посветлели, чуть потеплело. И тогда вокруг нашего деревянного дома засвистело,

зажурчало, затенькало. Песни на земле, на кустах, на яблонях, на вершинах сосен – казалось, весь

воздух звенит и поет. Соседи мои удивлялись: почему птичье пение только на одном краю деревни? А

мы с Тошкой только перемигивались.

Две наши гаички поселились в дуплянке напротив крыльца. Таскали клочки собачьей шерсти,

травинки. Потом все реже и реже прилетали кормиться: некогда, надо сидеть в гнезде. Ну, что ж, вот и

у них, у малых и беззащитных, будут птенцы. Сами выжили и детей вырастят.

– Есть на свете справедливость! – говорил я Тошке.

Мы не ждали беды. А она пришла, совсем неожиданно – однажды мы увидели белку, быстро уди-

равшую от дуплянки. А внизу, под деревом, валялась тонюсенькая яичная скорлупа.

Тошка, конечно, заплакала. Я попробовал ей объяснить, что так бывает. Белки хоть и маленькие, но

хищницы. Если доберутся до птичьего гнезда, то разорят. Ничего не поделаешь, так уж на свете

устроено. И мы с Тошкой тоже виноваты, надо было исхитриться и как-то защитить дуплянку.

– В другой раз этого не будет, – сказал я. – Обещаю. А синички твои новое гнездо совьют. И

все-таки выведут птенцов, слышишь?

Но Тошка ревела взахлеб. Не желала она признавать, что жизнь так устроена. Не соглашалась она

с этим мириться, и не радовали ее мои обещания.

А я думал, поглядывая на нее, что вот так, незаметно для нас, взрослых, маленький человечек Тош-

ка, Тося, Антонина становится человеком. Мы не очень старались ее воспитывать. А она все-таки

взяла то доброе, что находила в окружающих людях, и что-то главное поняла без наставлений. И

сейчас она требует от окружающего мира больше, нежели мы требуем.

И еще я подумал, что Тошкины слезы – это лишь начало больших человеческих забот и тревог.

Она об этом еще не знает.

Петр Сигунов

И РАЗ.. И ДВА..

Мы поднялись наутро, как обычно, с робкими, дремотно-алыми лучами солнца. Лишь непробудный

соня Саша Валынов не обратил ни малейшего внимания на призывный малиновый звон медной кастрюли

– условный сигнал кашевара «Подъем!» А когда мы стали будить его хором, он обозвал всех полуночны-

ми ведьмами и забился в самую глубину спального мешка, откуда невозможно было вытащить его даже за

волосы.

Я позвал на помощь Рыжова. Мы бережно положили на руки черную парусиновую колыбель-куколку, в

которой, как личинка бабочки, почивал «младенец», и, стараясь не спотыкаться, осторожно понесли

сверток к реке. Румяный белобрысый «мальчонка», закутанный точно в пеленки, тонюсенько, журчливо

посапывал во сне.

Взобравшись на валун, стоящий у глубокой заводи, мы вытряхнули неженку прямо в ледяную колы-

бель.

Валынов, не успев даже охнуть и дрыгнуть ногами, столбиком пошел ко дну.

Мы ждали, что, всплыв, Саша обязательно начнет ругаться, а он замотал смешливо головой, фыркнул

по-моржиному, причем струистые брызги полетели сразу из ноздрей и изо рта, перемахнул саженками

через весь Тынеп, нырнул раз пять селезнем и, повернув к нам, бодро, миролюбиво вылез на берег.

– Теперь непременно каждое утро буду купаться, – улыбнулся он. – Надо закалять волю, пора стать

мужчиной. (Саше недавно исполнилось восемнадцать.)

После завтрака я велел Саше собираться в маршрут. – В настоящий геологический маршрут?! —

Юноша встрепенулся. – Вот здорово!

Он вскинул на плечо мелкокалиберную винтовку, набил карманы патронами, сбоку повесил охотничий

топорик, на грудь – бинокль, за голенище кирзового сапога сунул остро наточенный кинжал в чехле.

Рабочие, глядя на него, тихонько посмеивались.

– Готов, товарищ начальник! Лицо Саши горело в предвкушении необычных приключений. Первый

маршрут!

– А накомарник?

– Я оставил его. Решил привыкать к комарам.

– Ну, хорошо, смотри, потом не скули.

Сперва мы пошли по заиленной пологой пойме. Среди зеленеющей травы и желтого песка кое-где глян-

цевито поблескивали высыхающие лужи, оставшиеся после весеннего половодья.

Наш запланированный маршрут круто завернул в синюю пасмурь тайги. Зажав в одной руке пласт-

массовый компас, чтобы не потерять его и точно, в соответствии с картой, выбирать направление пути, в

другой – геологический молоток с длинным березовым черенком для опоры, на котором были вырезаны

через равные интервалы риски-отметины для всяких быстрых линейных замеров, я медленно, тяжело без

привычки брел по холмистому, залесенному склону. Саша понуро плелся сзади.

Через редкие кружевные прогалины хвойных ветвей пробивались горячие лучи солнца, от буйного

пышного мха, напитанного до самых изумрудистых верховинок болотной влагой, тянуло грибным

тошнотворным духом. Плотная кисея накомарника мешала дышать, раздраженно маячила, рябила перед

глазами, темные унылые деревья делались от того еще мрачнее, чернее.

Приостанавливаясь поминутно и глядя на фосфорическую стрелку компаса, чтоб не сбиться со строго

намеченного азимута, я терпеливо считал парами пройденные шаги: «... и раз.. . и два... и три...» Мой

юный помощник остервенело махал пушистым осиновым веником, разгоняя клубящихся кровососов, кото-

рые так и льнули к его открытому безбородому лицу. Хоть и слишком занят он был бесполезной распра вой

с неотвязным гнусом, напоминая порой крутящуюся ветряную мельницу, все же беспрерывно умудрялся

болтать, то и дело задавая любопытные вопросы. Но я не отвечал, вернее не мог отвечать, ибо

разговаривать на ходу – значит легко потерять счет. А мне обязательно нужно было знать, сколько ки-

лометров мы прошли, чтобы в любой момент можно было нанести на карту отрезок ровного пути и, за-

вернув по иному азимуту, бормотать заново: «.. .и раз... и два... и сто...» Пара шагов – это примерно

полтора или два метра, смотря по сложности рельефа: по буревальности, заболоченности и другим

бесчисленным преградам тайги.

Через каждые двести метров мы вырывали с помощью молотка под вывороченными корнями или на

бестравной чистовине ямку-закопушку, черпали столовой алюминиевой ложкой сухую рыхлую почву и

ссыпали в кальковый пакетик, на котором был написан номер.

Я растолковал Саше, что это не просто обыкновенная земля, а так называемая металлометрическая

проба. Ее обязательно следует записать в специальный журнал документации и строго «привязать» место

взятия к аэрофотоснимку. Нашему отряду предстоит набрать за сезон со всей площади исхоженной тайги

две с половиной тысячи таких с беглого взгляда пустяковых проб. Но они, как и речные шлихи, нужны для

поисков полезных ископаемых.

Если, например, вблизи поверхности прячется от глаз человеческих какое-нибудь богатое место-

рождение, то мелкий рыхлый грунт над ним – песок или, скажем, глина – в некоторой повышенной

степени будет насыщен тем металлом, который заботливая природа-хозяюшка накопила для

промышленности в невидимых рудных залежах. Сделав тончайшие анализы всех накопанных проб и

нанеся итоговые результаты на сводную карту в виде всевозможных разноцветных кружочков, мы

соединим однотонные, однозначные бусинки-проценты в замкнутые ожерелья. Они-то как раз в

форме плавных, но причудливо-извилистых линий оконтурят участки тайги, где скрываются под

корнями деревьев заколдованные клады.

Конечно, я объяснил начинающему юному геологу основную суть метода подобных, так

называемых геохимических, поисков полезных ископаемых слишком упрощенно и, вероятно, не

очень-то доходчиво. Но для более полного широкого познания этой сложной интересной науки надо

долго и кропотливо учиться не только по учебникам, но и-по каменным летописям Земли. Мало того,

надо хорошо разбираться и в бесчисленных горных породах, и в минералах, и в многообразном, за-

путанном мире растений, потому что некоторые травы и кустарники любят или, наоборот, избегают

скапливаться над месторождениями избранных руд. Они, как сказочный, огненный цветок

папоротника, сами указывают, где спрятан таинственный клад Плутона.

Однако слишком долго читать вступительную лекцию по металлометрии я не мог, потому что

намеченный на карте путь довольно длинный, а времени мало – волей-неволей приходится

побаиваться: а вдруг не успеем засветло вернуться в лагерь.

Итак, я иду сегодня в первый поисково-съемочный геологический маршрут нынешнего полевого

сезона, жадно смотрю по сторонам, надеясь увидеть хоть какой-нибудь завалящий камень. Но вокруг

лишь деревья, деревья, деревья да чавкающий, хлюпающий мох.

«...И раз... и два... и три», – устало, с тупым монотонным упрямством, чтобы не потерять цифру

пройденного расстояния, повторяю про себя. От жары сохнут и трескаются губы, соленый пот

застилает глаза, черная вуаль антигнусовой чадры противно липнет к лицу. Не выдержав

мучительного наваждения «комариной слепоты», задираю на шляпу матерчатую тюремную кисею,

достаю из бокового кармана драгоценный флакончик живительного эликсира-диметилфталата, про-

зрачной маслянистой жидкости, яростно намазываю шею, щеки, руки. Дышать теперь можно вольгот-

но, всей грудью, и смотреть на тайгу можно прямо, смело, широко открытыми глазами, не боясь, что

на тебя налетят осатаневшие комары.

Чахленькие, тощие химеры-тонко-крылки с остервенелой настырно-стью тыкаются в лицо и

пугливо отскакивают, словно опаленные невидимым огнем. Эти пробные лобовые атаки

продолжаются беспрерывно, они тоже угнетают и раздражают, но к ним-притерпеться можно. Сперва

кажется, что таежный шутник Берендей бросает в тебя пригоршнями мокрое, липучее просо, с

ужасом закрываешь глаза, чтобы не ослепнуть от сора, однако невольный страх вскоре пропадает.

Такова уж натура человеческая – привыкаешь ко всем неожиданным испытаниям.

Уже полуденное солнце почти отвесно повисло над вершинами деревьев, расплавив косые синие

тени, уже корявая, небрежно скомканная постель тайги стала походить на резко очерченные,

замысловатые сети с яркими, светлыми ячейками-прогалинами, а мы еще не увидели ни одного

обломка коренной горной породы.

Тягостно, скорбно бродить геологу-поисковику по мрачному, сырому лесу вхолостую, когда на его

немятых тропках-дорожках не встречаются ни торжественно-величавые пики скал, ни грозные,

заманчивые обрывы-опасники «стратиграфических разрезов», ни веселые пестрые стайки заветных

каменных развалов. Идешь-идешь впустую, и нет-нет да и закопошится где-то внутри тонкий

дьявольский голосок: «Зачем топать дальше, натирать суконными портянками кровавые мозоли на

ногах, зарабатывать из-за удушливых резиновых сапог ноющие ревматические колики – ломоты в

суставах? Бессмысленно и глупо рассчитывать на какие-то необыкновенные открытия, если на

крупномасштабных аэрофотоснимках рельефа ясно видно, что ничего интересного не ждет тебя,

упрямого дурака, ничего, кроме скучной, путаной мешанины деревьев. Береги свое драгоценное

здоровье, поворачивай в лагерь! Там – ароматные пшеничные лепешки с густым грузинским чаем и

рассыпчато-хрустящим вареным сахаром! Там – пышная еловая постель с теплым меховым меш-

ком!»

Остановишься в нерешительности, как будто передохнуть, а гулкий властный бас приказывает:

«Ты – инженер-геолог. Разве ты имеешь право обманывать собственную душу? Ныть, скулить,

проклинать комаров и чащобу? Тебя, кроме совести твоей, никто не проверит, а если и пройдут по

твоим невидимым тропинкам братья по профессии, то не скоро, когда, возможно, ты уже будешь там,

где успокоились предки. Но разве твоя совесть – не самый строгий судья? Ты можешь заблудиться,

ошибиться, но чтобы специально обмануть самого себя – нет, нет и нет. Иначе – бросай в костер

диплом, полученный с таким трудом в институте. Для составления геологической карты нужны

только строгие факты, а не досужие вымыслы; зримые наблюдения, а не фантастическая спекуляция».

И снова хрипло бормочет язык: «... и раз... и два... и три...»

Чем выше мы поднимаемся, тем плотнее смыкается чащоба. Иногда приходится ползти буквально

на четвереньках, меряя расстояние коленями, или, случалось, даже по-пластунски.

Из кустов то и дело неуклюже взлетают зажиревшие линялые глухари; по траве серенькими колоб-

ками скачут шустрые рябчата, вытянув смешные, как будто облезлые шеи; волшебниками-невидимка-

ми растворяются в пестроте таежной подстилки тетеревятки-хамелеоны.

Сашино лицо сплошь покрылось мелкой красной сыпью, веки вздулись, губы вспухли, подобно

маслянистым сдобным кренделям, от въедливых хоботков насекомых.

Парень все свое яростное, раздражительное усердие направил на истребление кровожадных

врагов. Он гневно хлестал их нудно гудящие рои снопами еловых веток, однако черные крылатые

полчища получали неисчислимое подкрепление из каждой затхлой болотины, из каждой теплой

заплесневевшей мочажины. Бедняга рычал, стонал, скрежетал зубами, но ни разу не пожаловался,

мужественно перенося адские пытки живыми, шевелящимися иголками. Если б он посмотрел в

зеркальце горного компаса, который я протягивал ему, он бы отшатнулся от кроваво-багровой маски

из раздавленных комаров.

Деликатно, скрыв жалостливое сострадание, я протянул «бесстрашному воину» заветный

спасательный флакончик диметилфталата.

– Не соблазняйте! – с пренебрежительной гримасой ответил железный Александр.

– Хватай скорей да мажься, мажься погуще, пока все соки из лица не высосали!

– Отстаньте, говорю! – огрызнулся Валынов.

– Не валяй дурака! Иначе эти дьяволы так закалят тебя, что на всю жизнь психопатом

сделаешься. Коли не хочешь мазаться добровольно, я приказываю официально. Рабочий-маршрутник

в полевой экспедиции обязан подчиняться геологу безоговорочно, как солдат командиру в бою.

– Ну, если приказываете... – Сашка с нескрываемой радостью плеснул на ладонь густую,

приятно пахнущую жидкость, щедро, с фырканьем, точно умывался, провел по бугорчато-вздутым

щекам и болезненно сморщился: – Ой, как щиплет! Похлеще горчичников!

Он запрыгал на одной ноге, зачихал, будто в ноздри ему набили нюхательного табаку, из глаз его

градом покатились крупные слезы.

Наконец косматые мшистые деревья перед нами расступились, открывая широкую солнечную

поляну. Сердце мое заколотилось от бурного волнения, язык перестал бормотать дурацкие неотвязные