Текст книги "Приключения-77"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)

6

Поговорить с Межерицким я поехал один, без Жарова. Следователь выехал в командировку за пределы района. Но настало уже время выяснить, как быть с больным.

Знакомый парк при диспансере. В опавших листьях. Расчищены только асфальтированные дорожки, по которым разгуливают больные, одетые весьма живописно: из-под пальто, курток, плащей выглядывали длинные халаты. На голове черт знает что. Некоторые мужчины даже в платках.

Зима запаздывала. И не прибранная снегом земля, серые домики, а главное – сознание, что это за лечебное заведение, производили тягостное впечатление.

Борис Матвеевич только что вернулся с обхода.

– Ты, конечно, по поводу вашего пайщика?

– Да, Борис, потолковать надо. – Наедине мы обходились с ним без отчества. – Скажу откровенно: у нас пока достижений мало. Хоть бы вытянуть из него какие-нибудь сведения.

– Понимаю, – вздохнул Межерицкий. – Мне самому еще не совсем ясно, какую применять терапию. Чтобы было понятно, я попробую объяснить популярно. Двигательные рефлексы у него более или менее в норме. Он двигает ручками, ножками и всем остальным, как мы с тобой. Выходит, у него расстройство мышления. В принципе, говорить он может. Но не говорит, потому что антероретроградная амнезия. Есть ретроградная амнезия, когда выпадают из памяти события, предшествующие расстройству сознания. Есть и антероградная, когда забыто, что произошло после. Антероретроградная – это он не помнит ни до, ни после. При этом еще амнестическая афазия. Он из-за потери памяти не может назвать предметы, ощущения и вообще ничего. Если заболевание пайщика в результате органического поражения головного мозга – дело наше с тобой дрянь. Во всяком случае, надолго. Но анализы туманны. Будем надеяться, что расстройство функционального порядка.

– Это можно лечить? – спросил я.

– Можно.

– Жаров предлагает проиграть ему произведения.

– Об этом мы еще поговорим. Сейчас скажу только: когда ты подарил нам такой прекрасный инструмент....

– Передал во временное пользование, – погрозил я шутливо пальцем.

– А я уже хотел зажилить... Так вот, он тогда не был готов к активному воздействию на психику. Понял?

– Продолжай. Ты говорил, что это может быть не от заболевания мозга. Тогда от чего?

– Вот! Ты, Петрович, зришь в самый корень. Может быть, испуг, сильное душевное волнение, потрясение. Отсюда и реакция. Представь себе, что он испытал, когда его обнаружили! И потом, он ведь все слышал: обыск, самоубийство... Об этом говорилось вслух?

– Конечно, – кивнул я.

– Сколько лет он жил, ожидая и опасаясь разоблачения! Но такое стечение обстоятельств потрясло его очень сильно... – Межерицкий некоторое время сидел молча, что-то обдумывал. – Вот еще какая загвоздка, – продолжил он, – мы не знаем этиологию его заболевания. Проявления в детском, юношеском возрасте. Какие перенес болезни, психические травмы. Возможно, он падал, ушибался. Может, пил?

– За время подполья нет. Это установлено.

– А наследственность? Может быть, у него в роду были душевнобольные. Это ведь в генах. Их не расшифровывают пока. Может быть, и доживем до тех времен, когда будут делать анализ хромосом. Сейчас мы ведь, в сущности, кустари. Распознаем болезнь тогда, когда она уже проявила себя... И чего греха таить, часто блуждаем в потемках, затрудняемся с диагнозами....

– А я-то думал...

Межерицкий грустно покачал головой:

– Ладно. Теперь давай о предположении Жарова. Что может возбудить в нем какие-то переживания, воспоминания, картины?

– Наверное, музыка...

– Вот именно. Но как это осуществить? Кого пригласить? Нужен хороший музыкант.

– Есть такой, – сказал я, имея в виду Асмик Вартановну. – Поговорю с одной.

– Арзумановой? Неудобно. И как ей оплатить?

– Другого ведь под рукой нет. Попробую. Да она денег и не возьмет. Не вздумай даже намекнуть.

– Что ж, попробуй.

– Да, Боря, меня все время мучает один вопрос: не симулирует наш Домовой?

– Исключено. Проверяли. Можно обмануть другого человека, но не свои рефлексы. В общем, давай договаривайся с Арзумановой. Но предупреждаю: и это может лопнуть.

...Эту деликатную миссию я никому не стал перепоручать. И на следующий же день заглянул после работы к Арзумановой домой.

Она тут же сварила кофе. Мы говорили о всякой всячине. Старушка хвалила Жарова за прилежность в учении. За месяц Константин Сергеевич успел столько, сколько иному не усвоить и за год. Мы говорили, а я все тянул с просьбой. Знал почти наверняка, что Асмик Вартановна не откажет, и от этого становилось еще более неловко.

– Я все хочу спросить у вас, Захар Петрович, простите мое любопытство, что слышно о тех произведениях, вернее, об авторе?

Я вкратце рассказал о Домовом.

– Это, наверное, ужасно, когда теряется память. Память – это все, особенно для музыканта. Есть, которые запоминают музыкальное произведение с первого раза. И навсегда.

– Неужели?

– Это обычно очень талантливые музыканты. Рахманинов, например. Но я слышала о живущем в наши дни. Хоть он не был, говорят, талантливым музыкантом, но память имел гениальную. Учился в нашей консерватории. Легенды ходили. Я часто бывала в своих пенатах. Не хотелось терять дружбу с преподавателями. Потом все потихонечку уходили. Война прибрала многих. Последний раз я была в консерватории в сорок девятом. Племя младое, незнакомое. И студенты и профессора...

– А этот феномен с гениальной памятью учился вместе с вами?

– Нет, значительно позже. Мне кажется, в конце тридцатых годов.

– Перед войной? – У меня загорелась искорка еще одной надежды.

– Точно сказать не могу. – Она задумалась. – Нет. – И печально улыбнулась. – И моя память в последнее время сдает.

– Вы фамилию не помните?

– Нет. Рада бы помочь, но не в моих силах.

– Кстати, насчет помощи. Как и начать...

– Ради бога, пожалуйста.

Я решился наконец изложить свою просьбу. Асмик Вартановна даже обиделась на мою нерешительность. И согласилась проиграть произведения, найденные у Митенковой, в палате Домового.

Она была очень добросовестным человеком. И попросила на несколько дней предоставить в ее распоряжение ноты, чтобы разучить.

Но произведения нужны были и Жарову. Он снова собирался выехать в Ленинград на поиски выпускника консерватории, обладающего феноменальной памятью. Так что потребовалось некоторое время на переписку нот. И когда работа была закончена при содействии все той же Арзумановой, следователь и инспектор угрозыска выехали в командировку. Асмик Вартановна приступила к эксперименту, задуманному нами совместное врачом-психиатром.

Межерицкий вел записи по дням. Мы потом детально изучили их вместе с Жаровым.

«11 ноября, 17 часов 30 минут. Арзуманова сыграла в палате больного три пьесы: Баркаролу, этюд номер 8 и «Воспоминание». Больной лежал на кровати. Происходящее его не занимало. 18 часов 10 минут. Арзуманова закончила играть. Пульс б-го 80, давление 120 на 84. Никакого беспокойства и любопытства б-ной не проявлял».

«12 ноября. 17 часов 25 минут. А-ва играла «Фантазию», этюды № 3 и № 6, «Дивертисмент». Б-ной лежал на кровати в своей обычной позе, на спине. Никакой реакции не наблюдалось. А-ва закончила играть в 18 часов 15 минут. Пульс б-ного 76, давление 120 на 80. Состояние обычное: отсутствие эмоций».

«13 ноября, 17 часов 25 минут. Время исполнения увеличено до 18 часов 30 минут. А-ва сыграла этюды № 1, № 2, № 7 и № 5, вариацию на тему «казачка», «Колыбельную», вальс. Б-ной никакой реакции не проявлял. Лежал на постели. Пульс 89 (несколько учащен), давление 120 на 80».

«14 ноября. 17 часов 30 минут. А-ва сыграла соль-минорную сонату, этюд № 5 для одной руки. Б-ной, лежавший на постели, сел. Заинтересован в происходящем. А-ва исполнила «Песню». Явная реакция. Б-ной слушал с вниманием. 18 часов 35 минут. Конец сеанса. Пульс б-ного 90 (учащен), давление 140 на 80 (верхнее несколько повышено от нормы). Заснул позже обычного».

«15 ноября. 17 часов 30 минут. Я попросил А-ву повторить то, что она исполняла вчера. Во время «Песни» б-ной встал с постели, подошел к пианино. Внимательно смотрел на ноты. Взволнован. Сеанс закончен в 18 часов 40 минут. Пульс 90 (учащен), давление 140 на 80 (верхнее повышено). Б-ной заснул только после дополнительной (0,5) таблетки седуксена».

«16 ноября. В 10 часов б-ной подошел к пианино. Попытался играть. Закрыл крышку. Сидел неподвижно на стуле. Неспокоен. Плохо ел в обед.

17 часов 20 минут. Приехала А-ва. При ее появлении в палате б-ной поднялся с кровати и сел. А-ва сыграла сонату № 2, «Дивертисмент», снова «Песню». Во время исполнения «Песни» б-ной волновался. Встал, ходил по палате. А-ва сыграла «Грезы». Когда А-ва кончила играть, б-ной сел за пианино. Пытался играть. Сбился. Пересел на койку, закрыл лицо руками. А-ва ушла в 18 часов 40 минут. По ее мнению, б-ной от длительного отсутствия практики утратил навык в игре. Б-ной после ее ухода снова пытался играть что-то. Расстроился. Пульс 95 (учащен), давление 145 на 85 (повышенное). Уснул после дополнительного приема седуксена».

На этом эксперимент кончился. Семнадцатого ноября, за час до того, как Асмик Вартановна должна была ехать в диспансер, – я присылал ей свою машину, – старушка на работе вдруг почувствовала себя плохо. Арзуманова вызвала к себе в кабинет заведующего учебной частью и завхоза.

– Милые вы мои, – сказала Асмик Вартановна, – никогда не думала я о смерти, вот и забыла распорядиться. Всю мою библиотеку, книги, ноты, периодику возьмите в школу. И пианино...

Это были последние слова Асмик Вартановны.

Слава, мой шофер, посланный в школу, вернулся с печальными известиями. Я не мог поверить, что Арзумановой больше нет...

В конце рабочего дня позвонил Межерицкий, спросил, почему не было Арзумановой.

– Она скончалась, Боря...

– Жаль, очень жаль... – после долгого молчания ответил Межерицкий. – Замечательный человек. – И опять помолчал. – Я понимаю, Захар, горе большое. Но дело есть дело. Как теперь быть с пайщиком? И надо же, когда, казалось, все тронулось с мертвой точки...

– Что-нибудь придумаем.

– Ох, боюсь, не было бы хуже. Слишком резко оборвать сеансы игры... По-моему, он уже привык к Асмик Вартановне.

– Давай поговорим при встрече.

– Идет. Какая-нибудь помощь нужна?

– Какая теперь помощь? Спасибо, дружище. Я сам позвоню в горисполком.

Похороны Арзумановой состоялись через три дня. Приехали родственники: младший брат, племянница. Детей у старушки не было. Провожать Асмик Вартановну собралось полгорода. Было множество цветов. Все, кто учился в Зорянске музыке, так или иначе прошли через ее заботливые руки.

Жаров на похороны не успел. Он глубокой искренне горевал. Арзуманова как бы благословила его на путь в прекрасный мир музыки.

Помимо чисто человеческой утраты, мы потеряли отличного, незаменимого помощника в расследовании дела Домового.

Жаров был настолько потрясен, что в первый день разговора у нас с ним не получилось. И только назавтра он доложил о работе, проделанной в Ленинграде.

– Встретились с бывшими учениками консерватории, что живут в Ленинграде, – рассказывал он. – Юрий Михайлович взял на себя преподавателей. Кое-кто еще работает и из пенсионеров. И вообще, мало кто из профессоров удаляется от дел. Преподают до последнего. Беда вот в чем: все это было очень давно. Ведь, по словам Асмик Вартановны, до войны еще! Такие события произошли. И сведений никаких. Только редкая способность запоминать. Мне говорили, что хороший музыкант должен знать наизусть все произведения, которые у него в репертуаре...

– Речь шла о том, чтобы запомнить с первого раза.

– Вот и мы искали такого. Не знаю, тот или нет.

Некто Яснев Аркадий Христофорович. В сорок первом году учился на четвертом курсе. Не закончил из-за войны.

– Он жив? Где теперь?

– Юрий Михайлович занимается этим вопросом.

7

Надежда на улучшение состояния больного рухнула. Более того, Межерицкий попросил приехать. И настроение, с которым он звонил, ничего хорошего не предвещало...

– Общее состояние очень ухудшилось. Резко подскочило давление, почти не спит. Боюсь, как бы не стало еще хуже. Склеротический тип. Чего доброго, хватит инсульт...

– Что, ты считаешь, на него повлияло?

– Не знаю. Была явная ремиссия[25] 25
  Ремиссия – улучшение состояния здоровья.


[Закрыть]. Что-то в больном зашевелилось. Возможно, воспоминания, душевные волнения. И мы резко прервали нашу музыкотерапию.

– Давайте срочно продолжим! – взволнованно предложил Жаров.

– Где вы возьмете хорошего пианиста, чтобы он терпеливо изо дня в день приезжал сюда? У нас ведь не дом отдыха...

– Можно найти, например, в Ленинграде, – не отступал Жаров.

– Как вы это себе мыслите? – усмехнулся Межерицкий.

– У меня есть кое-какие знакомые. – Жаров посмотрел на меня, ища поддержки. – Захар Петрович, если обратиться в филармонию... Через наше руководство.

– Постойте, Константин Сергеевич, дело это деликатное. Привлекать музыканта... Нет, только в добровольном порядке. Хорошо, допустим, охотник найдется. Это в идеальном случае. Но вдруг это будет длиться не одну неделю? Кто на это согласится? И снова придется прерывать...

– Нет-нет, – запротестовал Межерицкий. – Дай бог опять вернуть пайщика в норму. Как врач еще добавлю: большое значение имела личность самой Асмик Вартановны... Вот это был человек! Мягкий, обаятельный. Как она входила в палату, с каким вниманием и теплотой здоровалась с больным... Это очень важно.

– Да, найти другую такую трудно, – вздохнул я.

– Невозможно, – подтвердил Жаров.

– Видите, вы сами это признаете, – сказал Борис Матвеевич.

– Но все-таки попробовать надо, – стоял на своем следователь. – Не останавливаться же на полпути.

Мне показалось, Межерицкий обиделся.

– Не думайте, Константин Сергеевич, что меня пугает ответственность. Хотя, пока больной находится в больнице, за его состояние отвечаю я. Я иду вам навстречу. Вы сами видите. Но снова подвергать больного испытанию я не имею права. Если бы я сам мог играть, уверяю вас, не посчитался бы со временем... Мне нужна гарантия, что лечение, или, как я называю, музыкотерапия, будет продолжаться сколько необходимо.

– Почему все-таки резкое ухудшение? – спросил я.

– Я не могу сказать определенно: обострение сердечной болезни от самих воспоминаний или от того, что перестала приходить Арзуманова и играть. Ведь это своего рода пробуждение. Но пробуждение может быть приятным и ужасным. Я не знаю, какие воспоминания, а значит, эмоции, возникли у больного в момент брезжущего сознания. Вы ничего не узнали? – вдруг неожиданно закончил Межерицкий.

– Нет, – сказал следователь.

– Очень жаль.

– И еще один вопрос, – спросил я. – Что больной ест охотнее всего?

– Ест он неважно. А так, пожалуй, рыбу. – Мы со следователем невольно переглянулись. Врач заметил. – Что из этого?

– Подтверждение одного факта, – уклончиво ответил Жаров.

– Мне кажется, договорились... – полушутливо погрозил пальцем Межерицкий.

– Верно, – согласился я. – С сорок шестого он прятался точно.

– Понятно. Вообще, я не шучу, дорогие товарищи. Мне надо знать о нем все...

Прошло несколько дней. И вдруг раздался звонок от Коршунова. Инспектор угрозыска находился в Свердловске, где нашел бывшего студента Ленинградской консерватории Яснева. Он работал заместителем директора областного Дома народного творчества. Следователь, прихватив с собой ноты, найденные у Митенковой, выехал для встречи с ним.

Жаров вернулся через неделю и прямо с поезда приехал в прокуратуру.

Едва поздоровавшись, он выпалил:

– Автора нот, кажется, узнал, но он... – Следователь развел руками, – убит перед самой войной.

– Погодите, Константин Сергеевич, давайте по порядку.

– Давайте. – Следователь расстегнул пальто.

– Да вы раздевайтесь. Разговор не минутный.

– Конечно. Если вы свободны.

Я вызвал Веронику Савельевну, секретаршу, и попросил, чтобы нас не беспокоили.

– Выкладывайте.

– Аркадий Христофорович Яснев именно тот человек, которого называла Асмик Вартановна. Очень доволен, что его помнят в Ленинграде. За необыкновенную память.

– Что он делает на административной должности?

– Сам признался, что пианист из него гениальный не вышел, зато руководитель...

– Замдиректор Дома народного творчества? – усмехнулся я.

– У Яснева несколько книжек, собранных им уральских народных песен.

– Понятно. Вот где, наверное, пригодился его дар.

– Именно так. Говорит, что запоминает мелодию с одного раза... Я рассказал ему, каким ветром меня занесло. Он взял ноты и через день звонит: приходите. «Песня» ему знакома. Сочинение студента Ленинградской консерватории Белоцерковца. Имя не помнит. Учился на курс ниже Яснева. Еще говорит, это произведение было опубликовано в сборнике лучших студенческих работ в сороковом году. Получила какой-то приз на конкурсе. Поэтому он ее и запомнил. Но, по мнению Яснева, автор ее переработал.

– А остальные произведения?

– Никогда не слышал. Однако по стилю и мелодике похоже на Белоцерковца. Но... Вы представляете, Захар Петрович, Яснев утверждает, что буквально перед самой войной Белоцерковец погиб. Трагически...

– Автомобильная авария?

– Нет. Кажется, в драке. Не то утонул.

– Как же тогда он мог продолжать творить еще столько лет? Помните, «кохинор»? Записи ведь и им сделаны?

– Черт его знает! С другой стороны, Яснев говорит, что отдельные произведения – полная чепуха. Музыкальный бред, как он выразился. Как раз те, что записаны карандашом.

– Что-то подобное заметила еще Асмик Вартановна.

– Точно. И в Ленинграде говорил музыковед.

– Час от часу не легче. Может, Домовой уже давно умалишенный?

– Все может быть, все.

– Конечно, – усмехнулся я, – если автор погиб, а музыка продолжала создаваться, ожидать можно всего. Вы проверили показания Яснева насчет гибели Белоцерковца?

– Коршунов поехал в Ленинград, я отправляюсь туда завтра.

– Да, все дороги ведут в Рим...

– Кстати, Белоцерковец действительно учился у профессора Стогния. Был любимым учеником. Профессор очень переживал смерть любимца. Считал его своим преемником...

На следующий день Жаров уехал в Ленинград. Я не преминул связаться с Межерицким. Врач должен знать все...

Выслушав меня, Межерицкий сказал:

– Неужели у него этот синдром давно? Это мне путает карты...

– Почему?

– Если болезнь развивается уже долго – одна картина, если же недавно... Но откуда ремиссия?

– Бредовую музыку он мог написать по причине потери профессиональных навыков. Разучился же он играть.

– Да нет. Это из другой оперы. Руки могут утратить гибкость, пальцы – скорость. Это чисто механическое. Но бред есть бред.

Действительно, история подпольного жильца Митенковой приносила сюрприз за сюрпризом. Сведения, собранные Коршуновым и Жаровым в Ленинграде, подтвердили показания Яснева.

Павел Павлович Белоцерковец. Жил в Ленинграде. Отец перед войной занимал пост зампредседателя райисполкома. Павел единственный сын. С детства отличался исключительными музыкальными способностями. Закончил музыкальную школу наряду с общеобразовательной. В тысяча девятьсот тридцать восьмом году поступил в консерваторию к профессору Стогнию. Одновременно с композицией посещал класс фортепиано. В 1940 году на конкурсе лирической песни, проведенном ленинградской организацией композиторов, занял третье место. По партитуре «Песня», найденная среди нот у Митенковой, несколько отличалась от той, что была представлена на конкурс. Это выяснилось при сравнении с напечатанной в сборнике лучших студенческих работ.

Дальше шло совсем непонятное. За неделю до начала войны, 15 июня сорок первого года, Павел Белоцерковец почему-то оказался в городе Лосиноглебске, что в двух часах от Ленинграда. Там жил его однокашник по консерватории Геннадий Комаров. Предположения следователя оказались справедливыми: авторы писем, найденных у Митенковой, действительно хорошо знали друг друга. Между ними произошла ссора, окончившаяся дракой. В ней не то умышленно, не то по неосторожности Геннадий Комаров смертельно ранил Белоцерковца. Подробности пока выяснить не удалось. Родителей Белоцерковца в живых не оказалось. Судьба убийцы неизвестна. Город Лосиноглебск сильно пострадал во время войны. Его захватили немцы в первый месяц вторжения на советскую землю.

– Как это все связать с Домовым? – спросил я Жарова.

– Что у нас имеется? Произведения Белоцерковца. Во всяком случае, «Песня».

– Переработанная. Или неправильно списанная, – уточнил я.

– Вот именно. Я решил идти от такого предположения. Домовой – Комаров. Эта версия может быть подтверждена следующими фактами. Павел Белоцерковец убит. Мы запросили архив поискать уголовное дело. Его ведь возбудили...

– Возбудить-то возбудили, но сохранилось ли оно? Война. Столько лет прошло.

– Будем ждать ответа. Дальше. Допустим, убийство имело место. Сейчас трудно сказать, по каким мотивам. Главное – оно произошло. О том, что Белоцерковец был талантливым человеком, говорит третье место на конкурсе. Яснев утверждает то же самое...

– Но что вы хотите этим сказать?

– Не присвоил ли Комаров произведения своего однокашника?

– Но ведь они продолжали создаваться и после убийства, после войны даже.

– А может, он, то есть Комаров, он же Домовой, просто-напросто переписал их своей рукой. А потом кое-что и присочинил в том же духе. Вернее, пытался. Но получилась чепуха, музыкальный бред...

– Погодите, Константин Сергеевич. Могло ли быть к моменту убийства у Белоцерковца уже столько сочинений? Ему ведь едва минуло двадцать лет. А тут – этюды, сонаты, даже симфония.

– Вполне, – авторитетно заявил следователь. – Моцарт свое первое произведение написал, будучи совсем ребенком. Рахманинов почти пацаном создавал зрелые работы. У него есть, например, «Юношеское трио». Это грандиозное сочинение. Не помню, где я читал, что музыка и шахматы – сродни. Дарование в этой области может проявиться очень рано. Не нужен жизненный опыт, как, предположим, в писательском деле. Если Белоцерковец талант, а почему бы и нет, то ничего удивительного, что он столько насочинял... Жаль, такой талант погиб.

– Все это очень интересно. И про Моцарта, и про Рахманинова, и про музыкальный талант. А вдруг завтра выяснится, что Комаров жив? Или получил срок и потом умер? Еще раз, не забывайте, была война... Если Домовой не Комаров? Может, другой какой знакомый Белоцерковца. Узнал, что Павел погиб. Война, блокада. Вот он, воспользовавшись заварухой, и присвоил себе его произведения, а? Сам-то композитор убит.

Жаров задумался. Потом сказал:

– Помните, я высказал предположение, когда мы спорили, кого любила Митенкова, что она отдавала предпочтение Геннадию. То есть Комарову. Убийство Павла. К кому он приползет прятаться? К любимой девушке. Мне кажется, другого мнения быть не может.

В его словах была логика. Я не стал возражать.

– Хорошо, Константин Сергеевич, давайте подождем, что привезет Юрий Михайлович.

Мне показалось, что Жаров очень уж ухватился за выдвинутую им версию. Не хотелось, чтобы он находился в этом состоянии. Оно сковывало фантазию...