Текст книги "Приключения-77"
Автор книги: авторов Коллектив
Жанр:
Прочие приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)
У Павловского мыска мотался на мелкой волне катер с дредноута – широкобортный развалистый баркас с высокой медной трубой, за что и прозван «самоваром». Катер все тот же и не тот: в былое время в трубу хоть глядись, каждая медяшка – словно осколок солнца. А сейчас медные части не надраены, борта в ржавых потеках, да и весь катер словно потускнел.
Какие-то юнцы, и на матросов совсем не похожие, неумело козырнули боцману, один начал шуровать в топке. Повалил дым, зашипел пар, и катер тронулся.
– Ты в какой сейчас партии? – спросил Шопля негромко, так, чтобы не услышал его телохранитель.
– Ни в какой. После выздоровления сразу же на мельницу пошел, а там нас всего двое работало, третий – хозяин, какая уж тут партия. Да и не тянет меня ни к кому.
– Раньше ты вроде говорил другое.
– Так раньше думалось, что все по-другому пойдет...
– Напрасно, напрасно... Умный человек для себя в любой партии выгоду найдет. А я, – еще больше понизил голос Шопля, – так и считаю себя анархистом. Вот так-то...
Федор промолчал.
Вот и корабль. Просторная, как площадь, палуба, подпирающие небо мачты, массивные трубы, серые громады башен. Все как прежде, и все другое. Раньше Шопля считал палубу чистой, когда проведет по вымытому настилу носовым платком, а на нем и пятнышка не появится. Сейчас светло-кремовые доски палубного настила похожи на городской тротуар – серые, даже черные полоски смолы в пазах как будто посерели. И борта и надстройки давно не крашены, на второй кормовой башне орудия торчат вразброд, как пальцы парализованной руки: одно смотрит чуть ли не в зенит, другое лежит горизонтально, а третье почти касается палубы. Ясно, башня не в строю.
«Хорошо, – невольно подумал Федор, – все-таки на три снаряда меньше...»
– Ну что ж, как тебя, товарищем или гражданином назвать, матросом-то пока еще не стал, – начал Шопля, и в голосе его послышались уже не дружеские, а начальнические нотки, – пойдем в чистилище, там тебя проверят, кто ты и что ты есть. Не бойся, не бойся, там всего лишь уполномоченный контрразведки...
Резко откинув занавеску, с постели поднялся высокий лысеющий человек в армейской форме, с треугольным трехцветным шевроном и скрещенными костями под черепом на левом рукаве – корниловец, сразу же определил Федор и подумал:
«Даже к их услугам, флот прибегает... Ну-ну...»
Офицер одернул френч, провел ладонью по волосам. и сразу обозначился безукоризненный пробор с левой стороны; пристально взглянул на. Федора белесыми с черными точечками зрачков глазами.
– В чем дело?
– Вот, – ответил Шопля. – Новый человек. Комендор по специальности. Очень нужен.
– Откуда?
– Попал по облаве.
– Где раньше служил?
– В семнадцатом у нас, а потом... Он вам сам расскажет.
– Вы его знаете?
Офицер говорил с боцманом, а точечки зрачков неотрывно смотрели на Федора, и так пристально, что моряку даже стало неловко. Но уж одно хорошо, что этого долговязого офицера с узким, точно сдавленным, лицом он раньше никогда не видел – это точно.
– Да как сказать? Служили вместе.
– Можете поручиться?
Шопля помолчал.
– Сейчас за родного отца трудно поручиться, такое время. Вы уж сами разберитесь...
Другого ответа Федор от боцмана и не ожидал, но хорошо, хоть не сказал, что Бакай всегда тянулся к большевикам, ходил с отрядом Драчука против Каледина.
– Хорошо, разберусь.
– Мне разрешите идти?
– Идите!
Хлопнула дверь, и Федор остался один на один с корниловцем.
– Ну-с, краса и гордость революции, садитесь.
Федор хотел было отпарировать: «Слушаюсь, опора и надежда трона.!», да решил, что ни к чему сразу обострять отношения, молча опустился на стул.
– Что ж, будем знакомы. Я – штабс-капитан Эрнст Карлович Циглер фон Шаффгаузен-Шенберг-Эк-Шауфус. Советую запомнить, повторять не люблю, когда искажают мою фамилию, не переношу.
– Запомню, господин штабс-капитан, – ответил Федор, а про себя улыбнулся: в Николаеве был немчура с такой же фамилией, на железной дороге работал. Его сыну Эньке ребятишки просто проходу не давали, даже специальные дразнилки придумали:
Энька-бенька Шауфус,
Средь мальчишек просто трус,
Циглер-Шенберг колбаса
Слопал крысу без хвоста...
Дальше Федор дразнилку забыл, но фамилию помнил.
«А может, это тот самый Энька и есть? – мелькнула мысль. – Ведь его, наверное, Эрнстом звали... Да нет, тот был полный, как колобок, а этот вон какая жердина, и нос длиннющий, словно хобот...»
– А как же вас прикажете величать?
– Бакай. Федор Иванович Бакай.
– Бакай, Бакай... Что-то фамилия такая...
– Какая?
– Не ясная. Ведь у вас все больше Ивановы, Петровы, Брюквины, Капустины.
– Очень даже ясная. Когда татары захватили южные степи, то не всех истребили. Кое-кто остался жить в Диком поле, прятались от кочевников в камышах по протокам рек. Эти протоки назывались бакаями, и вот тех, кто жил там, стали звать Бакаями...
– Ишь ты, как князь или граф, сотнями лет свою родословную исчисляешь!
– Все мы от Адама происходим, – уклончиво ответил Федор.
– Ну что ж, Бакай так Бакай... Рассказывай о себе. Обманывать не советую. Сказать почему?
– Слушаю, господин Циглер фон Шаффгаузен-Шенберг-Эк-Шауфус, – без запинки произнес Федор.
– Вы что, где-то встречались со мной?
– Никак нет, не встречался.
– Странно. Мою фамилию редко сразу запоминают.
– Я с детства хорошей памятью обладаю, господин штабс-капитан.
– Ну-ну... Так вот, в морской контрразведке заведена картотека на всех красных моряков. Понимаешь? – и он положил на стол внушительную записную книжку с алфавитом.
– Так точно, понимаю.
– А данные мы берем из газет. Как они называются?
– Не могу знать, господин штабс-капитан.
– Ну и кроме того, у вас... – Штабс-капитан пристально взглянул на Федора, тот спокойно выдержал его взгляд. – Там у вас есть наши люди...
– Разрешите доложить, нас на мельнице было всего двое...
– На мельнице?..
– Так точно! После ранения работал там машинистом. Сгорела – сюда подался. Да вот...
– Чего же перерегистрацию не прошел? – постучал штабс-капитан пальцем по воинскому предписанию.
– Не успел...
– Ну что ж, посмотрим. – И штабс-капитан взял в руки записную книжку. – Только: «Это не обо мне, случайное совпадение...» – такое у нас не пройдет. И хорошо, если на кормовой срез пойдешь, а то на «Корнилов»... Так!.. Балануца... Бревнов... Близнюк... Ну и фамилии!..
Штабс-капитан читал, а Федор мучительно думал, писали о нем что-нибудь или нет. Вроде бы нет, а вдруг? Ведь он часто и на собраниях и на митингах выступал...
– Значит, Бакай!
– Бакай, – внешне спокойно повторил Федор, а сам уже решил: как только штабс-капитан назовет плавбатарею «Защитник трудящихся» – сразу бросится на него и за горло...
– Есть Бакай!..
Федор старался ничем не выдать своего волнения, но мускулы его напряглись.
– Т. И. Бакай... Т. И... кто это?
У Федора даже в ушах зашумело, и он с неподдельной радостью воскликнул:
– Брат мой, Тимка! Тимофей Иванович. Младший...
– Обрадовался, что у красных? – подозрительно взглянул на Федора штабс-капитан.
– Да нет! Жив он, оказывается! Ведь три года, с сентября семнадцатого, о нем вестей не имею!
– Так, так... Батальон пограничной стражи... Пост «Старик»... Подчасок... Так вот, можешь не радоваться. – И штабс-капитан торжественным тоном, словно на богослужении, начал читать: «Предстал перед судом Военного трибунала по обвинению в потере политической бдительности, в измене делу рабочего класса, выражающейся в том, что, будучи на посту в дозоре, допустил высадку белогвардейского десанта, а находясь в госпитале, способствовал побегу арестованных офицеров, а затем и сам переметнулся к бандитам...» В общем считай, что его нет, Чека и за меньшее на тот свет отправляет.
Федор опустил голову. Хоть и утешали его в Очакове, что с братом ничего не случилось, да кто знает, уж очень серьезные обвинения. Может, просто успокаивали? Да, но действительно разведка поставлена неплохо, ведь вот, давно ли об этом в газетах было напечатано, а уже здесь известно. И чтобы не молчать, проговорил со вздохом:
– Жаль... Ему и девятнадцати нет... Способный был парнишка, мечтал на инженера выучиться...
– Ну вот, большевики выучили... Да и зачем им инженеры? Для того чтобы разрушать, инженеры не нужны...
Федор молчал. Отвергать слова штабс-капитана ни к чему, подтверждать не стоит, А молчать – самое удобное, горюет о брате, и все...
Все это было так естественно, что даже Эрнст Карлович, по-видимому, перестал сомневаться.
– ...Ладно, что было, то было, как говорится в романсе, прошлого не вернешь. Но вот еще один вопросик: какие планы на будущее у Федора Бакая, бывшего забастовщика, потом матроса, склонного к большевизму, а сейчас почти добровольно пришедшего служить на корабли флота их превосходительства барона Петра Николаевича Врангеля?
Над ответом Федор даже не задумался:
– Это, конечно, правильно, и бастовал, и на Дон ходил – нельзя же одному против всех. А думал и думаю я о том, чтобы стать мастером по строительству кораблей, как мой отец. Ему вон император часы подарил.
Федор заметил, как на ничего не выражающем, каменном лице штабс-капитана от удивления дрогнули брови.
– Что ж, служи, покончим с большевиками...
«Дай бог нашему теляти волка съесть», – мысленно прокомментировал Федор слова Эрнста Карловича.
– Доложи артиллерийскому офицеру, что был у меня. – И штабс-капитан встал, давая понять, что разговор окончен. И хотя он говорил вроде бы и благожелательно, но глаза смотрели недобро, и Федор понял, что каждый его шаг будет под контролем.
Штабс-капитан после ухода Бакая с минуту стоял неподвижно, все еще думая, что же собой представляет этот моряк. Он сам никогда не был искренним и даже не представлял, что кто-то может быть до конца откровенным. Сын крупного железнодорожного чиновника, он, по настоянию матери, решил избрать военную карьеру. И теперь считал, что не прогадал: родители его уехали за границу, в свой фатерланд – Германию и теперь вряд ли у них что осталось от былого богатства; брат остался у большевиков, что с ним, трудно сказать. А сам Эрнст Карлович с румынского фронта с офицерским отрядом полковника Дроздовского попал на Дон, потом – в Добровольческую армию. Там устроился в контрразведку и в какие передряги только не попадал. Тысячи, сотни тысяч людей погибло, а он жив, здоров. И не только: под френчем и под нижним бельем прямо на голое тело надет специально сшитый жилет, в бесчисленных карманчиках которого есть и дензнаки всех правительств от закавказских бон до петлюровских карбованцев, и валюта в фунтах и долларах, и непреходящие ценности – бриллианты, золото. Немного, но есть, на первый случай хватит. И вот устроился на дредноуте; на суше всякое может быть, даже в глубоком тылу партизаны и «зеленые» действуют. А на корабле... У большевиков нет такой силы, которая могла бы нанести какие-то повреждения этому гиганту. Правда, с той стороны доносят, что в Николаеве начали сборку подводных лодок, но Эрнст фон Шаффгаузен точно знает, что лодки эти будут готовы не скоро, да и торпед у красных нет. Так что все в порядке, нужно только здесь службу как следует нести, чтобы большевистская зараза ни под каким видом не проникла на корабль.
А эту заразу штабс-капитан видел в каждом кадровом моряке, исключая разве боцмана Шоплю. И будь его воля, он и на пушечный выстрел не подпустил бы их к дредноуту, но что же сделаешь, если эти недоучившиеся студенты, и гимназисты при малейшем волнении моря начинают кататься в собственной блевотине?!
Новый моряк, таким образом, принес и новые заботы.
«Ничего, он у нас будет всегда на глазах», – подумал штабс-капитан и вызвал вестового.
– Кондуктора Жежору ко мне! – приказал он.
Буквально через минуту в каюте штабс-капитана появился кондуктор. Странное это было сооружение – иначе фигуру Жежоры трудно определить. Природа, видать, долго думала, прежде чем создать Жежору из усеченных конусов. Верхний усеченный конус – голова. Узенький лоб, затылок словно стесан, а книзу все это расширялось, и могучий подбородок, и мясистые щеки прямо ложились на плечи. Маленькие глазки и тонкая щель рта не нарушали гармонии конуса, уши были приплюснуты и полузакрыты седеющими волосами, а нос тоже похож на конус. Второй конус, непомерно расширявшийся к бедрам, представлял собой туловище, а два конуса книзу, оканчивающиеся матросскими ботинками, – ноги.
Вообще-то Георгий Григорьевич Жежора и в детстве и в юности был в меру худощавым, но после поступления в полицию предался чревоугодию. Почти ведерная макитра вареников и две-три бутылки красного вина – это для Жежоры был даже не обед, а просто перекус. И не только сослуживцы, но и все в городе стали звать его просто Жора Обжора.
– Ты ведь из Николаева? – спросил штабс-капитан Жежору.
– Так точно, ваше благородие! Служил в заводской полиции.
– Скажи-ка, голубчик, а тебе незнакома такая фамилия – Бакай?
– Так точно, известна. О каком Бакае изволите спрашивать?
– Федор Иванович!
– Так точно, знаю! И Федьку, и отца его Ивана Гордеевича, и младшего сына...
– Да ты, братец, не кричи, мы не на митинге. Рассказывай поподробнее...
– Сам-то Иван кузнецом был. Хороший кузнец, ему его императорское высочество при спуске дредноута «Императрица Екатерина Великая» часы подарил.
В восемнадцатом его немцы то ли повесили, то ли расстреляли. Федор смолоду с большевиками схлестнулся, в ссылке побывал.
– Это точно?
– Совершенно точно, ваше благородие, сам на него донес по начальству, а потом и сопровождал до арестантского вагона. У меня с ним старые счеты...
Да, у Жоры Обжоры к Федору Бакаю были свои счеты. Рабочие судостроительного завода «Наваль» не любили всех полицейских, но пристава Кошару и его помощника Жежору просто ненавидели. И однажды, когда Жежора сходил со строящегося эсминца, трап под ним почему-то перевернулся, и Георгий Григорьевич плюхнулся в воду.
Плавать он умел в далеком детстве, с тех пор это умение прочно забылось, и, кроме того, тяжелая шашка, наган да и вся амуниция тянули ко дну. И Жежора вынырнул только один раз, чтобы глотнуть воды с мазутом. Тут бы ему и конец, да уж мутнеющими глазами увидел Жежора упавшую к его лицу веревку. Вцепился в нее мертвой хваткой, и потянули мокрого Жору Обжору на веревке вдоль борта корабля, потом мимо многочисленных причалов, на которых все больше и больше собиралось народу. И только в Малом ковше под свист и улюлюканье толпы Жежору вытащили на причал. Человек, бросивший веревку, был Федор Бакай. Разве может такое забыть Жежора? Спасти – спас, но зачем же на посмешище было выставлять?!
– А младший, Тимошка, тот вообще поросенок!..
На Тимофея у Жежоры, пожалуй, самая сильная обида. Было это в октябре одиннадцатого. На «Навале» с помпезной пышностью готовились к закладке дредноута «Императрица Мария». На торжество прибыли сам самодержец всероссийский Николай II с наследником цесаревичем Алексеем, морской министр их высокопревосходительство генерал-адъютант свиты его императорского величества Иван Константинович Григорович, сонм всяких сановников. Для охраны выделили самых внушительных, самых преданных полицейских, попал туда и Жежора. Принарядился, все, что могло блестеть, начистил, в том числе и две медали. Пост – один из самых ответственных, у деревянного помоста, по которому царь со свитой должен идти к стапелю. Все шло отлично, правда, немного беспокоила изжога – переложил вареников на завтрак, и вдруг из-за угла цеха:
– Жора Обжора! Жора Обжора!
Жежора аж дернулся от неожиданности. И снова:
– Жора Обжора! Жора Обжора!
Только оглянулся, а тут ком грязи. Все заляпал: и лицо, и мундир, даже медали. Эх, рванулся за пацаном, да где там – разве поймаешь: скрылся между старыми котлами и трубами, сваленными у кузнечного цеха. И Жежора готов дать голову на отсечение, что это был Тимка, Ивана Бакая сын, хотя потом сам Иван божился, что сынишка во время церемонии стоял с ним неотлучно.
Надо же такое и в такой день! Все полицейские получили по медали, по часам, да еще по золотой десятке на водку, а Жежора – внушение за то, что оставил пост. А как бы могло хорошо получиться: помощник пристава, потом пристав, а там – чем черт не шутит – мог бы и до полицмейстера дотянуть: царская милость служебную дорожку хорошо стелет. Злоба за все это до сих пор не прошла, и он повторил в сердцах:
– Скотина Тимошка! И вся семья у них такая.
– Так вот, Федор Бакай прибыл служить на корабль. Посмотри, чем он тут будет заниматься...
– Будьте уверены, ваше благородие, без моего глазу шагу не ступит! – с готовностью отозвался Жежора.
КОМЕНДОРЫ
У артиллерийского офицера было две заботы: чтобы стреляли орудия и чтобы было достаточно спирта для протирки механизмов. Ну, спирт доставать удавалось. Пусть не по полной норме и не добротный российский, а какой-то вонючий из-за границы, но спирт был. И артиллерийский бог свято придерживался правила, введенного еще с царских времен: пусть отсохнут руки у того, кто израсходует спирт на протирку механизмов. Сия жидкость должна идти исключительно для внутреннего употребления.
Он прекрасно знал, что все эти двадцать три тысячи тонн первоклассной стали и других металлов, двадцать котлов, турбины общей мощностью в двадцать шесть с половиной тысяч лошадиных сил, обеспечивающие скорость хода до двадцати одного узла, все эти башни, мачты, надстройки – вся эта громадина длиною 168 и шириною более 26 метров и на восемь с половиною метров ушедшая в воду, весь этот корабль, называемый дредноутом «Генерал Алексеев», стоимостью в полсотни миллионов золотых рублей создан для того, чтобы обрушить на врага мощь огня из дюжины двенадцатидюймовых орудий и тридцати двух орудий меньшего калибра.
А орудия не стреляли. Не все, но большинство. Даже главного калибра. Третья башня вообще неисправна, в первой, носовой, одно орудие негодно, а на вторую комендоров не хватает. Да и остальные башни укомплектованы людьми едва наполовину, и то только для счета. Поэтому он принял Федора с распростертыми объятиями, а когда узнал, что тот и раньше служил на этом корабле, прямо-таки растрогался и даже обнял, обдав запахом перегара.
– В какой был башне?
– В кормовой.
– Дуй туда же. Об остальном я позабочусь.
И вот после трех лет отсутствия комендор матрос первой статьи Федор Бакай, нагнувшись, пролез в броневую дверь четвертой – кормовой башни. Все как и было: срезы броневых щитов, огромные, казалось, занимающие все пространство башни, казенные части орудий с надписями на медных ободках: «Обуховский орудийный завод, 1912 год», площадки, рельсы зарядника, жгуты кабелей, десятки приборов – все это масляно поблескивало в электрическом свете. И, только приглядевшись, Федор заметил двух матросов: один читал книжку, другой протирал какую-то деталь.
– Здравствуйте...
«Граждане? Товарищи? Господа?» – мгновенно пронеслось в мозгу, и сказал нейтральное:
– ...братцы.
– Здоров, здоров, коли не шутишь, – пробасил огромный матрос, неторопливо поворачиваясь. – О! – удивленно воскликнул он. – Ты как сюда попал?
Федор тоже узнал моряка – Савва Хрен, заряжающий.
– А ты?
– Что я? Я все время здесь. Пойдем-ка перекурим.
Вышли из башни, направились на ют к обрезу[4] 4
Ют – часть верхней палубы на корме корабля. Обрез – металлический овальный таз для стирки и мытья чего-либо; наполненный водой, ставится в местах курения.
[Закрыть]. Савва протянул папиросу.
– Богато живете! – прокомментировал Федор.
– Флот! Бери...
– Да я так и не научился курить.
– Ничего, бери, хотя бы для маскировки. Так как ты сюда попал?
– Да вот так. – И Федор рассказал кратко свою легенду, в которую уже и сам начинал верить.
– А не хотелось?
– Да как сказать... Куда-то ж надо человеку податься...
Раньше Федор не то чтобы дружил, но был в хороших отношениях с Саввой Хреном. Спокойный, рассудительный, всегда готовый помочь товарищу, Савва в вопросах политики был крайне инертным человеком. С одинаковым вниманием он выслушивал речи и большевиков, и меньшевиков, и эсеров, и анархистов и молчал, думая только одному ему известные думы.
Пытался как-то Федор вызвать Савву на откровенность – не получилось, да, собственно, в те суматошные дни как-то и не нашлось времени для серьезного разговора.
Вот и теперь стоит рядом, все такой же молчаливый, спокойный увалень, тянет папиросу. Как с ним себя вести? В глазах доброжелательность, но можно ли идти на полную откровенность?
А Савва словно прочитал мысли Бакая, сказал тихо:
– Я понимаю, столько лет прошло... Я все время здесь оставался... Трудно доверять... Но я же тебя знаю, если ты и попал сюда случайно, то вряд ли спокойно будешь служить...
Помолчал, словно ожидая, что скажет Бакай.
– Смотри делай, как сам считаешь нужным. Но только с тем, – Савва кивнул на башню, – осторожнее. На языке-то он ловок, да только... мерзость мирового масштаба.
Бросил окурок в обрез, направился было к башне.
– Подожди, – остановил его Федор.
– Да долго стоим вместе, как бы подозрение не вызвать.
– Ничего, еще полминутки... Много старых на корабле осталось?
– Есть... Вон боцман Шопля со своим ангелом-хранителем.
– Ну этого ангела я знаю, старым его никак не назовешь, да и к морякам трудно причислить. Так только ты да Шопля?
– Нет, почему же. Кондуктора Олейникова из строевой команды тоже, наверное, помнишь?
– Ну как же! Цепная собака...
– И он на корабле.
– Живучий!
– Так он на берегу почти не показывается, а здесь...
– Ясно. Так что, только такие остались?
– Почему? Еще есть.
– Негусто.
– Дело не в количестве... Настоящих моряков и с сотню не наберешь. Ну, пошли!
– Пошли... Ну а в случае чего, с кем ты?
– Как и раньше, сам по себе. – И Савва направился к башне.
...Бакая определили первым наводчиком. Сел Федор за приборы, а думы о другом. Ну вот, того, к чему стремился, достиг, попал на дредноут. А что дальше? Если старых моряков на корабле осталась десятая часть, да из них половина, а то и больше, явные шкуры вроде кондуктора Олейникова, которого матросы хотели еще в семнадцатом за борт выбросить, то нужна осторожность, осторожность и еще раз осторожность. Да, ну а как же тогда найти соратников? Нет, следует-таки с Саввой поговорить откровенно. Трудно сказать, поможет ли он, но уж не продаст, не из того теста. Во всяком случае, верных людей укажет.
Такой случай представился перед обедом. Второй наводчик, все время нетерпеливо поглядывавший на дверь, вдруг бросил ветошь и вышел, что-то пробормотав под нос.
– Ишь, лиса, пошел вынюхивать, – прокомментировал Савва.
Федор, не обратив на это восклицание внимания, подошел к Савве.
– Слушай, надо нам поговорить откровенно...
– Что ж, давай поговорим.
Но тут в двери появилось что-то громоздкое, Федор взглянул и глазам своим не поверил: в башню влезла нелепейшая конструкция из усеченных конусов в лице бывшего заводского помощника полицейского пристава, а сейчас кондуктора Жежоры.
«И этот здесь, – невольно вздохнул Бакай. – Ну и букет собрался!..»
– Господин Жежора, вы ли это? – невольно вырвалось у него.
– Я, дорогой мой, я. А я тебя еще на верхней палубе заметил. Иду в свою баталерку, смотрю – земляк беседует с господином Хреном. Дай, думаю, зайду, навещу... Знакомство-то у нас, можно сказать, давнее...
И к Савве:
– Выдь на минутку, с земляком с глазу на глаз поговорить надоть...
– Есть! – отчеканил Савва и шагнул через комингс.
– Значит, узнал? – не то спросил, не то удостоверился Жежора, усаживаясь на полку элеватора.
– Конечно, узнал! – воскликнул Федор, стараясь придать своему голосу бодрость. – Значит, вот где довелось свидеться, Георгий... Вот отчество-то я ваше запамятовал. И вы знаете, форма военного моряка вам к лицу, вы выглядите в ней очень мужественно.
– К лицу, к лицу... Мне и та форма ничего... Тоже мужественность придавала... А забывать-то не следовало бы, тем более и отчество-то у меня не такое уж трудное – Григорьевич. Я вот всех помню: и отца твоего Ивана Гордеевича помню, и тебя, Федор, и брата твоего Тимошку, царство ему небесное.
– Обождите, обождите, почему царство небесное?
– Да вот ходит такой слух, доигрался, шлепнули его большевики. За милую душу.
– Да что вы говорите! Господи, за что же?
– Думаешь, не за что? А то, что ваш родитель его императорским высочеством облагодетельствован был, этого, думаешь, мало?
Федор в притворной печали склонил голову.
– Ну, да я к тебе не за тем пришел, чтобы соболезнование выражать. Тут такое дело... В общем, я у тебя вроде бы в долгу. Хоть ты и потаскал меня на веревочке на потеху всему заводу вдоль причалов, но от гибели спас. Это точно, и я этого не забыл...
«Кажется, не следовало бы тогда этого делать», – подумал Федор, а вслух сказал:
– Ну что вы, Георгий Григорьевич, вы ведь и сами плаваете, наверное, хорошо, да растерялись. Ну я и помог вам...
– Ну ладно, ладно об этом. Говорю – в долгу, значит, в долгу, Вот и пришел расквитаться... Знаю я тебя с таких, – он протянул руку на аршин от палубы, – и образ мыслей твоих знаю. Потому что все, о чем ты говорил с друзьями на заводе, мне становилось известно в тот же день. Знай, и здесь так же будет, потому что ты на подозрении. Веди себя соответственно. Все, я пошел. Считаю, что я с тобой расквитался, предупредил, значит. Ты меня – от утопления, я тебя – от необдуманных поступков. Квиты, выходит. – И Жежора встал.
Дружелюбие и приветливость с него как рукой сняло, он стал таким же, каким был на заводе, – тупым и в то же время хитрым и безжалостным.
Трудно сказать, чем руководствовался Жежора, затевая этот разговор. Может быть, в нем и в самом деле заговорила совесть, и он решил предупредить Федора, но, вероятнее всего, тут был свой расчет, хитрый и ехидный: показать Федору, что за ним следят, вселить в него беспокойство, неуверенность, страх и тоже как бы подцепить его на веревочку и таскать на ней Бакая все время, пока тот будет на корабле. Это было похоже на месть, тонкую, расчетливую, иезуитскую. Впрочем, Федора, и так готового ко всему, это предупреждение только насторожило, заставило действовать осмотрительно.
– Ну, о чем вы с земляком побалакали? – спросил Савва.
– Да так, бывший полицейский признавался в любви... с веревочкой в кармане... Так что, поговорим?
– Поговорим.
Савва выглянул наружу, затем вытащил толстые, засаленные, как оладьи на масленице, карты, сел на станок, начал сдавать.
– Ну?
– Карты-то зачем?
– Удобнее за ними, да и безопаснее.
– А во что?
– В «носы» – во что же еще... Ну, крой! – И он шлепнул картой.
– Так что же ты все-таки думаешь, Савва?
– А я уже говорил...
– Отсидеться, значит, решил?
– Думай как хочешь, а я решил подождать, что дальше будет...
– Ведь ты, насколько я знаю, не из богачей?
– Какое уж там богатство? Если и был хлеб, так его часом с квасом, а порою и с водою.
– А мы хотим, чтобы буржуев не было, чтобы все были равны.
– Деникин тоже златые горы обещал... А почитай Врангеля! В рай ведет нас верховный главнокомандующий, да и только...
– А что они дали!
– А вы что дали? Принимай!
– Ну нет, эту я еще шлепну! Если и у нас, чудило, голодно – так всем голодно, если холодно – так всем холодно!
– Ну, начальство-то небось и одевается потеплее, и ест пожирнее...
Об этом Федор как-то и не задумывался: до того ли, когда решаются судьбы стран и народов, судьбы мира. Но, наверное, есть и такие жуки, которые стараются урвать для себя побольше. Говорили же, что начальник особого отдела военмор Рацибержанский оставлял у себя в кабинете что повкуснее да получше из реквизированного у буржуев. Так ведь и нет его уже, арестован и отправлен в Харьков по распоряжению самого Дзержинского. И только хотел было сказать об этом, да Савва опередил:
– Почитай-ка, что в газетах пишут и про Ленина и про других...
– То, что Ленин живет в двенадцати дворцах и ест на золотых да серебряных блюдах, это, что ли? Так уж давай дальше, и то, что мы в городах устанавливаем гильотины, которые отрубают по пятьсот голов в час, что детям мы имена не даем, а нумеруем их...
– Ну, это явная ложь!
– Ленин живет в крохотной квартирке, и ест он то же. что и все советские служащие. Можешь поверить, мне это рассказывал верный человек, который своими глазами все видел... Да за такие слова тебе такое показать надо!
– Что ты мне покажешь! Я кое-что и сам видел. Мой дед подпустил красного петуха помещику, так его за это к тачке приковали, так и умер в рудниках. Отец решил хозяином стать, двадцать лет батрачил, недоедал, недопивал, каждую копейку откладывал. Наконец скопил «капитал», купил две десятины земли. Да, на беду, эта земля приглянулась помещику. Он и обмен предлагал, и деньги давал, да отец на своем стоял: моя земля, я ее и обрабатывать буду. Кончилось тем, что управляющий загнал на поле табун, и лошади всю пшеницу под корень выбили. Решил отец тогда найти управу, дошел до губернатора, и дело расследовать поручили... помещику. В общем, розги. После этого отец подстерег управляющего, хотел проучить, да не рассчитал удар, а был он поздоровее меня... Повесили отца, между прочим, у вас, в Николаеве.
– Но ведь...
– Обожди! А нам, детишкам, каково пришлось после этого... Думаешь, хорошо, когда за тебя вступиться некому, когда тебя каждый может каторжным отродьем назвать, а то и батогом... Так вот, я не хочу, чтобы моего сына так.
– Не хочешь? Так бороться надо! Принимай карты!..
– И приму!
– Принимай еще! – шлепал картами рассвирепевший Федор. – Принимай, принимай!
С минуту слышалось только шлепанье карт.
– Ага, давай нос! – И Федор даже сложил карты ложечкой, чтобы не сгибались – тогда больней получается. – Это тебе за то, что дедову каторгу забыл! – И он наотмашь да еще с оттяжечкой хлестнул Савву картами по носу.
– Да тише ты!
– За такое не так еще надо! А это за то, что отцову виселицу запамятовал! – И опять удар. – А это за то, что Врангелю веришь, а это – что хочешь в сторонке стоять. А за Ленина, за то, что белогвардейских писак слушаешь, я тебя в следующий раз не так отхлещу. Бери карты.
– Ну, по носу бить – это не доказательство...
– Хорошо, давай серьезно поговорим. Вот ты сам, ну хотя бы про себя думаешь о чем-нибудь?
– Да думаю ж...
– Что ж, царя хочешь?
– На кой он мне нужен!
– Значит, помещиков без царя, что-то вроде Центральной рады?
– Да нет, такая рада мне тоже ни к чему...
– О правителе типа батьки Махно мечтаешь?
– Если вникнуть в то, о чем батько говорит, то кое-что у него вроде и неплохо. Да только на словах. А на деле... Крови много. А где кровь, там и несправедливость. А власть должна быть справедливой. Для всех справедливой. И хорошей для всех.
– Ну, тебе тогда надо в рай дорогу разыскивать. Там, говорят, всем хорошо...
– Зачем в рай? Эти выдумки не для меня. А вот я как-то читал, жило в Америке племя такое, забыл, как его называют. Ины... Нины... Ах да, инки. Так вот, у них обязательный труд для всех, даже для правителей, кто не трудится – смертная казнь. Хлеб бесплатно. Золото там, драгоценности у них никакой цены не имели, их для разных нужд употребляли. Ну инки-то чужой народ. Но ведь и у запорожцев так было! Сам я из казачьего рода, слышал кое-что от бабушек – и у казаков были мироеды.
