Текст книги "Приключения-77"

Автор книги: авторов Коллектив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

РАССКАЗЫ

Сергей Наумов
КРАСНАЯ РАКЕТА

Над болотом курился туман. Два человека шли по черной воде.

Высокий сильный мужчина в брезентовом плаще осторожно раздвигал по-осеннему хрусткие ветки. Иногда он нагибался и рассматривал встретившуюся кочку, словно искал что-то.

Следом за ним шел сухощавый угрюмый человек в ватнике. В правой вытянутой руке тускло поблескивал пистолет, левая держала длинный шест.

Шедший впереди вдруг остановился. Прислушался. Совсем близко кричала сойка.

– Проклятая птица, – пробормотал высокий.

– Что? – шепотом спросил спутник, не опуская руки с пистолетом.

– Уберите пистолет, Гуго, – спокойно сказал высокий. – Это всего лишь сойка.

– Мы прошли границу? – все так же шепотом спросил Гуго, опуская руку.

– Туман и вода – вот что нам надо, – пробормотал высокий. – И слава богу, что они есть.

Он взглянул на карту, вложенную в планшет. На его лице мелькнуло подобие улыбки.

– Граница? Вы стоите на ней, Гуго.

Черная вода блестела у кочек. Она тускло отсвечивала серебром.

– Теперь будьте внимательны, – предупредил высокий. – Держитесь ко мне ближе...

Он поднял шест и шагнул вперед. Ледяная вода заплескалась выше колен. Зашумели сбоку кусты, серые, пустые.

Двое спешили. Разбрызгивая темную болотную жижу, задыхаясь, они шли в самую топь. Космы тумана плыли низко над водой, будто облака упали с неба.

Высокий вонзил шест впереди себя и не достал дна. Он шагнул вправо и снова взмахнул палкой. Шест утонул по самую рукоятку.

– Оставайтесь на месте... – хриплым шепотом произнес проводник. – Я пойду вперед. Где-то здесь есть проход. Столько лет прошло...

И, тяжело прыгая по кочкам, пошел в сторону обугленных стволов, торчащих из воды, словно воздетые к небу руки.

Сгоревшие когда-то деревья встречали человека растопыренными корнями и мертвыми, облизанными огнем ветками. Кочки редели. Человек прыгал, опираясь на шест, как это делают спортсмены. Он промерял дно и прыгал дальше.

Однажды шест ушел в глубину, и человек рухнул в трясину.

Горелый лес был недалеко. Проводник сделал несколько шагов и провалился по пояс.

– Эй! – приглушенно крикнул высокий. И тотчас из тумана тихо откликнулось:

– О-эй!

Распластав руки, проводник с трудом держался на поверхности. Он напрягался всем телом, но трясина была сильнее. Тогда, закинув руки за спину, человек попытался отстегнуть лямки рюкзака. Это ему не удалось.

Узколицый Гуго вынырнул из белой мглы и, увидев перекошенное лицо проводника, отпрянул назад.

Проводник опустил правую руку в воду и снял с пояса топорик.

– Ближе... – прохрипел он и, размахнувшись, бросил спутнику топорик. Гуго отступил на шаг, и топорик упал в топь.

Проводник скрипнул зубами.

– Шест брось, шест, Гуго! – крикнул он зло.

Гуго бросил ему длинную суковатую палку. Проводник дотянулся до нее и, перехватив правой рукой, оперся на шест. Замер.

Гуго достал из кармана сложенную в жгут капроновую веревку и бросил ее проводнику.

Тот криво усмехнулся, увидев, как конец упал близко от кочки, на которой стоял Гуго.

– Возьмите себя в руки, черт возьми, – прохрипел проводник. – Вам одному отсюда не выбраться...

– Что я должен сделать? – спокойно и холодно спросил тот, которого называли Гуго.

– Мне бы снять сапоги, – пробормотал проводник. Он рванулся, пытаясь вытащить ноги из трясины, и провалился по грудь.

Гуго шагнул вперед. Его остановил крик проводника.

– Стой! – прохрипел тот. – Брось мне нож... Нож... – И он вскинул над хлюпающей жижей руку.

Гуго отстегнул от пояса финский нож в чехле.

Проводник поймал его на лету, тут же выдернул второй рукой из чехла и освободил одну лямку рюкзака.

Проводник повел плечами, и рюкзак, глухо булькнув, ушел на дно. Но вода по-прежнему доходила ему до груди.

Запрокинув голову, человек делал отчаянные усилия, словно вел борьбу с кем-то там, внизу, словно топтал кого-то. Проводник пытался вытащить ноги из резиновых сапог.

Космы тумана скрывали от него спутника. Слышалось только всхлипыванье шагов. Гуго уходил назад, к спасительным кочкам.

– Стой! Не уходи... Гуго!..

Хриплый крик раздался над топью. Поднятое кверху бледное потное лицо чем-то напоминало застывшую на воде медузу.

Внезапно из тумана выплыла фигура Гуго.

Он спрыгнул с кочки и провалился по пояс. Гуго толкал впереди себя полусгнивший ствол и шел прямо в зыбун.

* * *

Был на исходе третий час, как ефрейтор Роман Покора и рядовой Смолов затаились в болотистой ложбине.

Стемнело. Кусты в стороне уже трудно было отличить от воды. Низкое серое небо навалилось на землю. Впереди среди кочек лишь тусклыми пятнами выделялись болотные «окна».

Этот район границы местные жители метко прозвали «пойдешь – не вернешься». Случалось, в топях тонули даже лоси.

В первый же свой день на заставе Роман узнал, что болото на северо-востоке непроходимо. Но за два года службы узнал ефрейтор Покора и другое: наряд у Черных болот – такая же необходимость, как и дозорная служба у контрольно-следовой полосы.

Непроходимое болото разделяло два мира. И пусть со времени окончания войны граница в этом районе не знала ни одного нарушения, именно к невидимой тропе посылал в наряд начальник заставы капитан Стриженой своих лучших солдат.

У пограничников затекли ноги и поламывало в коленях. Прорезиненный костюм защищал их от воды, но он же и холодил, несмотря на грубые шерстяные свитеры, надетые на теплые фланелевые рубашки.

Над болотом плыли знакомые за долгие часы сидения звуки. Хоркало, шуршало, хлюпало, словно огромное пространство, заполненное черной непроточной водой, дышало тяжело и надсадно.

И вдруг закричала сойка. Покора насторожился. Эта птица кричит, когда видит людей. Он напряг слух и скоро различил тихий всплеск, отраженно пришедший по воде. Кто-то шел по болоту.

– Слышишь? – тихо спросил Покора.

Смолов кивнул.

– Может, лось? – задышал над самым ухом ефрейтора Смолов. – Бывает, ходят...

Роман прижал палец ко рту, приказывая молчать.

До боли в ушах вслушивался он в болотную тишину. Всплеск сместился куда-то правей и вскоре затих.

«Лось или не лось?» – думал ефрейтор.. Его смущал крик сойки. Эту птицу не очень любят на границе. Она выдает дозоры и наряды. Лазутчики знают об этом, и крик сойки настораживает их так же, как и пограничников.

Покора решил осмотреть участок, где слышался всплеск. Даже здесь, на болоте, если прошли люди, должен остаться след.

Ефрейтор приказал Смолову внимательно следить за местностью и действовать по обстановке. Сигнал тревоги – две красные ракеты. Ответ – одна зеленая.

Чувство настороженности не покидало Романа, пока он медленно, чтобы не выдать своего движения, брел по топкой жиже болота, внимательно всматриваясь в пухлые, похожие на папахи кочки.

Он шел сквозь белесую завесу тумана, улавливая близкие и далекие звуки, пока наконец снова не услышал тихий всплеск.

Пограничник остановился и долго стоял неподвижно, ожидая новых звуков.

Взгляд его упал на ближайшую кочку. Ефрейтор вздрогнул. Кочка шевелилась, словно живая: на ней поднималась примятая чьей-то ногой трава. Первой мыслью было вернуться и предупредить Смолова, чтобы выбрался на сушу, подключился к розетке и вызвал тревожную группу. На возвращение ушло бы пятнадцать-двадцать минут и еще двадцать – путь до ближайшей розетки. За сорок минут нарушитель мог добраться до горелого леса и кануть в озерцах и болотах.

Роман резко свернул в сторону, делая крюк, отрезая нарушителю путь к лесу, тонувшему в непроглядном тумане. Туда вела единственная подводная тропа, и эту тропу преграждали они со Смоловым. Так говорила карта.

Нарушитель идет в самую топь. Значит, он или знает еще одну, никому не известную тропу, либо идет на верную гибель, не подозревая о трясине.

Теперь и Роману приходилось брести наугад, прощупывая ногами зыбкое илистое дно.

Он упал в ложбину между кочками – ему послышался слабый крик.

Роман замер, вдавив тело в темную жижу, и в следующее мгновение увидел две согнувшиеся в напряжении фигуры с длинными шестами.

Он встал перед ними, когда нарушители подошли к кочке совсем близко.

– Руки вверх, – негромко приказал пограничник.

Первый, высокий плотный мужчина, послушно вскинул руки, отбросив шест. Второй, узколицый гибкий человек, рухнул в топь, успев выбросить вперед руку с бесшумным пистолетом. Щелкнул выстрел. Пуля стеганула по прикладу автомата и рикошетом отлетела в горелый лес.

Роман короткой очередью, как ему показалось, достал узколицего, как вдруг высокий в брезентовом плаще, воспользовавшись секундной заминкой, метнулся за ближайшую кочку, и оттуда сухо треснул выстрел. Пограничник полоснул очередью по кочке, за которой затаился нарушитель, и, пригнувшись, упал в ложбину, которую облюбовал для засады.

Посвистывая, пули прошивали над головой холодный воздух, с причмокиванием входили в сырые кочки.

«Вот оно все как обернулось, – подумал Покора. – Волки-то матерые. Где же второй?»

По выстрелам Роман понял, что второй нарушитель жив и тоже ведет огонь. Но где он? В какой стороне?

Покора чуть приподнялся, чтобы по вспышке определить, где узколицый. И тут же начал оседать, ощущая, как горячее и липкое растекается под рубашкой у левого плеча. Потом пришла боль, острая, ломящая.

Роман стал отползать из-за кочки к единственному сухому островку, где рос кустарник и откуда простреливается почти весь участок невидимой тропы.

Позиция в ложбине за кочкой была уязвимая, ее можно было обойти, островок же надежно укрыл бы его в кустарнике.

Покора слышал глухой стук пуль, входящих в кочку – она все еще прикрывала его, – и полз медленно и тяжко, чувствуя, как немеет левая рука.

Покора досадовал на неудачу, на ранение.

«Граница любит умных», – вспомнил он слова капитана Стриженого. А он, ефрейтор Покора, не новичок и должен был предусмотреть все.

Как бы все было просто, если бы не заболела Вега, сильная широкогрудая овчарка. Роман обычно ходил с ней в наряд. Но Вега тяжело заболела, а замены ей не нашлось. Теперь вся надежда на Смолова. Он должен был слышать выстрелы.

Рука как-то странно мертвела от плеча к локтю. Роман уже не чувствовал и теплоты крови. Опираясь на здоровую руку, он отвоевывал сантиметры у пространства, отделяющего его от кустарника.

Нарушители прекратили стрельбу, может быть, думая, что пограничник убит, – ведь он не отвечал на выстрелы.

Лежа в укрытии, они не могли его видеть, но стоило одному из них встать, как распластанное в ложбине тело прочиталось бы четко на белом пружинистом мху. Нарушители медлили. Роман заполз в кустарник и дал себе отдохнуть. Пограничник изготовился для стрельбы, зорко всматриваясь в ставшие неясными кочки. Он вспомнил о времени и взглянул на часы. Смена прибудет не раньше, чем через два часа.

«Будут прорываться или пойдут обратно?» – думал Покора, вслушиваясь в тишину.

Всплеск выдал движение. Неясные сгорбленные тени качнулись над кочками.

Они приближались, вырастая в ясно видимые фигуры, и Роман догадался, что нарушители решили проверить, не убит ли он.

«Им очень нужно пройти, иначе бы они не решились на такое, – подумал пограничник. – Они рискуют, готовы прорываться даже с боем, значит, у них дело исключительной важности. И они теперь знают, что я один...»

Нарушители шли с двух сторон к кочке, по-звериному быстро и осторожно, готовые стрелять на шорох, на любой подозрительный звук. Тренированным слухом они старались уловить малейшее движение в ложбине, и Покора, наблюдая за нарушителями, понял, что принял единственно правильное решение – укрыться на островке.

Пограничник осторожно нащупал в подсумке ракетницу и две ракеты. Две красные ракеты. Выпущенные одна за другой, они скажут наблюдателю на вышке о нарушении границы. Но Роман боялся, что ракеты завязнут в клейком густом тумане, окутавшем болото. Нужно попытаться обезоружить обоих нарушителей. Значит, он должен стрелять первым, без предупреждения и окрика.

Резкое восклицание донеслось с места, где остановились нарушители.

Узколицый в ватнике взмахнул рукой с пистолетом, и в то же мгновение Роман нажал на спусковой крючок своего автомата. Он почти не целился – мушка расплывалась в сумрачном полусвете.

Ефрейтор увидел, как, выбитый короткой очередью, отлетел в сторону пистолет из руки узколицего, и тут же ощутил, как у самой щеки в землю вонзилось что-то горячее. Он буквально почувствовал щекой эту пулю.

И тогда пограничник послал длинную очередь во второго нарушителя, сошедшего с тропы и снова угодившего в топь.

Высокий упал, но тотчас поднялся и крикнул сдавленным голосом:

– Мы сдаемся!.. Не стреляй...

Он стоял с поднятыми руками, покачиваясь, как пьяный, и Роман понял, что нарушитель ранен. И все же ефрейтор медлил подниматься. Что-то в позе высокого настораживало пограничника.

– Брось гранату, – внезапно крикнул Роман, – или стреляю...

Он крикнул это наугад, подозревая хитрость со стороны нарушителя в плаще. И вдруг увидел, как из рукава высокого вылетел небольшой светлый предмет и глухо шлепнулся в болотную жижу.

– Повернуться спиной! – скомандовал Покора из кустов.

«Мне не связать их одной рукой даже по очереди», – мелькнула мысль.

Роман с трудом поднялся, преодолевая сильную слабость. Но голосом твердым и звонким приказал:

– Кругом... дистанция пять метров... вперед!

* * *

Белый мох пружинил под ногами, как сухая мочалка, шуршал и крошился. Белесая мгла клубилась над водой. Ноги все глубже уходили в топь.

Покора потерял тропу еще раньше, когда покинул спасительный островок. Туман скрыл от него ориентиры.

Теперь ефрейтор двигался по компасу строго на восток.

Они шли сквозь горелый лес, и мертвые деревья падали перед ними от одного прикосновения.

Перед глазами у Романа плыли радужные круги. Он смутно различал двигавшиеся впереди него фигуры нарушителей. Оба за все время не обернулись ни разу.

Узколицый шел мелким шагом, нагнув голову, придерживая здоровой рукой раненую кисть.

Проводник, покачиваясь, медленно и тяжело переставлял ноги. Слышно было, как он постанывает. Пограничник так и не смог определить, куда же ранен нарушитель.

Топь расступалась перед ними и смыкалась сзади темной, свинцовой, поблескивающей массой.

Роман все же надеялся до полной темноты выбраться из болота на сушь, откуда до заставы было недалеко. И Смолов должен был уже поднять тревогу.

Он выдерживал дистанцию, достаточную для того, чтобы переложить автомат с плеча в здоровую руку.

Густели сумерки. Роман с трудом различал спины задержанных.

И тогда он скомандовал:

– Стой! Нарушители остановились.

Покора разрешил им сесть на кочки поодаль друг от друга и сделать перевязку по очереди.

Сам же он лег прямо в воду, положив автомат на поваленный ствол дерева. Пограничник видел, как рвал зубами индивидуальный пакет узколицый, как ловко и быстро забинтовал он здоровой рукой задетую пулей кисть, как, наглея, достал из внутреннего кармана пачку сигарет, выдернул зубами одну и щелкнул зажигалкой.

«Пусть курит», – подумал Роман, чувствуя, как тело начинает сотрясать озноб.

Он стиснул зубы, чтобы унять дрожь. От усталости и потери крови он не мог непрерывно смотреть на задержанных и, давая себе передышку, закрывал глаза, чутко вслушиваясь в шуршанье одежды, в треск разрываемого бинта.

«Высокий, – механически отметило сознание. – Куда же он ранен?»

Роман разлепил веки и увидел, как нарушитель в плаще неумело бинтует шею.

Расслабившись после напряжения, ефрейтор опустил голову на приклад автомата, ощущая лбом его прохладную полированную поверхность, и тотчас услышал всплеск, тихий, вкрадчивый, едва различимый. И в следующую секунду Роман увидел узколицего, идущего бесшумным кошачьим шагом к дереву.

Выстрел заставил нарушителя присесть.

– Встать! – хриплым страшным голосом приказал Покора.

Они стояли перед ним с поднятыми вверх руками, ожидая короткой очереди из автомата. В голосе пограничника было столько сдержанной ярости и скрытой угрозы, что, может, впервые за время, прошедшее с момента первого окрика, они поняли – не так прост этот невысокий узкоплечий парень с лицом доверчивого ребенка.

До этой последней команды у них еще теплилась надежда обмануть бдительность пограничника, воспользоваться его плохо скрываемой усталостью и темнотой. Им казалось, что пройдет еще немного времени и они ускользнут от пограничника, сомнут его, сломленного и обессиленного.

Сквозь застилающий сознание туман Покора видел две фигуры с вскинутыми вверх руками, и в надвигающейся темноте они казались ему двумя деревьями из мертвого леса. Пограничник с трудом подавлял в себе желание выстрелить в нарушителей. Только мысль о двух красных ракетах удерживала его от этого желания.

Он знал: стоит ему потерять сознание хотя бы на минуту, эти двое уйдут, растворятся в заболоченных лесах. Возможно, их ждут в приграничной полосе, чтобы перебросить дальше в глубь нашей территории. И это знают только они – узколицый и высокий в брезентовом плаще.

Нужно держаться до последнего. А где она, эта грань последнего...

Покора окунул лицо в болотную жижу, до боли закусил губу, прогоняя вновь охвативший его озноб.

Проклятый туман. В нем, как в вате, глохнет все. И звуки, и свет, и сознание. Роман закрепил автомат между сучьями полусгнившего дерева, достал ракетницу, сунул ее за пазуху. Ему хотелось перевязать раненую руку, но в десяти шагах стояли двое с цепкими глазами волков. Им нельзя показывать, что ранен серьезно, что потерял много крови.

Покора не надеялся, что его выстрелы услышат соседние посты – в этом проклятом моросящем тумане звуки глохли сразу, едва родившись, но он изредка стрелял в воздух, подняв автомат над головой.

Каждый выстрел стряхивал с него жесткую дрему забытья и отбирал у нарушителей надежду на спасение.

Стало совсем темно, но и туман, освободившись от влаги, поредел, сник, припал к воде. Небо смутно вызвездилось, и тогда Роман осторожно достал из-за пазухи ракетницу. Он встал и поднял ее над головой во всю длину руки. Глухо хлопнул выстрел, и все вокруг озарилось багровым мгновенным светом. Ракета прочертила красную дугу и растворилась в темном небе.

Ефрейтор неловко, одной рукой зарядил ракетницу, и снова над топью глухо хлопнуло, и розоватый отблеск метнулся по черной воде, выхватив на мгновение застывших с поднятыми руками нарушителей, кочки, похожие в полутьме на гигантские пни, и дальний открывшийся теперь лесок – цель его пути.

Роман тяжело лег в болотную жижу, навалившись грудью на полузатонувшее дерево, чувствуя, как бухает от пережитого напряжения сердце и вязкий, слепящий туман заволакивает сознание.

«Сейчас они сделают последнюю попытку уйти», – мелькнула мысль.

Неимоверная слабость навалилась на пограничника, и вдруг он скорее почувствовал, чем увидел: неясный, расплывчатый полусвет коснулся воды, легкий блик пробежал по ее черной маслянистой поверхности и погас.

Покора догадался: полусвет этот рожден ответной ракетой.

Прежде чем потерять сознание, Роман последним усилием нажал на спусковой крючок, короткой очередью предупреждая нарушителей, что он жив и видит, как, подхлестнутые ответным сигналом, двигались они к нему, низко согнувшись, почти распластавшись над топью.

Пули стеганули воду перед узколицым Гуго, он словно споткнулся о невидимую преграду и рухнул лицом вниз, так и не успев сообразить, какая бешеная сила ударила его в переносицу, отбирая последнюю надежду на прорыв.

Прошумели осенние дожди. Покрылись инеем травы и мох на скалах. Ефрейтор Роман Покора возвращался на родную заставу старой грейдерной дорогой, привычно приглядываясь к следам на обочине, вслушиваясь в строгую тишину леса, искоса поглядывая на пустой рукав шинели, подоткнутый за ремень.

Ефрейтор прощался с границей.

Будет на заставе обед в его честь, крепкие объятия товарищей, подарки, обмен адресами и песня на дорогу.

Все это еще предстоит ему пережить и перечувствовать, но настоящее прощание – это сейчас, на пограничной тропе, которая ведет его к невысокому столбу с гербом Советского Союза.

Лев Василевский
ПО СЛЕДАМ СЛУЧАЙНОЙ ВСТРЕЧИ

ДОКУМЕНТАЛЬНЫЙ РАССКАЗ

Революционные события 1917 года не были для него неожиданными. Неудачный ход войны, огромные жертвы и ухудшающееся положение рабочих и крестьянства, несших все тяготы затеянной царским правительством войны, вызывали всевозраставшее революционное брожение в армии и на флоте. Брожение охватило не только солдат и матросов, но и значительную часть офицеров, особенно тех, кто был призван в армию после начала войны. Михаил Крыгин не принадлежал к их числу. Он был далек от понимания происходившего, от осознания причин, породивших неизбежность революции.

Девяти лет отдали его в Донской кадетский корпус императора Александра III. По примеру отца он не хотел служить в казачьих частях и перешел в морской кадетский корпус, стал гардемарином и с отличием окончил курс обучения. В 1913 году высочайшим указом был он произведен в мичманы. С тех пор началась его служба на императорском российском флоте. Служил Михаил Крыгин с рвением, не за страх, а за совесть и к концу 1917 года был уже капитаном второго ранга. Лихой получился из него летчик, настоящая военная косточка, одно слово – донской казак на самолете!

Он был уже командиром гидроавиационного отряда на Балтике, когда, тяжело переболев воспалением легких, проводил отпуск в родной станице Константиновской. Туда к нему и доходили смутные слухи, сильно искаженные и преувеличенные сведения о расправах солдат и матросов над офицерами, о событиях в Петрограде и Октябрьской революции. Он им не верил.

Возвращавшиеся с фронта казаки ожесточенно спорили на улицах между собой и с солдатами. Спор шел о войне, о мире, о том, какая должна быть власть. Но Михаил Андреевич Крыгин старался не принимать участия в этих спорах, больше отмалчивался. Происходившее было для него непонятным, разобраться в быстротечных событиях он не мог. Рушился привычный порядок, веками установленный уклад. Привилегированное положение офицера явно ставилось под угрозу, и все же оставался он нейтральным, чего-то выжидал, сам не знал чего. Голова разламывалась от мыслей.

Срок отпуска по болезни окончился, Крыгин не собирался возвращаться в свой гидроавиационный отряд. Наверное, отряд больше и не существует, думал он. Солдаты и матросы уходили с фронта, разъезжались по домам, с радостью воспринимая первые ленинские декреты о мире, о земле.

В свои двадцать восемь лет Крыгин все еще был холостым – война помешала обзавестись семьей. Теперь, в родной станице, он не был похож на блестящего флотского офицера. Как и все в станице, носил простые казачьи шаровары, только без красных лампасов, заправленные в толстые шерстяные чулки, а на ногах – чирики из сыромятной кожи. Подолгу валялся на кровати, уперев взор в беленый потолок.

К концу 1917 года на Дону генералы сколачивали уже белую армию, начав вооруженную борьбу против большевиков, поднимая на гражданскую войну русских против русских. Для Крыгина эта братоубийственная война была непостижимой, он не мог и не хотел участвовать в ней ни на какой стороне. Его категорическим императивом, символом нерушимой веры была данная им присяга, крепко вколоченная в его сознание еще со времен учебы в кадетском корпусе. Теперь он мучительно раздумывал над тем, чему он присягал. Не освобождали ли его отречение царя и события 1917 года от данной им присяги? Нужно ли оставаться верным тому, чего уже не было?

В один из погожих дней весны 1918 года явились к нему незваные гости – офицеры. Войсковой атаман предъявил ультиматум: «Или с нами, или офицерский суд чести, а за ним и военно-полевой суд за измену...»

Спустя восемнадцать лет, уже вдали от родины, встретившись с советскими людьми, Крыгин говорил: «Не от жажды жизни во что бы то ни стало, а от непонимания происходившего пошел я за ними...»

На рассвете следующего дня, облачившись во флотскую форму, с золотыми погонами на плечах, в надвинутой на самые глаза черной фуражке с белыми кантами, золоченым крабом, уехал он из станицы Константиновской. Ехал по высокому берегу Дона, катившему внизу свои тихие воды, смотрел, как плещется рыба в заводях и как глядятся в воду кусты ивняка, росшие по-над берегом... К концу гражданской войны Крыгин уже командовал у Врангеля морской авиацией. В последний день постыдной белой эпопеи на одном корабле с черным бароном бежал он из Крыма в Турцию – в Стамбул. Вместе с Михаилом Крыгиным на турецкий берег сошел его однокашник по морскому корпусу, также капитан второго ранга морской летчик Николай Рагозин.

Надо было начинать новую жизнь. В отсталой, разоренной войной стране непрошеных русских пришельцев приняли далеко не дружелюбно. Сказывалась не только исторически сложившаяся неприязнь к русским, с которыми турки трижды воевали на протяжении последних ста лет. В стране было много своих обездоленных и безработных.

Разношерстной была масса белой эмиграции, выплеснутая на турецкий берег. Представители крупной буржуазии, имевшие средства в заграничных банках, не задержались в Турции, они разъехались по многим странам света. Деньги, главным образом ценные вещи, были и у некоторой части офицерства, преимущественно у бывших контрразведчиков, без зазрения совести грабивших население при отступлении белой армии. Об этих людях с горечью писал в своей книге «1920 год» даже такой махровый реакционер, как Шульгин, рассказывая о гибели белого движения.

Большинство же белых эмигрантов ничего не имели. Привезенные вещи были быстро прожиты, острая нужда брала за горло, и каждый искал какого-либо выхода. Многие уезжали на Балканы.

В среде белой эмиграции ходили разные слухи, часто неправдоподобные, неизвестно откуда исходившие, но им верили, на них строили надежды. Так появился слух, что испанское правительство нанимает иностранных летчиков в свою военную авиацию. Оба капитана второго ранга – Михаил Крыгин и Николай Рагозин – решили испытать счастье, предложив Испании свои услуги.

Испанская армия переживала в то время критический период своей и без того бесславной истории. В июне 1921 года марокканские племена рифов и кабилов под водительством вождя национально-освободительного движения Абд-эль-Керима нанесли испанским войскам в Северной Африке, под Аннуалем, сокрушительный удар, окружив и уничтожив 14 тысяч солдат и офицеров. В руки Абд-эль-Керима попало огромное количество испанского оружия, в том числе артиллерии, много патронов и снарядов, что дало ему возможность хорошо вооружить свои повстанческие войска. Это поражение показало всю несостоятельность организации испанских вооруженных сил, их несоответствие характеру и масштабам затеянной войны.

Несовершенство летательных аппаратов того времени и отсутствие опыта боевого использования авиации до первой мировой войны не дало возможности испанскому командованию предугадать истинную роль авиации как эффективного рода оружия, хотя впервые испанцы использовали самолеты в целях разведки в 1913 году в Северной Африке. Впрочем, в 1914—1918 годах испанская авиация не раз сильно бомбила повстанцев. Но даже поражение под Аннуалем ничему не научило косное испанское командование.

Для организации в кратчайший срок достаточно многочисленных авиационных частей у Испании не было ни опыта, ни кадров, зато имелась богатая практика создания частей иностранного легиона из числа всевозможных наемников. Этим и следует объяснить набор в испанскую авиацию иностранных летчиков, начатый со второй половины 1921 года. Однако вербовка летчиков оказалась делом значительно более трудным, чем вербовка солдат иностранного легиона: летчиков было немного.

В то время в Турции не было испанского посольства. Поэтому Крыгину и Рагозину нужно было обратиться через какую-то другую страну. Ближайшая – Египет. И Крыгин с Рагозиным поехали туда, надеясь в ожидании ответа испанского правительства найти там какую-либо работу.

Перед отъездом в Египет Крыгин решил продать на стамбульском базаре свой короткоствольный морской наган. Теперь он уж был ему ни к чему. Оставались у Михаила еще массивные золотые часы с цепью, полученные в награду от царя. Их он отложил до Египта. Был у него еще золотой нагрудный значок, полученный за отличную учебу в морском корпусе. С ним он ни за что не расстанется и сохранит как память о счастливых днях ранней юности...

Копали чарши – крытый стамбульский базар-толкучка. Лабиринт узких проходов, освещенных призрачным светом витрин магазинов, магазинчиков, лавок. Толпы людей, шум, гомон и крики зазывал, расхваливающих свой товар. И среди этой разноплеменной толпы – унылые фигуры белоэмигрантов, пришедших продать последнее. За бесценок они отдавали обручальные кольца, часы, какую-нибудь брошку, столовое серебро и даже личное оружие.

Крыгин зашел в один из многочисленных магазинов рынка, где продавали и покупали самые различные вещи. Скрывая свою заинтересованность, владелец магазина небрежно вертел в руках наган, шаря глазами по фигуре эмигранта. Помахивая револьвером, который держал за ствол, он спросил, нет ли чего-либо более стоящего для продажи. Крыгин подал свои золотые часы с цепью, желая прицениться, сколько за них можно получить. Торговец назвал смехотворно низкую цену. Возмущенный Крыгин вырвал у него из рук свои вещи и, не говоря ни слова, вышел из магазина, сильно хлопнув дверью.

Гася в себе гнев и возмущение, он быстро шел, бессознательно сворачивая из одного полутемного прохода в другой. Так, плутая, он выбрался на освещенную солнцем площадку – базарную обжорку. Железные жаровни с горящим в них древесным углем стояли в ряд, сиреневый угарный дымок туманов висел над ними. Остро пахло жарившейся и варившейся дешевой едой, сильно сдобренной луком, чесноком и перцем.

Толстый приземистый грек в засаленном фартуке ворошил железными щипцами шашлыки, нанизанные на короткие палочки. Принимая медяки, грек заворачивал шашлыки в тонкий лаваш из темной муки и подавал покупателям. Запах съестного щекотал ноздри, и Крыгин почувствовал голод, приглушенный возмущением, с которым только теперь справился. Он купил порцию шашлыка и отошел в сторонку, чтобы тут же ее съесть, но у грязной стены заметил старика полковника, знакомого ему еще по Севастополю. Рядом с ним стояла его совсем еще молодая жена. Ее печальные глаза и скорбно сжатые губы говорили о ее горестном состоянии, о тяжелых переживаниях. Еще встречая эту чету в Севастополе, Крыгин каждый раз удивлялся неравенству брака. Что могло заставить женщину в двадцать пять лет связать свою жизнь со стариком, которому уже перевалило на шестой десяток? Эти мимолетные мысли улетучивались, как только Крыгин расставался с полковником и его женой после коротких встреч на севастопольских улицах. Теперь же горестный вид женщины, красноречиво говоривший о том, что она глубоко несчастная, сильно поразил его.